Текст книги "Капитан и Ледокол"

Глава 4

Капитан
Совпадения и размышления

Капитан проснулся ночью от ощущения, что пока он спал, кто-то рядом что-то вспоминал, и эти воспоминания каким-то образом касались и его тоже.

В каюте было темно, но щель в дверке буржуйки показывала огонек. Он был не сильным – почти все внутри прогорело, но вполне хватало, чтобы в темноте можно было различить ближние предметы и саму печурку. Странно, но ощущения «перебитого» сна не было. Как ни крути, переживаний хотя и много, но работы точно поубавилось, вот тебе и время для воспоминаний.

Отчего-то вспомнился июль 1900 года. 25 числа спускали на воду его Ледокол. Это что же получается, почти в одно и то же время полярник Колчак писал письмо в Лондон о заказе на изготовление оборудования для своей экспедиции, а Ледокол окунулся в байкальские воды?!

Капитан подбросил уголька в буржуйку, зажег керосинку и полез в свою «вспоминательную» книгу.

– Ну точно, вот, письмо Колчака от 20 марта 1900 года. Ледокол еще на стапелях стоял, правда уже во всей своей красе, осталось только имя написать – «Ангара». Как же много совпадений между ледоколом и человеком!

Капитан внимательно следил за экспедицией Колчака, которая задумывалась для поисков таинственной земли Санникова. Она вышла из Петербурга 8 июня 1900 года. Экспедиция по поиску Земли Санникова стала фактически экспедицией по спасению Толля.

Барон Толль изучал Ледовитый океан к северу от Новосибирских островов, но арктические условия сложились самым неблагоприятным образом. Яхта «Заря» вынуждена была пробираться к совершенно не обследованным берегам Западного Таймыра. Гидрографических сведений, по словам Колчака, практически не было! Только в 1901 году, когда море вскрылось, «Заря» обогнула мыс Челюскин и пересекла Сибирское море к востоку от Таймырского полуострова.

Спустя время Колчак выступал с докладом в Иркутске в местном географическом обществе. Я был на этой встрече. И я очень хорошо запомнил его слова, когда сообщение заканчивалось: «Относительно барона Толя я еще раз выскажу, что, зная лично его и условия, среди которых он может теперь находиться, я не считаю его положение критическим, оно серьезно и может вызвать заботы для облегчения ближайшего возвращения его, но всякое другое мнение, по-моему, преждевременно и, во всяком случае, лишено достаточных оснований. Я надеюсь, что в ближайшем будущем барон Толль лично явится в этот зал и сделает здесь более обстоятельное и более интересное сообщение.

Увы, Александр Васильевич Колчак ошибся. Толль трагически погиб…

Ледокол
Ирония судбы?!

Нет, ну какая ирония судьбы! Я бы тоже мог с Колчаком в ледовые широты отправиться помогать совершать открытия! Капитан рассказывал, что Колчак был первым, кто открыл Великую сибирскую полынью. Вы представляете: в Ледовитом океане, где полярная ночь, а температура за минус 50 – открытая вода! Велика Сибирская полынья протяженностью более трех тысяч километров! Разве это не чудо природы?! Лейтенант Александр Колчак описал это природное явление и объяснил его происхождение.

На Байкале тоже встречаются полыньи. Конечно, размеры не те, не океанские. Впрочем, слышал я от одной ученой дамы, которая любила порассуждать, относительно дыры где-то в байкальском дне, через которую Байкал сообщается с океаном. «Иначе откуда здесь взяться, к примеру нерпе?» – задавала риторический вопрос ученая дама и суровым взглядом, попыхивая длинной дамской папироской, обводила взглядом собеседников. А эти нерпы, скажу я вам, забавные зверюшки, я с ними много раз встречался в рейсах, особенно у Ушканьих островов. Вылезут на камни и таращаться на меня своими огромными глазищами…

