Текст книги "Славгород"

Глава тринадцатая

Дергает рукой – лязг. Все тело, затекшее от долгого пребывания в одной позе, ноет. Гриша хрипло фильтрует воздух полный песка пыли и гулко кашляет, когда обнаруживает вместо легких крепко отбитые мешки. Ей хорошо досталось – тут, видимо, женщина не женщина, обрабатывают всех одинаково. Мысли даются с трудом, шею душит что-то подвижное, притом хрустящее и крепко удерживающее. От ужаса Гриша дергается, и кожу сминает, щиплет. Цепь. Ее посадили на цепь.

Примерно за восемь часов до этого потерявшую сознание Гришу выволакивали двое плотно сбитых мужчин мрачного вида из милицейского отделения и никому не было до этого дела. Патрульные, как всегда, ночами отлынивали от дежурства, прохлаждаясь в курилках за забором. Территория пустовала из-за отсутствия машин. Те, кто забрал ее, очевидно, прекрасно знали свое дело. В Славгороде похищения почти не расследуются: ну куда можно деться из оцепленного периметра, обвитого колючей проволокой?

Мужчины не прячут свои лица, только сильнее натягивают на лоб капюшон черных кофт. Один из них на ходу курит, другой – ворчит.

– Какая же ты жирная, гадина. (Второму прилетает то рукой, то ногой. Обессиленная Гриша, хоть и оставалась без чувств, неосознанно отбивалась силой своей тяжести.)

– Или ты хиляк, – гыкает первый, роняя на свою жертву пепел. Более умело, чем второй, он упаковывает женщину в багажник, аккуратно убирает с лица волосы и хлопает крышкой.

– Че ты с ней цацкаешься? – пихает его напарник.

– Так это же искусство! – Тот выбрасывает окурок и улыбается, как будто хочет услышать аплодисменты. – Найти, отравить, выждать, подловить, проследить, схватить, вырубить, увезти… видишь, сколько действий?

– Да шлепнул бы посильнее, и в машину.

Они обмениваются недовольными взглядами. Служат одному делу уже лет пять и все никак не могут договориться.

Ни о собственной важности, ни о перепалках похитителей Рыкова не догадывается, пока лежит на сыром полу – настолько удобно, насколько ей позволяет устроиться цепь. Ей не нравятся эти сравнения – ошейники, миски, привязи, будки, – но она не считает их чем-то плохим. Цепь и цепь, собакам не привыкать. Она не двигается, застывает, срастается телом с бетоном. Ее давно никто не наказывал, совсем отвыкла.

Гриша обнюхивает себя, цепь, ее крепления, стены – и не узнает ни единого запаха. Ее охватывает собачья паника из-за незнания и неизвестности. Никакой знакомый тут не лежал, никакое вещество тут не просыпали. Хоть подвал и большой, она ощущает себя погребенной заживо. Иногда с потолка сыплется старая штукатурка – похоже, кто-то с силой топочет, танцует или ударяется головой. Здание ветхое, но это ничего не дает Грише – в Славгороде новых не строят уже давно. Как показывает практика, правлению города хорошо удается контролировать численность населения.

К концу дня (или просто спустя бесконечное количество часов), Грише приносят кость с остатками мяса, что-то похожее на голень коровы. От запаха свежей крови она одновременно скручивается тошнотой и рычит желанием. Голод пока что удается терпеть, хоть и мучительное заточение длится слишком долго. С ней никто не выходит на контакт; даже тот, кто принес еду, кинул ей кость без миски в щель двери. Вряд ли кто-то пытается покормить ее. Рыкова мрачно улыбается в темноту – ее тестируют. Самым бессовестным образом равняют с собакой.

Гриша видела собак – и уличных, и одомашненных. Из породистых в городе только помеси овчарок, доставшиеся жителям от потомков служебных собак. Славгородские собаки вполне терпимо живут – им подкидывают еду, чаще всего обходя десятой дорогой. Гриша была бы рада жить на улице, пусть и дрожа от холода, но находя счастье в хилом укрытии под крыльцом какого-нибудь давно закрывшегося гастронома. Сейчас ей счастье искать негде.

Ее держат недолго – изверги, конечно, но не маньяки. Все сутки Гришиного заточения над ее головой Стая вела ожесточенный бой. Попасть мячиком в стакан с пивом удавалось не каждому.

