Текст книги "Екатерина Великая. Греческий прожект"

– Вот тебе жених, коий никогда тебе не изменит.

Добрая Мария Саввишна часто приговаривала: «кто любит Бога, добра получит много». Мудрая, она не всегда говорила, что знала, но всегда знала, что говорила. Пожалуй, благодаря ей, Екатерина поняла, что многознание, ум и мудрость – разные вещи. Марья Саввишна помогла ей стать мудрее своего ума. Иметь таковую подругу – Божье благословенье! Все Саввишну уважали и любили. Однако, некоторые, понятно, изрядно завидовали ее близости с самой императрицей. Среди них, не удивительно, была и Дашкова Екатерина Романовна, недолюбливающая всех тех, кто был ближе к Екатерине, нежели она сама.

Однажды, Екатерине пришлось, средь бела дня, прилечь из-за жестокой головной боли и заснуть. Проснулась она через некоторое время, разбуженная, придушенными, но возбужденными голосами Протасовой и Перекусихиной. В пылу разговора, наверное, они забыли, что дверь в ее спальню чуть приоткрыта. Екатерина видела Марию Саввишну, сидящую лицом к двери.

– Ты ее привечаешь, даже любишь, – возбужденно пеняла ей Анна Степановна, – а сия Дашкова злословила даже по поводу твоего всегда детского выражения лица! Злорадствует, что ты заглядываешь в рот каждому сановнику, каждому чину. И толку от тебя императрице никакого. Она, по словам княгини, тебя терпит. И семьи у тебя нет, ни мужа, ни детей, ни племянников…

Послышался тонкий, беспомощный голос Марии Саввишны: – Как же никого нет? А брат мой, Аркадий? Все, что могу я для него делаю. Государыня-матушка его облагодетельствовала по моей слезной просьбе. Государыня, сама знаешь, благоволит ко мне, понеже я ее люблю пуще жизни. И не поверю я, что Екатерина Романовна изволит таковое обо мне молвить. Я ведаю, она острая на язык, но в ней много доброты и порядочности…

Теперь ее загородила собой Королева. Екатерина видела ее спину и руки в боки. Ее насмешливый голос выговаривал подруге:

– Вот-вот, она и сказывает, что вы, любезная моя, Саввиш-на, токмо и делаете, что протежируете брата и его дочь. Дескать, кабы не ты, Марья Саввишна, так не видать Ардалиону Турсункову, мужу вашей племянницы, места обер-гофмейстера императорского двора Протасова отошла, и Екатерина паки увидела Саввишну. Ее кристально чистые, честные глаза смотрели на Протасову все такожде растерянно. Екатерина тихонько встала с постели, подошла к двери. В сей самый момент явился камердинер Зотов доложить, что прибыла княгиня Дашкова навестить императрицу. Екатерина наблюдала как при виде Дашковой Протасова нахмурилась, а худенькая, в простом платье Саввишна, подскочила со своего места, еще на расстоянии протянула руки навстречу чопорной и строгой Екатерине Романовне. Она обняла ее, тихонько приговаривая, как рада ее видеть, что императрица спит, но она скоро проснется и будет рада видеть дорогую княгинюшку. Перекусихина усадила Дашкову рядом с собой, и наговорила ей массу добрых слов о ее уме, доброте, умение видеть в людях токмо хорошее и, что самое примечательное – никогда не возводит на них напраслину. На глазах Екатерины, надменность княгини таяла с каждым словом камер-юнгферы. Екатерина с удовлетворением заметила оное и даже пожалела свою подругу молодости: как, однако, нелегко ей, с ее характером, принесшим ей толико жизненных разочарований! Поистине, кто завидует, тот страдает! Сию минуту, видимо, княгиня сама уверилась, что она и на самом деле таковая, какой ее расписывает умненькая и благостная Саввишна. Цены нет ее наперснице, коли она умеет растопить сердце такой прямолинейной и неумолимой души, как у княгини Екатерины Романовны. Екатерина улыбнулась сама себе: небось, более не захочется сей правдолюбке оговаривать ее милую Перекусихину. Какие все-таки разные на земле люди: и добрые, и злые, умные и глупые, и совершенные дураки. Мария Саввишна на вид не красавица, но ее простота, правда и чистота – наилучшая красота! Недаром все ее искренне почитают.

