Текст книги "Капитан и Ледокол"

Трудно было привыкнуть к байкальскому норову: то трещал лед, то он стрелял каким-то глухим, утробным звуком, наводил страх промоинами, полыньями там, где еще вчера была твердая поверхность.

Санитары и сестры милосердия работали здесь так же, как и в обычном госпитале, делая все возможное для своих пациентов. Обычно к вечеру за сменной бригадой приходил специальный экипаж, запряженный тройкой лошадей, привозил ночную смену, а дневную увозил на станцию Байкал или в Лиственничное на отдых.

…Эту партию раненых довелось везти мне. Обычно, чтобы не терять время на сложный заход в вилку, мы не доходили до конечной станции несколько верст – раненых и гражданских прямо на льду пересаживали в повозки, телеги, кошевы, экипажи и доставляли гужом.

Но в этот раз запуржило, и хотя ветер был несильный, переносить раненых, в особенности тяжелых, в санитарные повозки посчитали делом опасным – поземка заметала ледовую дорогу, да и видимость стала плохой. Решили доставить людей до станции на ледоколах.

Мы шли, не видя берегов, осторожно, часто давая гудок, предупреждая ямщиков. Когда мы оказались рядом с ледовым городком, на помощь раненым прислали сестер милосердия.

В одном из раненых я сразу признал спутника Ольги, моего будущего Капитана. Он лежал без сознания в той самой каюте, где между ними что-то произошло, и она в слезах убежала от него. Судя по разговорам санитаров, юноша служил на военном корабле и был контужен в бою с японцами.

Воспоминания нахлынули на меня, но времени предаться им не было совершенно. Нужно было думать о заходе в вилку в такое ненастье.

А потом в одной из сестер милосердия я узнал ее – Ольгу! Она сильно изменилась, оказывается, война меняет всех, даже тех, кто за тысячи километров от фронта. Я узнал ее слезы. Удивительно, но оказалось, слезы не меняются во времени.

Не знаю, как бы описал эту встречу человек. Но когда я увидел ее у изголовья раненого Капитана, я заплакал. Я слышал, как механики забили тревогу – они заметили, что масло стало просачиваться на отдельных механизмах.

Они встретились снова, и не случилось объятий и объяснений. Не было слез радости после долгой разлуки и поцелуев. Были только слезы. Она сидела рядом, гладила его руку и просто плакала.

Периодически уходила к другим раненым, делала свою работу и снова возвращалась к нему, но уже не плакала – людям вокруг почти никогда не нужны чужие слезы, а уж слезы горя или воспоминаний вообще не нужны. Своих за жизнь хватает…

Думаю, она узнала каюту, которую покинула когда-то в расстроенных чувствах и в которой сейчас находился Капитан. Ну, конечно же, это была та самая каюта, в которую они вошли вместе много лет назад. Эти неисповедимые пути, непредсказуемые встречи и еще более неожиданные перерывы в отношениях для чего-то нужны. У людей все сложно, кажется, они даже стараются вначале загнать себя в западню, чтобы потом неимоверными усилиями вырваться из нее.

В какой-то момент она успокоилась, то ли миновала угроза жизни Капитана, то ли не было больше эмоциональных сил, но Ольга стала больше походить на сестру милосердия по отношению к Капитану, который по-прежнему оставался без сознания. За время, что она была с ним, он стал ровнее дышать, лицо порозовело и, кажется, даже разгладилось.

Пришел врач, быстро осмотрел пациента. Бросил: «Этот будет жить – отогрели». Ольга выдохнула и ушла смотреть за другими ранеными и помогать другим сестрам милосердия.

Вернулась к Капитану спустя несколько часов. Достала конверт, изрядно помятый – было видно, что он «путешествовал» вместе с автором давно. Достала такой же изрядно помятый лист бумаги, сложенный в несколько раз, – письмо – и стала писать, читая вслух написанное.

«Дорогой мой Митя! Пишу и читаю одновременно это письмо вслух, сам ты его сейчас прочитать не можешь. И поговорить нам не удастся, ты пока не пришел в сознание, а я на службе, и в любой момент меня могут отправить встречать или провожать пациентов. Я увидела тебя после контузии на том самом ледоколе, в той самой каюте, где мы встретились и расстались много лет назад. Все разом нахлынуло: воспоминания о наших счастливых днях, о том, как ты спас меня, о нашей размолвке и расставании, и боль увидеть тебя раненым, радость от слов врача, бросившего «этого «отогрели».