– Ты жульничаешь! Жульничаешь! Сейчас я тебе покажу! – вопит Сизый и с рычанием прыгает на своего главного противника – Хромого. Оба катятся по полу под оглушительный басистый смех. Сизый поставил на кон всю свою честь, достоинство и аж две пачки хороших сигарет. Проигрывать Хромому и законам физики он уж точно не хочет.

За ребячеством с веселой улыбкой следит стайный Вожак. Гриша его и знать не знает, но в мире, в котором живут Зильберманы, Стая достаточно весома, чтобы ее остерегаться. Все, что знает о них Ильяна, – они опасны, они хорты и они ответственны за подпольное городское снабжение.

В Стае не принято звать друг друга по именам, и все в ней переругиваются кличками. Вожак берет к себе новых щенков только сам, как в приют. Ему нужны обездоленные, но сильные духом. Именно поэтому он придумал такую проверку – сажать на цепь, кормить сырым мясом и ждать, начнет ли кто-нибудь пропажу разыскивать. Если собака не нужная, без хозяев, то завербовать ее в Стаю – раз плюнуть. Вожак плотно укоренился в Славгороде, но только благодаря своим верным псам – которые дохнут, притом регулярно. И по глупости, и по случайности – то заболеют, то подерутся, а Стае слабеть нельзя. Какой бы благородной ни казалась цель, мотив к повышению численности всегда прост и жесток.

Утро в милицейском участке началось с беспокойства Пети о Гришиной судьбе, но искать он ее не пошел. Она приучила сама – полезет, значит, получит за вмешательство. Так сошлись все три причины, по которым Гриша должна примкнуть к Стае, – она на пороге смерти, она не нужна и она хорт. Вожак в ней не сомневается.

– Сизый, что там наша принцесса? – подает голос Вожак, когда псы разбредаются по углам, чтобы перехватить бутербродов. Своей общностью они захватили две трехкомнатные квартиры на первом этаже с выходом в подвал и превратили их в одну огромную двухуровневую будку. – Давно ее проверял?

Сизый оборачивается с набитым ртом и пожимает плечами, мол, вроде все нормально было. Вожак поднимается с дивана, скрипя безвкусной кожаной обивкой, и, кашляя, наклоняется к входу в подвал. Чтобы его открыть, нужно сначала отодвинуть ковер, затем с грохотом поднять крышку и спуститься по небольшой стальной лесенке вниз. Пробраться мимо закруток, перешагнуть сломанный телевизор и отпереть дверь в чулан, где и сидят обычно пленники. Вожак добр характером и мягок нравом, но действует по привычке. Если бы Гришка не выдержала свои испытания, он бы вновь ее усыпил и отвез обратно, туда, где взял. Но его собачье чутье редко подводит – обычно отобранные кандидаты оказываются сговорчивыми и полезными.

Когда Вожак отворяет дверь, Гриша прикована к стене за шею цепью. Ему самому нравится метафора этого наказания – он горделиво носит ошейник, не снимая, уже лет двадцать. Мужчина, который входит в помещение, не выглядит злым или главным, и потому Гриша на него даже не смотрит. Невысокий, много места в этом помещении не занимает – больше ничего не почувствуешь, потому что темно. Запах хортовский, и этого достаточно. Хоть бы только в трусы не лез, остальное побоку.

– Мне думалось, ты будешь рвать и метать, как воинствующая валькирия.

– Как кто? – отрешенно переспрашивает Гриша. Ей запрещены многие знания, она же не вирия там какая-нибудь. – Ты кто такой?

Не видно, но слышно, как мужчина усмехается. Гриша подбирает под себя ноги, пусть и выпрямляла их недавно из-за того, что затекли. Не хочет, чтобы ее за них рывком вздернули.

– Не трогай меня.

– Как-то ты сильно переживаешь за свою жизнь. Неужели перехотела подыхать по доброй воле через месяц?

Гриша еще не размышляла об этом и не считала, сколько ей осталось. Но остаток жизни дан ей не затем, чтобы просидеть в подвале. «Долбаный город! Никого здесь нормального нет!» – глубоко внутри себя вопит Гриша. Все преследуют какие-то особые, неведомые цели. Хочется ныть, как маленькой девочке, – и, проснувшись от кошмара, рассказывать родителям про свой страшный-страшный сон.

– Отпусти меня.

