Текст книги "Нерчинская каторга. Земной ад глазами проповедника"

После сего позвольте мне спросить вас: не находитесь ли вы в объятиях этих страстей? Не они ли открыли двери сей тюрьмы для вас? Не они ли положили тяжелые кандалы железные на ноги и руки ваши? Не они ли заплатили вам невыносимыми тяжелыми страданиями – достойной платой за ваше рабство греху? (Арестанты плачут). Кто же вас избавит от них? Кто освободит вас от этих тиранов, ваших страстей? О, только один Христос! Он один, как Сын Божий, спасет вас от них. Обратитесь к Нему, взгляните в Его святые очи и скажите Ему: «Христос, Сын Божий, подай нам, как Петру, руку помощи, спаси нас, мы погибаем в страстях наших». И Он тотчас услышит вас и спасет, ибо Он затем и пришел в мир, чтобы спасти грешника. Аминь.

Только что я сказал «аминь», как арестант, подойдя ко мне, сказал:

– Вот, Господь свидетель, больше я не буду грешить!

Сказав это, он зарыдал, и, обратившись лицом ко всем арестантам, воскликнул:

– Товарищи, будьте свидетелями, я больше грешить не буду.

Арестанты, глядя на него, сильно плакали. Вечером того же дня я опять произнес перед ними слово. Весь следующий день я провел с ними в дружеской беседе. На третий день моего пребывания в сей тюрьме я посетил всех больных в тюремном околотке, затем обошел все палаты и все одиночные камеры, беседуя и убеждая их больше и чаще всего прибегать к Богу и исполнять заветы Христа. Арестанты с большою любовью слушали меня. Я радовался. Вечером того же дня они собрались в самую большую палату, где дружески друг перед другом спрашивали меня о достоверности Евангелия; другие задавали мне религиозные, моральные или политические вопросы. Гул, говор наполняли собою всю палату. Затем они хором пропели мне «На реках вавилонских» (концерт Гуно), затем «Тебе Бога хвалим», «Вечерний звон» и прочее.

После всего этого один арестант стал передо мною на колени и прочел свое стихотворение, сочиненное им по поводу моего приезда к ним. Я без слез не мог слышать это трогательное произведение.

В это время подошел ко мне один арестант уже лет семидесяти и спрашивает меня, как меня зовут?

– Георгий, – ответил я ему.

– А по батюшке-то как? – снова он спросил меня.

– Степанович, – говорю ему.

– Так вот, Георгий Степанович, разрешите мне, пожалуйста, такой вопрос: почему Церковь в своей жизни расколола Евангелие на две части: на догматическую и нравственную. Догматическую-то часть она взяла себе и строго ее блюдет и хранит, а нравственную-то сторону за борт выбросила, пускай, мол, там она находится, ей только там и место. Как вы-то на это смотрите?

– Как я, мой друг, смотрю на это? Думаю, что это грозное знамение, – сказал я.

– Чего же, сын мой?! – возбужденно спросил меня арестант.

– Всеобщего практического отказа христиан от Евангелия и замены его другим евангелием, евангелием церковного материализма, земными ценностями, и затем церковною жизнью без участия в ней жизни Христовой, – сказал я.

– Это я замечаю, – грустно сказал арестант. – Заело церковных архипастырей и пастырей лицемерие, деланная казенная церковная служба, в ней нет даже и тени молитвы, в ней нет ни благоговения, ни страха Божия. Одним словом, церковная служба, как ее сами священнослужители и называют, и больше ничего.

– Неужели и во времена апостольские то же самое делалось в Церкви, что и теперь в ней делается? – спросил меня узник.

– Нет, мой друг, тогда христиане все были проникнуты евангельской нравственностью, тогда их служение, их молитва, их слово – все это было эхом их Христовой жизни, тогда они все горели огнем экстатической, молитвенной жизни во Христе, – сказал я.

– Думаю, так, сын мой… Неужели так оно и будет? – спросил меня старец.

– Богу одному известно, – ответил я.

Тут в наш разговор вмешался еще один арестант, он начал говорить так:

– Знаете, Георгий Степанович, уж очень трудно быть настоящим христианином-то, для этого требуется подвиг, без подвига ничего не сделаешь!