…Мда, однако Александр Васильевич, запамятовал я, случалось ли вам прогуливаться на моей палубе? Однако не бывали, никак не бывали? Вот возвращались с Дальнего Востока, поговаривали, что «Колчак из плена вырвался». Я очень был этому рад, нас ведь многое связывает, ваше пристрастие к полярным путешествиям, я тоже в душе полярник, все-таки ледокол, льды и холод моя стихия. И у нас общие знакомые. Да вот хотя бы сэр Уильям Армстронг, тот самый, что основал компанию «Армстронг, Уитворт и Ко». На ее верфях родился мой брат старший – паром-ледокол «Байкал», а следом и я. Вы ведь, Александр Васильевич, практически выросли на Обуховском заводе, где работал ваш отец, много времени проводили в мастерских. А однажды туда приехал этот самый английский Армстронг, хорошо знавший вашего батюшку Василия Ивановича, поскольку вы занимались и военными заказами. Вот Армстронг и предлагал вам перебраться в Англию, попрактиковаться на его заводах и выучиться на инженера. Но вы отказались. Мечтали стать капитаном, мореплавателем! Сказали, что «желание плавать и служить в море превозмогли идею сделаться инженером и техником».

А если представить, что вы все-таки были на Ледоколе, знакомились с кораблем, приходили на капитанский мостик! Значит, перед вашим взором открывался заснеженный Хамар-Дабан, отроги Саянского хребта тоже в снегу. Мой Капитан часто говорил: «Вид, как у Рериха». Про Рериха я ничего не слышал, но, судя по всему, Капитан говорил о чем-то редком или даже уникальном. Вы увидели бы прозрачность байкальской воды, ощутили бы его бездонность и силу. Может быть, и не случилось бы той трагедии в двадцатом? Я вспоминаю ее со стальной дрожью. Не каждый корабль, скажу я вам, такое вынесет. Все эти годы мучает меня один вопрос: знал ли адмирал Колчак или нет о мученической смерти тех несчастных, которых убивали на моей палубе и в Байкал скидывали? Тридцать один человек приняли страшную смерть. Палачи-то все были колчаковцами, казаками атамана Семенова! Слыхали? Догадывались, что вашим именем козыряли? Не слыхали? Не вы приказ отдали?

И опять об иронии судьбы, Вас самого, Александр Васильевич, считай, без суда и следствия убили и в Иркут сбросили, через полынью вы и канули в неизвестную вечность. А тех несчастных, числом тридцать один, ведь тоже, получается, без суда и следствия в воду! Байкал через Ангару общается с миром. А Ангара Иркут принимает… Страшно подумать, коли встретитесь! Как же вы, Александр Васильевич, один-то там с таким числом? Есть надежда, что все-таки не встретились…

…С моря потянуло ветерком. Ледокол вначале было затревожился, но бриз оставался легким и не предвещал грозовых налетов.

Ледокол прислушался: у Капитана в каюте по-прежнему стояла тишина, значит и он не ждет никаких природных катаклизмов.

– Не хватало еще, чтобы подвижка льда выдавила меня на берег!

…Странный человек этот Капитан… Нет у него никого ближе, чем я и Байкал. Служу верой и правдой отечеству, Капитан, думаю, тоже. Я ему лишний раз стараюсь не досаждать. Но море проверяет нас постоянно, сколько лет уже! А ведь он не стальной, как некоторые. Все выдерживает…

Тут Ледоколу бы посуроветь, собраться, все-таки высоких чувств коснулся, в рассуждения пошел. Не удержался, вырвалось что-то вроде человеческого «эх-ма», а отозвалось по-ледокольному – тряхнуло так, что корпус задрожал. А после вообще накатило какое-то совершенно беспричинное веселье. У людей тоже так бывает, когда нервный срыв. Захотелось шумнуть погромче, в свисток дунуть, чтобы прибрежные чайки от страху подлетели…

Вовремя спохватился: не ровен час, разбудит Капитана! А тот спросонок еще решит, что Ледокол идет ко дну.

Беспричинное веселье Ледокол озадачило – много раз слышал от членов экипажа: «Смех без причины – признак дурачины». Что такое дурачина, Ледокол до конца понять не мог, но решил, что это что-то не очень ценное, раз о нем говорили много и походя.

– Отчего же мне вдруг стало весело? – не унимался Ледокол.

В ледокольной его памяти всплыло маленькое воспоминаньице, которое можно было вполне привязать к текущей ситуации – так сказать, время и место навеяли. Как-то сама собой прошелестела история двух– или трехлетней давности, когда его хотели списать в утиль. Ясно дело: хитрецы мечтали заполучить тонны высококачественной стали! И таким образом показать в отчете возросший объем ее производства.