– Отпущу. – Глаза собеседника наверняка заинтересованно сузились. Голос мягкий, чуть изношенный, значит, долго призывал кого-то что-то делать. Главный тут – это Гриша обнаруживает удивленно. – Для того и пришел.

– Кинь ключ под ноги.

Цепь надежно зафиксирована замком, и Гриша провела не один час, чтобы понять, как она прикреплена. Она знает, где кроется защита от срыва, и как именно ее привязь можно снять.

– Ого, какая властная, – посмеивается мужчина, и Гриша чувствует, что, несмотря на игривый тон, она ему совсем не интересна. Он больше похож на долбанутого Деда Мороза, решившего заиметь для компании Снегурочку.

О причинах своего похищения Гриша спрашивать не стала – вопрос слишком глупый. Она буквально недавно перешла дорогу революционерам, гонялась за десятком разномастных преступников, и, в конце концов, Мальва теперь получает хорошие пожертвования от всяких дураков за свой героизм, потому кто угодно мог нанять собак для того, чтобы наказать и проучить Рыкову. Чего ее искать? Или в общаге будет, или на работе.

Вожак с ней был бы согласен – найти ее проще простого. Он аккуратно передает ключ от замка в руки Гриши и только на секунду соприкасается с ее прохладными пальцами.

Она его вырубает четко и метко – сначала оглушает ударом рукой, а потом добивает головой о бетон. Нос хрустит громко, но Гришу это не коробит.

– Собаке место на цепи? – со злобой шипит она в темноту. – Да идите вы!

Гриша вскакивает на затекшие от сидения ноги и глухо стонет в кулак, сдерживая рвотный позыв. Все ее тело пытается вспомнить, как функционировать заново. Глаза, привыкшие за сутки к темноте, ослеплены проблесками света из приоткрытой крышки подвала.

Глава четырнадцатая

– Как это – не знаешь?

– Да вот так, – отмахивается Карпов, – ты что, думаешь, она мне отчитывается?

Ильяна багровеет от недовольства. Рыкова не появлялась у себя дома со вчерашнего вечера – и на работе ее не оказалось. Она патрулировала подъезд общежития всю ночь и отделение милиции весь день. И, выходит, только ее одну, чужачку, волнует, куда Гриша пропала. Для других ее словно и не существовало. Для всех, кроме этого…

– Ты ведь друг ее. Разве нет?

Как его?.. Петр Алексеевич Карпов, восемьдесят шестого года рождения. Жабры рабочие, под водой дышит (значит, топить бесполезно). Выходец из озерных сектантов. Сомнительный тип.

– Друг. – Глаза голубые подозрительно щурятся. – А ты кто?

– Мы… я… что-то вроде ее консультанта по одному делу. – Она сжимает руки в замок за спиной. Врет. – Меня зовут Ильяна. Приятно было познакомиться.

Что за имя такое, Ильяна? Пацана, что ли, хотели?

Карпов провожает ее взглядом, теряясь в предположениях. Гриша никогда не говорила о подругах; Пете казалось, что у нее вообще нет друзей. Какие-то соседи, какие-то знакомые, какие-то бывшие… Бывшие. Сам он ей бывший, а она ему – несбывшаяся. Понять бы, почему не склеилось, да исправить бы все…

Петя вечно такой – нерешительный, задумчивый, оттого Ильяна его не испугалась. Он ей не соперник и не помеха. «Будь на моем месте кто-то вроде отца, – думается ей, – этот дурень в штаны бы наложил». Представить только: около подъезда тебя ловит псового вида амбал, прижимает, курящего, к стенке, напирает что есть сил и требует, чтобы ты выдал местоположение уполномоченной сотрудницы, которая еще и подруга тебе самому. Иногда на руку, что тебя, мелкую девку, недооценивают. Илля знает, что Петя так и думает сейчас про нее: какая-то мелкая девка. Все они так думают.

– У нас ужин завтра в ресторане с ней. Напомни, как встретишь.

– Правда? – Ильяна натянуто и разочарованно улыбается, оборачиваясь на ходу. – В каком ресторане, напомни?

– А их много, что ли? – Петя улыбается ей в ответ. Вот дурак.