* * *

Весь дипломатический корпус обожал Эрмитажные собрания в Царском Селе. Здесь отсутствовала скука и принуждение, кругом были любезные светские люди. Некрасивый Кобенцель источал свое неистребимое веселье, сухощавый Фитц-Герберт выказывал свой образованный ум, де Сегюр свое неистощимое остроумие, кое весьма забавляло и восхищало императрицу. Иногда, когда вдруг исчерпывались разговоры по какому-то предмету, то непременно приходило время Льва Нарышкина: тут же звучала какая-нибудь шутка или каламбур, все смеялись и острили в ответ. Шутки благородного Александра Строганова были благодушны и весьма тонки. В присутствии острослова Потемкина ощущалась некоторая напряженность, но в то же время, всем была интересна его оригинальность, коя присутствовала в нем даже в минуты хандры и задумчивости. В таковые моменты можливо было видеть его нещадно грызущим свои ногти. Все видели, что государыня в присутствии его не спускала со своего «великого нохтегрыза» ласкового взгляда. Она любила слушать его более остальных, всегда с аттенцией внимала его рассказам, и почти всегда сама в них принимала участие.

– Ну, что ж, – сказала она в тот вечер на Эрмитажном собрании, – у меня не самая лучшая новость.

Все затаили дыхание. Глянув на приближенных, она успокоила их:

– Ничего страшного, окроме того, что у меня околела левретка Земфира.

– Что ж, надобно тогда непременно составить собачке эпитафию, – буркнул Потемкин.

Екатерина засмеявшись, согласилась:

– Полагаю, что эпитафия бы не помешала. Кто у нас самый скорый сочинитель?

– Я! – воскликнул де Сегюр, – но токмо на французском.

– Я не против, граф!

Де Сегюр, вооружаясь пером и бумагой, попросил:

– Дайте мне, Ваше Величество, хоть что-нибудь, что характеризовало бы вашу левретку.

Императрица принялась перечислять:

– Родилась она от двух аглинских собак: Тома и Леди. Было у нее много достоинств, правда, бывала и зла.

Де Сегюр недолго трудился, и преподнес ей весьма складную эпитафию Земфире, коей императрица была весьма довольна. Позже, она даже велела вырезать ее на камне, который был поставлен в Царскосельском саду. С тех пор она почитала де Сегюра лучшим французским пиитом, паче того – с восторгом поведала о пиитическом даре даже своему далекому другу Мельхиору Гримму. По оному поводу князь Потемкин неустанно язвил в течение долгого времени, пеняя на то, что Екатерина принимает эпитафии за поэзию.

Еще месяца три назад, как токмо государыня изволила вернуться к государственным делам, Светлейший князь, не откладывая в долгий ящик, доложил о своем любимом мореходе, командире линейного корабля «Виктор», Федоре Федоровиче Ушакове:

– Непревзойденный моряк, матушка! Редчайший, я бы сказал.

– Это тот, кто имел участие в деле касательно нашей политики «Вооруженного нейтралитета»?

– Он самый, матушка! Конвоировал суда наших купцов. Но, самое главное, колико сил он положил на постройку кораблей в Херсоне! Ведь сей Ушаков спасал жизни херсонцев от чумы, без него сотни бы людей отдали бы Богу душу. Сия Божья душа построила пункт базирования флота в Севастополе. Я ужо вам рассказывал… По душе мне его спокойный уравновешенный нрав. Федор Федорович чистый православный человек и горазд в человеколюбии. И лицо у него ангельское, благообразное, матросы на него молятся… Мыслю, государыня-матушка, кормилица наша, его надобно за все вознаградить…

Екатерина весьма заинтересованная благообразием рекомендуемого морехода, попросила описать его лицо. Потемкин, рассеянно бросая взгляд на присутствующих в Эрмитаже людей, никак не мог его толком описать.

– Ну, каковое лицо? Доброе. Спокойное. Нос прямой, тонкий, губы не толстые, глаза голубые, волосы светлые.

– Блондин ли?

– Нет, волосы русые, но не блондин. Крепыш, большой, прямой, как тополь.

