Текст книги "Славгород"

Глава семнадцатая

Буря вокруг затихает. Злые собаки больше не рвутся с цепей, снова склоняясь к кормушкам. Хозяин Стаи дал приказ молчать и разойтись – старая армейская привычка, которая всегда работает, хоть и гнетет Хозяина, однако помогает уберечь невинных и наказать виновных. Гриша заметила, что это – жест и одно-два слова, иногда фраза – и ничего больше. Не нравоучение, не унижение, не насилие – правило. И правила Стая соблюдает.

– Будьте моими гостьями, – торжественно просит Герасим, выгоняя одних стайных по домам, а другую часть – по делам. Становится ясно, что в этом притоне (или убежище) проживает только сам Хозяин и самые близкие к нему Псы. Ильяна подозревала об их иерархии и наблюдала издали – Стая для нее является образцом дисциплины, которую она пыталась перенять. По сравнению с тем, что творят эти ребята, их РЁВовские поползновения – детская шалость.

Ильяна трясется от ярости в Гришиных руках. Та старается удерживать ее – но с извилистой кошкой это не так-то просто.

– Нам нужно в ванную, – хрипло произносит Гриша, не привыкшая вести беседы после дня на цепи. Ну и методы у этого мужика, просто жуть. Зато рабочие: зубы чешутся, хочется кого-нибудь загрызть. Подобное в них, в хортах, подавляют в учебные годы. Ломают, если надо.

– По коридору и направо, – кивает Герасим, понимая, что противостоять тут бесполезно. «Женские штучки», как он думает, ему даются тяжко.

Гриша буквально хватает Ильяну и силком тащит ее в нужном направлении – как бы та не цеплялась за косяки дверей, обламывая ногти. Похоже, паническая атака, которую Илля испытала из-за спущенных на нее хортов, теперь переросла в настоящее бешенство – это подтверждает расцарапанное лицо Гриши, отразившееся в заляпанном зеркале. Порядком квартира не блещет, но Гриша, привыкшая к условиям похуже, без брезгливости вертит чуть поржавевший вентиль. Болевой синдром выворачивает запястье, и приходится крепко сжать зубы, лишь бы не вскрикнуть. Безмятежность из Гришиной жизни ушла с приходом Ильяны, и теперь старые травмы ноют с новой силой. Как колени на дождь – только ливень никогда не прекратится.

– Моя очередь тебя спасать, умолкни! – Переходя почти на рык, Гриша старается осторожно усадить дурную на бортик ванной, чтобы умыть ей лицо рукой, а не топить, как котенка, в раковине. Ильяна кричит кошачьим визгом так, что закладывает в ушах. – Да не вертись ты!

Ильяна упирается в Гришу ногами и хорошенько отталкивает ее, впечатывая в крепко закрытую дверь. Сама валится в чугунную ванну, на удивление даже не ударяясь ни головой, ни спиной. Фыркает, роняя на себя кусок хозяйственного мыла, и беспомощно мяукает, когда застревает каблуком в решетке полки для мочалок. Такой приблуды для мытья, как у этого преступника, Гриша не видела никогда – в их общаге обычный, пластиковый, с маленькой неудобной головкой, пожелтевший от времени. Тут же – неведомая вещь! – большая плашка с дырками под потолком, которая грубыми наждачными руками начищена до блеска. Хоть устройства Гриша не знала, включить все же смогла – и на Ильянину голову дождем полилась холодная вода.

Та пронзительно взвизгивает, и Гриша с довольным видом упирается руками в бока. Вода быстро мочит ее темные волосы, смешав светлые пятна с общей копной, а тушь уже течет по подбородку. Не удивительно – Ильяна выскребет ее щеточкой из баночки, предварительно смочив слюной – о какой уж тут стойкости речь! Несмотря на достаточно неприятную ситуацию, глубоко внутри Илля благодарна Грише за то, что она ее отрезвила. Но очень-очень глубоко внутри прячется эта благодарность.