Я часто в мыслях в том лете и том, другом, Байкале – солнечном, светлом, радостном. Сейчас зима, он скован льдом, метель, вокруг ничего не видать. Это трудно представить: мы где-то посреди моря, под нами бездна, а мы на кораблике, который медленно двигается, ломая льды…

Сейчас я оказалась рядом с тобой совершенно случайно. Началась война. Как сестра милосердия, вначале работала в Иркутском лазарете, потом в ледовом перевалочном госпитале – «Ледогосе», как мы его тут зовем меж собой.

Когда мы расстались после нашей ссоры, мне казалось, что уже ничего хорошего со мной не произойдет. Но теперь, насмотревшись на раненых, наслушавшись их историй (среди них много чудесных рассказов из довоенной поры), поняла: есть другая жизнь, где люди просто живут, просто встречают каждый день, собираются на праздники, ходят в гости, строят планы, вполне осуществимые и не требующие сверхусилий. Я поняла, не все созданы для геройства и подвига, для того, чтобы быть все время впереди. Многие просто хотят негромкой спокойной жизни, своего, негромкого, уютного, осязаемого счастья… Не всем быть героями, выдающими деятелями. Но всем нужно радоваться каждому дню, и каким-то пустякам, которые для кого-то и смысла то не имеют, а для кого-то важный штришок на сегодняшний или завтрашний день. Знаешь, Митя, я поняла, что счастье – это особый дар… Потому и говорят, что его много не бывает.

Я тогда просила, умоляла тебя повременить с отъездом на восток, где тебя ждала новая работа. Теперь понимаю, с моей стороны это было проявлением эгоизма, но тогда мне казалось, ты примешь мою просьбу и останешься со мной. Мне нужна была твоя поддержка. Я не могла приехать вслед за тобой. Сильно болела мама, любой переезд для нее был бы губителен. К тому же я считала, что это сложно с материальной стороны. Откуда было взять столько денег на обустройство на новом месте? Но я не виню тебя – тебе казалось, что ты преодолеешь любые трудности. Ты жил любовью, а я пыталась совместить ее со здравым смыслом. Ничего не получилось. Ни с чем ее нельзя совместить, только с ней самой.

И потом, ты мечтал стать капитаном, а без учебы взойти на капитанский мостик невозможно.

Так и не сложилась наша прекрасная история.

Прошло много времени. Я ничего не знала о тебе, хотя делала несколько безуспешных попыток. Но, может быть, это и к лучшему? В памяти ты «тот», а в реальности, возможно, ты уже другой, с иными интересами, историей.

Когда началась война, я устроилась работать сестрой милосердия в «Ледогос» – госпиталь, который, как я уже писала, поставили прямо на льду. Днем мы работали, а к вечеру уезжали на станцию Байкал на мысе Баранчик, чтобы утром заступить на новую смену. И здесь я увидела наш Ледокол. Он стоял у причала, в вилке. Меня просто магнитом потянуло к нему, и я решила при первой же возможности попасть на корабль, найти ту нашу каюту, куда мы поднялись такими счастливыми…

Я хотела сразу же написать письмо и оставить его в нашей каюте. Думала, пусть бы оно лежало себе там, где мы были в последний раз вместе… И если случится кому-то его найти и прочитать, пусть он или она узнает, что я любила тебя, дорогой Митя, продолжаю любить и живу воспоминаниями. Судьбе было угодно написать нашу историю по-своему…

А получилось, что пишу только сейчас, найдя тебя здесь, на Ледоколе, самым невероятным образом. И вот привожу свой план в действие. Как прекрасно сказал наш замечательный врач, что мы тебя «отогрели»! Слава богу, ты будешь жить. Я боюсь новой встречи с тобой, я не знаю, что произошло за эти годы в твоей жизни. Возможно, ты уже не свободен и связан узами брака… Прости. Может быть, ты никогда не узнаешь ни обо мне, ни об этом письме, ни о нашей случайной встрече на нашем Ледоколе.

Твоя Ольга».

Она внимательно осмотрела каюту, пытаясь найти место, где можно было бы оставить письмо. Рядом с кушеткой стоял письменный стол. Выдвижной ящик был пуст. Она положила туда конверт, а сверху аккуратно закрыла его своей косынкой сестры милосердия. Это все, что было у нее с собой.

Видя и слыша все это, Ледокол едва не плакал. Его спасало то, что он был стальным, а значит сильным. Какие же все-таки странные эти люди! Найти любимого и скрыться, чтобы таким образом не помешать ему!