– Для всего нужен подвиг, даже и для злого дела требуется подвиг, тем более для усвоения в себе Христовой жизни. Зато уж плоды-то подвигов Христовых сладки! – сказал первый арестант.

В это время из толпы послышался чей-то голос:

– Иван! ай Иван! Идешь в свою палату?

– Да подожди ты, Круглов, уж очень беседа-то интересная.

– Да, да, – ответил я.

– Эх, если бы попы да архиереи своею примерною жизнью показывали нам путь ко Христу, мы, быть может, здесь и не были, – сказал третий арестант.

– Горе наше, лишились мы пастырей Христовых, их нет; а те, что выдают себя за архипастырей и пастырей – это соблазнители и губители душ наших! – сказал первый арестант.

– Дедушка! Вы не сектант? – спросил я его.

– Ох, сын мой, если уж в православной церкви приходиться задыхаться, а примерно у баптистов евангелистов, адвентистов-субботников, хлыстов и других – там сплошное злосмрадие бесовское, там одно адское невежество, одно диавольское лицемерие, одна самосвятость веельзевула. Я их и не называю иначе, как «самый ватерклозет самого сатаны».

В это время уже пробило два часа ночи, и я вышел от них.

На следующее утро я отправился в Читу. По приезде в город меня тотчас начали посещать самые видные лица из политических, уже отбывших не раз каторгу. Так, например, Кузнецов, у которого я в скором времени начал брать уроки по социализму. Занимался он со мной приблизительно полгода изо дня в день. Колпинский, Кедров, Чеботарев, Кузьмин, умнейшая бабушка Дарья, еврей, член бунда, фамилии его не знаю, один грек, Дзержинский, поляк по национальности, и другие. Последний откуда-то приезжал в Читу и не раз бывал у меня. Не могу скрыть: все эти лица были в своем роде большими фанатиками. За исключением в высшей степени загадочной бабушки Дарьи остальные все, коих я знал, с коими я дружил и которые меня посещали, в высшей степени отличались однобокостью в своем мировоззрении на теорию социализма. И только эта бабушка Дарья обладала поистине редким универсальным умом, необыкновенной рассудительностью и, в то же время, широкой терпимостью ко всем остальным партиям. Она, по-видимому, как некоторые другие, не жила в Чите, а откуда-то приезжала. Один раз она даже ночевала у меня. Причину ночлега ее у меня она не сообщила. Один раз, точно как и эта бабушка, ночевал у меня и Кедров. Все эти мои друзья, которых я иногда снабжал деньгами, посещали меня до первой русской революции; а потом я уже больше их не видел, за исключением одного только грека, да и он раза два был, а потом совершенно исчез с горизонта. Долго я искал их, кого нужно спрашивал – все ничего о них положительно не знали. Мне было бесконечно жаль их: люди-то были уж очень хорошие! Между прочим, я должен о них сказать следующее: все они, когда были мальчиками, когда учились в гимназии, были в высшей степени религиозными, просто святыми мальчиками. Но это до тех пор, пока они не столкнулись лицом к лицу с безнравственной жизнью духовенства. Кедров так мне говорил о себе: «Хороший я был бы христианин, если бы наш священник не насиловал мою мать». Кузнецов о себе так говорил: «Я по окончании ремесленного училища поступил в один мужской монастырь, и когда там увидел жизнь монашествующих, я через два месяца как отравленный сбежал оттуда и больше уже не стал думать о монастырях. Но при всем этом я все же ходил в церковь и чувствовал в себе глубокую веру во Христа. Но вот наступил во мне перелом на всю мою жизнь. Это случилось тогда, когда батюшка наш обокрал нашу церковь; взломал кружку, находившуюся у чтимой иконы святителя Николая, и снял золотую ризу с этой иконы. Я, услышав такое дело, от сильного отчаяния взял веревку и пошел на чердак удавиться и уже надел петлю, как в это время мой двоюродный брат поднял крик, и меня вытащили из петли. Сейчас я сознаю, что плохо сделал, что после этого отошел от Церкви, но нет сил вернуться в нее».

