Текст книги "История об офортах"

Глава двадцать первая. Шпенбах выходит на связь

За 14 дней до начала судебного процесса

Звонила Марианна. Судя по голосу, она была чем-то встревожена, и разговор начался без всякого приветственного вступления.

– Вигдор!

– Привет, хорошо, что позвонила.

– Вигдор, послушай меня. В музее прошла пресс-конференция для журналистов.

– А почему в голосе тревога? Когда в музей приходят журналисты, это же здорово! Или никто не пришел?

– Полный аншлаг. Такое впечатление, что космический корабль должен был стартовать прямо из выставочного зала. Сенсация! Все прошло просто замечательно. Директриса обьявила, что в скором времени будет сформирован оргкомитет по подготовке международного музейного обмена. Федора представила как члена комитета. Он был в ударе. Вел пресс-конференцию. Трезвый он даже ничего!

– Я ревную!

– Перестань. Но Федор действительно хорошо справился с ролью ведущего. Он замечательно управлял журналистской братией. И знание предмета ему помогало.

– Тогда что тебя встревожило?

– А то, что я облазила весь Интернет, и не нашла даже намека на частную артгалерею «Шпенбах и сыновья»! Понимаешь, ничегошеньки! Странно все это. Такой музей, как Дрезденский, не будет иметь дело с кем попало. А тут полное отсутствие информации.

– Марианночка, успокойся. Слава богу, ничего не произошло. А то я уж было подумал, у вас ограбление века. Ну, посуди сама, а вдруг эти ребята живут по старинке и просто не стали создавать сайт, а может быть, дела у них идут так хорошо, что они обходятся без «паутины». Они ведь не торгуют оптом, не возят бананы из Эквадора или апельсины из Египта. Можно привести с десяток причин отсутствия в сети.

– Ну, положим, в это можно поверить, но на сайте самого Дрезденского музея нет и намека ни на какие обменные выставки, зарубежные поездки в Лесовск. Это как?

– Да ты просто детектив! Но и тут множество объяснений. Официальных переговоров пока не было?

– Не было.

– Специалисты друг к другу пока не приезжали?

– Не приезжали.

– Договор подписями не скрепляли?

– Не скрепляли.

– И самое главное, Дрезден пока еще не упал к ногам такого замечательного, тонкого и проницательного искусствоведа, как Марианна лесовская.

– Ааааа, какой ты несерьезный сочинитель. Хорошо, пусть будет так, как ты говоришь. Все равно мне кажется, как-то все уж больно просто складывается. Только не вздумай мне сказать в ответ: «Все гениальное просто!»

Оба рассмеялись.

– Что поделывает господин сочинитель?

– Обдумываю новую главу, в которой главная героиня – лучший знаток западноевропейского искусства эпохи Возрождения.

– Это хорошо, господин сочинитель. Надеюсь, знаток эпохи хоть чуть-чуть похож на скромного провинциального служащего лесовского музея.

– Практически прототип.

– Да?

– Конечно, но я в полной растерянности.

– Отчего же, господин сочинитель?

– А вот не пойму, этот самый знаток любит еще что-то кроме своей работы.

– Ой, я знаю ответ, я чувствую, что любит, любит, любит. И завтра господин сочинитель, не позднее обеда, при желании сможет в этом убедиться. А пока я пойду смотреть новости, где показывают этого искусствоведа. Потом сяду писать релизы для музейных изданий про пресс-конференцию и предстоящие «гастроли». Обзвонились уже. Даже из министерства интересовались. Вот как позитивные новости быстренько расходятся. Ну все, чмок-чмок-чмок.

– Бай-бай, мой вернисажный труженик, и передай спасибо искусствоведу за завтрашний обед.

Вигдор включил диск «Крылья» своей любимой группы «Наутилус». Представил Бутусова, сидящего на краешке высокого стула. Вот он прикрыл глаза и начал петь. Наверное, это помогает ему сосредоточиться, – подумал Вигдор. Он тоже закрыл глаза.