Екатерина удовлетворенно кивнула:

– Теперь могу его себе вообразить. Женат?

– Нет, когда ему семьей обзаводиться? К тому же, он не в меру скромен. Так вот, ему бы орден, – просительным тоном завершил князь свою протекцию.

Екатерина улыбнулась:

– Всенепременно, князюшка. Об каковом ты мыслишь ордене?

Григорий Александрович нетерпеливо изразил свое желание: – Я бы дал ему орден Владимира.

– Четвертой степени?

– Хорошо, государыня! – не ложно обрадовался князь Потемкин.

Екатерина благосклонно склонила голову:

– Быть посему, Светлейший князь!

Благодарный Потемкин с особым чувствованием приложился к руке.

Записки императрицы:

Седьмого июля отряд из двух тысяч человек с двумя орудиями под командованием полковника Юрия Николаевича де Пьюри, долженствующего подавить выступления сторонников суффий-ского проповедника шейха Мансура, призывающего к священной войне против русских, потерпел поражение в Алдынском лесу. Чеченцы потеряли триста человек, русские четыреста двадцать четыре вместе с полковником де Пьюри, сто шестьдесят два попали в плен. Шейх Мансур захватил Каргинский редут, но, Слава Богу, штурм крепости Кизляр был отбит.

* * *

Готовясь ко сну, Ея Величество подошла к зеркалу. За ее спиной, ее любимец – Александр Петрович, поглядывая на нее, возился с брильянтовыми пуговицами комзола. Расплетая длинную косу, Екатерина вдруг вспомнила вчерашнее событие, поразительное по своей глупости.

– Саша, – обратилась она к своему фавориту, – вообрази, намедни ты с полчаса, как удалился к себе, я уже уснула, как ко мне прорвался наш главный полицейский.

Александр Петрович, в удивлении, перестал расстегивать свой камзол.

– Обер-полицейский? Рылеев?

– Уж я никак не ожидала, что наш обер-полицмейстер и генерал-губернатор столицы, Никита Рылеев, до таковой степени глуп.

– А что такое, Катенька?

– Намедни, бедная Мария Саввишна натерпелась с ним, когда тот желал прорваться ко мне. Я уже сны видела, как вдруг услышала шум. Проснувшись, я позвонила, спросила, в чем дело. Выяснилось, губернатор прискакал сообщить, что ночью был пожар, и сгорело несколько домов.

Ермолов недоверчиво покосился на Екатерину:

– Может статься, шутить изволишь, государыня-матушка?

– Каковые шутки, Саша! Увидев меня, он, весь волнуясь и поминутно сжимая в руках треуголку, сообщил мне: «Вот, Ваше Императорское Величество, я и примчался сообщить вам про оное несчастье, понеже вы мне строго наказали сообщать вам про все худое, происходящее в столице».

– О, Боже правый! И что же ты?

– А что мне оставалось ему сказать? У меня вырвалось: «Как вы глупы! Езжайте назад и не мешайте мне спать».

– Вот и правильно, совершенно справедливо! Сей случай, как раз едино про него: «заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибет».

Екатерина, вздохнув, согласилась:

– Вот в чем и беда! Он, бедный, как после оплеухи, хлопая ресницами, все поняв, мгновенно исчез. Я потом долго не могла уснуть, раздумывая, что делать с таковым губернатором.

– Гнать таковых надобно! Припоминаю, сие у него не первая глупость на сем посту.

Екатерина уже расчесывала волосы, оправленным в золото костяным гребнем. Развеселившись реакцией любимца, она припомнила еще более пикантную глупость, имевшую место при предшественнике Рылеева, губернаторе Якове Брюсе.

– Милый мой, ты думаешь Рылеев последний глупец? Не обольщайся, Саша. Был случай, когда из моего банкира, чуть было не сделали чучело.

Ермолов, совершенно от сих слов оторопев, буркнул:

– Екатерина Алексеевна, ужели сегодни вы намерены подшучивать надо мной?