А вот рассказ умной бабушки Дарьи о себе: «Я окончила одно высшее женское учебное заведение в Петербурге и хотела по внутреннему религиозному складу моего характера поступить в один из московских монастырей. Перед этим я начала посещать женские и мужские монастыри, знакомясь с монашеской жизнью. Правда, на первых порах мне они нравились, но до тех пор, пока я не проникла в самую внутренность жизни монашествующих. Как только я начинала углубляться во внутреннюю монастырскую жизнь, так непременно я встречалась там с церковным материализмом. Всюду деньги! деньги и деньги! Да что же это такое? Такая жизнь есть открытая насмешка над Христом. Христос говорит: «Не можете служить Богу и мамоне», а жизнь современных монахов как раз говорит противоположное, она говорит: «Не могу я служить Христу без служения мамоне». Христос говорит: «Продайте имения и раздайте нищим», а жизнь белого и черного духовенства говорит: «Продайте Самого Христа, гоните от себя всех нищих, этих дармоедов, и покупайте участки земли, стройте на них большие корпуса, трехэтажные дома, копите богатство, давайте деньги под большие проценты и т. д.» Я стала над этим задумываться и пришла к такому заключению, что самые безбожники, отъявленные материалисты, всегда торгующие своей религией, своим Богом – это духовенство. Чем я больше об этом размышляла, тем я все больше и больше отходила от Церкви, а теперь вот я нахожусь совершенно в другой области. Я бы сейчас куда-нибудь далеко-далеко ушла от себя, чтобы только быть одной мне со Христом. Если же я буду отвечать за свою жизнь перед Богом, то в сто раз больше ответят за мою душу представители Церкви, которые оторвали меня от моего Господа!» (Сама плачет).

Кузьмин тоже говорил о себе, что он только потому отошел от Церкви, что диакон того города, где он жил и был учителем, отнял у него любимую жену. На Дзержинского тоже на всю его жизнь разрушительно подействовал ксендз, законоучитель гимназии.

В последних числах января сего года ко мне явился надзиратель пересыльной Читинской тюрьмы; он был послан от тюремного начальства с тем, чтобы я посетил эту тюрьму. Я согласился и назначил для этого следующий воскресный день. Наступил этот день, и я ровно в три часа дня отправился в эту тюрьму. Здесь я увидел и самого губернского прокурора (которому некогда арестанты откусили ухо и который, в конце концов, предал меня карательной экспедиции, в лице Закомельского и Ренненкампфа, как самого злейшего и опаснейшего политического агитатора, революционизирующего всю каторгу)[7]7
  Позднее, во время Первой русской революции 1905–1907 гг., специальный сводный отряд генерал-лейтенанта П. К. Ренненкампфа, следуя на поезде из Харбина (Маньчжурия), восстановил сообщение Маньчжурской армии с Западной Сибирью, прерванное восстанием в Восточной Сибири («Читинская республика»), разгромил силы мятежников и навел порядок в Чите. Специальный отряд под командованием генерала А. Н. Меллера-Закомельского в декабре 1905 г. восстанавливал порядок на Транссибирской железной дороге, забайкальская часть которой к тому моменту находилась фактически в руках революционеров. Во время этих событий о. Спиридон подвергся аресту в Чите.


[Закрыть]. Арестанты все были в церкви. Я поздоровался с ними, и, тотчас став на амвон, начал им говорить об абсолютной ценности с точки зрения Самого Христа души человеческой:

«Ибо что пользы человеку приобрести весь мир, а себя самого погубить или повредить себе?» (Лк. 9:25).

