Текст книги "Чудища Эдема. Трилобиты, аномалокарисы, ракоскорпионы и другие монстры"

Стеноплезиктиды, куницы и виверры

Попрыгучесть – это прекрасно, но плотоядные тоже не дураки. Энцефализация – рост мозга – шла и у хищных. В олигоцене прогресс дошёл до появления новых ужасных чудищ – стеноплезиктид Stenoplesictidae и куньих Mustelidae. Они очень похожи друг на друга, только стеноплезиктиды, например, Africanictis meini и Palaeoprionodon lamandini, более длинноноги и, судя по рифлёному голеностопному суставу, были скорее бегающими наземными хищниками, а их зубы несколько больше похожи на кошачьи. Видимо, стеноплезиктиды были чем-то средним между куницами, кошками и виверрами; может, поэтому они и вымерли, что не смогли определиться с конкретной экологической нишей, конкуренты оказались круче.

Хуже были куницы. Олигоценовые Mustelictis olivieri, M. piveteaui и Corumictis julieni были ещё так себе, а заметно позже некоторые стали совсем ужасными, примером чего может служить волкоподобная росомаха Ekorus ekakeran. Куньи – универсальные хищники, способные и проникать глубоко в норы, и рыскать по подлеску, и устраивать засады, и плавать, и гонять добычу по веткам. Их челюсти удивительно сильны: харза легко прокусывает голову оленю, макаке или лангуру. А главное – они бесшабашны, чрезвычайно энергичны, неостановимы и всегда добиваются своего. Единственная радость – обычно они хотя бы одиночные (хотя те же харзы иногда охотятся семьями). Большую часть нашей истории куньи мало пересекались с приматами, но, например, гигантские выдры Enhydriodon dikikae ныряли в озёрах, к которым на водопой приходили австралопитеки. Конечно, главная еда выдр – моллюски и рыба, но если метровый двуногий сам лезет, то отчего бы двухметровой выдре его и не придушить?

Здорово, что мозг куньих эволюционировал ровно в том же направлении, что и мозг приматов: увеличение мозжечка за счёт полушарий, а также разрастание затылочной доли и наползание её на мозжечок.

В раннем миоцене к прежним врагам добавились виверры – Kanuites lewisae и Tugenictis ngororaensis в Африке и Semigenetta laugnacensis в Европе. Эти звери куда более осторожные, скрытные и, на наше счастье, питаются большей частью всякой мелочью. Одна беда – в начале миоцена мы тоже были не такими уж крупными, так что как минимум детёныши обезьян могли вполне сгодиться на корм пятнисто-полосатым.

Все эти и другие враги вынуждали нас меняться. Ещё в середине эоцена из примитивных омомисовых возникли первые истинные обезьяны. Первые из них, например Eosimias sinensis, были совсем маленькими, с современную игрунку, то есть с человеческую ладонь. Но всю вторую половину эпохи они росли, а вслед за этим – меняли образ жизни. Увеличение размеров тела, особенно активно пошедшее на границе эоцена и олигоцена, судя по всему, в значительной степени было ответом на гнёт быстрых хищников. Как уже говорилось, увеличение размера – неплохая временная стратегия от домогательств не слишком крупного хищника. И, как тоже уже упоминалось, рост тела почти обязательно приводит приматов к смене диеты с насекомоядной на фрукто-листоядную. При этом приходится сочетать трудносовместимые свойства: большую массу с прыткостью, растительноядность с активностью. Приматы смогли достичь этого в немалой степени за счёт, парадоксальным образом, очень низкого обмена веществ: у обезьян суточный метаболизм вдвое меньше, чем у хищных и копытных. Мартышки, шимпанзе или, подавно, гориллы и орангутаны большую часть времени проводят в полной пассивности; зато, когда надо, они могут чудесным образом взбодриться и умчаться по ветвям. Илья Муромец, лежавший на печи тридцать лет и три года, а потом показавший всем силушку богатырскую, – образцовый примат. Так-то люди – не самые типичные обезьяны: у человека (при расчёте на единую массу тела) расход энергии на 60 % больше, чем у орангутана, на 40 % больше, чем у гориллы, и на 20 % больше, нежели у шимпанзе.

