Текст книги "Славгород"

Глава семнадцатая

Буря вокруг затихает. Злые собаки больше не рвутся с цепей, снова склоняясь к кормушкам. Хозяин Стаи дал приказ молчать и разойтись – старая армейская привычка, которая всегда работает, хоть и гнетет Хозяина, однако помогает уберечь невинных и наказать виновных. Гриша заметила, что это – жест и одно-два слова, иногда фраза – и ничего больше. Не нравоучение, не унижение, не насилие – правило. И правила Стая соблюдает.

– Будьте моими гостьями, – торжественно просит Герасим, выгоняя одних стайных по домам, а другую часть – по делам. Становится ясно, что в этом притоне (или убежище) проживает только сам Хозяин и самые близкие к нему Псы. Ильяна подозревала об их иерархии и наблюдала издали – Стая для нее является образцом дисциплины, которую она пыталась перенять. По сравнению с тем, что творят эти ребята, их РЁВовские поползновения – детская шалость.

Ильяна трясется от ярости в Гришиных руках. Та старается удерживать ее – но с извилистой кошкой это не так-то просто.

– Нам нужно в ванную, – хрипло произносит Гриша, не привыкшая вести беседы после дня на цепи. Ну и методы у этого мужика, просто жуть. Зато рабочие: зубы чешутся, хочется кого-нибудь загрызть. Подобное в них, в хортах, подавляют в учебные годы. Ломают, если надо.

– По коридору и направо, – кивает Герасим, понимая, что противостоять тут бесполезно. «Женские штучки», как он думает, ему даются тяжко.

Гриша буквально хватает Ильяну и силком тащит ее в нужном направлении – как бы та не цеплялась за косяки дверей, обламывая ногти. Похоже, паническая атака, которую Илля испытала из-за спущенных на нее хортов, теперь переросла в настоящее бешенство – это подтверждает расцарапанное лицо Гриши, отразившееся в заляпанном зеркале. Порядком квартира не блещет, но Гриша, привыкшая к условиям похуже, без брезгливости вертит чуть поржавевший вентиль. Болевой синдром выворачивает запястье, и приходится крепко сжать зубы, лишь бы не вскрикнуть. Безмятежность из Гришиной жизни ушла с приходом Ильяны, и теперь старые травмы ноют с новой силой. Как колени на дождь – только ливень никогда не прекратится.

– Моя очередь тебя спасать, умолкни! – Переходя почти на рык, Гриша старается осторожно усадить дурную на бортик ванной, чтобы умыть ей лицо рукой, а не топить, как котенка, в раковине. Ильяна кричит кошачьим визгом так, что закладывает в ушах. – Да не вертись ты!

Ильяна упирается в Гришу ногами и хорошенько отталкивает ее, впечатывая в крепко закрытую дверь. Сама валится в чугунную ванну, на удивление даже не ударяясь ни головой, ни спиной. Фыркает, роняя на себя кусок хозяйственного мыла, и беспомощно мяукает, когда застревает каблуком в решетке полки для мочалок. Такой приблуды для мытья, как у этого преступника, Гриша не видела никогда – в их общаге обычный, пластиковый, с маленькой неудобной головкой, пожелтевший от времени. Тут же – неведомая вещь! – большая плашка с дырками под потолком, которая грубыми наждачными руками начищена до блеска. Хоть устройства Гриша не знала, включить все же смогла – и на Ильянину голову дождем полилась холодная вода.

Та пронзительно взвизгивает, и Гриша с довольным видом упирается руками в бока. Вода быстро мочит ее темные волосы, смешав светлые пятна с общей копной, а тушь уже течет по подбородку. Не удивительно – Ильяна выскребет ее щеточкой из баночки, предварительно смочив слюной – о какой уж тут стойкости речь! Несмотря на достаточно неприятную ситуацию, глубоко внутри Илля благодарна Грише за то, что она ее отрезвила. Но очень-очень глубоко внутри прячется эта благодарность.

– Да как ты смеешь вообще! – тихо и зло говорит Ильяна, сверкая суженными зрачками из-под потока черной воды. – Дрянь…

– Знаю, – спокойно отвечает ей Гриша, умываясь той же водой, которая не успевает упасть вниз. Царапины неприятно щиплют. Рука не унимается. – Но ты первая начала. Я лишь хотела выдернуть тебя из толпы.