Ресторан и вправду один. Там они с отцом праздновали ее первый день рождения, дату которого она выбрала самостоятельно, когда перестала шипеть на новую семью из угла. Он старомодный, и стулья в нем обиты красным бархатом. Набойки на ножках в тон. В этот ресторан принято ходить в лакированных туфлях и красить губы яркой помадой, иначе, считай, зря пришла. Там красивые люди себя продают, а некрасивые привыкли всех подряд покупать (потому Ильяна туда и не ходит). Представить Гришу Рыкову в наряде типичного посетителя не получится даже в кошмарном сне; а вот Петя надеется, что в недрах ее собачьего шкафа есть что-то кроме шлейки и поводка. А у него? Найдется ли хоть одна приличная рубашка? Не натрет ли она воротником нежные жабры?

Этот ресторан щедрой любовью одаривает еще один мужчина – крепко сбитый, как любой другой добротный хорт, с озорными родинками в разноцветных глазах. Пусть в последний раз Илля видела его истекающим кровью, прямо на тот самый красный ковер, потому что отец впился тому в плечо и вырвал кусок мяса вместе с мышцами, он отчего-то запомнился ей весельчаком с широкой душой. Тогда лучшие друзья стали врагами.

Большой, наверное, остался шрам – там, где зарос укус, мышцы наверняка не восстановились. Гриша Рыкова дезориентировалась в пространстве и мазанула кулаком мимо челюсти – похоже, ей повезло попасть именно в сплетение рубцов. Герасим Волков давно уже не может как следует размять голову и плечи – так, знающие или ищущие могут узнать его из складской толпы. Худший подарок, который можно оставить вечно сбегающему преступнику – особая отметина.

Герасим раздосадованно царапает бетоном лоб, опираясь на голову, чтобы подобрать повисшую руку. Служебных хортов никогда не учили ничему хорошему, и им в такие ловушки попасть легко. Герасим знает по себе, плавал не в таком дерьме. Он знает, что стая без приказа не разорвет женщину, годящуюся им в матери. И он знает, что Рыкова застыла под люком, обомлев и растеряв всю решимость.

– Я бы тоже обосрался… – ругается Герасим, когда наконец встает. – Ничего себе удар… Далеко пойдешь…

Уже пришла.

Гриша должна ринуться вперед – схватить стул, разломать его о спины противников, уложить их всех в одну кучу; но она стоит, каменная, все раздумывая, а стоит ли соваться. Она умеет драться, но не может этим умением долгое время пользоваться. Найдись хоть один человек среди груды разбитых гибридов, ее бы расстреляли патрульные на месте происшествия без суда и следствия, как собаку, попробовавшую человеческую кровь.

Грише повезло потратить свою жизнь на бесполезную милицейскую инспекцию – найди нарушителя, прошерсти закон, кинь за решетку, – работа, не сопряженная с настоящей жестокой полевой работой оперативников. От обиды хочется плакать – ей всего-то остался месяц перед забвением, и ей придется уйти по-тихому, никем не замеченной. Нечестно, что всем она потребовалась именно сейчас, в самое неподходящее время.

В этом ей сочувствует даже молодая, не шибко умудренная опытом, все еще бойкая и готовая ко всему Ильяна. Гриша уйдет так рано, еще ведь ничего не началось! Будь у нее еще хотя бы год, она бы увидела прекрасный Славгород будущего, который все будут строить вместе в равенстве.

Гришу ловит Герасим: разворачивает за локоть и с грохотом впечатывает в покатую сыплющуюся стену подвала.

Глава пятнадцатая

– Отец!

Вэл Зильберман сидит за столом, по-мужски широко расставив колени – у него деловая встреча. На столешнице из гладко отполированного дуба – закуски, изящные для нынешнего времени. Повар «Интуриста», нанятый по специальному заказу, постарался переплюнуть самого себя и подал гостям устриц с лимонным соком и креветок в панировке.

На женский возглас реагируют сразу трое: непосредственно отец, напротив него – высокий, вытянутый как палка, седой вирия, и между ними приютился кто-то неприятный, скрюченного вида, непримечательный и совершенно обыкновенный человек. Ильяна с изумлением понимает, что за столом с отцом сидит мэр Славгорода.

Ильяна и раньше знала, что выросла в особенной семье, но сколько бы ей за это ни пеняли менее влиятельные ровесники, она мечтала жить с другими наравне. Ей хотелось говорить: «Я такой же, как и вы, человек!» – но она не человек, и не такая же. Для многих Зильберман купленная, продажная, избалованная – и не более. Хочется верить, что деньги отца тут ни при чем. Хочется верить, что Илля свою жизнь чем-то заслужила; но тогда и Гриша заслужила свою смерть. Знать бы только, чем?