…Ладно бы музей из меня сделали, ну, на крайний случай, учебный центр или вместо причала приспособили. Так нет, только ломать научились. Что за подходы такие?! Начинали готовить начальство так: зачем нам целый ледокол, зачем лед колоть, ломать, резать. На Байкале можно и нужно ледяные дороги прокладывать. Сделал колею, смотри за ней, где подлить, где подровнять, и знай себе вози грузы гужом. До революции так делали. Еще и паровозы по льду пускали!

И ведь серьезно обсуждали – с рисунками, чертежами. Оказалось, что у каждой глупости есть свой вдохновитель, свой святой, свой агитатор. Готов лоб расшибить, но доказать «свое». Ну как ему объяснить, что та дорога по нужде строилась – Кругобайкалки еще не было, а тут война с японцем… Вот и придумал князь Хилков временный вариант.

Капитан тогда этих изобретателей урезонил, не на пальцах, а с чертежами, таблицами несколько раз выступал и меня отстоял. Поди, они сейчас радуются…

Глава 5

Капитан
Девочка Оля

Капитан проснулся от холода – даже кончик носа заледенел. Сделал попытку залезть с головой под одеяло, не помогло.

Поеживаясь, Капитан встал. Осторожно потрогал буржуйку – остыла.

Склонившись к топке, раздул искорки до язычков и подбросил угля. Уже когда огонь набрал силу и стал весело «гулять» по стенкам печурки, присел рядом на низенькой табуреточке, накинул на себя одеяло и, протянув руки к теплу, застыл.

Руки согрелись, и вскоре уже всему телу стало тепло. «Сильно жарко» он тоже не любил. Это только в поговорке «жар костей не ломит». Еще как ломит.

Стало душновато, и он приоткрыл дверь каюты, впуская холодный воздух. Почти сразу же стало холодно.

Капитан усмехнулся, все как в жизни: чуть вправо, чуть влево – и уже не колея…

«Никакого баланса, – подумал Капитан. – Все достигается упражнением, методом тыка, ну или договариваться надо. Где срединная точка между «весело – грустно», «много – мало», «есть – нет»?.. Как обнаружить и почувствовать, что это именно она – серединка? Когда тебе хорошо? Покойно? Когда уходит тревога? Как? Станет холодно – подкочегарим, станет тепло – подстудим.»

Найдя такой простой выход, он впал в состояние, когда ты не спишь, а кемаришь, разомлевши после холода в тепле. И разве можно назвать сном то состояние, когда остаешься настороже и не теряешь реальности… Впрочем, глядя на сгорбившуюся фигуру Капитана, примостившегося на самодельной табуреточке для хозяйственных нужд, расслабленного, с опущенной головой, руками, безвольно лежавшими на коленях, могло показаться, что он спит или дремлет. Но ничего этого не было и в помине, просто Капитану в такой позе было удобно вспоминать.

…Он хорошо запомнил день, когда спускали на воду паром-ледокол «Байкал» – 17 июня 1899 года. Накануне в Лиственничном появились в большом количестве жандармы и военные. Они обходили дом за домом, осматривали казенные строения, проверяли всех жильцов приморского поселка, вели разговоры с владельцами трактиров, гостиниц, встречались с управляющими пароходных компаний.

Ожидалось большое стечение народа, приезд высокого начальства – спуск первого российского ледокола был событием далеко не местного значения. И не дай бог, объявятся агитаторы и нигилисты-бомбометатели! Спаси и помилуй!

За день до события прибыл сам иркутский военный генерал-губернатор Горемыкин. Он тоже старался поспеть всюду и лично убедиться в готовности к торжественному событию.

Паром-ледокол «Байкал» стоял на стапеле и возвышался своим гигантским корпусом над всем. Казалось, он заслонял собой противоположный берег!

Корабль был красив и притягивал взоры. Этим не преминули воспользоваться местные фотографы: желающих снимали на фоне стапелей, Хамар-Дабана, сияющего своими белоснежными шапками, Ангары, Шаман-Камня, а потом предлагали карточки к продаже…

Громадина парома-ледокола, этого воителя со льдами, покоилась на специальных санках-салазках, которые, в свою очередь, стояли на скате, по которому размазали три тысячи пудов сала.