– Нечего было меня трогать! Я бы сама справилась!

– Папочке тоже так сказала? Когда приперлась сюда без спросу?

Ильяна давится – то ли водой, то ли воздухом. Дергает за шланг, отрывает его от лейки и направляет бурную воду прямо Грише в умытое лицо.

Такие они выходят из ванной в кухню – босые, мокрые, злые. С волос, несмотря на все старания полотенец, капает вода. Они растеряли половину своих вещей – обе в майках, потому что одежда промокла и холодит. Вид девушек Герасима очень смешит. Сизый, сидящий за столом и уплетающий борщ, тупится, смущенный, в кусок хлеба.

Не любит Герасим недосказанности, есть за ним такой грех – сталкивать всех нос к носу.

– Поболтали по душам? – добродушно интересуется он, а после указывает на только что разогретую кастрюлю с варевом, если судить по довольному лицу поевшего, достаточно вкусным. – Борщик будете? На мясе. Настоящем.

Прежде чем Ильяна успевает возразить – а она наверняка хотела бы, – Гриша присаживается за стол и кивает. Ее готовность жрать с рук врага поражает Ильяну, но хорты не бывают врагами. Откушенные хвосты и разодранные уши забываются сами собой, когда перед мордами – общая миска. Зильберман не хочет оставаться в этой конуре, но холодный мартовский алтайский ветер не позволит ей дойти до дома живой в таком виде. Под грузным Гришиным взглядом она сдается: садится, отодвинув от себя предложенную тарелку, и вздыхает. Никто не произносит и слова, не замечает провокацию: Герасим пьет чай, Гриша хлебает суп, Ильяна смотрит в пол. Сизый, чувствуя себя лишним, тихо уходит.

– Долго собираетесь молчать? – настороженно интересуется Герасим, хмурясь. Их напряженность вынуждает его нервно елозить пяткой по полу.

Гриша молчит – лишь лязгает ложкой по тарелке. Ильяна звучно клацает зубами – нервничает и потому грызет ногти. Несовместимые и несуразные – в удивительно похожих белых майках, которые носят вместо белья. Что ж, кажется, что-то общее у них все-таки есть.

– Хотите обсудить произошедшее ранее? Или то, почему вы обе оказались здесь?

Кричи не кричи, а до этих двух не докричишься. Теперь они переглядываются, словно могут читать мысли друг друга, и Гриша даже усмехается – похоже, мокрый и усталый вид Ильяны немного радует ее.

Герасим не сдается: он налегает на стол локтями, твердо повторяет:

– Вы обе оказались здесь неспроста.

Хоть никто не спрашивает, он готов рассказать все сам. У Гриши дергаются уши – признак хортовского внимания. Ильяна, переставая стесняться, закидывает ноги на стул, усаживаясь на нем компактно, вопреки законам гравитации. Значит, тоже слушает.

– Нет, я, конечно, могу оставить вас в неведении – но вам же будет хуже… Жизнь в незнании – это худший кошмар. Был бы для меня. Ничего не бывает просто так.

Обе единогласно хмыкают. Они и не просят его говорить, но все равно – не заткнешь. Сейчас им даже немного приятно оказаться заодно. Дразнить нетерпеливого мужчину, возомнившего себя важным, своим безразличием – чистое удовольствие. Ильяна замечает, как мокрые волосы Гриши сворачиваются в витиеватые волны кудрей – завораживающее зрелище.

Герасим теперь тоже молчит и выдерживает в тишине целую минуту. Он старается отвлечь себя конфетой (красиво жить не запретишь!), но шуршание упаковки только сильнее расшатывает нервы. Гриша заканчивает трапезу, и Ильяна – лишь бы чем занять себя – выхватывает у нее посуду.

– Вау, – с удивленной улыбкой реагирует Рыкова. – Ты что, не белолапка?

– Ой, замолчи. – Ильяна хихикает и отворачивается к раковине. – Думаешь, меня родители никогда не заставляли драить посуду?

– А как же слуги? Блюдечки с голубыми каемочками?

– Как жаль, что я не принцесса.