– Вот слушайте, господин Ермолов. Стало быть, дело было в том, что околела моя собачка по имени Судерланд. Оная болонка имела кличку того, кто мне ее подарил, а подарил ее банкир Судерланд. Я положила заказать чучело из околевшей любимицы и велела распорядиться по оному поводу своему обер-полицмейстеру. Но тот, как оказалось, не понял, что речь шла о собачке и, пребывая в крайнем недоумении, направился к самому банкиру Судерланду, объявив ему, что ему приказано государыней сделать из него чучелу.

От удивления, стоявший Ермолов, медленно осел на кровать. – Боже праведный! С ума можливо сойти!

– Так вот, – продолжила медленно и с расстановкой Екатерина, – с большим трудом, ошеломленному банкиру, удалось упросить полицмейстера написать письмо мне, но тот, отвез письмо московскому губернатору Брюсу, коий немедленно поехал ко мне во дворец, где все, наконец, и разъяснилось.

Александр Петрович, выслушав историю, от души расхохотался.

– Можливо представить, что пережил сей банкир!

Екатерина улыбнулась ему в зеркало:

– Так вот, Саша, в Москве с неделю муссировали историю, произошедшую с банкиром Судерландом. Левушка Нарышкин, быв участником одного из подобных разговоров, передал его мне в лицах. Ты ведаешь, как он умеет подражать голосам и интонациям? Так, что мне легко было вообразить, как оное действо доподлинно происходило. Ох, и посмеялась я!

Екатерина, весело улыбаясь, испросила совета:

– Ну и что делать с такими глупцами? Убрать с должности?

– Уж и не знаю, Катенька… Однако, сие доподлинная глупость…

Екатерина, уже улегшись в постель, рассуждала сама с собой: – Однако, к примеру, несмотря на непреодолимую глупость и недалекость оного Рылеева, он относительно успешно исполняет свои обязанности. Под его наблюдением был, наконец, достроен в текущем году красавец – Мраморный дворец, установлены наплавные мосты через Неву, открыта хирургическая школа, начали работать Никольский и Андреевский рынки..

Ермолов, желая показать, что он тоже неплохо ведает делами столицы, добавил:

– Основаны Литейный и Механический заводы, завершено мощение центральных дорог в городе, продолжается прокладка подземной канализации…

– Вот-вот! – подхватила довольным тоном Екатерина. – Стало быть, дела идут, что уж придираться… Пусть себе упражняется. Все равно: лекарства от глупости не найдено. Рассудок и здравый смысл не то, что оспа: привить нельзя. К тому же, я из своего жизненного опыта знаю, что человек и с посредственным умом, буде труд приложит, искусным быть может. Не так ли, Александр Петрович?

– Вестимо, так, государыня моя! Кто же разумнее тебя может рассудить? Едино ведаю: всё в мире творится не нашим умом, а Божьим судом. Дуракам же – закон не писан, естьли писан-то не читан, естьли читан-то не понят, естьли понят-то не так.

Екатерина рассмеялась:

– Вот именно: не так.

Записки императрицы:

Поскольку все важнейшие чужестранные вопросы обсуждаются и решаются при мне главным образом князем Потемкиным и Безбородкой, коий есть автор многих манифестов и деклараций, а такожде, понеже Александр Андреевич – участник важнейших переговоров с Австрией, Польшей, Крымом, Турцией, посему сим годом А. А. Безбородко возведен императором Иосифом II в графское достоинство.

Господин Гавриил Держвин назначен правителем Олонецкого наместничества. Мнится мне, что сей пиит справится с сим нелегким делом.

* * *

У себя в гостиной за столом, в кругу своих гостей, вдова графа Захара Чернышева, чопорная и надменная графиня Анна Родионовна, большая почитательница государыни Екатерины, узнав о случае с пожаром, когда Рылеев, дабы сообщить об том императрице, ворвался в ее покои, резко выговаривала:

– Не могу поверить, что таковое могло произойти с нашим обер-полицмейстером! – Она сверкнула гневными глазами. – Среди ночи – беспокоить императрицу из-за какого-то пожара! Пожары случаются, чуть ли не каждую ночь. Что же ей теперь – не спать? Сие ж не инако, как беспримерная глупость со стороны Рылеева!

– Ну, его тоже можливо понять, – благодушно возразил Левушка Нарышкин, – он мыслил, что приказ императрицы не обсуждается: сказала она сообщать обо всем, он и сообщил. – Нарышкин насмешливо обвел всех взглядом и продолжил:

– Сия глупость несравнима с тем, что произошло два года назад. Помните, когда из банкира Судерланда хотели сделать чучелу?