– Извинись. – Лицо отца непроницаемо. Ему непозволительна лишняя нежность к малолетке на людях – слишком хрупко уважение других. Но Илля слишком взвинчена исчезновением Рыковой, чтобы принимать условия его игры.

– Давай выйдем. Это быстро.

Сейчас он ее прижучит – мол, что ты ко мне с этой своей псиной лезешь. Но что поделать с детьми, если они поколениями неисправимы? Найдут измученную собачку в подворотне и ноют: «Пожалуйста, давай заберем! Я честно-честно гулять с ней буду в шесть утра! Каждый день! Обещаю!»

Ильяна никогда не просила кого-то приютить с улицы. Она ревниво относилась к их маленькой семье; делить близких даже с самым неприхотливым животным было бы для нее невыносимым испытанием. Вэла всегда это удивляло, и ему даже думалось, что его девочка – с каменным сердцем. Однажды она перешагнула труп сбитого машиной котенка, сказав звонким детским голосом: «Жаль, но все равно никто не успел бы помочь. Сам попался».

Здесь нет вины Вэла, пусть он сам по себе и жесток, но многие годы Ильяна воспитывалась в притоне, где законно и незаконно трудилась ее родная мать, и этот опыт не искоренить, несмотря на несовершенство детской памяти. На нее влияли разные женщины: и умные, и красивые, и жестокие, и сердобольные до надоедливости. Все как одна почему-то звали ее Ильей. Может, мечтали, чтобы она выросла мальчиком (только как, если не родилась им?), и никто не мог ее обидеть. Голову ей брили – избавлялись от вшей, а одежда была какая придется. Такая она слонялась по улицам, отправленная по мелким поручениям.

Найденная мелкая девчонка долго не выговаривала коварную мягкость собственного имени, и Вэлу послышалось, как будто сокращенное, переливистое Илля. Так и записал потом на себя, забранную из грязи, назвал своей дочерью. По своим новым ненастоящим документам они люди, но внутри каждый свою природу знает.

– Сегодня эта ваша тупая «ежегодина». – Понизив голос, Илля нервно прикладывает ладони к ушам, прижимая их к голове. Опускает руки и топчет ногой. Вэл мерит ее тревогу взглядом.

– Уже лет шесть ни сном ни духом. – Он подозрительно щурится. – С чего ты взяла? Все на месте.

– Рыкова.

Короткий ответ вынуждает Вэла съежиться. Его сначала перекашивает, потом складывает пополам, а после добивает сдавленным «твою мать!». Никому не нравятся призраки прошлого – особенно настырные. Илля никогда не узнает, что на самом деле случилось между ними десятки лет назад, но это что-то вынуждает Вэла содрогаться каждый год в ожидании возмездия. Главарь Стаи и правда отстал от Зильберманов несколько лет назад, потому что испробовал все способы достать недосягаемого врага. Он похищал близких, мучил братьев, пытал чужими руками и самого Вэла, но никогда еще не набирался наглости хотя бы краем задевать его дочь.

Но месть есть месть.

Глава шестнадцатая

В Славгороде денег нет. Кажется, кончились еще в девяностых – после развала Союза. Герасим лично застал страну, которая нуждалась в них – в гибридах. То для строительства аркуд припрячь, то для пахоты в Целинограде – выносливых к жаре керастов. Некоторые из них могли похвастаться знаниями о внешнем мире – редкие, многие давно погибшие, гибриды сами становились деньгами Славгорода, которыми город платил своему государству. Союз давал дотации и требовал проценты. Зачем еще дан гибридам животный дар, если нельзя запрячь их для дела?

Кто-то во время холодной войны вынюхивал в аэропортах незаконное, кто-то – ублажал министров и послов в банях. Знали ли китайцы, что их узкоглазые товарищи из Славгорода с чешуйками на бедрах обладают особым строением глотки просто по природе и поэтому так громко поют? Знали ли прибалты, что сокровища из недр моря им поднимают почти что потомки русалок? Знали ли тогдашние люди, что рано или поздно Славгород станет принадлежать сам себе?