– Да как ты смеешь вообще! – тихо и зло говорит Ильяна, сверкая суженными зрачками из-под потока черной воды. – Дрянь…

– Знаю, – спокойно отвечает ей Гриша, умываясь той же водой, которая не успевает упасть вниз. Царапины неприятно щиплют. Рука не унимается. – Но ты первая начала. Я лишь хотела выдернуть тебя из толпы.

– Нечего было меня трогать! Я бы сама справилась!

– Папочке тоже так сказала? Когда приперлась сюда без спросу?

Ильяна давится – то ли водой, то ли воздухом. Дергает за шланг, отрывает его от лейки и направляет бурную воду прямо Грише в умытое лицо.

Такие они выходят из ванной в кухню – босые, мокрые, злые. С волос, несмотря на все старания полотенец, капает вода. Они растеряли половину своих вещей – обе в майках, потому что одежда промокла и холодит. Вид девушек Герасима очень смешит. Сизый, сидящий за столом и уплетающий борщ, тупится, смущенный, в кусок хлеба.

Не любит Герасим недосказанности, есть за ним такой грех – сталкивать всех нос к носу.

– Поболтали по душам? – добродушно интересуется он, а после указывает на только что разогретую кастрюлю с варевом, если судить по довольному лицу поевшего, достаточно вкусным. – Борщик будете? На мясе. Настоящем.

Прежде чем Ильяна успевает возразить – а она наверняка хотела бы, – Гриша присаживается за стол и кивает. Ее готовность жрать с рук врага поражает Ильяну, но хорты не бывают врагами. Откушенные хвосты и разодранные уши забываются сами собой, когда перед мордами – общая миска. Зильберман не хочет оставаться в этой конуре, но холодный мартовский алтайский ветер не позволит ей дойти до дома живой в таком виде. Под грузным Гришиным взглядом она сдается: садится, отодвинув от себя предложенную тарелку, и вздыхает. Никто не произносит и слова, не замечает провокацию: Герасим пьет чай, Гриша хлебает суп, Ильяна смотрит в пол. Сизый, чувствуя себя лишним, тихо уходит.

– Долго собираетесь молчать? – настороженно интересуется Герасим, хмурясь. Их напряженность вынуждает его нервно елозить пяткой по полу.

Гриша молчит – лишь лязгает ложкой по тарелке. Ильяна звучно клацает зубами – нервничает и потому грызет ногти. Несовместимые и несуразные – в удивительно похожих белых майках, которые носят вместо белья. Что ж, кажется, что-то общее у них все-таки есть.

– Хотите обсудить произошедшее ранее? Или то, почему вы обе оказались здесь?

Кричи не кричи, а до этих двух не докричишься. Теперь они переглядываются, словно могут читать мысли друг друга, и Гриша даже усмехается – похоже, мокрый и усталый вид Ильяны немного радует ее.

Герасим не сдается: он налегает на стол локтями, твердо повторяет:

– Вы обе оказались здесь неспроста.

Хоть никто не спрашивает, он готов рассказать все сам. У Гриши дергаются уши – признак хортовского внимания. Ильяна, переставая стесняться, закидывает ноги на стул, усаживаясь на нем компактно, вопреки законам гравитации. Значит, тоже слушает.

– Нет, я, конечно, могу оставить вас в неведении – но вам же будет хуже… Жизнь в незнании – это худший кошмар. Был бы для меня. Ничего не бывает просто так.

Обе единогласно хмыкают. Они и не просят его говорить, но все равно – не заткнешь. Сейчас им даже немного приятно оказаться заодно. Дразнить нетерпеливого мужчину, возомнившего себя важным, своим безразличием – чистое удовольствие. Ильяна замечает, как мокрые волосы Гриши сворачиваются в витиеватые волны кудрей – завораживающее зрелище.