«Байкал» не мог видеть себя со стороны или своего отражения в прозрачных водах Лиственничной бухты, но по восторженным лицам, улыбкам и хорошему настроению понимал, им не просто гордятся, но искренне восхищаются.

Около ледокола, который вот-вот должены были спустить на воду, сновало множество людей и среди них, конечно, дети: городских, которые приехали вместе с родителями из Иркутска, местных, для которых паром-ледокол был своим, здешним… Вот они-то, знакомые с тем, как рождался исполин, веселились беззаботнее всех, шныряя чуть ли не под самым брюхом корабля.

И хотя охрана постоянно отгоняла их от опасной близости, разве за всеми уследишь? Востроносенькая, кареглазая девчушка, засмотревшись на этого морского циклопа из дерева и стали, пропустила сигнал к спуску и, когда корабль двинулся на своих салазках в море, зацепилась за что-то платьицем, и ее потащило в воду.

Все взоры были направлены на паром-ледокол, все смотрели вверх, на громадину, которая медленно уходила на встречу с Байкалом. Салазки тащили ребенка, еще мгновение – и беды не избежать. Сама девчонка от ужаса, казалось, проглотила язык, не кричала и не пыталась освободиться…

Капитан уже и сам не помнил, как и почему он оказался рядом, какая сила выбросила его туда, где вот-вот должна была произойти страшная трагедия. Все происходило в какие-то секунды. Подскочил и что было силы вцепился в девчонку… Салазки продолжали тащить и уже у самого уреза воды, вырвав кусок ткани, ушли в воду…

А паром-ледокол «Байкал» уже был в море, толпа аплодировала, играл оркестр, и на них по-прежнему никто не обращал внимания.

– Ты чего? – наконец, пришел в себя Капитан. – Чуть под санки не улетела!

Девчонка продолжала молчать.

– Слышь, ты язык не проглотила?

Девчонка медленно села.

– Теперь мамка наругает.

Она растеряно посмотрела на платье, разорванное внизу. Его уже не заштопать.

– Жива осталась! А если заругает, расскажи ей, как чуть в Байкале не искупалась! Как тебя звать?

– Ольга.

– А я Дмитрий, Митя, что ли. Работаю в механическом, при мастерах на обучении…

…Так они и познакомились. А потом подружились. Виделись редко, хотя оба жили и работали в Лиственничном. Будущий Капитан – на судоверфи, она – на подхвате в рыбацкой бригаде. Иногда, когда удавалось вырваться, уходили на берег ангарского истока и делились секретами, мечтали о будущем.

Так и шло время. Оказалось, что идет оно очень быстро. Вроде день только начинается, а уж и неделя пролетела. Ольга уехала в Иркутск, окончила медицинские курсы и стала сестрой милосердия. Капитан мечтал о мореходстве и, когда появилась возможность, устроился на катерок-бегунок, что целыми днями шнырял между Лиственничным и мысом Баранчик. Команда катерка была, как шутили, «на троих» – кочегар, капитан да матрос, то есть он, Капитан.

По такому малолюдству Капитану приходилось быть на подхвате везде и постигать соответственно морские науки обучаясь всему – и лоцию читать, и за штурвалом стоять, и швартоваться, и палубу драить. А когда капитан катерка заболел, новым капитаном стал он, Дмитрий.

Годы шли, они взрослели, а их отношения превратились во что-то более серьезное.

Ледокол
Тридцать один

Сесть на мель для корабля – дело наиобиднейшее, равно как и опасное, в особенности, когда понимаешь, что помощь придет не завтра и даже не послезавтра. Пока подтянется нужная техника, пока водолазы смогут обследовать место аварии и корпус ледокола…

Вот и торчу тут, жду от берега погоды. Так всегда Капитан говорил, погода – суть происходящее на берегу. А если шторм? А если случится жим, и ветры погонят лед на берег?! Тогда вариантов немного – скорее всего, выбросят на сушу.

– Это будет бесславный ледокольный конец, – мыслилось Ледоколу. – Долго плакать, скорее всего, и не станут. Скажут: «Он свое отслужил верой и правдой». И то – без малого тридцать лет на ходу. Фасон держу, внешне выгляжу хоть куда, но «люди добрые» всегда найдутся. Кто-нибудь начальствующий подытожит: посудина свое отработала, морально устарела. А вот и нет! Могу! Еще как могу! И потом, революционное прошлое припомню! Да, именно припомню, имею заслуги перед революцией и трудовым народом! Хотя, тут как повернуть… Ледокол вспомнил 1920 год и вздрогнул всем корпусом.