– Христос человеческую душу, в смысле ее абсолютной ценности, противопоставил всему миру, всей мировой действительности. Мир до Христа совершенно не знал такой безграничной, неоценимой ценности человеческой души. Наоборот, мир до пришествия Христа на землю на человеческую душу, на человеческую личность смотрел обесценивающими очами. Мир ценил общество, государство, но отнюдь не личность. Мир древний думал, что не личность является основанием общества или государства, а наоборот, личность, как таковая, есть нечто производное от общества или государства. Так что он ставил государство в причинное отношение к человеческой личности. Христос же дает обратное понятие о человеческой личности, Он ее ставит в причинное отношение к обществу. Строго разбираясь с тем и другим понятиями о ценности человеческой личности, мы должны встать на сторону Христа. Действительно, не по дому ценится материал, а дом ценится по материалу, из которого он выстроен. Так и здесь: какова личность, таково и общество или государство, ибо всякое общество или государство есть нечто собирательное из одних личностей. Так что не общество, не государство создает личность, а личности создают то и другое: т. е. общество и государство. Теперь мы слышали из Евангелия: Христос останавливается только на личности. Он противопоставляет ее ценность даже самой ценности всего мира, но противопоставляет ее миру только ради нее самой. Отсюда, всякая человеческая личность, чтобы сохранить свою в себе бесценную ценность, должна свободно отдать себя одному лишь Богу на неприкосновенное сохранение своей в себе ценности. Почему же именно непременно нужно отдать себя, а не быть самим собою? Только потому, что самая ценность души или личности человеческой есть ценность не лично самой себе в отношении себя, а ценность именно ее Творца к ней, как к Своей твари. Потому то и ценит ее Христос, что Он ее Творец, а кроме Творца кто же другой и может ценить ее? Вот почему я и говорю, чтобы всякая человеческая душа или личность свободно отдала себя саму для сохранения в себе собственной ценности только лишь одному Христу. Да, нужно сознаться, что только один Христос и оценил человека. Да еще какою дорогою ценою Он оценил ее! Мало того, что Он ее сотворил, мало того, что Он вложил в нее Свой образ и Свое подобие, мало того, что вложил в нее религию, т. е. познание ею Себя Самого, вложил в нее нерукотворенный закон – нравственность, поставил в ней контроль, различающий добро от зла – совесть, но Он еще облек и Себя Самого в нашу человеческую природу. Он ради нашего спасения пережил Свою страшную Голгофу, крестную смерть и самую богооставленность в Себе Самом. После этого всего, кто же другой может сказать, что ценит человека больше, чем Христос? Кто может после этого сказать: «Я люблю человечество больше, чем Христос?» Вот поэтому Христос учит и предупреждает человеческую личность: «Ибо что пользы человеку приобрести весь мир…», чтобы через этот мир как бы ей не погибнуть. Приобрести мир – это значит принять его в себя и себя врастить в мир; принять же в себя мир и себя врастить в мир – это значит отказаться от Христа, отвергнуть Его от себя, забыть Его и раз навсегда заменить Его для себя миром, своими страстями, всякого рода пороками, грехами и, наконец, верною и неизбежною вечною смертью.

Узники мои! Что вы сейчас думаете о себе? Я смотрю на лица ваши и читаю в них переживаемую вами тяжелую скорбь сердца вашего. О чем вы так сильно скорбите? Что за причина такой жгучей тоски вашей? Не потеряли ли вы чего-нибудь?

Арестанты со слезами закричали:

– Потеряли души наши.

Другие:

– Потеряли вот эту самую ценность личности.

Иные:

– Христа потеряли!

Из задних рядов кричат:

– Все потеряли, и себя самих потеряли, потеряли и родных, потеряли и свободу, потеряли все, все!

Мне было жутко слышать их.

– Возлюбленные мои, узники мои! – продолжал я. – Вот если Некто такой, Кто всегда ищет вас, Кто хочет найти всех, и, найдя, сказать вам: «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф. 11:28). Кто это? Знаком ли Он вам? Узнаете ли вы Его?

– Это Христос! Это Спаситель наш! – вдруг закричали все арестанты.

– Теперь сосредоточьте свое внимание на дальнейшем моем слове. Тот, Кто создал вас, Тот, Кто ради нашего спасения облекся в нашу человеческую природу, Тот, Кто пострадал за нас на кресте, Кто пережил Свою богооставленность, Тот, наконец, Кто ищет нас, Кто следует по пятам нашим, Кто вслед нашей греховной жизни кричит нам: «Придите ко Мне… Я успокою вас», – может ли без невообразимой печали Своей души, без внутреннего в Себе безбрежного страдания смотреть на нас, если мы на столь непостижимую к нам Его любовь не отвечаем даже и ничтожнейшей нашей любовью к Нему? О, Боже великий, как страшно!