Герасим теперь тоже молчит и выдерживает в тишине целую минуту. Он старается отвлечь себя конфетой (красиво жить не запретишь!), но шуршание упаковки только сильнее расшатывает нервы. Гриша заканчивает трапезу, и Ильяна – лишь бы чем занять себя – выхватывает у нее посуду.

– Вау, – с удивленной улыбкой реагирует Рыкова. – Ты что, не белолапка?

– Ой, замолчи. – Ильяна хихикает и отворачивается к раковине. – Думаешь, меня родители никогда не заставляли драить посуду?

– А как же слуги? Блюдечки с голубыми каемочками?

– Как жаль, что я не принцесса.

Детство Ильяны было жестоким, местами мрачным, пугающим и трудным, просто не лишенным еды и крова – это единственное, чем отец обеспечивал, несмотря ни на что.

Хорошо было бы встретиться в другой жизни – без преступников, передряг, жестоко охраняемой границы и дефицита хлеба. Рассказать: «Меня сегодня на цепи держали, чтобы в Стаю посвятить, но я отказалась». И Ильяна бы ответила: «О, в баре сегодня тоже славно было. Надо лечь пораньше, завтра рано вставать». И одобрительно кивать друг другу, трепля по плечу, зная, что есть на кого положиться. Тогда бы все было хорошо – лучше, чем сейчас.

– Вижу, друг на друга вы зла не держите, товарищи девушки. – Прерывая их внезапную колкую идиллию, Герасим поднимается из-за стола. – И разговор вам ни к чему. Что ж, у меня сегодня ночная смена на складе. Корм сам себя не разгрузит. Оставайтесь.

– Мы пойдем, – решительно произносит Гриша, хоть и не встает. Она вдруг замечает, что тело от усталости уже не слушается. – Ильяна, накинь мою куртку.

Та в ответ фыркает. Ни к чему о ней так печься, не маленькая девочка. И неясно, с каких пор Гриша за них обеих принимает решения.

– Оставайтесь, – с нажимом повторяет Герасим. В некогда дружелюбном тоне проскальзывает строгий напор. – Это общая квартира для всех в Стае, кто нуждается.

– А я тут при чем?

– Ты выдержала проверку, поэтому теперь одна из нас. – Вожак влезает в привычную для него куртку, и только сейчас Гриша замечает на его шее брезентовый ошейник. – Несмотря ни на что. В Стае все собаки и все свои. Что тут непонятного?

Глава восемнадцатая

Ильяна заверяет – Герасим посвящает всех подряд. Ему главное, чтоб хорт – остальное не волнует. Видимо, комплексы какие-то, все хочет кругом себя толпу собрать, иначе от одиночества воет. Слышно по голосу, как она недовольна явлением сборища, отличного от ее собственного. Такова уж природа – все сбиваются в группки по интересам. Ильяна настырно продолжает критиковать Вожака, несмотря на то, что Гриша почти не слушает.

– А еще этот Волков невыносимый. Ему что-то в голову взбрело – и все слушаются. Приказывает красть – крадут. Приказывает сидеть – садятся, хоть в тюрьму за него. Бешеный, эксцентричный, помешанный, – говорит она.

– Как ты? – уточняет Гриша.

Зеленые глаза суживаются.

– Я – хуже.

– Не сомневаюсь…

Гриша оборачивается спиной и снимает майку, чтобы поменять на сухую данную с мужского плеча чужую рубашку. Ильяна, пользуясь возможностью избавиться от мокрой одежды, делает это привычно быстро и смело. В комнате спокойно и тихо. Гриша благодарна Ильяне за ночь спокойного, безмятежного сна. Эта милая кошка во сне мурлычет и дышит так, что убаюкает самого долгого мученика бессонницы. Балий издавна делали своими компаньонами лишь для этого – с ними мир кругом не важен, и только близость имеет значение.

– Он правда держал тебя сутки в подвале на цепи?

Ильяна смотрит на Гришину шею пристально – на коже уже проступили багровые синяки. Веснушки рядом блекнут на фоне ярких отметин. Гриша сердито реагирует на сочувствие и отворачивается, стараясь не дергаться слишком резко. Надергалась уже за последние дни.