Это было время, когда «красные» стали срочно формировать военную флотилию. Скажите на милость, ну какие вояки из неуклюжих и тихоходных байкальских судов?! Их строили, чтобы таскать купеческие грузы и перевозить пассажиров. Так нет, прости господи, подавай революции флотилию!.. Колчаковцы и белочехи напирали, «красные» оборонялись и наступали, и образовался целый фронт – Прибайкальский, а внутри него локальный – между Мысовой и Слюдянкой. В общем, поставили на военный рейд всех, кто был на плаву: «Кругобайкалец», «Лейтенант Малыгин», «Граф Муравьев-Амурский», «Иннокентий», «Михаил», даже паровой катерок под названием «Волна» – и тот включили. А флагманом, конечно, стал паром-ледокол «Байкал». И, разумеется, я.

Старший брат все время «ворчал»: то уголь привезут худой, то смазка слишком вязкая, то запасных частей едва на один ремонт дадут. И вообще, гонять паром-ледокол по чистой воде, как какое-нибудь каботажное судно, это где ж такое видано?!

Зря он, конечно, сердился и был всем недоволен. Мужики в кожанках ясно же заявили: «По законам военного времени». Что это означает точно, я не знал, но понял – все серьезно, тем более говорили они твердо, со сталью в голосе, а это уже по-нашему.

Впрочем, и мне было, отчего поворчать и погрустить. Надо ж такое придумать – закрыть обшивкой капитанскую рубку! Нарушили весь стиль моего английского образа, да и обзор стал никудышний.

Потом пушек и пулеметов натащили, словно я – военный фрегат. А уж когда противник стал по мне палить, я и вовсе растерялся. Зачем? Зачем столько сил и труда было вложено в нас с братом при нашем рождении, чтобы вот так бездарно пустить ко дну?! Вначале подумал, может, это учебные игры какие?.. Но полетели снаряды со стороны Кругобайкальской железной дороги. Они стали ложиться рядом, да так кучно, что я понял – целятся со знанием дела. Один залетел мне под корму – слава богу, только краску ободрал! Оказалось, в Лиственничном засели белочехи, а в Танхое – красные, а мы с братом – ровно посерединке на огневой линии. Вооружение лично у меня оказалось так себе, чего уж там, прямо скажу: паршивенькое. Четыре пулемета и две пушечки: из них по Лиственничному и дали-то пару выстрелов, да куда там, только чаек пугать! А оттуда в ответ гаубица шмальнула. Ну вот так и воевали – оттуда чехи палили, а с моей палубы венгры-интернационалисты. И такие в ту пору здесь оказались. Безобразие, конечно, кого сюда только не понаехало!.. Сидели бы по домам, неужто у себя дома дела перевелись? Чего они здесь не видали, и зачем Сибири было на них глазеть?! Я вот думаю, что-то не так случилось в моем море, что иностранные легионеры палили в кого хотели и секли кого заблагорассудится. Ладно бы мы сами меж собой разбирались, россияне, но иностранщина! В меня и моих пассажиров!..

Когда все настрелялись вдосталь, «красные» решили десант высадить. Опять же, венгры-интернационалисты эти были в авангарде…

…Ледокол притих, прислушался: что там у Капитана в каюте? Переживает, конечно, Капитан. Ночью вставал, ходил, гремел чем-то. Не спится ему. Как тут заснешь? Даже у меня, стального, столько воспоминаний, а он не железный, тоже, поди, нахлынуло.

Память у Ледокола тоже была стальная, и он отлично помнил этот документ, который вслух читал Капитан: «24 декабря 1919 года восстание в иркутских предместьях Глазково и Знаменское. В городах так много штабов и начальств всех рангов и мастей, что никто не знает, кто кого старше. Колчаковская контрразведка, прозевав подготовку восстания, наверстывает…»

24 декабря пошли первые аресты. Кто-то сдал адрес, где находились причастные к антиколчаковскому заговору: улица Иерусалимская, дом 77.