Возлюбленные, неужели еще не омерзела вам ваша жизнь без Христа? Неужели всегда со злорадством обесценивающий и тиранически обезличивающий вас мир еще сладок для вас? Неужели грех, точно вервием влекущий вас в бездонную пагубу, еще мил вам? Неужели вся ваша столь мучительная, столь полная отчаяния и раскаивания, покрытая мерзостью ваших преступлений жизнь еще приятна вам? Неужели так смертельно, точно удав, давящее вас беспросветное одиночество, внутренняя духовная пустота, медленное умирание в тюремной жизни являются для вас все еще любезными для вас?

Посмотрите на себя. О, как вы одиноки, несчастны и жалки! Все вас презирают, презираете вы и сами себя; все к вам относятся с недоверием, и вы сами себе не доверяете; все вас считают преступниками и вы себя, не менее других, считаете таковыми; все от вас отвернулись, оставили вас одинокими, и вы сами себя навеки оставили бы, если это было бы вам возможно, лишь бы только освободиться от самих себя. И вот вы, находясь в таком ужасном состоянии, даже сами для себя являетесь задыхающимися невыносимым зловонным смрадом. Однако, какое же чудо! Оглянитесь сердцем своим, послушайте ушами вашей совести и вы увидите и услышите только одного Христа, только Его одного, бегущего к вам, только к вам одним и кричащего вслед вам: «Придите ко Мне, Я успокою вас».

«Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас, возьмите иго Мое на себя, научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем и найдете покой душам вашим, ибо иго Мое благо и бремя Мое легко» (Мф. 11:28–30).

О, какая непостижимая благость и какая беспредельная любовь Христа к вам! Вот и все восстали против вас, отвергли вас, предали вас на самые ужасные муки, скорби, печали, страдания и одиночество. И только, говорю вам, один Христос ценит вас, один Он еще не оставляет вас, один Он в терновом венце с пронзенными ранами на руках и на ногах и в боку, с крестом на раменах, весь облитый Своею кровью ходит по горам и долинам вашей каторжной жизни, ища каждого из вас, желая вам спасения; Он кричит вслед вам: «Придите ко Мне, Я успокою вас! Или не хотите придти ко Мне, чтобы иметь жизнь?» (Ин. 5:40).

Узники мои! Остановитесь! Перемените путь ваш. Направьте стопы ваши ко Христу, прямо к Нему одному. Только Он один дарует вам покой, дарует вам вечную жизнь. Он один, только один всю внутренность вашей личности наполнит новым содержанием, содержанием не мира, а Бога; не земли, а неба; не греха, а святости; не страстей, а неизреченным, благодатным светом; не печалью, не скорбию, не отчаянием, а радостию, утешением и твердою надеждою на собственное свое спасение в Нем.

Арестанты рыдают.

– О, милые мои узники! Примите в себя Господа, примите Его, сейчас же падите пред Ним и молите, чтобы Он всегда был в вас и с вами, и тогда поистине найдете покой душам вашим. Аминь.

Только я вошел в алтарь и начал снимать стихарь с себя, как в это время входит в алтарь в кандалах арестант. Он пал перед престолом и начал отчаянно рыдать. Потом встал и подошел ко мне, крепко-крепко поцеловал меня и тихо сказал:

– Отныне я все брошу, оставлю и буду христианином!

Я был очень рад его душевному озарению. Я вышел их храма. Прокурор, начальник и помощник начальника тюрьмы ожидали меня около церкви. Прокурор подал мне руку и сказал:

– Не бесполезно ваше посещение арестантов, прошу почаще посещать их.