Глава 9

Капитан
Лист бумаги с надписью «Мите»

Одиночество прекрасно, только когда есть занятие, которым можно его скрасить. В противном случае можно запросто сойти с ума. Капитан был в этом абсолютно уверен и уже на вторые сутки вынужденной зимовки нашел для себя занятие, которое оказалось в определенной степени не только полезным, но и приятным. Он стал вспоминать…

Странно, но первое, что пришло из памяти, было поэтическое состязание поэтов Молчанова и Ольхона на палубе Ледокола. Почему все-таки это? Может быть, причина в полке с книгами, которая висела как раз против его лежанки в каюте, и он вольно или невольно утыкался взглядом в нее. Как бы то ни было, воспоминания о поэтической дуэли и то, что он невольно услышал тогда, сильно взволновали Капитана. Столько времени держать все в себе и, только оказавшись на Ледоколе, наконец-то выговориться. Интересно, им стало легче? Да, поэты – народ особый, отличный от других. Как приходят к ним строчки, знает один господь бог.

Капитан взял с полки томик Иосифа Уткина. Вообще-то капитан не очень любил читать поэтов. Они казались ему слишком заумными. Иной раз прочтешь, ничего непонятно, все туманно, все с намеками. Интересно, этот Уткин такой же, как все?

Открыл книжку наобум: «Баллада о мечах и хлебе».

Ну, так и знал, точно умник! За неимением ничего другого все-таки углубился в чтение и с первых же строф поймал себя на мысли, что этот стих дочитает до конца.

 
За синим морем – корабли,
За синим морем – много неба.
И есть земля,
И нет земли
И есть хлеба
И нету хлеба.
В таежных лапах короля
Зажаты небо и земля.
За синим морем – день свежей.
Но холод жгут,
Но тушат жары
Вершины светлых этажей.
Долины солнечных бульваров,
Да горе в том, что там и тут
Одни богатые живут.
У нас особая земля.
И все у нас – особо как-то!
Мы раз под осень – короля
Отпустим любоваться шахтой.
И к черту!
Вместе с королем
Отпустим весь наследный дом.
За синим морем – короли.
Туман еще за синим морем.
И к нам приходят корабли
Учиться расправляться с горем
Привет!
Мы рады научить
Для нужных битв мечи точить!
 

Капитан удивился, что Уткин так просто пересказал, что произошло в России. В одну страничку умудрился уложить годы!

Капитан прочитал стихотворение снова. Второй раз – вслух. Читал с выражением и движением рук. Он видел, что поэты, когда читают со сцены, размахивают руками, словно отталкивают слова, помогают им лететь дальше. А некоторые еще и двигаются, почти танцуют. Так делали не только поэты. На концертах в местной филармонии, куда он иногда захаживал, видел, как исполнители за роялем, чисто акробаты, помогают себе и ногами, и головой, и плечами, одним словом, крутятся всем телом. Подумал, что обычная декламация и игра таким образом усиливают искусство.

Капитан снова пролистал сборник. Глаза резануло: «Песня о младшем брате».

 
По каштановой головке
Нежный локон теребя,
Он спросил: «Наган с винтовкой?..
Это много для тебя».
Я сказал: «Не стоит Вася.
Мать стара. Пускай один
Остается. Оставайся
До родительских седин».
У садовой у калитки
Мы простились кое-как.
Слезы тонкие, как нитки,
Намотал он на кулак.
И сказал: «Ступай, Володя…»
Он взглянул,
И с того дня
Восемнадцать лет не сводит
Этот мальчик глаз с меня.
Эту тоненькую ветку,
Эту слабенькую грудь
Вся японская разведка
Не смогла никак согнуть!
На тюремной на кровати,
Губы, руки искусав,
Умер он,
О старшем брате
Ничего не рассказав…
 

Капитан прочитал еще несколько страниц, но вот это стихотворение задело особенно:

 
Мальчишку шлепнули в Иркутске.
Ему семнадцать лет всего.
Как жемчуга на чистом блюдце,
Блестели зубы
У него.
Над ним неделю измывался
Японский офицер в тюрьме,
А он все время улыбался:
Мол, ничего «не понимэ».
К нему водили мать из дому.
Водили раз,
Водили пять.
А он: «Мы вовсе незнакомы!»
И улыбается опять.
Ему японская «микада»
Грозит, кричит: «Признайся сам!..»
И били мальчика прикладом
По знаменитым жемчугам…
 

Капитан рассердился. Конечно, кроме чехов и американцев еще и японцы… И эти учили нас уму-разуму за наше же золото. Золото, золото. Золото исчезло, советы впрок не пошли. Порезвились, насоветовали и к себе подались. Как случилось такое с Россией?