 
Я знаю, есть женщина, она всегда выходила в окно.
В доме было десять тысяч дверей, но она выходила в окно.
Она разбивалась насмерть, но ей было все равно.
Правда всегда одна…
 

Правда-правда. Одна-одна. Женщина, окна. Двери. Марианна! Мне кажется, она тоже из тех, кто выходит через окно…

Размышления Вигдора прервал звонок. Он машинально посмотрел на часы. Ровно двадцать два.

– Слушаю!

– Господин Чижевский?

– Он самый.

– Простите за беспокойство. Это Шпенбах беспокоит, из Германии.

Голос, который раздался в телефоне, Вигдор бы отнес к человеку, не спешащему каждый день на работу. Этому звонку нужно и можно было бы удивиться, но не в этот раз. Что-то подсказывало Вигдору, инициативный звонок разрешит какие-то вопросы.

– Это владелец частной артгалереи «Шпенбах и сыновья»?

– Примерно так, осталось обзавестись сыновьями и самой галереей.

– Здравствуйте, господин Шпенбах. Не скрою, уже удивлен: вы немец, а говорите по-русски практически без акцента.

– Я такой же немец, как вы. Это фамилия моей жены. Шпенбахом стал из практических соображений.

– Чем обязан, господин Шпенбах, уж не на выставку ли вы решили пригласить меня в столь поздний час?

– Вот именно, о ней родимой и хочу прояснить ситуацию.

– Позвольте узнать, как вы нашли меня?

– Это самое простое, что можно сделать из Германии. Позвонил в ваш писательский союз, представился агентом международного издательства и мне любезно дали телефон, а попутно рассказали историю вашей жизни за последние пять лет. Все-таки, мы, русские – самый открытый народ.

– Итак, я вас слушаю господин галерист.

– Знаете ли, душой я все равно в Лесовске. Сегодня увидел сообщения в интернете о предстоящем обмене художественными коллекциями музеев и обалдел. Оказывается, я уже не просто Шпенбах, а видный частный галерист, возглавляющий компанию «Шпенбах и сыновья». Поймите меня правильно, кое-чем я Майкову, безусловно, обязан, но он совсем оторвался от реальной жизни. Сообщения на такую тему, а их уж слишком много в сети, да еще с конкретными именами, фамилиями, музеями вскоре станут достоянием и немецких русских, которые, как и я, по ночам ностальгируют у радиоприемников и компьютеров. И не может быть, чтобы парочка бывших русских немцев, узнав о приезде родного лесовского музея, не позвонила бы в Дрезденский за подробностями или с просьбой забронировать билетики. И что они услышат?

– Ничего они не услышат.

– Вот именно. Но они будут допытываться до истины и в итоге окажется, что все это блеф чистой воды. Но далее возникнет вопрос, кто такой Шпенбах? А я лицо реальное и окажусь втянутым в международный скандал. Поверьте, я помогал Майкову по делам заводским, но такое!

– А что ж вы раньше-то не отказались, так сказать, сотрудничать с ним?

– Он не поставил меня в известность о сути своего проекта. «Шпенбах и сыновья»! Полня чушь. У меня нет детей!

– Почему звоните мне, а не Майкову, я не знаю правил немецкой полиции.

– Но ведь вы именно тот человек, против которого Майков затевает судебный иск. Он просил меня стать, так сказать, покупателем каких-то картин местного художника. Сказал, что это чистая формальность, в России очень уважают иностранцев и идут им навстречу. Майков утверждал, что так он получит хорошую скидку, если в покупателях буду я. Точнее, человек с иностранной фамилией и паспортом. И я сыграл свою маленькую роль. Согласился подписать ничего не значащий договор с неким Икифоровым на приобретение картин. Но это же милая шутка, розыгрыш, ерунда. Но вымысел с музейным проектом, как говорится, совсем другое дело. Это уж слишком. Помогать вам и свидетельствовать против Майкова мне бы тоже не хотелось, но и в его афере участвовать – увольте.

– Понимаю. Что же вы хотите от меня, Шпенбах?

– Вы умный человек и наверняка придумаете, как избежать такого обмана. В неловком положении окажется прежде всего лесовский музей. Так сделайте что-нибудь. Может быть, вам удастся убедить Майкова перестать блефовать. Обьясните ему степень опасности.

– Нет уж, увольте. Я должен уговорить Майкова, который организовал против меня дело, вчинил иск в сто тысяч евро, отказаться от выигрышного, по его мнению, дела?

– Огромные деньги! Что же делать, не бежать же мне в джунгли Амазонки.

– Действительно, что будете делать вы? Беспокоиться по этому поводу мне как-то раньше не приходило в голову.

– Чижевский, давайте помогать друг другу. Я теперь добропорядочный немецкий гражданин. Мне все это ни к чему.

– Поверьте, мне тем более. Хорошо, я пока ничего не могу сказать конкретного. Как только что-то прояснится, свяжусь с вами. Телефонный номер высветился, я запомнил его. И бога ради, не звоните сразу же Майкову, если все, что я услышал, не блеф!

– Это вы зря, я все карты открыл и тоже надеюсь на понимание. Спасибо, надеюсь на звонок.

…Вигдор прибавил звук. Бутусов пел «Где эти крылья, которые нравились мне!».

«Ну дела, – подумал Вигдор, – всегда прилетает что-то, откуда не ждешь. Это сколько же тайн образовалось, о которых Майков даже и не ведает! Если учесть визит Селины в Акатск!»

Вигдор взял планшетник и стал накидывать перечень «козырей», о которых так любила поговорить Селина.

Частная галерея «Шпенбах и сыновья». Мнимый галерист Шпенбах не желает участвовать в майковских аферах.

Сестра Майкова – жена Икифорова. А ведь Икифоров – одно из центральных звеньев всей аферы, именно он якобы получил по договору авторские права на использование работ Спицына и первоначально действовал якобы в интересах Шпенбаха.

Все договоренности с Дрезденским музеем об обмене выставками и открытием вернисажа Спицына – блеф.

Впрочем, это все эмоции. На судебном Майков, во-первых, заявит, что факт существования или не существования частной галереи не имеет к делу никакого отношения. Во-вторых, кто чья сестра, жена, подруга может только наводить на размышления. Сами по себе родственные связи никоим образом не являются доказательством в деле об авторском праве. Наконец, выставочная деятельность и контакты музеев и вовсе дело музеев, а не судебного разбирательства.

Любой судья тут же сделает замечание за отвлечение от сути дела, а вот настроение общества и градус его жизни для любого судьи – дело вполне осязаемое. И уж коли город начинает «гудеть» по части вернисажа Спицына, то давление это на судью скажется непременно, и фон для принятия окончательного решения будет явно не в пользу Вигдора и Савелия. Хотя, конечно, когда все мелочи, фактики и нюансики собираются «до кучи», аргументы становятся весомее и от них уже трудно будет отмахнуться честному судье.

Все, что рассказала Селина по телефону о поездке в Акатск, конечно же, было важно. Теперь, когда проявился Шпенбах, нужно искать Икифорова. Он – важный свидетель и обладатель знаний. Только он может подтвердить, что сделка со Спицыным была мнимой…

Глава двадцать вторая. Портрет

За 13 дней до судебного процесса

Взглянув на свои пленэрные рисунки, художник Савелий Кокорев удивился сам себе. Он уже давным-давно не писал так. Все жило на этих работах, все светилось каким-то чудесным образом, словно под каждый его мазок подвели чудо-лампочку.

«Господи, ну до чего же хорошо, когда удается», – Кокорев поднял вверх руку, сжав кулак. Потряс ею, посмотрел на нее и изрек: «Когда ты ощущаешь в своей руке способность передать то, что сказать невозможно, то ты живешь полноценной жизнью творца».

Потом захохотал от удовольствия. «А ты, Кокорев, еще ничего, можешь, – пронеслось у него в голове. – На то ты и художник. Только много говорить стал сам с собой. Нужно узнать у Чижевского, это нормально или пора обратиться к доктору».

И в тот же миг с Савелием «что-то» произошло. Такое может случиться не только с художником, но и с человеком любой другой творческой профессии. Вот сидишь, ходишь, «живешь», одним словом, существуешь, «опустив руки». Все пребывают в таком состоянии по-разному. День, другой, третий. Кому-то достает часа, а кто-то не может выбраться неделями или даже месяцами. Творческая прострация, застой – тот еще диагноз.

А потом случается внутри что-то: торкнет, заискрит вдруг, расплавится. И тогда происходит нечто: все получается и рвется наружу, все играет и поет – словом, творится.

Вот и у Савелия что-то завелось внутри и пошло. Холст на подрамнике стоял давным-давно в ожидании нового заказа «по фотографии». И вот дождался кокоревского рывка.

…Он писал уже не ощущая, что стоит у картины много часов. Он жутко устал, он был прочти без сил.

…Савелий развернул мольберт к дивану, чтобы присесть, отдохнуть и оценить, что получилось. Но он и минуты не смог усидеть, рассматривая холст. Он так и заснул сидя, в одежде, при свете. Кажется, все изменилось до наоборот. Это картина внимательно наблюдала за художником, взвешивала и прикидывала, понравится ли ему. когда он проснется.

Так они и пробыли наедине друг с другом, чтобы в минуту пробуждения оказаться лицом к лицу.

…Звонок в дверь. Еще, еще. Требовательный, долгий.

Савелий проснулся. С удивлением обнаружил, что «уже» одет. Взгляд уперся в мольберт – так бы и сидеть, рассматривая то, что сделал вчера, подмечая каждый неточный мазок, но этот звонок не прекращался и трезвонил, отвлекая, как будто с каждым нажатием кнопки становился сильнее и пронзительней. От него надо было срочно избавляться. Он машинально встал и пошел к двери. Также машинально повернул замок и удивленно замер: на пороге стоял Федор Спицын, явно встревоженный и бледный.

– Севелий, отцу вдруг стало плохо. Сердце. что-ли, схватило. Корвалолчику отлей! У вас, художников, этот напиток должен быть в избытке. Мой-то все истратил. Пойду сегодня запасусь.

– Скорую вызвал?

– Да нет, Спицын попросил корвалолчик на сахар.

– Зайди, сейчас покопаюсь в своей аптеке. Что-то было, мы благодаря вашей семейной мастерской только и делаем, что сладенькое с лекарствами потребляем. Посиди, пока ищу.

Савелий пошел на кухню искать лекарство, а Федор, оглядевшись, присел на диван.

Посмотрел на холст и в буквальном смысле впился в картину взглядом.

– Нашел я вам корвалол, вот еще какая-то сердечная снедь, – начал было Савелий, возвращаясь в мастерскую, где оставил в ожидании Федора. Но тот не слышал соседа, застыв у картины. Похоже, он даже забыл, зачем пришел к Кокореву.

– Эээ, не буравь жадным взором. Не закончен еще, – буркнул Савелий, но догадался, Федор «любуется» не только мастерством художника.

– Савелий, а ты что, тоже знал Веру Засухину? Я вот намедни был в музейных запасниках и наткнулся на работу отца «Прима музыкального театра». На твоем холсте одно лицо с певицей, только твое моложе. Вы что, все на ней помешались? Она хоть пела-то хорошо?

– Откуда мне знать, что твой отец пишет. Он меня старше лет на двадцать. Я и не знал, что они знакомы. Фото случайно попалось, ну, вот и решил попробовать, давно хотел портрет сделать, а тут еще сон пропал. Все сошлось.

– По фото, говоришь? Странно, а холст просто как живой.

– Понравился портрет?

– По-моему, классно. Точь в точь как у отца. Я смотрел на его картину и мне показалось еще чуть-чуть и женщина запоет, а от твоего письма ощущение, что девушка сию минуту материализуется.

– Ладно, Федор, не забудь, за чем пришел. Там у тебя за стенкой папаша ждет. Неси лекарство, а скорую лучше вызови, от греха подальше.

– У него так бывает. Он называет это последствием творческого запоя. Тоже говорил работал всю ночь. Ты молодец, Кокорев, мне твой холст очень понравился.

– Иди уже!

Савелий закрыл дверь и потихонечку, словно боясь спугнуть кого-то присел на диван против портрета.

– Ну что, Адель, поговорим? Как ты тут ночь провела, не скучала пока я спал. Не боялась? Ах, да, свет горел, значит не было страшно. Скучно, говоришь, без собеседника. Прости, «отрубился», не дописал. Допишем обязательно. Как раз к возвращению с отдыха все будет готово.

Савелий поймал себя на мысли, что если бы сейчас раздался звонок, и в мастерскую вошла Адель, он был бы счастлив. И больше ни о чем Савелий не успел подумать. Он опять заснул тут же на диванчике у картины, свернувшись как в детстве калачиком. И как же замечательно спаслось ему в эти утренние часы…

…Лекарство подействовало и Спицын даже попросил Федора дать отбой «Скорой помощи».

– Позвони, извинись, скажи все хорошо. Они и рады будут, не успевают поди на вызовы. Отлегло, пусть торопятся к нуждающимся. А ты, Федь, побудь еще немного. После беги по своим делам, у вас молодых все быстро решается, на скоро. Чуть задержался и все, не упел, опоздал. И вот, еще, я очень рад, что тебе разрешили курировать мой вернисаж в Германии. Знаешь, получу гонорар и пойдем с тобой в хороший ресторан немецкий.

– Отец. Я хочу тебе сказать…

– Пива возьмем в тонких стаканчиках-пробирках. Так, кажется только немцы подают особые сорта.

– Отец, тут такая история. Я увидел…

– И, конечно, побродим по старому городу, послушаем орган.

– Господи, отец, услышь меня!

Спицын удивленно посмотрел на сына.

– Ты что-то говорил. прости, я невнимательно слушал.

– Да я еще не успел слово сказать. Ты вещаешь без остановки. А тебе бы полежать спокойно, поспать, что-ли.

– Какой сон, Федор, когда надо целый вернисаж готовить. Знаешь, я намедни в монастырь ходило, рисовал. Разволновался! Вот и прихватило. Не надо было к Кокореву ходить, еще подумает, что мы слабину дали, мириться вздумали.

– Да нет, папулечка, это очень хорошо, что я к нему пошел. И хорошо, что таблетки с каплями нашлись быстро, что его работу незавершенную на мольберте увидел. И после визита вопрос у меня возник, вы что оба на одной тетке помешались. Только на твоей картине она лет двадцать пять-тридцать назад написана, а на Кокоревской совсем еще юной, ну словно бы через эти самые десятилетия перепрыгнула.

Спицын поначалу словно бы окаменел, потом присел за стол. Долго молчали. Федор сверлил отца взглядом не мигая, ожидая хоть какого-нибудь обьяснения.

– Сильно похожа на Веру Засухину? – прервал молчание Спицын.

– Похожа? Ну да. Есть некоторое сходство, – сиронизировал Федор. – Но это ладно, а вот как обьяснить, что даже сквозь краски узрел я, хоть и художник-неудачник, а скорее человек с развитым воображением, некоторые физиономические черты своего предка. Это что ж получается, сестричка у меня обьявилась? Жила, так сказать, все эти годы под боком, а ты нас и не познакомил!?

Спицын встал, медленно подошел к Федору, потрепал его по голове.

– Ты, у меня единственный сын и не верь никому.

– А собственным глазам верить можно? Это ведь только картина была, так сказать искажение реальности глазами автора. А когда оригинал попадется?! Ох, и заигрались вы, папенька, что-то не так пошло, что то не так. А на сестренку забавно взглянуть. Мила! Очень мила собой.

– Федор, прекрати паясничать. – Спицын крякнул и схватился за сердце.

– Тихо, тихо, спокойно папа! Тебе сейчас орать то и не рекомендуется, раз моторчик барахлит, ты не думай, я не в обиде. И осуждать не буду. Это ваше дело. С маменькой коли узнает, сами разбирайтесь. Ты вообще-то молодца! Не каждый вот так тайны хранить умеет. Ладно, давай полежи, поотдыхай, а то и поспи. Набирайся сил, одним словом, перед вернисажем. А у меня интервью на ТВ – хотят узнать побольше о твоем творчестве. Я побежал, вечерком загляну.

…Услышав про Адель, Майков понял, что если эта история всплывет до начала судебного процесса, осложнений в его, как ему казалось тонкой игре, не оберешься. Дочка погибшей Веры Засухиной вызовет исключительно негативное отношение к Спицыну.

Мысленно он уже прокрутил бесконечные вопросы дотошных журналистов и сделал вывод – публика ни за что не простит художнику дочь-сироту. Ведь получается, что Спицын бросил девочку на произвол судьбы. Впрочем, отцовство надо будет еще доказать, но в будущем процессе, где Майков все хотел построить на образе добропорядочного и немного не от мира сего художника, которого обокрали «новоявленные» дельцы от искусства, этот факт биографии никак не клеился с дочкой сироткой.

– Что будем делать, Федяй?! Наши шансы выиграть дело близятся к нулю. Не дай бог, чтобы эта «Санта-Барбара» всплыла до или в начале процесса. Тогда считай мы на мели. Потом, хоть тоже нежелательно, но пусть, в середине, в конце, черт с ней с дочкой. Все уже устанут от бесконечных интеллигентских препирательств и публика переключится на что-нибудь другое. Значит и на суд давления не будет. Тогда судья будет разбираться исключительно в правовом поле.

– Так значит надо, чтобы сиротка Хася не «всплыла».

– Надо! Ясно как божий день. Ой, как надо! Эта стерва юридическая Селина Ивановна такого повода не упустит. Обязательно в ходе защиты использует… Я бы поступил так же. За пару дней раздул бы такую мыльную оперу, какой в Лесовске отродясь не видали. Какой уж тут суд и справедливый приговор. Все наши доводы в момент станут подвергаться сомнению.

– Майков, что ты ходишь вокруг да около. Значит, нужно, чтобы Адель до известного числа исчезла с нашего горизонта.

Майков зыркнул на Федора.

– Да нет, ты меня неправильно понял. Никто не собирается причинять ей вред, так сказать, физический или моральный. Ну, спрячем ее где-нибудь. В общем, нужно ее украсть и подержать под присмотром, пока ты дело выигрываешь.

– Спрятать, спрятать. В создавшихся условиях предложение дельное. Но вопросов слишком уж много. Напряги. Во-первых, мы не знаем, где она сейчас, во-вторых, как украсть и где спрятать. И, наконец, вполне возможно, что портрет девчонки Кокорев писал не случайно. А ну как они женихаются?! Тогда художник ее обязательно искать начнет. Поднимет «на уши» всю полицию!

– Скорее всего так оно и есть. Судя по портрету, сестричка сильно его впечатлила.

– Давай, Федяй, так поступим. Раз девица ему небезразлична, последим за Кокоревым, глядишь, он сам к дочке Засухиной нас приведет. А там решим, что делать дальше. Ох, не нравятся мне эти лишние хлопоты. И без того все сложно.

Следить за художником Майков попросил Икифорова, у которого была своя старенькая четверка «Жигулей», незаметная и очень подходящая для такого дела – вряд ли кто заподозрит невзрачного водителя неприметной машины в слежке.

Но тут Майкову опять несказанно повезло…

…После звонка Майкова Икифоров быстренько оформил отгулы и «заступил» на «дежурство», выставив машину как раз напротив подъезда Кокорева. За непыльную работу наблюдать за всеми входящими и выходящими Майков пообещал хорошие деньги и это согревало Икифорова гораздо больше, чем мифический договор с художником Спицыным и каким-то неизвестным немцем Шпенбахом.

Федор быстренько набросал для Икифорова портрет «разыскиваемой особы», так что тому осталось только наблюдать и в случае появления объекта срочно звонить Майкову.

Спрятать Адель на первое время решили в дачном домике майковской родни. Сам домик стоял на краю садоводства. В нем давно никто не жил подолгу. Огород вспахали под картошку и бывали здесь от силы два три раза за лето.

…Кокорев вел себя как обычно. Днем из дома, обратно поздно, когда сумерки перетекали в ночное время. И после в мастерской его долго не гас свет. Гостей не наблюдалось. И Икифоров, решив, что награда никуда не денется, устроившись на заднем сиденье «четверки», спокойно заснул.

На самом деле Савелий Кокорев вел себя далеко не так, как обычно. Хорошо знающие его сказали бы со всей очевидностью – необычно.

Вот уже несколько суток он ложился спать сразу же после 12 часов и вставал в семь – начале восьмого утра, что совершенно отличалось от предыдущего расписания его жизнедеятельности.

Однажды, пробудившись ранним утром, Кокорев жутко захотел есть. И делал это отныне с большой охотой, с ужасом и некоторым ехидством поглядывая на свой стахановский чашко-тазик, в котором еще недавно помещалось черной-пречерной кофейной жидкости на троих, а доставалась ему одному. При этом крепость напитка была такова, что сон гулял отдельно от кофемана.

Все, что было в холодильнике «на холостяцкое счастье», уместилось на сковороде. Яичница получилась такая, как в студенческую пору в общаге – глазунья на сале с луком. К ней нашелся черный черствый-пречерствый, вероятно от давности и заморозки, ломоть бородинского хлеба.

Савелий по привычке потянулся было к «стахановке» кофейного разлива, но отчего-то передумал и заварил чайку. А все потому, что в самом углу холодильника обнаружилась баночка засахарившегося меда.

И кто после этого будет утверждать, что перед ним прежний Кокорев?! Он и сам, покуривая утреннюю сигарету, пытался нащупать корень обозначившихся перемен. Ничего в голову, кроме причинно-следственной связи с Аделью, не приходило. Но как она на расстоянии нескольких часов езды, пусть и по хорошей дороге, могла так воздействовать на его многолетние привычки, Савелий понять не мог, как ни старался.

Весь этот внутренний диалог он вел, поглядывая время от времени на портрет, который нравился ему все больше и больше.

Так рано Савелий давно не вставал и теперь не знал, чем заняться в утренние часы. Еще неделю-другую назад все было иначе…

На часах пробило девять. И он машинально позвонил Адели. Она ответила, как говорится, в ту же секунду, словно бы только и ждала с трубкой в руках его звонка.

– Я знала, что ты позвонишь. Вот просто знала и все.

– Привет, Адель, привет. Да я собственно решил узнать. как отдыхается?

– Отдыхается хорошо, но очень грустно.

– Ты сил набирайся. Спи побольше, ешь.

– Твоя забота трогает, но мне не хватает мастерской. Я поймала себя на мысли, что мы долго не работали.

– Это ничего, я пока поработаю за двоих. Вот вернешься, покажу тебе кое-что. Мне кажется, картина получилась – выставочная работа.

– Мой портрет?

– Ты что, видишь на расстоянии?! Об этом не знает никто. Ты не поверишь, писал всю ночь на одном дыхании.

– Кокорев, я это чувствовала. Значит, звезды сошлись, раз мы были вместе несмотря на расстояние. Слушай, Савелий, а можно я на часик-другой вернусь в Лесовск? У нас из санатория отдыхающих везут на экскурсию, вечером обратно. Кокорев, разреши мне хоть в полглазика посмотреть на себя. Меня ведь никто, кроме тебя, не рисовал.

– Да я-то что, хозяин тебе? Но, может, все-таки, отдохнешь вначале. Никуда твой портрет не денется.

– Кокорев, миленький, ты не поверишь, я соскучилась по твоей мастерской, по тебе, Кокорев. Соскучилась, непонятливый ты, художник. Так что, разрешаешь на полденечка сбежать от отдыха?

– Сбегай, беру грех на душу. Мастерская, вон, тоже скучает, а я давно… – Савелий осекся.

– И ты скучаешь? Все, бегу, дорогой мой художник. Жди.

…Икифоров увидел Адель издалека. Он завел машину и развернулся так, чтобы дверь автомобиля оказалась как раз напротив входа в подъезд. Едва девушка поравнялась с машиной, майковский подельник быстро распахнул дверь. Адель и вскрикнуть не успела, как оказалась в салоне, а после снотворного и кляпа отключилась, и машина рванула за город к дачному домику.