Ещё одно следствие избегания ночных хищников эоцена и олигоцена – переход на дневной образ жизни. Тут совы и куницы действовали сообща, вынуждая нас сменить суточный цикл. Крайне любопытно, как это обеспечивалось биохимически. Дело в том, что в эпифизе – задне-верхней железе промежуточного мозга – на свету вырабатывается серотонин, а в темноте он в две реакции перехимичивается в мелатонин. Серотонин усиливает обмен веществ – мы бодры, веселы, хорошо живётся нам (за что его, как и дофамин, в популярной литературе любят называть «гормоном счастья»), а мелатонин подавляет, отчего мы засыпаем. У ночных животных выработка происходит так же, но результат другой. Например, у мышей недостаток серотонина, как и у людей, приводит к депрессии, но спят они именно днём, а активны по ночам. Кроме прочего, счастье, то есть серотонин, можно обрести и через желудок. Растения способны синтезировать триптофан – аминокислоту, которая для животных является незаменимой, то есть может быть получена только с пищей. Заметное количество триптофана содержится во многих орехах и семенах, в том числе бобовых и злаковых, заметно меньше во фруктах типа фиников и бананов. Ещё, конечно, можно съесть кого-то, кто уже запас в себе триптофан. Так или иначе приобретённый триптофан в две реакции переделывается в серотонин – и вот уж снова счастья полный гипоталамус! Интрига в том, как ночной вариант регуляции суточных ритмов превратился в дневной. Думается, был немалый эволюционный отрезок, когда мы были активны в сумерках – на рассвете и закате. Проблема в том, как бы про это узнать, ведь по окаменевшим костям о выработке гормонов и их биохимических приключениях судить крайне проблематично.

Хищные млекопитающие, такие как стеноплезиктиды, куницы и виверры, не раз осваивали экологическую нишу древолазающих плотоядных. И часто находили там вкусных детёнышей обезьян

Креодонты

А в то же время на земле эволюционировали куда более впечатляющие чудища – креодонты Creodonta. Первые их представители возникли ещё в палеоцене, а последние дотянули до миоцена, так что группу можно было бы считать весьма успешной, если бы она в итоге не вымерла. По пути креодонты непрерывно увеличивались, так что позднейшие Hyainailouros sulzeri, Megistotherium osteothlastes и Simbakubwa kutokaafrika весили от трёхсот килограмм до полутора тонн! Креодонты знамениты своими гигантскими челюстями, мощнейшими зубами и широченными скуловыми дугами, которые выдают великую силу. Правда, мозгов им явно не хватало, а их лапы были не слишком подвижны, да к тому же коротковаты. Креодонты не могли быстро бегать и лихо маневрировать, но это им было не очень-то и надо: копытные тоже были не шибко прыткими, так что достаточно было подойти вразвалочку к какому-нибудь носорогу и без лишних затей прокусить ему голову.

Правда, как раз такие монстры были нашим предкам максимально безразличны. Ловкие древесные обезьянки жили наверху, в кронах, а кривоногие чудища бегали в подлеске. Впрочем, некоторые креодонты умеренного размера, например двадцатикилограммовая эоценовая Oxyaena lupina или десятикилограммовая позднеолигоценовая Pakakali rukwaensis (важная тем, что найдена в одном местонахождении с древнейшими мартышкообразными и человекообразными обезьянами), судя по стопохождению, растопыренности и вертикальной уплощённости пальцев стопы, а также сглаженности суставов стопы и небольшим размерам тела, вполне могли и лазать по сучьям, и доставать не слишком шустрых обезьян. Тому есть как минимум два подтверждения.

Среднеолигоценовый Saadanius hijazensis известен по лицевому скелету. Отличная находка, радость антрополога! Только вот по периметру этого лица зияют отчётливые дырки от зубов кого-то очень злого и голодного. Учитывая датировку и размеры отметин, кусакой, скорее всего, был какой-то креодонт. Не то способности креодонтов к древолазанию недооценены, не то сааданиус неудачно спустился с дерева. Сходил водички попить, понимаешь…

Нижнемиоценовый Proconsul heseloni, в отличие от большинства ископаемых приматов, известен по целому скелету. А сохранил нам его опять же, скорее всего, некий креодонт. Куча обгрызенных проконсуловых костей обнаружена в окаменевшем стволе дерева вместе со свиными мослами. В принципе в этой местности водилось достаточно хищников, в том числе виверры Kichechia zamanae, амфиционы Cynelos euryodon, барбурофелиды Afrosmilus и мелкие кошки Asilifelis coteae, но все они были или слишком мелкими, чтобы затащить обезьяну и свинью в дупло, либо наземными. А вот обилие и разнообразие креодонтов – Metapterodon, Anasinopa leakeyi, Leakeytherium hiwegi, Hyainailouros nyanzae, Isohyaenodon andrewsi и, вероятно, другие виды – предоставляют широкий выбор кандидатов на роль запасливого пожирателя обезьян.