Он ведь и сам, как ни крути, изменил траекторию своей жизни из-за них. Приехал на Дальний Восток выучиться на капитана или штурмана торгового флота. А оказался в самом пекле русско-японской войны…

Он разволновался, ему показалось, что линия жизни петляет без руля и без ветрил, независимо от его желаний и потребностей.

Чтобы немножко «остудиться», пробрался на палубу. Стояла теплая зимняя байкальская ночь. Градусник показывал минус 15. Байкал сегодня явно в хорошем настроении. Небо чистое, усеяно звездами, самое то, чтобы предаться размышлениям о превратностях судьбы. Могло ли все сложиться иначе? Наверное. Тогда отчего же не сложилось, отчего не иначе?!

Капитан глубоко вдохнул морозный воздух.

…Он давно хотел сделать «это». Несколько раз даже брался за перо, и на бумаге появлялись первые строчки:

«Дорогая Оля! Я пишу тебе это письмо без всякой надежды увидеться снова. Я пишу просто потому, что мне необходимо многое рассказать тебе о своей жизни за годы после нашего расставания на Ледоколе».

На этих строчках все заканчивалось. Дальше слова ломались, а пальцы становились словно деревянные. Но все-таки он писал. По нескольку строчек в день и запоминал все до последней буковки, до запятой. Письмо носил с собой, положил в боковой карман пиджака, там оно и лежало все эти годы…

В этом безмолвии ему очень нужны были звуки. Звуки – это жизнь! Капитан подумал, что этим объясняется легкость, с которой он «говорил», читал, декламировал в этой неожиданно сложившейся ситуации…

Капитан «читал» по памяти это свое длинное письменное послание любимой девушке.

– Вот что скажу, дорогая Ольга! Ну, то есть всегда хотел сказать, я часто вспоминаю наши встречи и расставание тоже, а когда уж совсем становилось невмоготу от воспоминаний, записывал свои «ахи». Сейчас так сложилось, что тут никого нет – только я и Ледокол. И больше никого. Угораздило нас сесть на мель. Команда снялась с корабля и ушла на материк. А мне нужно было остаться – я же не могу оставить Ледокол одного, без присмотра и помощи.

Ты вот тогда убежала с Ледокола, не захотела меня дослушать и понять. И я не лучше, не смог убедить тебя. Господи, у нас времени до отхода корабля всего час был. Не успели мы за час, не поговорили… Всякий раз, когда я к нашему расставанию возвращаюсь, кажется, что все вчера случилось. А пролетели годы.

Не знаю, где ты, с кем ты и как тоже не знаю. Оказалось, потеряться легко, вернуться назад – целая проблема!

Моя собственная жизнь после нашего расставания складывалась просто. Во Владивостоке я нанялся на промысловое судно. Ловили рыбу, водоросли собирали, чудное дело, они, говорят, очень полезные. Японцы скупали их все. Обошел Сахалин и Курилы. В команде меня хорошо приняли. Учителем моими стал боцман Панченко. Чем-то я ему приглянулся… Может, сноровкой и исполнительностью, а может, желанием стать полезным команде. Ты же знаешь, не боюсь работы.

В общем, Панченко за мной приглядывал, помогал постигать морское дело на практике.

Когда после первого рейса вернулся, чувствовал себя уже морским волком. Потом было каботажное судно. Ходили мы от мыса до мыса, брали грузы, доставляли по назначению. Таких рейсов было много, и мой практический опыт сильно помог мне впоследствии в мореходке, куда меня приняли опять же не без помощи боцмана Панченко.

Я почему-то был твердо уверен, что ты ждешь меня. А еще думал, что после учебы я приеду за тобой. Но случилась война. Все планы смешались. Курсантов мобилизовали. Я оказался на военном корабле, на броненосце.

Меня определили на наблюдательную башню следить за минами. Не буду описывать все ужасы. Это повседневная жизнь войны. Я очень быстро понял, что надо меньше думать о завтрашнем дне, поскольку его просто может не быть.

Первое время каждый японский снаряд, разорвавшийся вблизи, приносил животный страх. Сложно описать, что с тобой происходит. Как будто ты растворяешься, но не до конца, потому что живой.