Вернулся я в свой архиерейский дом и там отдался размышлению о том, каким способом можно было бы доставить существенное облегчение несчастным узникам? В моей голове создавались и рушились всякие планы. Я думал о том, чтобы весь тюремный режим заменить другим, а именно: заменить его трудовым режимом, который бы имел для них чисто воспитательное значение. На смену этой мысли в моей голове возникала другая мысль: нет, нужно убить самую причину зла, которое человека делает арестантом. Нужно, прежде всего, с корнем вырвать и совсем уничтожить пьянство в России. Нужно во всех школах, кроме Закона Божия, еще преподавать с самого младшего возраста нравственную гигиену; ибо русская душа и воровата, и сексуальна, и восприимчива ко всему злому, несмотря на ее природную доброту, простоту и искренность. Не успел остыть мой мозг от этой жгучей мысли, как вдруг является иная мысль: нет, нужно и церковный, и государственный существующий строй заменить другим строем, таким, чтобы он способствовал людям быть людьми, а не зверями. Церковь должна всю обыденную жизнь христианина как-то изменить, сделать ее действительно христианской. Как? Я думаю, как это ни странно, чтобы Церковь имела свои театры, свои клубы, где бы могла ставиться на сцене жизнь Христа, мученическая кончина мучеников Христовых, жизнь подвижников Христовых, где бы читались всякие религиозные доклады, где произносились бы проповеди, где происходили бы на религиозные темы диспуты и т. д. Церковь должна иметь чисто воспитательные школы, где, точно в парниках, выращивались бы новые типы духовенства. Церковь должна серьезно приступить к самой реформе выбора и жизни епископата. Нужно сказать правду: современный епископат является величайшим тормозом внутренней церковной христианизации русского народа. Настоящий наш епископат весь как-то обесцерковился, он сплошь и рядом свою волю, волю царей, правителей выдает за волю Христа; он соборность церковную заменил своею персоною. Он весь проникнут рабским лакейством перед гражданской властью; он не менее сего также весь заражен лицемерием, деланным, дутым благочестием, деспотизмом, павлиньим самомнением, продажным политиканством и натуральной хамелеоновщиной. Что же касается вообще всего нашего русского духовенства, то оно во всех отношениях невежественно, честолюбиво, высокомерно, тщеславно, гордо, корыстолюбиво, продажно и внутренно нерелигиозно и совершенно амистично в смысле христианской мистики. В нем отсутствует самоуглубленная постоянная искренность в отношении Христа, в своих религиозных отношениях с Богом оно всегда чуждо внутреннего самоанализа, казенно и индифферентно. В нем нет нравственной внутренне-творческой, преобразующей его самого молитвы. Его молитва – это молитва книжная, словесная, внешняя, бездушная, поросшая церковным лицемерием. Что касается церковной службы, то она, действительно, какая-то служба неизвестно кому, служба, во всяком случае, не Христу, ибо в ней, кроме шаблонного, казенного, деланного, механического содержания ничего другого нет, она из себя представляет сплошь и рядом какую-то гнусную рисовку самого духовенства. Эта гадкая рисовка особенно ярко вырисовывается во время архиерейской службы. Все Христово обмирщвлено, Дух Господа в Церкви заменяется духом мира сего, это самое величайшее горе вообще для христианства.

То же самое и в католической, и в лютеранской, и других церквях. Что же касается сектантского духовенства – эта та грязная лужа, куда сам диавол со всем своим воинством ходит в нее издавать звуки от скопления в себе внутренних адских газов… Нет, кто что ни говори, а духовенство наше давным-давно сбросило с себя апостольское иго и отвергло их жизнь, как жизнь учеников Христовых.

Что касается государственной русской жизни, то эта жизнь не только не христианская, но она целиком антихристианская. Помазанник Божий!… Благочестивейшего, самодержавнейшего… христолюбивое воинство… присяга… суды… смертная казнь… сознательное спаивание всего русского народа… тюрьмы… каторга… публичные дома… земельный захват имущих у неимущих… держание народа в черном теле… невежество… отсутствие всеобщего народного просвещения… отсутствие морального воспитания… продажность, взяточничество министров… гнусная протекция… разгульная бесшабашность аристократии, разврат правителей… беспощадная зависть, постыдные интриги высокопоставленных особ… бесконечная расточительность народных богатств, государственных ценностей и т. д., и т. п. По-видимому, истинного христианства-то и не было в России… Вот в чем заключается самая главная причина, порождающая собою преступников. На смену этой мысли выступает еще мысль, которая все это отрицает и ссылается только на одну свободу человеческой личности, говоря: «Да что там Церковь, духовенство, царь, министры, государство – все это пустяки. Дело в том: раз человек имеет в себе свободную волю в отношении своих поступков, так он сам для себя делается и причиной, и следствием, и ответственностью за свои преступления и за свои пороки. При чем тут государство? Человек свободен то и другое делать и за добро и за зло получать должное». Так я тогда размышлял.