Как и мезонихии (которых, кстати, могли свести со свету именно креодонты), креодонты важны в основном тем, что своей первобытной кровожадностью миллионы лет удерживали нас на деревьях, не давая слишком рано спуститься на землю.

Они же помаленьку заставляли нас ускоряться и расти. Неспроста именно на протяжении олигоцена из сонма ранних узконосых Eocatarrhini вычленяются истинные узконосые Eucatarrhini. И тот самый многострадальный Saadanius hijazensis сыграл в эволюции ключевую роль: это последний общий предок мартышкообразных и человекообразных обезьян, то есть нас и, например, макак. Неспроста его выделяют в собственное семейство Saadaniidae. Судя по черепу, сааданиус имел вес 15–20 кг, то есть был с крупного гиббона – самый средний размер. Важнее, что и строение у него было максимально генерализованное, обобщённое, без специализаций, – а это лучшая похвала для Великого Предка. У нас нет скелета сааданиуса, но из сравнения более древних и более поздних обезьян, широконосых Нового Света и узконосых Старого, следует, что пропорции и способ передвижения сааданиуса были максимально похожи на вариант мартышек и макак, а они составляют половину современных приматов, что говорит само за себя – это работает. Равная длина рук и ног, длинный хвост, бег с опорой на стопу и ладонь, быстрые далёкие прыжки – это то, что позволяет избежать большинства коротконогих хищников.

Саблезубые некошки

Все слышали о саблезубых тиграх. Большинство догадываются, что это не были тигры. Но не все в курсе, что значительная часть саблезубых вообще не была кошками.

Саблезубость – гипертрофия зубов – возникала в эволюции многократно. Существовали саблезубые рыбы Clupeopsis straeleni и Monosmilus chureloides, саблезубые крокодилы Kaprosuchus saharicus, бесчисленные саблезубые зверообразные рептилии, например, Inostrancevia alexandri, Lisowicia bojani и Estemmenosuchus mirabilis, меловые саблезубые «белки» Cronopio dentiacutus, саблезубые сумчатые Lotheridium mengi и Thylacosmilus atrox, саблезубые пантодонты Titanoides primaevus и диноцераты Uintatherium anceps, да даже современные кабарги Moschus moschiferus и моржи Odobenus rosmarus – просто праздник саблезубости. Сюда же по большому счёту стоит относить и свиней, и хоботных: клыки свиньи Megalochoerus homungous при обнаружении были приняты за слоновьи, а бивни хоботных Anancus вытягивались более чем на три метра! Не обошло это поветрие и обезьян: у гелад Theropithecus, мандриллов Mandrillus и павианов Dinopithecus, Gorgopithecus и Papio клыки заметно длиннее, чем у леопарда, и запросто могут выходить за нижний край нижней челюсти. Это при том, что как минимум половина вышеперечисленных тварей – растительноядные. Что уж говорить о хищных, они никак не могли остаться в стороне.

Одна из таких групп – нимравиды Nimravidae, возникшие во второй половине эоцена, очень похожие на кошек, но не кошки. Мелкий и самый примитивный представитель – Maofelis cantonensis – терроризировал живность в Китае, а более продвинутые Hoplophoneus и Eusmilus – в Европе и Северной Америке, где они доросли до масштаба ягуара. У нимравид был один очевидный плюс: они никогда так и не проникли в Африку, где нашли прибежище наши предки. Но в Евразии и Северной Америке нимравиды вполне могли оказаться одной из причин вымирания архаичных приматов. Конечно, обычно отношения хищник-жертва саморегулируются и не приводят к полному исчезновению добычи, но в сочетании с изменениями климата злые саблезубы вполне могли вложиться в закат адаписовых и примитивнейших обезьян. Правда, и сами они ненамного пережили североамериканских приматов и закончились в олигоцене, с аридизацией, распространением открытых степей и появлением быстро бегающих копытных, коих никак не могли догнать.