Кажется, на поиски заговорщиков бросили все силы. День и ночь в гостинице «Модерн», стареньком небольшом двухэтажном деревянном здании с башенкой – резиденции совета министров колчаковского правительства, шли допросы. Между прочим, именно в ней в 1904 году останавливался А. В. Колчак, когда приезжал в Иркутск. Впрочем, здесь возможна ошибка. Контрразвездка и Правительственный конвой располагались в другом месте – в небольшом двухэтажном кирпичном здании на Большой.

Работали двенадцать прокуроров.

В контрразведке, говорят, пытали. Один из арестованных не выдерживает и указывает на второй пункт, где группировались участники восстания. Захватили еще восемнадцать человек.

Так контрразведка арестовала часть руководства Политцентра в Иркутске. Восстание не удалось. Но Политцентр успел объявить адмирала Колчака врагом народа. Слово не поймаешь – Колчак так и остался для тайги, села и города врагом. А про многочисленные его заслуги, полярные его подвиги в то время никто не вспоминал.

Начальник контрразведки Черепанов сообщает атаману Семенову телеграфом: «Арестован комитет сибирских террористов в момент обсуждения вопроса о выступлении. По приказу главкома войск ликвидируйте указанных лиц».

Их действительно передали семеновскому генералу с красивой фамилией Скипетров. А на Ледоколе командовали подполковник Сипайло и начальник гарнизона станции Байкал Годлевский. Приказы отдавал Сипайло. 4 января арестованных на подводах увезли в Лиственничное.

Их было тридцать и еще один. Командир конвоя выкрикивал фамилии обреченных, передавая их палубной охране:

Корзин,

Орлеанский,

Филиппов,

Ермолаев,

Михайлов,

Марков,

Окладников,

Корнаков,

Кондратьев,

Поручиков,

Копылевич,

Дубинин,

Фадеев,

Данилов,

Соболев,

Максимов,

Веселов,

Карымов,

Моргенштерн,

Земенков,

Варзинский,

Хорошков,

Новиков,

Петров,

Перкунов,

Бобров,

Волчек,

Когановский,

Духовников,

Милованок,

Сухаров.

Еще называли Аунена, Храбкова, Терещенко.

Среди тех, кто причастен к убийству, Годлевский, Колчин, Лукин, Люба, Сипайло, Черных, Рашевский.

Скорее всего, палачей было больше, но история покамест скрывает их имена.

Тридцать одному, тридцать одному, тридцать одному… приказали раздеться. Они уже тогда должны были догадаться о своей участи и попытаться что-то предпринять для своего спасения. Это именно тот случай, когда спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Никто им больше не может прийти на помощь! Но ничего! Ничего, ни движения, ни попытки… То ли оцепенели от страха, то ли до конца не верили, что их уничтожат самым зверским способом.

Вот наступило шестое января. Я хоть и стальной, но в тот день мне казалось, я расползусь по швам от ужаса и боли.

Я сразу заподозрил неладное, когда шестого января к борту пристал катер, и на палубу поднялись тридцать и один человек, которые никак не походили на обычных пассажиров. Они брели по палубе сквозь строй солдат и офицеров, небритые, бледные, избитые, с кровоподтеками на лицах. Часовые называли их заложниками и обращались с ними довольно грубо – толкали, били прикладами, пинали ногами. Их загнали в каюты третьего класса. Большинство из них были большевиками и эсерами (я не знаю, что обозначают эти слова, но конвоиры называли их именно так). Те, кто доставил их на борт, постоянно произносили слово «Политцентр». И все эти слова – большевики, эсеры, Политцентр – были для меня в новинку, Капитан никогда не произносил их.

Спустя какое-то время я начал понимать: мои новые пассажиры – насильно захвачены и доставлены как арестанты. Об этих я слышал не раз от членов команды. А «Политцентр»… Ну, это что-то вроде судовой команды, над которой издевался плохой капитан, и они решили поднять бунт на корабле. О восстаниях я тоже кое-что слышал. Но мои знания стальные, обрывочные… Военные на палубе постоянно поминали Колчака и заговор против адмирала. Стало быть, этот самый «Полицентр» и решил бунт против него поднять. А Колчак теперь уже адмирал!