Через шесть месяцев после первой поездки своей на каторгу, я опять отправился во второй раз на нее. Приехал я прямо в Зерентуйскую тюрьму. Арестанты, как муравейник, закопошились… Они очень были рады моему приезду, радовался и я им. Мне было очень отрадно видеть их в веселом настроении. Местный священник в этот раз был болен, а потому он во все время моего пребывания в этой тюрьме отсутствовал.

Я приехал сюда около двух часов дня; арестанты уже пообедали. Вечером ровно в шесть часов они все собрались в церковь, где присутствовала уже и вся местная администрация. Я, по обыкновению, надел стихарь и начал говорить им приблизительно следующее: «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную» (Ин. 5:24).

– Возлюбленные мои узники! Второй раз я здесь у вас. Второй раз я сею в сердца ваши слово Божие. Мне очень приятно видеть вас, но еще приятнее становится мне, когда я захватываю полною горстью семена евангельской истины и сею их, думаю, по доброй земле ваших душ. Возлюбленные, я сею в ваши души такие семена евангельской жизни, от которых, по мере роста их в вас, вы сами на первых порах незаметно для себя будете возрождаться, обновляться и даже претворяться из адамовых пленных чад земной кратковременной жизни в чад Христовых, в детей вечной и нетленной жизни. Евангельское Христово слово есть не только всесовершенное врачевство для грешных душ, но оно есть скрытая, уплотненная, вечная, бессмертная жизнь Самого Христа. Об этом Сам Христос, Источник бессмертной жизни, так говорит: «Старайтесь не о пище телесной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную, которую даст вам Сын Человеческий; ибо на Нем положил печать Свою Отец Бог» (Ин. 6:27). Эта-то нетленная пища и есть Святое Евангелие. О, возлюбленные мои! Если вам хочется жить блаженной, радостной, светлой, счастливой жизнью, то перенесите все Святое Евангелие в сердца ваши. Испишите словами сей Книги вечной жизни и совесть вашу, и волю вашу, и сердце ваше, и чувства ваши, и стремления ваши, и все мысли ваши. И, сделав это, вы тогда сами личным своим опытом воочию убедитесь, какую врачующую, всеисцелящую, всевозрождающую силу имеет в себе Евангелие! Нет такой душевной болезни, нет даже и физической такой немощи, которыми бы страдал больной и от постоянного молитвенного чтения Евангелия не выздоровел и совершенно не освободился бы от нее. Евангелие есть всеисцеляющая сила Христова; Евангелие есть новая жизнь. Евангелие есть бессмертие. Вот мы душевно и телесно болеем только потому, что наш дух не питается Евангелием. Сама смерть потому укорачивает нашу и так кратковременную жизнь, что мы молитвенно не читаем и не питаемся животворящей силой, находящейся в каждом евангельском слове.

У меня жила моей прабабушки сестра, ста четырнадцати лет. Я однажды спросил ее, в чем заключается секрет ее долголетней жизни? Она ответила мне: «87 лет я непрестанно читаю “Отче наш” умственно». Был на Афоне духовник иеросхимонах Григорий, он прожил сто двенадцать лет. Я однажды спросил его: какая причина его долголетней жизни? Он ответил: «Непрестанное умственное чтение Псалтыри и Святого Евангелия». Знал то и другое наизусть. Возлюбленные мои узники! Всегда читайте Евангелие, всегда питайтесь этим хлебом вечной жизни – и вы освободитесь от страстей своих. Изучайте Евангелие напамять – и благодать Божия почиет на вас. Тоска ли, скорбь ли, отчаяние ли коснутся вашего сердца, сейчас же обращайтесь к Евангелию – и оно во всем окажет вам величайшее облегчение. О, как бы я хотел, чтобы Евангелие было всегдашним вашим другом, вашим спутником в вашей жизни. Некогда кто-то спросил одного философа: «Философ, скажи мне, кто я?» – А тот на вопрос и отвечает ему вопросом: «Скажи мне, с кем ты дружишь, тогда я скажу тебе, кто ты такой». Здесь истина непреложна. Ибо мы становимся теми, с кем чаще всего встречаемся, беседуем, дружим, объединяемся мыслию и сживаемся. Потому, если мы хотим следовать за Христом, быть Его учеником, усвоить себе Его характер, Его жизнь – для этого как можно более и чаще следует читать Евангелие, каждое Его слово всем своим существом переживать, усваивать себе, сживаться с ним, питаться им и растворять его в себе. Если вы послушаете меня и будете исполнять то, о чем я сейчас говорю вам, то вы увидите себя находящимися в свете Христовом. Христос насквозь пронижет вас Собою. Христос будет с вами, а раз Христос будет с вами, то все мрачное, темное, греховное, страстное исчезнет навсегда в вас. Итак, вслед за Евангелием! Аминь.