– Это когда обер-полицейский не расслышал, что речь идет о сдохшей собаке?

– Ну, дак, коли плохо человек слышит, надобно уходить со службы, – заметила Наталья Загряжская, обычным своим категорическим тоном. Нарышкин усмехнулся и спокойно поведал:

– Граф Брюс в подробностях мне рассказал, как отреагировала императрица. – Насмешник Нарышкин нарочно выдержал паузу. Все в ожидании, настороженно не сводили с него любопытных глаз.

Государыня Екатерина Алексеевна, – сообщил граф, – сразу же воскликнула:

«Боже мой, какие страсти! Полицмейстер помешался! Граф, бегите скорее, сказать этому сумасшедшему, чтобы он сей же час поспешил утешить и освободить моего бедного банкира Судерланда!»

Все, как по команде переглянулись. Лев Александрович насмешливо продолжил:

– Граф Брюс, понятно, побежал. Засим, государыня рассмеялась. Сказала, что когда она приказала ему сделать чучелу, полицмейстер как-будто нерешительно замешкался. Государыня же, рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупого тщеславия считает сие поручение недостойным. А тот, бедолага, с перепугу, чуть и не наломал дров.

– Ну, это ж надо быть до такой степени бестолковым! – паки высказалась в большом раздражении графиня Анна Родионовна. – Гнать надо подобных полицмейстеров с такой важной должности! И зачем государыня церемонится с таковыми неучами! – возмущалась она.

– Она его пожалела, – уверенно заметила Наталья Загряжская.

Нарышкин усмехнулся:

– А помните, как один из наших малоизвестных губернаторов сочинил доклад, что в его губернии вдруг исчезло солнце? – спросил он совершенно сериозным тоном.

Все мужчины в зале засмеялись. Женщины заулыбались, глядя на них.

– А что? – спросила графиня Чернышева, недоверчиво поглядывая на Нарышкина, ища подвоха.

Князь Федор Сергеевич Барятинский, сдерживая смех, ответил:

– Почтенный губернатор не знал, что иногда случаются солнечные затмения.

Графиня Анна фыркнула. Лев Нарышкин продолжил совершенно сериозно:

– Вот тогда, помнится, Олсуфьев предложил государыне, за невежество его, снять с поста губернатора. Но императрица не поддержала его, сказав, что сей губернатор, может статься, хороший человек и знатный руководитель.

– И посоветовала послать ему календарь, – ввернул свое слово князь Барятинский. – Там кое-что говорится и про затмения.

– Да-а-а-а, – насмешливо протянул обер-шенк Нарышкин, – бывает и таковое….

Графиня Анна Чернышева, передернув плечами, встала и, преисполненная неудовольствия, отправилась к креслам в другой угол гостиной.

* * *

Анна Нарышкина, как нередко бывало, по приглашению императрицы, прибыла на очередное Малое собрание в Эрмитаже. Добродушно беседуя с государыней и близким окружением Екатерины в тесном кружке, она, оглядываясь на мужчин, тоже сидящих в своем кружке и о чем-то мирно беседовавших, поведала, что некоторые из них почитают самыми красивыми – не русских, а французских девиц.

– У нас красавиц не меньше! – воспротивилась фрейлина графиня Екатерина Скавронская. – Самыми красивыми и умными почитаются графини Салтыкова, Остерман, Чернышева, Пушкина, госпожа Дивова, княжны Долгоруковы, Барятинская, молодые сестры Нарышкины, графини Шувалова и Загряжская…

Графиня немного передохнула и уже с улыбкой добавила:

Ну, и конечно, мои сестрицы графини Александра Браницкая и Варвара Голицына.

– Ну, и ты, голубушка, не уступаешь своим сестрам, – с улыбкой дополнила список красавиц Анна Протасова.

– Доброе сердце лучше пригожества, – возразила, молоденькая фрейлина, не самой приятной внешности. Но никто ее не услышал.