Как бывает после тяжелых травм, оцепенение тела приходит лишь погодя, когда расслабленные мышцы уже не получится напрячь снова – даже чтобы встать с кровати.

– Не знаю, может, больше. Я не считала.

– Тебя не было примерно сутки, – задумчиво и немного невпопад отвечает Илля. – Я тебя искала.

– Зачем?

Ответ такой простой – но обе замолкают в смущении. Переживала? Волновалась? Беспокоилась? Нет правильного слова, чтобы описать Ильянины чувства – она просто нуждалась в том, чтобы удостовериться в целости Гриши. Когда она решила сберечь ее последние дни и спасти от суровой участи гибели – как героически! – Илля не думала, что будет так сложно. Раньше спасения давались проще – кому-то нужно было дать немного денег, кому-то дать работу, кому-то просто дать поддержку. Кто-то просил лишь день, кто-то требовал год – все, хоть и разные, все равно между собой чем-то были схожи. Наверное, их объединяло желание получить помощь – вот чем отличается Гриша: она помощь отвергает. Чем же лучше сама Ильяна? Она отбивалась от помощи так отчаянно, что ушибла голову о чугун, да так, что в ушах до сих пор трещит.

Гриша, сама того не ведая, сомнения эти чувствует. Делает к ней шаг поближе, протягивает руку ладонью вверх в знак примирения. В этом жесте нет благодарности, но немного проглядывают понимание и сочувствие. Нелегко быть эмпатичной, нежной и отзывчивой Ильяной, и оттого, видимо, она сама сейчас на грани.

– Тебя Карпов в ресторане ждет, – вдруг выпаливает Ильяна почти ревниво. Вспоминает наконец свое обещание. – Почему не торопишься?

Гриша изумленно одергивает руку и сразу же задумчиво хмурится. Она, честно, совсем уже забыла о своих договоренностях. Когда Петя спрашивал, все, о чем она думала: почему Ильяна пришла накануне и почему с ней осталась, хотя могла бы и без нее праздновать праздники – там целый РЁВ друзей. Почему так приятно было ощущать кого-то рядом, пускай и лежа по-дружески, в одежде, под одним шерстяным одеялом? Какой уж тут ресторан, если они в квартире одни – и могут опять заснуть обе, рядышком, по-дружески, в одежде… И никакой тревоги, оцепенения и скорби.

Петя бы усложнил этот вечер. Между ними с Гришей неразрешенная беда – он ждет, что она станет прощаться. А Гриша этого не хочет. Но она и дружбу ни с кем водить не хотела, пока Ильяна не появилась.

– Для него это праздник заслуженный. Пусть празднует. – Гриша почти безразлично пожимает плечами. А после, вскользь, торопливо уточняет: – Мы не пара с ним. Это давно в прошлом.

Хотя чего оправдываться? Ильяну вовсе чья-то любовь не волнует – она живет революцией. Гриша, по причине иного мнения, ей не собеседник. Они не сходятся, как ни скрепляй. Если что и должно остаться в прошлом – так это они обе.

– Потерпи меня, осталось немного.

– Не начинай. – Ильяна кривится, словно словами можно сделать физически больно.

– Я знаю, что ты считаешь. Скажи, сколько осталось?

Сколько времени длится эта передряга? Сколько лет ей уже докучает Ильяна? С какого момента нужно считать и до какого часу вести отсчет? Стая ушла час или неделю назад? Все в голове путается.

– Надо свериться. Может, уже завтра нужно идти в «усыпальницу».

Ильянино ерничество остается непонятым Гришей. Та, опешив, рукой проводит по спутанным от воды волосам – чуть скулит, застревая в неприятных колтунах, и опускает голову, чтобы беспомощно пытаться их разобрать дрожащими пальцами. Причинять себе самой легкую боль – значит успокаиваться, но сейчас покой не приходит, а тревога, разрастаясь, лишь заворачивает кудри в новые, новые клубки. Все убеждает себя неумело: «Успокойся, не волнуйся». Стыдно, неловко – так запросто сдаваться на глазах у смелой женщины.