Более поздняя – миоценовая – группа саблезубов – барбурофелиды Barbourofelidae, вероятно, родственники или даже прямые потомки нимравид. Их примитивными примерами могут служить Ginsburgsmilus napakensis и Afrosmilus africanus. Группа возникла в среднем миоцене в Африке, а затем быстро расселилась на Ближний Восток, в Европу и Северную Америку, где они достигли максимального величия в лице (или в страшной морде?) Barbourofelis и прожили дольше всего. Барбурофелиды имели «ножны» на нижней челюсти и огромные клыки с мелкозазубренным краем. Эти кинжалы были длиннее и сильнее сжаты с боков, чем у более поздних саблезубых кошек, а размеры зубчиков на клыках – меньше. Ими барбурофелиды лихо резали очень больших незащищённых травоядных, но в силу коротконогости не умели быстро бегать. До поры до времени это было не принципиально, но к концу миоцена, с расширением открытых пространств, увеличением прыткости, сообразительности и толстокожести копытных, а также усилением конкуренции со стороны более успешных собак и кошек барбурофелиды оказались не у дел.

Нимравиды и барбурофелиды – два примера недокошек, которые не смогли стать чем-то большим. Сейчас трудно сказать, в чём они проигрывали прочим хищным, но в итоге они исчезли.

Олигоцен стал фатальным временем для большинства приматов: значительная часть архаичных линий сгинула. С другой стороны, каждое вымирание сопровождается появлением чего-то нового, так как можно занять высвободившиеся экологические ниши. В Центральной Африке с лесами и фруктами было всё хорошо, а больших быстрых древесных хищников там было мало. Неспроста именно в это относительно безопасное время и в этом относительно богатом месте возникли человекообразные обезьяны. Первыми стали Rukwapithecus fleaglei и Kamoyapithecus hamiltoni, позже их разнообразие резко выросло. Лучше всего известны нижнемиоценовые проконсулы – Proconsul africanus, P. nyanzae и P. heseloni. От них сохранились многочисленные челюсти и зубы, один целый череп и больше десятка скелетов, хотя бы и фрагментарных. Тело проконсулов было почти тем же, что и раньше: одинаковой длины руки и ноги, стопо-ладонехождение. Но имелось и важное отличие: поскольку леса были густыми, человекообразные почти перестали прыгать. Возможно, немалую роль тут сыграли как раз хищники: человекообразные непрерывно росли, чтобы избавиться от внимания плотоядных. А большой зверь с массой под полсотню килограмм уже не очень-то прыгуч. Закономерно, мы лишились хвоста, ведь его роль балансира потеряла актуальность. В последующем это имело огромные последствия: с прореживанием лесов и появлением быстрых хищников прыгучесть снова стала принципиальна для выживания, тут-то примитивные лёгкие и хвостатые мартышкообразные получили карт-бланш, а подавляющее большинство человекообразных стремительно вымерло. Те же, кто не вымер, были вынуждены изобретать новые способы передвижения типа брахиации, костяшкохождения и вертикального лазания, а некоторые даже встали на две ноги. Правда, в миоцене этого ещё никто не мог предсказать. Тогдашним проконсулам было хорошо: первая половина миоцена в Центральной Африке – одно из самых благодатных времён.

Едва ли не самыми мрачными были амфициониды Amphicyonidae в лице, например, Cynelos, Ysengrinia, Amphicyon и Afrocyon. Этих тварей часто называют собакомедведями. Амфициониды были приземистыми тяжеловесными псинами с мордастой башкой. Судя по полустопохождению, сохранению всех пяти пальцев и на широких кистях, и на коротких стопах, а также укороченным предплечьям и голеням, амфициониды были не слишком быстрыми бегунами в сравнении с псовыми, но более резвыми, чем медведи. Вытянутая суженная морда была больше похожа на собачью, а маленькие слуховые капсулы и высокий затылок ближе к медвежьим. Любопытная особенность амфиционид – длинная и крайне усиленная поясница, намекающая на усиленную прыгучесть, что не вполне вяжется с короткими мощными лапами. Вероятно, амфициониды вели достаточно специфический образ жизни и были успешны в густых зарослях. Удивительно и широкое распространение одних и тех же родов – и по Африке, и по Евразии, и по Северной Америке. Амфициониды появились в эоцене, после чего непрерывно увеличивались, достигнув в миоцене наибольшего разнообразия и рекордных размеров – до 1300 кг! Около 20,5 млн л. н., во времена проконсулов, они проникли в Африку, где, правда, всегда были редкостью. Вероятно, успех амфиционид послужил одной из главных причин заката креодонтов. Те и другие достаточно схожи, только вот амфициониды были гораздо интеллектуальнее, а их лапы – более подвижно-загребущи. Правда, в конце миоцена амфициониды вымерли. Причиной их краха явилась проклятая саваннизация, появление более шустрых копытных и усилившаяся конкуренция со стороны быстро бегающих гиен и псовых.