Железная стена рухнула, и постсоветское правительство раскололось, обезумев в своей паранойе. Вот и закрыли их одних в итоге наглухо. Герасим смирился и откусил свой кусок, потому особо не высовывается – ругать власть в Славгороде не каждый горазд (только те, кто знавал жизнь получше). Он все-таки главный для города поставщик – именно Стая гоняет по городу кровь контрабандных товаров.

Гришка-то эта аккурат под девяностые и родилась, когда славгородская граница закрылась раз и навсегда. Герасим не сразу понял, что та смертница. Его интересовала лишь ее связь с кошкой Зильберманов. Стайные пацаны все для Вожака разузнали: мол, дорога́ она ей, за жизнь ее борется. А если Герасим попробует ускорить законный приговор, прибежит ли кто-нибудь – это легко проверить. Стая проверит.

– Успокойся ты! – Герасим одергивает руку, мимо которой Гриша с характерным звуком клацает зубами. – Выходи. – Тут же толкает ее в плечо к лестнице, на выход. – Давай-давай, пока не передумал.

Герасим, в отличие от Гриши, ее силу под сомнение не ставил. Он взъерошивает лишь для того, чтобы образумить: Стая слушается его, но не мгновенно. Как это бывает с собаками, иногда команды нужно повторять два-три раза, а недостаточно громкое «Нельзя!» не возымеет никакого эффекта.

Запах мокрой псины и затхлого пота загонщиков, разлитого пива, сушеного хлеба и свежей краски для стен – все, что Гриша осознает в первую секунду. Герасим отталкивает ее с прохода и сверкает в свете лампочки товарищам кастетом – без угрозы, но с предупреждением:

– Не трожь ее, иначе хуже будет.

Среди мужчин и женщин рассыпалось рычащее ворчание. Он имеет на них влияние, и не малое, потому никто не спорит. За его широкой спиной в кожаной куртке Гриша чувствует себя в безопасности – возможно, впервые со дня смерти своего наставника, – и расплывается в легкой уставшей улыбке, на секунду позволяя себе забыть, что он недавно ее похитил. Бдительность лишняя, когда душа тянется к защите и умиротворению. «Поскорее бы забыться, – думается ей, – и выпасть навсегда из этого жестокого мира постоянных угроз, грубостей, погонь и проблем».

В дверь настойчиво стучат. Герасим оборачивается на Гришу со взглядом «сидеть и не рыпаться» и разваленной, чуть покореженной походкой следует в коридор, к двери. Стая же, будто ничего не случилось, возвращается к своим делам – кто к игре, кто к лобызаниям. За это Герасим и ценит их – за послушание и покорность его словам, да, – но еще и за умение жить каждую секунду. Им всем отмеряно мало – пусть многие и будут бежать от смерти, рано или поздно она их догонит – не хочется провести последние дни в сожалениях, как это делает Гриша. Герасима тянет по-отечески стукнуть ее и обнять тут же, а потом пообещать, что покажет ей мир за жалкий остаток отведенного ей времени и купит мороженого, лишь бы не плакала. Только вот Гриша не плачет, и отец ей не нужен – она потупилась в пол и молча сидит.

Герасим всегда хотел дочь. Природа не даровала ему шанса возыметь ее естественным путем, с женщинами, но он лелеял надежду обрести семейное счастье как-то иначе. Сначала подбирал щенков – лечил и отпускал или иногда пристраивал в хорошие руки – себе оставить не мог, служебная каморка в военной общаге не позволяла. Потом уж завел красивую большую собаку Степу (думал, мальчик, оказалась девчонка) и души в ней не чаял. Кормил субпродуктами (считай, мясом!) как себя самого и делился последним куском суррогатного хлеба из обойного клея и травы, если денег не было совсем. Крал для нее и даже охотился на голубей в самое голодное время. Радовался, когда она, умная до невозможности, схватывала на лету команды и даже не просила ничего взамен – только утыкалась, пыхтящая, в широко раскрытую ладонь и жарко дышала мокрым носом, таким простым языком объясняясь в любви. Герасим любил ее как собственно рожденную и даже смастерил коляску, когда ее задние лапы несправедливо рано ослабли из-за болезни. Она ушла мирно и добровольно, не борясь, – и с тех пор Герасим ненавидит смерть и терпеть не может ей покорных.