Ильяна явилась сюда, хотя Герасима всякий стал бы опасаться. Вряд ли она пришла сюда, не ведая, к чьему логову подают добычу.

– Кто он?

– Кто?

– Герасим.

– Плохой… пес, или вроде того… – Ильяна замялась. – Папин друг из прошлого. Мутный тип. Ненавидит нашу семью.

Гриша сухо тянет стон понимания, разочарования и согласия. От Ильяны все еще прячется за кудрями, надеясь, что ее лица уже никто не увидит. Она еще и краснеет уродливо: пятнами, как в приступе аллергии, и веснушки на их фоне, как расплескавшаяся жидкая грязь.

– Гриш? – осторожно окликает голос из-за пелены. – Я пошутила, Гриш. Еще есть время.

Ильяна раздосадованно отстраняет неумелые Гришины руки от ее несчастных волос и шепчет: «Позволь мне помочь». Позволь расчесать, позволь стряхнуть вместе с пылью истерику. «Теперь моя очередь тебе помогать». И так они будут постоянно меняться.

Они находят расческу на тумбочке, усаживаются на кровать – Ильяна на край, подобрав под себя ноги, Гриша на пол, откинув голову назад. От заточения в подвале Гришины волосы свалялись как шерстяная игрушка, и Илля сочувственно цокает языком каждый раз, когда Гриша ойкает от покалываний.

– У меня когда-то тоже длинные были, – делится Ильяна, чтобы как-то разбавить тишину. Словно они не говорили о смерти и судьбе всего десять минут назад. Нервно убирает свои пряди за уши. – Потом психанула и отрезала. Теперь не путаются почти.

Гриша не стала бы сравнивать свои волосы с Ильяниными: плотная вата вперемешку с жесткой остью и гладкая, шелковистая копна – отличаются, притом сильно. Ильяна же различий будто бы не замечает: она сосредотачивается на клубке, который аккуратно распутывает. Для начала каждую спутанную прядь нужно разобрать на волоски, потом – прочесать. Потом аккуратно взбить прическу руками и снова расчесать. Работы тут, решает Ильяна, до утра. Устроив драку водой, Гриша такую спутанность заслужила, так что пусть сидит спокойненько и терпит.

– Больно будет – рычи, – ласково смеется Ильяна, перебегая пальцами к прядям за ушами. От прикосновения Гриша вздрагивает, выпрямляется как струна и выгибает шею навстречу девичьим рукам, едва сдерживаясь, чтобы не зарычать.

Нет для хорта большего удовольствия, чем ласка такого рода. Ильяна же думает, что Гриша вздрагивает от боли – не видит расслабленного лица и прикрытых от наслаждения глаз. Сама того не ведая, чтобы облегчить муку, она осторожно почесывает стянутую кожу, скребя легонько когтями от ушей до затылка. По телу пробегает рябью дрожь. Тут уж Гриша скулит – едва слышно, на выдохе.

– Слишком уже, да?

Гриша лишь накрывает ее ладони своими руками через волосы и умоляюще шепчет: «Продолжай». Ильяна краснеет – голос Гриши кажется ей откровением, такого трепета от нее слышать не приходилось. Может, даже такие стальные, крепкие люди, как Гриша, иногда нуждаются в простой ласке? Продолжая гладить ладонями по волосам, Илля приговаривает шепотом что-то, но Гриша не разбирает. Она расслабилась: плечи опущены, дыхание тихое и медленное, а сердцебиение гулкое – на всю комнату эхом. Приятно, что в руках у нее – податливая, нежная женщина и что на малейшие нежности она отзывается вся.