Арестанты, выслушав меня, подходили ко мне и, точно на Пасху, христосовались со мною.

– Вот ты, наш друг, появился опять среди нас! – говорит престарелый арестант, смотря на меня.

– Спасибо, брат, спасибо, – ударяет меня по плечу другой.

– Дай Бог здоровья вам! – говорит третий.

– Вы побудьте с нами подольше, – четвертый.

– Мы с вами праздник празднуем, – пятый и т. д.

У всех слезы на глазах и улыбка на лице, и радостное настроение. По окончании проповеди я сейчас же отправился с ними по палатам. Здесь у нас начинают происходить дружеские беседы. Беседуем о Боге, беседуем о Христе, беседуем о Святом Духе, беседуем о Святой Троице, беседуем о бессмертии души. Задают вопрос за вопросом, не успеешь на них ответить, как опять задают новые вопросы. Все они со мной дружны, милы, любезны, искренни. Я, смотря на них, не раз чувствовал, как к моему горлу подкатывали слезы и мне хотелось всех и каждого обнять, расцеловать и сказать им: «Да как же вы, такие добрые, попали сюда?!» В одной из палат ко мне подошел один, лет сорока пяти арестант и, положа руку на плечо, сказал:

– Дружок наш! Если бы ты заглянул во внутрь души нашей, ты бы испугался, а быть может и отшатнулся бы от нас. Не здесь, наш друг, не здесь Нерчинская каторга, а вот (указывая на грудь), вот, внутри груди нашей, там, глубоко в сердце нашем, там в самом корне души нашей – вот, где у нас каторга, ох, да какая же ужасная, невыносимая каторга!

Сказав это, он бросился на нары, и, как ребенок, зарыдал истерично.

– Да, да! – дружно закричали все. – Вот где у нас каторга! – указывая на грудь. – Вот где смерть – там, в душе нашей каторга.

Сказав это, многие прослезились. Мне было их до глубины души жаль! Через пять минут я отсюда, из этой палаты, пошел в следующую палату, тут уже певчие ожидали меня. Только я вступил в нее и поздоровался с ними, как вдруг хор грянул «Тебя Бога хвалим». Пропев это, они запели «Подай руку, товарищ». После этого они пропели, по-видимому, составленное ими и касающееся их тяжелой каторжной жизни. О, как же они хорошо пели! В их пении слышна была надрывающаяся от отчаянных рыданий душа, живая душа, томящаяся в оковах каторжной жизни! И слышны были в этом пении последние стоны умирающего человеческого духа, а с ним как бы и умирающего всего человечества! Вот слышатся такие нотки в этом пении, что как-будто умирающий дух человеческий борется сам в себе за то, что послать миру: проклятие или благословение? Проклянуть ли мир или благословить его? Вдруг эти нотки сменяются такими аккордами, что как-будто этот умирающий человеческий дух действительно проклинает мир и проклинает страшно, проклинает с потрясающей силой негодования. Но вдруг взвились к небесам тенора, загрохотали басы, раскатился баритон, подхватили снова серебристые тенора, понеслись куда-то в самые небеса, рассыпались бриллиантовой пылью и, точно солнечными лучами, своей сладкой мелодией залили весь мир. О, этот умирающий дух человеческий уже шлет свое благословение миру: «Господи Иисусе Христе, не вмени ему, сему миру, в грех всю мою мучительную каторжную жизнь, возложенную им на меня!» – Палата наполнилась рыданием. Жутко и сладостно, грустно и утешительно, страшно и бодро, печально и весело, прискорбно и торжественно. Я не выдержал, я в эту для меня потрясающую минуту стал на стул и сказал им: