Текст книги "Русская смерть (сборник)"

Авторитетный Американский институт общественного мнения, он же Институт Гэллапа, опубликовал данные нового большого опроса. Результат: 63 % жителей США считают, что править страной должны, по возможности, женщины.

Считается, что часть респондентов (т. е. тех, кому хватает желания и сил отвечать на социологические вопросы) сказали так под властью предчувствия, согласно которому следующим (2016 год) президентом США станет Хиллари Клинтон – по крайней мере, она сейчас наиболее вероятный кандидат от Демократической партии, а конкуренты-республиканцы пока никакими яркими фигурами в этом смысле не радуют. Но дело не в перспективах конкретной женщины, пусть даже весьма выдающейся. Дело в принципе.

Я с относительно давних пор отношу себя к сторонникам женского правления. И хочу воспользоваться опросом Гэллапа, чтобы порассуждать на заданную тему.

Согласно одной из важных научных теорий, женщины правили миром изначально. Т. е. сперва был матриархат, а все остальное – потом. Хотя бы уже потому, что только женщина непосредственно дает человеческую жизнь. И тем самым выполняет определенную эксклюзивную функцию, представителям других полов не очень доступную. И пока наши предки обеспечивали свою жизнь коллекционированием и собирательством, никому бы и в голову не пришло поставить под сомнение власть Женщины, наипаче Матери.

Но потом человечество ударилось во всякие занятия, требовавшие грубой физической – преимущественно мужской – силы. От охоты до пахотного земледелия. И, воспользовавшись сменой экономической модели раннечеловеческого бытия, мужчины как-то вышли на политическую авансцену. С которой все никак не соберутся уйти.

А дальше – началась война. С помощью тяжелых вооружений, своих для каждой эпохи. И выяснилось, что раз человек-мужчина пригоден для ведения боевых действий – в отличие от женщины, которую слишком жалко расходовать попусту, – то он и должен править. Получилось, таким образом, что не война – продолжение политики иными средствами, как учил нас много позже Карл фон Клаузевиц, а как бы наоборот. Политика – продолжение войны. Ибо война – источник власти.

Так началась цивилизация войны, из которой мы и не думали вываливаться, даже если нам казалось, что за окном – мир. Я где-то прочитал (честно говоря, не помню где), что после 1945 года, в самую спокойную человеческую эпоху, у нашего биологического вида было всего 26 полностью мирных дней. Откуда такая цифра получена и почему мы уверены, что в один из двадцати шести этих дней где-нибудь на границе Того и Бенина никто ни в кого не стрелял из автоматов Калашникова, неизвестно. Хотя если там и стреляли, то это значит лишь одно: мирных дней было еще меньше. Может, даже ни одного.

Иными словами, мужчины вовлекли мир в перманентную войну, которая и есть главное (единственное) основание их власти (доминирования).

Война, если разобраться с ней не только по Клаузевицу, – вообще очень интересная штука. Не случайно маскулинно-патриархальное человечество так любило и любит повоевать.

Во-первых, война дает жизни очень предметный и прикладной смысл. В мирный день, которого, как мы теперь знаем, почти не бывает, ты валяешься на диване и занимаешься одним из двух дел: а) ловишь этот день; б) убиваешь этот день как отрезок общего времени, которое ты тоже должен убить. После мирной ловли и условного убийства приходя к выводу: жизнь бессмысленна, кругом одна всяческая суета.

Совсем другое дело – война. Здесь ты должен чисто конкретно и в самом прямом смысле глагола убить врага, иначе он убьет тебя. Ты предельно концентрирован и отмобилизован. Никаких сомнений в осмысленности твоей жизни, могущей прерваться в любую секунду, не остается. Война уничтожает стенания, сомнения и рефлексии, присущие мирному дивану.

Во-вторых, война как ничто иное дает человеку ощущение устойчивой общности. Помогая тем самым бороться с самым страшным – одиночеством. Космическим одиночеством, если угодно.

Воюют ведь, как правило (есть исключения), не потому, что дорог тебе твой дом ©. Дом-то можно спасти вполне, сдавшись в плен. Или конвертировать в новый дом, спешно продав уязвимое имущество прямо перед началом войны и куда-нибудь сбежав (эмигрировав). Воюют – из чувства принадлежности к чему-то существенно большему, чем ты сам и даже твоя аморфная семья. К тому, что есть до тебя, во время тебя и будет после тебя, неопределенно долго. И потому чем более одинок человек, чем холоднее ему в мировом пространстве, пронизываемом реликтовым излучением температурой в три кельвина (-270 градусов по Цельсию), тем пуще порой тянет его на войну. Даже придуманную, несуществующую. Если перелистать всяких литературных классиков войны, можно найти немало подтверждений только что сказанному.

В-третьих, война толкает человечество вперед, то есть вглубь его собственных скрытых возможностей. Ведь где была бы вся великая наука и нынешние неизмеримые технологии, если бы не угроза войны? В предвкушении мира человечество не почесалось бы – и в итоге осталось бы без трех четвертей своих важных свершений.

В-четвертых, война оправдывает мир. Чем мы занимаемся в мирное время? Готовимся к войне и тем самым предотвращаем ее. Это объясняет наше существование? Более чем.

Стало быть, положить конец перманентной войне можно, лишь забрав власть у мужчин…

В чем я вижу принципиальные преимущества женского правления?

1. Чтобы уже закончить с военной тематикой.

Женщина способна ценить мир гораздо больше мужчины, поскольку война – настоящая, горячая война – отнюдь не настолько нужна ей для внутренней легитимации. Мать – она и есть мать, других доказательств исключительного положения в мире не требуется.

Кроме того – дополнительное, но важное: в эпоху сверхвысоких технологий женщина может воевать почище мужчины, а значит, половые ограничения, наложенные старой и недоброй цивилизацией войны, во многом теряют значение и смысл.

2. Власть – вещь скорее интуитивная, чем дискурсивная. Важнейшие правильные решения правитель принимает путем интуитивного озарения, вглядываясь в реальность, открытую только ему.

Именно поэтому успешные правители не так часто бывают классическими интеллектуалами. Или суперумными людьми в формальном, мужском смысле ума.

Недаром многомудрые советники, изучившие сотни веков наук, часто так бывают раздражены, что их советы не востребованы властителями. Людьми, которые нередко кажутся кондово-крестьянскими по сравнению с их гиперначитанными консультантами. Но раздражаться здесь не на что. Хорош тот правитель, который видит единственно верное решение сразу и насквозь, через толщу пространствавремени, а не в силу муторных, часто верных формально и при том ошибочных по сути логических рассуждений.

Интуицией же сильны прежде всего женщины. Именно поэтому власть органически принадлежит им.

3. Хорошо, когда формальное удается привести в соответствие с фактическим.

Женщины на самом деле правят миром. Сегодня меньшая их часть делает это открыто, с высоты занимаемого положения. Как, скажем, какая-нибудь Ангела Меркель. Большая часть – скрыто, косвенно, умело манипулируя мужскими страстями, слабостями и комплексами. Я почти уверен, что биографию любого крупного политика, не являющегося стопроцентным недвусмысленным геем, можно разложить на решения, принятые во имя женщин.

Возьмем, к примеру, Наполеона Бонапарта. Он зачем ввязался в войну с Россией-1812? Да, конечно, из-за нарушения нашей страной условий Тильзитского мира, Континентальной блокады и т. п., – скажет нам умный дискурсивный мужской историк и будет прав. Но прав и тот, кто скажет: у Наполеона был комплекс вины перед польской графиней Марией Валевской, матерью его старшего сына Александра, и потому он должен был поставить последнего польским королем при регентстве матери. Что никак не получалось без системной военной победы над Россией.

Еще простой общечеловеческий пример на тему подлинной власти. Вот если мужчина делает сексуальное предложение женщине и получает отказ – то что? Да, в общем, почти ничего. В порядке вещей. А если наоборот? Это уже, простите, для женщины форменное оскорбление. Можете не сомневаться, что, если оскорбленное создание захочет, «отказник» довольно быстро приобретет репутацию гея или импотента (или того и другого сразу). Так кто на самом деле главнее-то?

В общем, пора догадаться о приличиях и пропустить даму вперед – на дороге к власти. Это я пишу в один из дней, когда кажется, что у нас тут мир. Но это только кажется. Война – это ведь не только когда стреляют тебе в грудь или спину. Но и тогда, когда автоматная очередь дребезжит прямо у тебя в голове.

О русском космосе

Видит Бог – я никогда ни строчки, ни словечка не написал о Сергее Ервандовиче Кургиняне. (Кто такой Сергей Ервандович Кургинян, читатели хорошо знают, потому я не расшифровываю и не привожу его титулов).

Почему не написал? Потому что я очень хорошо отношусь к С.Е. Кургиняну.

Для меня именно Кургинян – а никакой не Путин, положим – есть настоящий гарант стабильности. Знак того, что, как было сказано, «память спасена».

Вот ведь включаешь первую программу постсоветского телевидения, а там – Владимир Познер и Сергей Кургинян. Вместе. Точно как в 1989 году. И если Владимир Владимирович (Познер) за 20 лет отчетливо постарел, то Кургинян – ни на йоту. И говорит он почти тот же самый текст, что и 20 лет назад.

А ведь сменилось уже три поколения. На смену первому секретарю МК КПСС Прокофьеву пришел, скажем, Березовский, а на смену Березовскому, скажем, Сурков. И все слушали Кургиняна. И никто ведь не сказал: на что нам весь этот набор слов? Нет. Слушали и дослушали. Но не до конца, ибо конца все не видно.

И здания во Вспольном переулке, в любимом некогда центре покойной Москвы, где должен был разместиться театр Кургиняна «На досках», стоят как вкопанные. За 20 лет все большое имущество в стране уже несколько раз поменяло хозяев. ЮКОС ушел бесплатно в частную собственность и так же бесплатно вернулся в государственную (начальственную). Квартиры и дачи членов Политбюро ЦК КПСС стали достоянием сначала новых, а потом – новейших русских. И сам театр «На досках» едва ли сегодня есть. А комплекс во Вспольном – по-прежнему существует и принадлежит Сергею Кургиняну. Несколько поколений рейдеров прошли мимо – кто в небо, а кто и в землю. Кургинян с его недвижимостью – остался. Недвижим и подвижен, как потомок Сфинкса.

Недавно один мой политический друг сказал: смотри, кто в неизменности сохранился от самых ранних постсоветских лет – только трое: Зюганов, Жириновский, Чубайс. Да, действительно. Даже Явлинский, несмотря на всю занудность, сошел, как сходит городской снег перед весенним равноденствием. Но еще прежде Зюганова, Жириновского и Чубайса возник Кургинян. И он тоже с нами, по-прежнему. Из букв его имени, наверное, можно собрать слово «вечность». Если попробовать.

И чем больше я с ностальгическим восторгом вспоминаю 1989 год, когда деньги еще ничего не решали, а внезапная весна, казалось, никогда не обернется бетонной духотой, тем больше уверяюсь, что очень нужен и важен мне Сергей Ервандович – последний живой свидетель тех времен, поручитель их прошлой истинности и подлинности. Пока в пыльном воздухе Москвы рассеяна субстанция Кургиняна, можно быть уверенным, что те времена нам не приснились. «Но был он, пламень, был».

А потому – никогда ничего про него не хотел ни писать, ни говорить.

Ибо если бы захотел – что же должен был бы написать или сказать?

Что безразмерный цикл Кургиняна о модернизации и развитии так похож на триллер категории «Б»? Когда сначала тебе, кинозрителю, по идее, должно быть страшно, но вскоре становится просто смешно. Но не очень смешно, потому что как-то немного скучно. А потом и вовсе уходишь, бросив на месте остатки попкорна. Ведь невозможно смотреть, как отставной вампир в 1377-й раз от сотворения мира корчит одну и ту же «ужасную» рожу. И зал должен типа цепенеть. А зал и ухмыляться уже не в силах. Даже те три зрителя, что все еще остались. Просто потому, что им не нравится идея идти домой. У них нет дома, чтобы туда идти.

Я же не могу так написать про Кургиняна. Потому что очень хорошо к нему отношусь.

Или – что я могу сказать про виртуозное умение Сергея Ервандовича, прочитав семь слов на сайте «АПН Северо-Запад», написать диссертацию на тему «Выпадение АПН Северо-Запад из культуры как предпосылка консенсуса Юргенса-Белковского»? Вот вы, может, не верите, а я про это в газете «Завтра» читал. На полном серьезе.

Традиционный читатель, конечно, вряд ли поймет, при чем здесь Юргенс с Белковским и откуда берется их консенсус. Я это, признаться, тоже понимаю не до конца. Но рискну предположить. Сергей Ервандович, допустим, просто знает, что какой-нибудь староплощадной начальник не любит Юргенса и Белковского одновременно. А также и последовательно. Никаких других оснований для их консенсуса – равно как нарочитого упоминания его на огромной полосе «Завтра» – не существует. Вот вам и вся культура с последующим выпадением из нее.

И что же – я должен сказать, что такой плодовитый публицист, как Сергей Кургинян с опасной скоростью теряет ощущение языка? Например, когда совершенно не чувствует откровенной двусмысленности пассажей типа: это мне, замшелому, все содержание да содержание. Здесь ведь – прямая отсылка к бессмертному щедринскому: «поступив на содержание к содержанке, он сразу так украсил свой обывательский формуляр, что упразднил все промежуточные подробности».

Вот всего этого я, конечно, писать не хотел и не собирался, но, в конце концов, кто-то же должен был это сделать.

Неправда, что в России ныне нет свободы слова.

Напротив – может быть, никогда в русской истории у нас не было такой свободы слова, как сегодня. Можно говорить все что угодно: слова потеряли силу. Девальвировались. Обесценились. Раньше стоили, может быть, $1 000 за баррель. А сейчас – доллар за тонну в базарный день.

Владимир Путин, когда был президентом, восемь с половиной лет подряд говорил, что нам нужно «слезть с нефтяной иглы». И все эти восемь с половиной лет принимались только решения, усугублявшие зависимость России от этой самой нефтяной иглы. И содержимого соответствующего шприца.

Россия восстановила свое влияние в мире – много лет говорили почти все и почти везде. И продолжают говорить, хотя Россия полностью потеряла влияние даже на просторе своей бывшей Империи.

И так далее – примеров не счесть.

Позднероссийская власть денег, она же монетократия – освободила слово, умножив его на нечто, близкое к нулю. Кто сказал, что мы обречены молчать? Мы обречены говорить. Но нас некому слушать. Мы обречены писать, но некому нас читать.

Что ж – пошлем привет царю Мидасу: наши желания исполнились. Мы хотели свободы слова, и мы ее получили.

Когда слово в России было запретным и дефицитным, как черная икра XXI века, когда за него сажали и убивали, когда слово гремело оружием и вызывало привыкание, как наркотик, – тогда-то оно ценилось. И Солнце останавливали словом, и куда-то бросались гроба шестеркою дубовых ножек и т. п.

Потом мы вошли в эпоху перепроизводства слова. Когда за слово даже в морду никто уже не даст. Нет, кто-то даст. Человек из Чечни, например. Потому что в Чечне тотальной власти денег не наступило. Нет, конечно, деньги там тоже очень важны. Но там еще важна сила. А слово – составная часть силы. Так уж повелось из традиционных эпох.

В основной, материковой России слово потеряло силу, как соль. И перестало быть частью силы. Кричи, ори – не слышат; мертвецы – не слышат.

Меня часто спрашивают: «А как же это они тебе разрешают такое говорить?» Отвечаю: говорить вообще можно все. Если к разговору не прилагается, как минимум, миллиард долларов. А у кого нет миллиарда, те, как сказал один из идеологов правящей российской Системы девелопер Полонский, могут идти в одно мягкое место.

Чтобы слово снова начало расти и приобрело хоть какую-то силу, его надо сначала запретить. Хотя бы – с помощью главного санитарного врача Геннадия Онищенко. Который мог бы найти в определенных словах очертания свиного гриппа и сенной лихорадки.

Нет, не совсем запретить. Скорее, ограничить оборот. Чтобы те или иные слова использовали только люди со специальными разрешениями. Лицензиями на убийство.

В первую очередь – надо ограничить свободный оборот слов, уже доведенных почти до полной потери истинного значения. К числу таких слов относятся, безусловно, «модернизация» и «развитие».

О модернизации сегодня говорят очень много. И далеко не всякий может объяснить, что конкретно он имеет в виду.

Зато я возьмусь объяснить, что понимает под модернизацией российская правящая элита.

Для современных российских правителей модернизация – это система финансово-технологических мероприятий, позволяющая решить две задачи:

– качественно сократить потребление нефти и газа внутри России;

– ответить на исторический вопрос, каким образом все-таки можно унести деньги в могилу.

Рассмотрим обе задачи чуть-чуть подробнее.

Самое выгодное, что умеет делать российская правящая элита – поставлять на экспорт отечественные нефть и газ. Аналогичные поставки российским предприятиям и особенно гражданам – далеко не так рентабельны. Можно, конечно, повышать внутренние тарифы, но только до определенного предела. Из-за ограниченной платежеспособности большинства предприятий, но особенно – граждан.

Тем временем резервы роста добычи нефти и газа – исчерпаны. Потому что за постсоветское время инвестиции в разведку и разработку новых месторождений были критически недостаточными. Главное было – гнать на экспорт. А там – хоть трава не расти.

Что же делать в такой ситуации?

Во-первых, резко сокращать потребление всей и всяческой энергии внутри страны. Отсюда, например, и берется идея о тотальном запрете «лампочек Ильича» и переходе на энергосберегающие лампочки китайского производства (своего такого производства у нас нет и не предвидится).

Во-вторых, переводить самое Россию с нефти и газа на другие виды топлива. Например, на уголь. Эта идея пришла в голову нашим правителям еще несколько лет назад. Собственно, и приснопамятное «Мечел-шоу» годичной давности, когда Путин обещал прислать к угольщикам доктора, было прелюдией к собиранию нескольких больших угольных компаний в единый холдинг, который правильно бы обеспечивал страну теплом и светом. Кризис помешал довести это дело до логического оздоровительного конца.

Но, какой бы там ни был кризис, жизненную философию нашей элиты никто не отменял. Потому первым важнейшим проектом в рамках так называемой «модернизации» станет энергосбережение.

Еще в 1990-е гг., когда люди, взявшие власть в России, поняли, что деньги правят миром, возникло ощущение: человек с большими деньгами не может умереть, как простой смертный. Не должен. Не имеет права.

Безусловно, погибнуть в бою за деньги, как за высшую сакральную субстанцию – это можно. Но не в бою, а дома, в своей постели, в окружении плачущих тещ и слезящихся лакеев – это было бы чересчур пошло. Для чего же тогда деньги и почему они бог, если они не обеспечивают бессмертия?

В 1999-м, один РФ-олигарх говорил мне почти точно следующее:

– Ты не понимаешь… Человек, у которого много денег, отличается от человека, у которого мало денег, не количественно, а качественно. Скоро, скоро мы вложим большие деньги и создадим индивидуальные лекарства. Соответствующие геному каждого человека с большими деньгами. Эти лекарства продлят нашу жизнь лет на 20–30. Ну, скажем, до 95–105 лет. А пока лекарства будут действовать, мы вложим еще большие деньги и придумаем что-нибудь следующее. В общем, до 120, как минимум…

Отсюда – повышенный интерес к нанотехнологиям. Мало кто из российских силу имущих знает, что это такое. Но много кто знает, что нанотехнологии как раз и нужны для создания эликсира физической жизни. Чтобы конвертировать большие деньги в бессмертие. Настоящее, посюстороннее бессмертие. А не фиктивное, обещанное былым Господом по ту сторону гробовой доски.

Серьезный человек с серьезными деньгами вообще не вправе доверять Господу. Ведь у последнего, как честно признано в Писании, нет денег. А раз нет – чем же он будет отвечать, если кинет – и жизни вечной таки не существует?!

Нельзя рисковать и доводить дело до ворот кладбища.

Так они думают.

И потому вторая часть программы модернизации – разработка технологий, побеждающих физическую смерть. Для избранных, конечно. Ибо для всех званых на скудную русскую землю бессмертия не напасешься.

Ведь, кажется, даже тот прежний, ветхий Господь, которого к нам посылали до возникновения Больших Денег, рассуждал почти так же?

Итак.

Никакой модернизации в нынешней России при нынешней ее элите – кроме энергосбережения и поисков пролонгации жизни богатых – не будет и не может быть.

Не будет реиндустриализации.

Не будет воссоздания ВПК. Ни новой науки и/или образования.

Никто не станет заниматься модернизацией институциональной, т. е. построением новой политической системы.

Никому не интересно гражданское общество (которое, как и все реальное в России, может быть создано только сверху).

Все это решительно выходит за рамки жизненно важных интересов правящей элиты и, с ее точки зрения, относится лишь к области совершенно неоправданных издержек.

Потому все разговоры о модернизации следует прекратить. И дальнейшая дискуссия, имеющая целью сформулировать что-то, что выходит за рамки тандема «экономия сырья + финансовое бессмертие», способна лишь выхолостить и обесценить понятие «модернизация» окончательно. Потому что Кремль будет умно кивать головой, а поступать – исключительно по-своему. Так, как он и должен, в соответствии со своей внутренней логикой, поступать.

Подлинной модернизацией для России может стать лишь построение качественно нового государства. У которого, возможно, есть шанс возникнуть на руинах существующей Российской Федерации.

Важнейшими предпосылками создания нового государства являются:

– прекращение – по естественным причинам, о которых мы поговорим во второй части этой статьи – существования Российской Федерации;

– уход нынешней правящей элиты после завершения (исполнением) ее центральной внутренней (заветной) миссии – утилизации наследства СССР;

– формирование критической массы новой элиты; сейчас очертания новой элиты практически не видны; мы выдвигаем гипотезу, согласно которой решающую роль в создании этой следующей элиты для постРФгосударства могут сыграть русские иностранцы, потомки разных волн эмиграции, но преимущественно – первой волны; возможно, с течением последнего РФ-времени эту гипотезу придется поправить и уточнить;

– установление в России конституционной монархии при участии и под давлением со стороны внешних сил.

О том, почему такое может произойти и как оно будет организовано, мы поговорим в следующей серии.