– А из мужчин? – полюбопытствовала веселая и остроумная, но далеко не молодая, изрядно пожившая на земле, Анна Нарышкина. Задавая сей вопрос, она закатила глаза и сделала смешную гримасу, исказив и без того изрядно поблекшее лицо.

Не задумываясь, Протасова, опередив Скавронскую, перечислила:

– Графы Николай Румянцев, Николай Салтыков, Александр Строганов, Андрей Разумовский, Андрей Шувалов, Александр Безбородко, Голицын, Куракин, Кушелев…

Загибая пальцы, Протасова, запнулась.

– Что ж ты, Королева, сбрасываешь со счетов князя Потемкина, да и родственников своих, Орловых? Забыла? – с укором обратилась к ней государыня. Анна Степановна смутилась, но быстро нашлась:

– Они, вестимо, красивые, но я бы паче отнесла их к самым… умным красавцам, – сказала она, делая ударение на слово «умным».

– Как по мне, так как раз, они и есть самые красивые и самые умные, хотя понятно, что женщины всегда умнее и значительнее мужчин, – заявила гофмейстерина, баронесса Мориц.

– А многие считают мужчин умнее, – подала свой упрямый голос Протасова.

Анна Никитична, уперев руки в пухлые бока, заявила:

– А по мне, будь хоть каналья, токмо б добрый человек!

– Церковь наша учит, что мужчина – глава во всем, – тихонько заметила Перекусихина.

– Вот сей пункт, которыл я бы оспорила! – скептически отозвалась государыня. – Жизнь показывает совсем другое. Что таковое мужчина без женщины? – она намеренно замедленно оглядела всех, ожидая реплики. Но все молчали. Екатерина улыбнулась:

– Они без нас – ничто! А женщина всегда найдет себе применение!

Статс-дамы переглянулись довольным взглядом, ведь, стало быть, они относятся к лучшей половине человечества.

– Наши русские женщины, – продолжала назидательно государыня, – особливые умницы и красавицы. Помните, приезжал из Италии женский сердцеед и ловелас по фамилии – Казанова. Он – весь из себя дворянин, благородный, а полюбил нашу простолюдинку, крепостную девицу. Выкупил ее у родителей, назвал Замирой, обучил манерам, грамоте… Ох, и посмеялась я тогда сей его влюбленности…

– Да, государыня, вспоминаю, было таковое дело, – отозвалась Нарышкина. – Весь город говорил об том. Однако через некоторое время, наша барышня-крестьянка надоела заезжему ловеласу, и он ее пристроил замуж за какого-то старого богача, а сам уехал.

Перекусихина жалостливо захлопала редкими ресничками: – Как же так: то выкупил девицу, то потом кому-то подкинул?

– Уж больно бедная Замира оказалась ревнивой, а Казанове хотелось новых приключений, – объяснила ей императрица.

– Ох, кавалеры! Не знают, как свое счастье надобно беречь, – осуждающе покачала головой Перекусихина.

– Наши русские женщины лучшие в мире, а благодаря им – и весь русский народ – особливый народ в целом свете! – паки, весьма категорично, заявила государыня.

– Что сие означает? – возразила Дашкова, – ужели Бог не все народы сотворил равными?

– Русский народ, – продолжала государыня – отличается догадливостью, умом, силою. Я знаю это по-многолетнему опыту моего царствования. Бог дал русским особенное свойство!

Все присутствующие, переглянувшись, горделиво подняли головы: уж очень по душе пришлось всем высказывание их императрицы и о женщинах, и о своем народе.

– Ужели вы, Екатерина Романовна, на своем опыте не убедились, каковое место женщины в нашем обществе? Мне далеко ходить за примером не надобно. Вы многие знаете мою любимую фрейлину Гагарину, ныне Матюшкину. Вот как она умна, так дурен ее муж, коий совсем недавно, в который раз доказал мне оное, вздумав тягаться с воспитателем моих внуков, Салтыковым. Видите ли: он хотел бы воспитывать моих внуков вместо Салтыкова! Каково!

– Наглец! – возмущенно изрекла Протасова.

– Доподлинный наглец! – поддакнула Перекусихина.

Екатерина махнула рукой.

– И колико их таких! – саркастически заметила она.