Постепенно волосы распутываются, и расческа с легким шуршанием проскальзывает между прядей и идет, без запинки, до самого конца. Ильяна осторожно заплетает их, непослушные, в косу, перевязывает своей резинкой, подталкивает сонную Гришу переползти на постель. Укрывает одеялом, пропахшим мужчиной, сама кривится, но Рыковой уже все равно. Безмятежная, она во сне ну точно ребенок, не знающий никаких проблем. Пусть отдыхает, она заслужила.

Ильяна крадет хозяйские сигареты и забирается на подоконник, уместив на этой узкой полоске себя всю. Приоткрывает форточку, поправляет марлю от комаров и прикуривает от буржуйки. Отопления нормального нет, квартира топится дровами, по старинке. Ильяна понятия не имеет, как эту печку топить, – у нее дома от электрического генератора работают конвекторы. И как бы резво Зильберманы от реальности ни убегали, она все равно их настигает. Выдыхает дым дешевых сигарет; тем, кто их собирает, платят пятьдесят копеек за пачку. Никогда ей отсюда не выбраться, сколько ни мечтай. Всем не выбраться.

Глава девятнадцатая

Капитан Сулейманов не скупится – жарит яйца на шкварках, в сале, и обильно сдабривает фирменное блюдо майонезом. Ставит тарелку перед заспанной Гришей, которой вчера хорошенько досталось при задержании очередной последней скотины.

– Больше ешь! – с привычным легким акцентом говорит он. – Здоровее будешь. И кости перестанет ломить. Напоследок надо поесть… Если уйдешь с болью – она с тобой и останется там навсегда…

Она еле-еле дышит, до того потрепана сбоку, и от завтрака отказывается кивком головы, а не словом. Анвару стыдно за то, что она за него впряглась. Подвел под увечья – может плохо закончиться. Стыдно. И не перед начальством, нет, Сулейманову сразу сказали: будет мешать, раздражать и лезть под руку – застрели. Но в расход Рыкову нельзя. Она училась, старалась, боролась, и все-таки совсем не дура. И Анвару она нравится – по-человечески, конечно, как дочь отцу. То, как она за него… с рыком… да и прям на врага…

Гриша нарушала каждое правило адата, и на родине Анвара кумыки бы уже предали ее прилюдной порке. Везет, что они далеки от Дагестана, от обрывистого хребта и в целом от тяжелого нрава Кавказа. Но так запросто избавиться от предрассудков нельзя, и он, обругивая тихо на родном языке, поскорее отводит взгляд от синяков, ссадин и распущенных волос, лишь бы про себя никакого наказания не представлять. Удивительно, как сложилась жизнь его рода – дед был под царской волей, отец был в советской ссылке, а он, вроде бы рожденный в свободе, стал узником тайны чужого города. Был, напоминает себе сквозь сон Гриша. Анвар – тоже был.

Ей самой плевать на молчаливое неприятие, неблагодарность и нелюбовь. У нее взгляд пустой и смотрит она в стол, чтобы легче было переносить ноющую боль. Кругом – прошлое, и оно неотличимо от настоящего. Только Анвар погиб, а стены такие же. И стол такой же. Удивительно, как не развалился до сих пор. Гриша поднимает на своего поводыря взгляд и устало вздыхает.

– Я сейчас умоюсь и поедем, – решительно говорит она, хотя не способна подняться со стула. Память воспроизводит ее голос таким же уставшим и измотанным, как он звучал тогда.

– Да сиди ты, Iовдал (с чеченского «дура»). – Анвар тоже звучит точь-в-точь, и речь у него торопливая, с акцентом. Волнуется, что ли? Гриша во сне не знает, можно ли волноваться о ней – она же всего лишь инструмент, оружие, вещь. Анвару только предстоит научить ее ценить себя, терпеливо показывая, что значит быть человеком.