Вожак с размаху открывает дверь, и Ильяна, стоящая на пороге, усмехается. Решимости в ней больше, чем страха – Волков не более пугающий, чем Славгород сам по себе. Он не темный закоулок с жаждущими легкого секса и не дешевые доступные наркотики из кошачьей мяты и синтетики. Всего лишь давно оскорбленный мужчина, никак не сумевший пережить подставу, – какую опасность он для нее представляет? Если бы горе было способно удушить и затопить, никто бы не выжил. Но вот они стоят, смотрят друг на друга: пытаются завершить истории, в которых даже не смыслят.

– Давай поговорим, Герасим, – предельно деловито произносит Илля, переходя в наступление. – Тебе уже пора перерасти эти дурацкие игры и перестать турсу́чить мою семью.

Перед ней – мужчина средних лет, слишком взрослый для дурачеств, ровесник отца. Борода седая, под шею укутан в черный свитер, ворот прячет трофейный ошейник, а ошейник – шрам. Волосы острижены коротко, «под троечку». Глаза, как у Гриши – разноцветные. Среди хортов не редкость, но особенность красивая. Это как у самой Ильяны – словно болезнь, выраженная белыми прядями ото лба и круглыми пятнами по коже. Видя трехцветных кошек, она подсознательно представляет их на своем вместе – береги себя и бегай от собак – ничего не поменяется.

Вэл никогда Ильяне не рассказывал, откуда взялась «ежегодина». Дочерям не доверяют такие знания, только сыновьям, но их не случилось. Передать свой бизнес Вэлу тоже некому, поэтому рано или поздно Стая его отожмет. Наверное, это просто бандитские разборки. Может, они и вовсе были хорошими друзьями, близкими и надежными друг для друга товарищами, может, всегда были врагами и соперниками. История не любит личных уточнений.

«Ежегодина» случается ровно в тот день, когда двадцать лет назад Вэл истерзал Герасима по собачьим правилам и стал единоличным владельцем какого-то общего дела. Волков остался ни с чем и новое дело создал себе сам: со своими хортами, со своими законами и со своими порядками. «Ежегодина» – это напоминание для Вэла Зильбермана, что он все еще обыкновенный пес, и как ни брыкайся, это напоминание срабатывает. Герасиму нравится делать акценты: он поздравляет с «ежегодиной» именными ошейниками и кусками мяса, преследованиями и похищениями, жестокостью и клацаньем зубов над ухом.

– Ну надо же! Даже куртку его себе присвоила и слова выбираешь такие же. Ну, сказано: яблочко от яблоньки…

– А что поделать? Папа хорошо воспитал меня, по-человечески. (Волкова передергивает, как от ругательства.) Отдай мне Гришу, и разойдемся по-хорошему.

Герасим заливается искренним смехом и делает шаг от двери, уходя от своей гостьи вглубь коридора. Ей ничего не остается, кроме как броситься следом – в самую гущу Стаи. Смелая, думает, что справится.

Каждый встречный скалится ей, реагируя на кошачье нутро – они рычат, она шипит. Никто не нападает, но кулаки сжимаются сами собой. Ильяна по привычке сама готова бить первой, лишь бы не «спровоцировать» и не «напроситься самой». Агрессоров, как водится, склонны оправдывать, вот и она, растерявшаяся среди враждебной толпы, щетинится в ярости. Герасим на то и рассчитывает, ставит на место, допуская в свою обитель наглую девушку. От природных инстинктов никуда не денешься: может, собаки кошку разорвут, а может, кошка морды собакам исполосует.

Теплые тяжелые лапы ложатся на плечи, и лишь чудом Ильяна не успевает отбиться. Ее нежно обнимают, успокаивая, и прижимают к себе. Спиной она чувствует мягкое сильное тело, и жмется поближе, хоть и доверяет своим ощущениям только на ощупь, подсознательно.

Ясный Гришин голос заглушает шум в голове. Она говорит, что здесь никто не сделает ей плохо – слишком страшатся ее саму, пришедшую за справедливостью и правдой. «Спасибо, что пришла за мной», – говорит. Врет, что папина Илюша храбра и сильна и что легко ей удается забить даже самых злых в углы – выть и скулить. Может, это ложь, может, сказка, но Ильяна верит в слова Гриши, словно дурочка, и всхлипывает, ослабевая в ее руках. Та лишь целует макушку, продолжая успокаивать, и говорит тихонько: «Сильная, сильная девочка, сильная, сильная…»