Природа раз за разом создавала саблезубых хищников, подобных Eusmilus, как охотников на крупную дичь. Но ничто не мешало им разнообразить меню неудачливыми приматами

Амфициониды, гемициониды и медведи

А в то же время на просторах Евразии и Северной Америки зарождались куда более суровые чудища.

Крайне показательно, что вымирание амфиционид восемь миллионов лет назад всего на миллион лет предшествовало спуску наших предков с ветвей на землю. Видать, до этого момента слезать в пасть гиперхищных чудовищ обезьяны совсем не желали.

Во многом напоминали амфиционид гемициониды Hemicyonidae, например, Hemicyon, Plithocyon и Phoberogale. Они жили параллельно амфиционидам на миоценовых просторах Евразии и Северной Америки, а в Африке известны по единственному зубу не то Hemicyon, не то Phoberocyon из местонахождения Русинга, где обнаружено наибольшее количество останков проконсулов. Удивительно, что гемициониды эволюционно ближе к медведям (часто они рассматриваются как подсемейство медвежьих), но по пропорциям больше похожи на собак, чем амфициониды. В частности, в отличие от амфиционид, гемициониды были пальцеходящими, а потому более прыткими. Размеры их варьировали между 60 и 530 кг. Хотя в Африке гемициониды были чрезвычайно редки, на других материках они могли способствовать исчезновению приматов, так как при саваннизации не давали тем приспособиться к жизни на земле.

Совсем не случайно всю вторую половину миоцена, подстерегаемые снизу проклятыми волкодлаками, наши африканские предки до последнего не хотели спускаться с ветвей. А меж тем леса редели, сучья становились тоньше. Хорошо было мартышкам – они сохранили хвост и небольшие размеры, так что могли спокойно прыгать по редким тонким веткам. А большие человекообразные уже не могли так легко бегать на четвереньках по кронам: если твоё пузо шире ветви, а балансировать приходится поясницей, велика вероятность улететь вниз, в пасть к амфиционам. Тут-то человекообразные с горя перешли на вертикальное лазание, когда обезьяна ходит по ветвям на двух ногах, придерживаясь за всё вокруг руками. Для этого возникла способность поднимать руки выше головы и размахивать ими во все стороны, а ноги, напротив, стали чуть менее подвижными, чтобы базироваться на них прочнее. Туловище всё чаще располагалось наклонно или даже вертикально, что повлияло на строение позвоночника, таза и основания черепа. Так возникли древесные предпосылки для нашей двуногой походки. К сожалению, в Африке исследовано не так много местонахождений второй половины миоцена, так что полных скелетов наших прямых предков этого этапа мы не имеем. Но в Европе тот же путь проходили наши ближайшие родственники дриопитеки, от которых сохранилось намного больше. В их строении все указанные особенности прослеживаются отлично. Часть потомков этих ранних человекообразных очень увлеклась развитием в этом направлении и, мало того что развила способность подвешиваться на руках, дошла до брахиации – быстрой у лёгких гиббонов и медленной у тяжёлых орангутанов. Брахиация – передвижение вообще без помощи ног, только на руках.

В Африке самыми яркими представителями этой стадии являются Kenyapithecus wickeri и Nakalipithecus nakayamai. Первый прекрасен тем, что 13–14 млн л. н. по зубам был уже явно не проконсуловым, а в строении костей конечностей ещё был весьма архаичен и во многом напоминал мартышкообразных обезьян. Второй известен по фрагменту нижней челюсти и горсти зубов, но чрезвычайно важен тем, что был последним общим предком горилл, шимпанзе и людей. Их потомки пошли двумя разными путями. Одни остались жить в джунглях Центральной и Западной Африки; для лучшего цепляния за ветви их руки удлинились, а пальцы искривились, так что при ходьбе на четвереньках им приходится опираться на тыльные стороны согнутых пальцев. Вторые дождались исчезновения кустарниковых злыдней и всё же отважились спуститься на землю. Их ноги вытянулись, а руки сохранили примитивное строение, что позволило ещё через несколько миллионов лет развить трудовой комплекс.