Он будет протягивать ей заваренный чай с тремя ложками сахара и удивляться вежливому отказу из раза в раз. Будет прикрывать от преступников ценой своей целостности и будет давать ей пистолет тайком, чтобы учить стрелять. Заменит ей отца – поддерживающим кивком и добрым словом в сложное время. За это все можно было получить выговор, отстранение, срок – но никакая беда Анвара не пугала. Он жил по своим, особым законам чести и совести, и в эти законы пренебрежение кем-то не вписывалось. Он не стремился менять мир и помогать всем подряд, но одной – хотя бы! – помочь считал себя обязанным. И потому уважал Гришу как женщину и старательно чтил ее как человека.

– Но я не человек, – возражает она в пылу очередного спора. Они сблизились, и Гриша позволяет себе главную роскошь в своей жизни – несогласие.

Сон скачет между событиями, и, как ему привычно, заворачивается в вихрь мимолетных и обрывистых фраз, хронологию которых на утро уже не упомнишь. Грише снится ее жизнь – настоящее, прошлое, возможное будущее, – но эта жизнь насыщеннее и обширнее, чем кажется ранее. Взявшись покрепче пальцами за рукав, Гриша протирает запотевшее стекло старенькой двухдверной «восьмерки», и обзор ее становится чистым и ясным.

Мимо проносится город – чужой и родной одновременно, мучавший и спасавший. Когда в ближайший от дома гастроном привозят сразу черствый свежий хлеб и колбасу Барнаульского мясокомбината, то, сделав сытный бутерброд, Гриша вроде и любит Славгород. А потом, стерпев неделю голода в отопительный сезон, когда на дрова уходит почти половина зарплаты, она Славгород ненавидит. И он ее швыряет тоже с особенным остервенением: то приподнимет, чтобы ощутила, каково это – свобода, то отпустит вниз резким движением, притаптывая к выпотрошенной неплодородной земле.

– Я по вам скучаю, Анвар Дамирович… – скромно произносит она будто не своим голосом, разрезая надвое тишину в потертом салоне.

– И я по тебе скучал, Гриня… Хорошо, что теперь-то никуда не денусь.

Она удивленно поднимает взгляд на Анвара и уже спустя секунду в отвращении отворачивается снова к окну. Вот сон и смешался с явью.

Некогда пышущий здоровьем Анвар, со смуглой кожей, шелушащейся под степным ветром, с румяными щеками, с морщинистыми уголками раскосых кумыкских глаз, теперь покрыт синюшными трупными пятнами, выдающими, что он давно уже кормит червей в земле. Глаза его провалились, но Гриша помнит теплоту его взгляда и старательно гонит от себя дурное наваждение.

Всего на минуту зажмурившись, она открывает глаза уже в новенькой машине. Анвар так красив и молод, как мог быть только на старых затертых кадетских фотографиях, которые украдкой Гриша рассматривала в его маленькой служебной квартирке. И она сама непривычно красивая. Волосы заплетены – уж Ильяна, наверное, постаралась, – и платье белое обтягивает плечи, подпирая воротником подбородок. Единственное платье, мамино свадебное – реликвия в погибающем роду.

Зеркальце заднего вида маленькое, но вмещает ее всю, целиком. Видно, такая она личность маленькая, если влезла в этот прямоугольник. Гриша руками проводит по кружеву на груди и тепло улыбается, словно не видит, что облачена в белую робу, в которую одевают перед самым последним хортовским шагом к своей инъекции.

– А куда мы едем? – по-детски наивно интересуется Гриша, довольная своим видом. Она смиренна и не проверяет, можно ли выбраться из этой машины. Зачем распутывать мысли, которые так сбились? Ей не хватит терпения вычесать шерсть линяющей волчицы-судьбы, Гриша подавится ее остью.

– Ты знаешь, – спокойно отвечает ей Анвар. – Уже почти приехали…

Ильяна трясет Гришу за плечи, пытаясь поднять – все ее тело расслаблено, словно у мертвой. Может, Гриша бы и умерла в этом сне в покое и мире, если бы не эти горящие решимостью глаза в темноте.