Потом начинаешь привыкать к особому свисту снарядов, грохоту, дыму, безумию бойни…

После нескольких сражений нас сильно потрепало, несколько снарядов влетело в корабль, но наш броненосец самоходом вернулся на базу в Порт-Артур. Нас встречали, как героев. В голове постоянно стоял свист падающего снаряда. Я был в таком отупении, что ничего не понимал и думал только об одном – покое и тишине.

Корабль готовили к новому походу: варили пробоины, латали палубные механизмы, загружали боекомплектом, топливом, водой. Экипажу разрешили увольнение. Я продолжал себя чувствовать как в тумане. Идти мне было некуда и не к кому, и я отправился в сад. Нашел тихую аллею и устроился на лавочке. Было так замечательно тихо, словно и нет никакой войны, словно корабли стоят себе на рейде, не ожидая тревоги и нового боевого похода.

Мне было так хорошо от этой тишины, что в какой-то момент я совсем забыл, как и почему оказался на этой тенистой аллее. Возможно, я даже задремал, а проснулся от того, что кто-то тихонечко гладит мою ладонь. Господи, Ольга, это была ты. Я не мог произнести ни слова, а ты молчала, положив свою маленькую ладошку на мои огрубевшие руки. Ты тоже молчала. Просто сидела, смотрела на меня и молчала. Приходили и уходили какие-то доктора. Потом меня устроили в повозке и долго куда-то везли. Но ты все время была рядом, ты не отходила и поддерживала меня.

Дальше было вот что. Я очнулся в больничной палате. И это уже была явь. Оказалось, что во время боя меня контузило. В городе, на лавочке, где, как мне казалось, меня настиг сон, я потерял сознание, и меня отправили в тыл. Ты не поверишь, но в себя я пришел… на Байкале. Там прямо на льду построили самый настоящий госпиталь, где раненые дожидались, когда их отправят дальше в Иркутск.

На нашем Байкале случилось чудо еще раз. Ты пришла ко мне во сне. На этот раз я увидел тебя в одежде сестры милосердия. И, как в прошлом сне, твоя рука лежала на моей, и, мне кажется, я видел твои слезы. Я запомнил сон до мельчайших подробностей. Пришел в себя, и оказалось, что меня отправили в Иркутск. Ты осталась во сне…»

Он прочитал вслух это письмо, а потом как-то само собой решил отнести свое письмо в ту самую каюту, где они встречались с Ольгой. «Та» каюта долгое время вообще не использовалась. Ледокол после окончания Гражданской войны выходил в рейсы с пассажирами по крайней надобности и выполнял в основном грузовые перевозки. «Просто» пассажиров фактически не было, так что каюты, в особенности первого и второго класса, не использовались.

Капитан плотнее запахнул доху. Каюты первого и второго класса находились на верхней палубе. Добраться до них, когда Ледокол накренился, было непросто. Того и гляди покатишься вниз кубарем. А когда добрался, разволновался, запереживал, словно, открыв дверь, может что-то потерять. Сколько лет прошло! С тех пор, как случилась размолвка с Ольгой, он тут не был. Все без изменений – даже занавески иллюминаторов прежние, разве что поблекли от времени.

И стол, и стулья, и тумбочка той первозданной английской комплектации. Все на месте. Он присел на лежанку, и воспоминания вновь нахлынули. Просто сидел, и жизнь прокручивались перед глазами.

…В каюте было очень холодно. Капитан машинально выдвинул ящик письменного стола, ну куда же еще можно положить письмо для Ольги?! И увидел платок сестры милосердия. Потянул его и под ним обнаружил сложенный пополам лист бумаги с надписью «Для Мити»…

Ледокол
Провидец

Ледокол был счастлив. Наконец он освободился от тайны, которую хранил столько лет.

– Эх, был бы на плаву, прибавил бы узлов. В тот момент, когда капитан в каюте сидел и плакал без стеснения (а кого стесняться, не меня же стального, в самом деле!), я вспоминал свою команду. Время от времени люди уходили, на их место приходили другие. Не все мне нравились, а некоторых вообще терпеть не мог. Но большинство – отличные мужики: матросы Александр Королев, Василий Сысоев, Михаил Симинов, сменный кочегар Андрей Сухарев, рулевой Николай Скотин.

Мой экипаж и брата «Байкала» пополнялись только лучшими! Все-таки не какая-то мореходка – Ледоколы! Вообще все, кто входил в экипаж, официально именовались служащими, потому что оба ледокола входили в службу Байкальской железно-дорожной переправы. И потому, кроме матросов, кочегаров, мусорщиков, помощников капитана, мастеровых, машинистов, на ледоколах служили заведующие водоотливными средствами, рулевые, чертежники конторы службы, матросы дока, помощники техника и другие.