– Что же мы все о дураках! – воскликнула Анна Никитична. – Али нам более не о чем поговорить? Тем паче, что среди наших мужей есть и весьма разумные, – она весело подмигнула Королеве, – лучше расскажите своей гостье, каковые новые вести во дворце.

Все помолчали, тщась что-нибудь вспомнить.

– А вот нынче, – отозвалась Марья Саввишна, – во время ранней прогулки по Царскосельскому парку, мы с императрицей, с нами была и статс-фрейлина Александра Браницкая, видели, как колико дворцовых служителей, тихонько из дворца старались вынести разные плоды на прекрасных фарфоровых блюдах.

Анна Никитична расширила глаза:

– Воруют? До чего докатилась наша челядь, у Ея Величества воровать! – она обернулась к императрице. – И что же государыня-матушка?

Екатерина молчала. Перекусихина развела руками.

– То-то и оно, что ничего… Она поворотилась в другую сторону, чтобы не идти им на встречу.

– Как так? Токмо и всего? А как же «вору потакать, что самому воровать»?

Екатерина, как будто не слыша поговорку, улыбнувшись, молвила:

– Хоть бы блюда-то оставили!

Покуда Анна Никитична переваривала услышанное, Перекусихина, развернувшись к ней, сказала назидательно:

– Свет мой Аннушка, у кого воровать государыне? Она, голубушка, сказала нам, что ее обворовывают точно такожде, как и других, но сие хороший знак и показывает, что есть что у нее воровать.

– Вот те-на! – токмо и оставалось молвить, опешившей Нарышкиной.

Поздно вечером, перед сном, Перекусихина переговаривалась с Протасовой:

– Как у нас все просто, – сетовала она, – купил девушку, потом продал. Отчего, Анна Степановна, так у нас?

– А что делать беднякам? Живут-то голодно. Мяса они не видят, едят хлеб, квас, тюрю, пареную репу, квашеную капусту. Да лесные ягоды, да грибы. Ну, и мясо, коли в силки поймают птицу или зайца. А так, стало быть, продав дочь, от лишнего рта избавляются и деньги не лишние.

Саввишна горестно покачала головой:

– А мы с государыней, не так давно, вели беседу на сей счет: она полагает, что крестьяне едят кур, ныне перешли на индюков, – молвила она, растерянно взглядывая на Анну Степановну.

Протасова пожала плечами:

– Не знаю, не ведаю, голубушка, но мясо они едят по праздникам: сие мне доподлинно известно.

Записки императрицы:

Наконец достроен Эрмитажный театр.

В городе все в восторге от оды Гавриила Державина «Бог».

Особливо мне по душе слова:

 
«Я связь миров повсюду сущих,
Я крайняя степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества.
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю;
Я царь, я раб, – я червь, – я бог!
Но будучи я столь чудесен,
Отколь я происшел? – Безвестен;
А сам собой я быть не мог».
 

* * *

Екатерине нравилось беседовать с графом де Сегюром: в разговоре своим искрометным остроумием он напоминал ей князя Потемкина. Помимо того, она преследовала цель: тренировать свой французский язык с природным французом. Пригласив его к своему креслу, она, на сей раз, заведши сначала разговор об его отечестве, перешла и на другие страны:

– Вы были какое-то время в Берлине и Варшаве, граф Луи-Филипп… Как вам показалось тамошнее общество? – изволила она обратиться к нему, приглашая взглядом своего любимца Ермолова тоже поучаствовать в разговоре. Де Сегюр сразу понял: присутствие фаворита – не помеха: тот больше слушал, редко вставляя свое слово. Поелику де Сегюр вел беседу так, будто они были с императрицей наедине.

– Мне было там не скушно, Ваше Императорское Величество, – ответствовал он искренне, – но… думаю, что самое интересное общество вращается вокруг вас, здесь, в Санкт-Петербурге.

Лицо императрицы озарилось самой приятной улыбкой. Она ласково изрекла:

– Не льстите, граф! Ужели вы за толико месяцев успели убедиться в оном? Однако, уверяю вас: русские, и в самом деле, самый лучший народ в целом мире!

Сегюр, склонив голову, почтительно ответил:

– При такой-то императрице, Ваше Императорское Величество, не удивительно!