Гораздо понятнее нам медведи Ursidae. Первые их представители были больше похожи на барсуков, но быстро вымахали до современных чудовищ. Всеядность и неприхотливость позволили освоить им все возможные местообитания от экваториальных дождевых лесов до льдов Арктики, от степей до тайги, от побережий до высокогорий – и это при минимальных вариациях строения! Медведи – почти идеальные эврибионты, то есть существа с максимально широкой экологической пластичностью. Этим они максимально похожи на людей. А как известно, существа с едиными требованиями к среде на одной территории не уживаются.

Единственная радость – большую часть нашей эволюции мы жили в Африке, а там медведи не задались. Южнее Сахары обитали лишь Agriotherium africanum и A. aecuatorialis и лишь во времена ранних и грацильных австралопитеков. На северном побережье Африки в самом конце миоцена жили Indarctos arctoides и в позднейшие эпохи – этрусский медведь Ursus etruscus и бурый U. arctos. За пределами Африки медведи развернулись несравненно мощнее, но мы туда попали несравненно позже.

Вполне закономерно, с того момента, как люди вышли в Евразию, они вступили с медведями в вечную конкуренцию. Кости Ursus thibetanus сопровождают останки Homo erectus Азии, кости Ursus deningeri – H. heidelbergensis Европы, U. spelaeus – неандертальцев, U. arctos – всех их и ещё кроманьонцев. Неандертальцы любили охотиться на пещерных медведей, иногда это была вообще основная добыча. В уральской пещере Иманай сохранился череп малого пещерного медведя Ursus rossicus с красноречивой дыркой в темечке, пробитой остроконечником. С появлением же в Евразии сапиенсов-кроманьонцев и неандертальцы, и пещерные медведи продержались всего несколько тысяч лет. Самые поздние пещерные медведи дотянули до очередного пика оледенения около 23 тыс. л. н., но тут их подкосило сочетание двух факторов: с одной стороны, из-за вечной мерзлоты им не хватало любимой растительной пищи типа корневищ, а с другой – кроманьонцы оказались гораздо более крутыми и многочисленными охотниками, чем неандертальцы. Бурые медведи спаслись, так как, будучи более хищными, питались всем подряд, да к тому же устраивали берлоги преимущественно не в пещерах, а на более-менее открытых местах под всякими корягами, так что не были привязаны к горам и имели несравненно более широкий ареал.

Как только люди научились хоть как-то самовыражаться, именно медведи оказались в центре внимания. Черепа пещерных медведей в каменных ящиках Драхенлоха, заложенные в стенной нише в пещере Ветерница и выложенные крестом в Пестера Риц, реалистичные рисунки медведей и череп на постаменте в святилище Шове, глиняные статуи с настоящими медвежьими головами в Монтеспане, Басура и Пеш-Мерль, изображения истекающих кровью медведей в Комбарель и Труа Фрер, гравированные сцены борьбы охотников с медведями в Мас д’Азиль и Грот дю Шьян а Пешьялэ, погребения людей в медвежьих берлогах в пещере Куссак и украшения из медвежьих клыков в Дольних Вестоницах, наконец, переплетённые скелеты удалого охотника и огромной молодой медведицы в Бишон – самые впечатляющие образцы извечного противостояния.

Медведь – это почти человек: он часто встаёт на две ноги, он пользуется лапами как руками, он ест всё подряд и любит то же, что и люди. Наконец, он очень умный. Но он странный – зимой спит в берлоге, живёт в одиночестве, не общается с себе подобными. От этого медведь непредсказуем: при развитом интеллекте жизненные история и опыт у каждого медведя уникальны. Предсказать поведение леопарда легко – он действует по программе. Предсказать поведение волка тоже несложно – он думает как человек. А чему научился в своей бирьючьей жизни и что учудит медведь – не знает никто. В сочетании с размерами и мощью это ставит его в совершенно особое положение. Любой таёжный охотник готов рассказать прорву баек про медвежьи таланты.

Неспроста в мифологии всех народов, пересекавшихся с медведями, они считаются либо мифологическими предками, либо одичавшими людьми, либо оборотнями в звериной шкуре – ведь в ошкуренном виде косолапый очень похож на человека.

Даже сейчас, в XXI веке, регулярно приходят ужасные сообщения о столкновениях людей и медведей. Потапыч даже в эпоху ружей и капканов остаётся хозяином тайги.

Важнейший плюс жизни на деревьях – это то, что у многочисленных собак, собакомедведей и собакоподобных медведей прошлого лапы коротки для погони среди ветвей!