«Мы были дружной командой», – подумал Ледокол и взгрустнул. – Теперь другие времена. От частых простоев стали нарушать дисциплину. Так, по мелочам, то тут, то там не доделывали, оставляли на завтра. Вот на мель сели – отчего, почему?

Я не раз слышал, как капитан и старпом зачитывали важные сообщения экипажу. Про нас в газете тоже напишут обязательно. Заголовочек дадут броский, чтоб внимание привлечь. Да хоть бы такой: «Что показало расследование причин аварии ледокола «Ангара». И текст под стать, чтоб сразу виновного обозначить, чтоб другим неповадно было. К примеру так: примеру: «Авария ледокола «Ангара», обратившая на себя большое внимание нашей общественности, представляет из себя факт грубого нарушения служебной дисциплины и преступно-халатного отношения к служебным обязанностям экипажа судна».

Ледокол поежился. Складно получается. Все кругом ни при чем, только Ледокол и его команда. Потом, наверное, разовьют тему: «Предварительное изучение причин аварии показало, что со стороны командира и вахтенных начальников при несении службы были нарушены элементарные правила охранного судовождения…»

Дальше присочинят, чтоб правдоподобно было: «…скорость хода не определялась и не заносилась в вахтенный журнал. При записи курсов не указывалось, какие именно курсы (компасные, магнитные или истинные) и какие им соответствовали склонения и девиация. Также, а это основное, при перемене курсов не определялось место судна методами, вытекающими из морской науки, а по наблюдаемым траверзам (остров Колтыгей и верхнее изголовье Св. Носа) не указаны пеленги таковых.

Учитывая, что весь путь от мыса «Покойники» до места аварии был совершен днем при ясной и тихой погоде, спокойном состоянии озера, при ясной видимости горизонта и при наличии на судне всех необходимых приборов для кораблевождения (компасы меркаторские, карты, линейки, циркуль, транспортир, пеленгатор, лоты, секстант, хронометр и пр.), при хорошей видимости двух опознавательных точек (маяк Ушканий и Верхнее Изголовье Святого Носа), по которым можно было определиться даже без знания сферической и плоской тригонометрии, а лишь с познанием одной элементарной планометрии, приходится констатировать, что авария явилась следствием преступно-халатного отношения судоводителей, приведшего к неправильному исчислению пути.

Одновременно из материалов аварии установлено полное разложение команды, вплоть до того, что через 6 часов после аварии три четверти команды, в числе 39 человек, во главе с помощником командира Симиновым, невзирая на категорическое запрещение командира, бросили судно и ушли в Баргузин».

Ледокол задумался. Отлично, что без политики получилось? Если так, то пронесет. Как говорит Капитан, главное – с народом оставаться да в его враги не попасть. Оттуда возврата нету.

Мда. Важно, чем заметку закончат. Машина подсказывает, что будет примерно так:

«Все это, т. е. отношение к службе администрации, поведение части команды, кладет грязное, позорное пятно на байкальцев-водников.

Заслуженное наказание должны понести прямые виновники этого позорного явления, а правление пароходства, профессиональные и партийные организации из анализа его должны принять срочные меры к предотвращению подобных случаев вновь».

Ей-богу, без политики чувствуется какая-то недосказанность. Твердости не хватает, что ли, металла в голосе. Удовлетворится общественность, которая от имени народа говорить будет? Уважит ли их такой текст? Не потребуется ли жертв?

Предположим, решат, что крови не нужно. Тогда концовочка для общественности может выглядеть так:

«В данный момент ледокол «Ангара» благодаря принятым мерам с мели снят, пробоина заделана, и он находится в полной исправности корпуса и всех механизмов. Через несколько дней ледокол будет поставлен на зимнюю стоянку в безопасное место».

Как я складно закончил. Даже не верится, что все это время я трусь днищем о мель.

Ледокол задумался. Без подписи как-то не очень. Поставить свое настоящее имя – «Ледокол «Ангара»? Тыкать начнут: сам о себе, любимом, написал, всех поругал, всех пожурил. Никого не предложил наказать по всей строгости времени, кажется, так теперь говорят. Нет, лучше подпишусь «Штурман дальнего плавания». По-моему, красиво! Эх, мог бы я писать, взял бы бумагу и положил на ней слово за словом, а потом спрятал до той поры, пока появится что-то в газете. Потом бы удивились, какой все-таки ледокол провидец!