Екатерина молчала, играя своим веером. Луи де Сегюр, не дождавшись ответа, замешкался слегка, но быстро нашелся.

– Знаете ли, Ваше Величество, что, хорошо знакомый вам, принц де Линь, сравнивал вас с Генрихом Четвертым.

– С Генрихом? – насмешливо переспросила императрица. – За каковые заслуги?

– К тому же, он считает вас человеколюбивой и великодушной, как наш, любимый народом, король!

Екатерина усмехнулась:

– Стало быть, вы имеете в виду молодого Людовика Шестнадцатого? Но он себя еще никак не зарекомендовал…

Де Сегюр смутился, но тут же выдал:

– Принц де Линь сравнивал вас и с Людовиком Четырнадцатым тоже.

Екатерина бросила на него иронический взгляд, но ничего не сказала.

Сегюр настойчиво продолжал:

– Принц считает вас величавой и добросердечной, к тому же, как и наш король-Солнце, удачливой в войнах.

Екатерина звонко рассмеялась. Прервав свой смех, она отметила:

– Ох, уж сей неугомонный де Линь! А ведь мы с ним почти ровесники. – Екатерина паки выдержала недолгую паузу, и продолжила: – Каковая же я удачливая, граф, коли я до сих пор до конца не могу одолеть турок?

Встав с кресла, она медленно прошла к окну, отодвинула портьеру, выглянула во двор. Де Сегюр и Ермолов встали тоже, но Екатерина жестом усадила их назад.

За то время, пока императрица шла от своего места к окну, де Сегюр оформил свой ответ:

– Ваше Величество, вы бы давно разгромили их, ежели б вас не останавливало несогласие христианских монархов. Вся Европа была в удивлении, когда ваш флот прошел через океан в Средиземное море, пробудил греков, засим взорвал турецкий флот в Чесменском заливе! Побежденный султан вынужден был пойти на постыдный мир, уступив вам Новую Сербию, Азов, Таганрог, дозволил плавание через Черное море, признал независимость Крыма. Можливо еще перечислять…. Мыслю, сего довольно ….

Императрица слушала его, обернувшись к нему приветливым лицом, и, довольная его горячей речью, поблагодарила:

– Приятно мне слышать от вас сии похвалы, граф. Знать, достойна я их, ведь вы человек искренний. Что же еще имеете вы мне сказать, граф? – спросила она, пряча улыбку.

Токмо де Сегюр открыл, было, рот, как она его перебила, молвив с некоторым кокетством:

– Однако у меня правило: никогда не позволять льстецам осаждать себя, я даю почувствовать, что не люблю ни похвал, ни низостей.

– От подозрения в низости, Ваше Величество, конечно, меня увольте, – почтительно ответствовал граф, – но, увы, о вас, Ваше Императорское Величество, я могу говорить бесконечно!

Императрица сделала удивленное лицо:

– Вот как! Весьма любопытно!

С видимым интересом, улыбаясь и косо поглядывая на своего страстного собеседника, она вернулась к своему креслу. Французский посол продолжал на восторженной волне:

– Среди прочего, я особливо восторгаюсь бронзовым Петром Великим, коего, по вашему повелению, изваял мой талантливый соотечественник, Фальконе.

Екатерина, все улыбаясь, смотрела то на неугомонного молодого посланника, то на Ермолова.

– Да! – ответствовала она ему. – Таковому Великому человеку, грех было не поставить великолепное изваяние! А как у вас с памятниками?

– Есть и королю-Солнцу, и королю Генриху, некоторым военным и морским знаменитостям…

Ермолов, с видимым интересом, наблюдавший их беседу, вдруг склонился над императрицей и что – то шепнул ей на ухо. Выслушав его, она, любезно улыбнувшись ему, молвила:

– Кстати, граф, Александр Петрович любопытствует о вашем знатном морском путешественнике, Лаперузе…

Де Сегюр кивнул:

– Теперь, колико я ведаю, он обследует восточные и северные моря, Ваше Величество.

Императрица, переглянувшись с Ермоловым, заметила:

– Мои морские исследователи тоже сейчас в тех водах. Можливо, они где-то даже пересекутся. Я дам приказ, чтоб российские офицеры встретили сего достойного француза подобающим образом.