Да, в сложное время продолжается мое плавание, кораблю не разобраться, кто прав, кто виноват. Моя задача – послушно слушать руль и стараться во всем помогать команде. Что ж не так-то пошло с его кораблем? Как же допустил знаменитый полярник, что команда перестала его слушаться? Как у людей все сложно и запутанно! Ах, адмирал, адмирал! Какие бы зверства ни чинили твои солдаты, твои офицеры, а с ними и семеновцы, которые готовы были и против тебя самого штыки поднять, арктические подвиги никто не забудет. Ах, адмирал, адмирал! Какие бы полярные подвиги вы ни совершили, зверская расправа, устроенная вашими подчиненными, не простится вам никогда. И памятники вам будут не только «во имя», но и в укор.

Вы знаете, что такое колотушка для скола корабельного льда? Или, к примеру, для околачивания кедра в период сбора ореха?

Нет? Тогда представьте себе лесину длиной метра два или даже три, на которую насажен лиственничный чурбак. Этакий молоток великана!

…Их раздели до белья и стали выводить по одному на палубу. Для каждого – последний путь. Не знаю, был ли трезвым, в своем уме палач Колчин, который бил заложника по голове колотушкой и сбрасывал в Байкал! Еще был палач казак Лукин. Он тоже орудовал этой самой страшной колотушкой, словно всю жизнь только что и делал, как бил поленом по живому.

Я не знаю, арестованных уже мертвыми сбрасывали в море или они падали за борт в ледяное крошево еще живые.

Как можно было так быстро расправиться с ТРИДЦАТЬЮ и ОДНИМ ЧЕЛОВЕКОМ, сложно для понимания. И это была не казнь, а бойня – тупая, безжалостная. Арестованных убивали одного за другим. Потом кидали за борт.

…Шестое января, канун Рождества. На палубе Скипетров, генерал Семеновский. Последний приказал команде накрыть стол на двадцать пять персон. А тут еще приходит известие, что пароход «Кругобайкалец» в Лиственничном затирается льдами. Я иду его выручать и надеюсь, что, может быть, оставшихся еще в живых арестованных в итоге высадят на берег, но тут началось…

Убивать снова начали по пути в Лиственничное. До подхода к селу расправиться со всеми не успели. Добивали на обратном пути. Я слышал, как переговаривались меж собой заложники. Я мало что понял, кто прав и кто виноват.

Потом, когда все было закончено, команду палачей выстроили на кормовой палубе. Сипайло рыкнул: «Благодарю за службу!» Палачи в ответ: «Рады стараться!» Их отпустили на берег. На корабле встречали рождество.

…Громыхнуло против Колчака по всей Сибири. Не могло не громыхнуть! Когда нет договора – все злодеи! Злодейство ради великой цели все равно злодейство! И началась великая месть. То, что еще осенью восемнадцатого было «внутренним делом директории», бесконечным выяснением кто лучше, кто правильнее, взаимным недоверием и недовольством военных и гражданских, обернулось конфликтом политическим, который затронул всех в городе и в деревне – от городских обывателей до таежников-промысловиков. Капитан и старпом обсуждали все это, а я слушал: сошлись на том, что это извечная российская дилемма с выбором пути. Капитан и старпом спорили громко, зло, что-то кричали, поминали всех и костерили на чем свет стоит. А ведь приятельствовали. Милейшие люди за столом в кубрике.

Один выкрикивал: «Демократия!» Другой: «Диктатура, демократия уже не поможет. За демократией – хаос!» Новенькое слово, я такого еще не слыхал, может, и ничего плохого?

Я так понял из этого спора Капитана и старпома, что выбирали курс, которым двигаться лучше, и выбор был не абстрактный – завтрашний день зависел от того, кто победит. Колчак думал, что спасение страны именно в диктатуре и мобилизации. Но Сибирь не хотела ни того, ни другого, сопротивлялась как могла.

А чего тогда хотела?

Восстания против адмирала шли одно за другим. Адмирал, как говорил Капитан, уперся в стену! В тайгу его воинство не пускали, там помнили, как колчаковцы пороли деревню за деревней, без разбора, помнили реквизиции, разоренные амбары. На войне все больше достается тем, кто на земле.

В город тоже нельзя – кто ж забудет колчаковскую контрразведку? Натерпелись от нее многие. Нет, на поддержку сибирских городов рассчитывать не приходилось. Вот и остался единственный путь отступления – железная дорога. А она под контролем чехов! Так я и не понял, за кого эти братья-славяне были? За себя, однако. Судя по тому, как грабили они провинцию, только за себя…