Текст книги "Капитан и Ледокол"

Ледокол
Поехали!

Каждый раз, когда я иду вдоль Кругобайкальской железной дороги, обязательно подаю сигнал приветствия, как любил говорить Капитан, «Золотой пряжке» Транссиба. Почему он называл ее так, понятно. Именно здесь, на станции Маритуй, должно было случиться соединение участков железной дороги, и тогда Россия получала непрерывный путь от Москвы до Владивостока.

Строили днем и ночью, а начали незадолго до моего рождения. Все понимали: случись война с Японией, без этой дороги движение грузов затруднительно. Каждый метр Кругобайкалки «отливался» золотом. Капитан как-то обронил, что стоимость здешней версты обходится казне в 219 777 рублей, а та же верста Екатеринбурго-Челябинская «вытягивала» всего на 29 046 целковых! В 7,5 раз дороже! Всего же на «Золотую пряжку» потратили почти 63 миллиона рублей! Но сравнить Кругобайкальский отрезок Транссиба на самом деле не с чем! Здесь на 244 версты пришлось 19 тоннелей, множество подпорных стенок на цементе, 189 мостов, 10 каменных труб и много чего другого.

Как она красива и основательна! Строители разрезали скалы, крутые мысы, пересекали реки Култушную, Снежную, Переемную. Правильные арки тоннелей были видны издалека. Я обязательно давал десять протяжных гудков – по числу станций, которые построили на Кругобайкальской. Вы только вслушайтесь в их красивые и звучные имена: Баранчик, Пеленкина, Крутая губа, Култук, Утулик, Мурина, Танхой, Переемная, Мишиха, Мысовая.

Идешь вдоль дороги, строители обязательно поднимутся на насыпь или на створ тоннеля, чтобы помахать мне: дескать, в добрый путь «Ангара»!

Люд на строительстве был разный: ссыльно-каторжные, которым косили сроки за хорошее поведение и работу, бородатые здоровые мужики из прибайкальских сел и деревень, в форменной одежде инженеры, иностранцы – итальянцы и албанцы, знаменитые своим умением строить тоннели, выкладывать их особым образом…

Я всегда гордился тем, что все они обращают на меня внимание и удивлялся их смелости, ведь строили практически в неприступной местности. Обрывы нависали над водой, ветры сдували порой туда людей и инструменты, землетрясения, ледоставы…

Капитан сказал – это уникальное инженерное сооружение! Такой дороги в мире не найдешь!

А пока Кругобайкальская строилась, грузы и люди перевозились на восточный берег Байкала на лошадях, на ледоколах и по ледяной железной дороге, которую князь Хилков, министр путей сообщения Российской империи, придумал уложить прямо по льду Байкала. Этот князь работал как я, без устали и без отдыха: каждый день из тех, что он находился на Байкале, на ногах с самого утра – руководил отправкой войск гужом, следил за их высадкой из вагонов и погрузкой на подводы, ну а уж когда ледяная дорога заработала, то и туда поспевал.

Он все время что-то записывал в блокнотике, засекал время, которое уходит на перемещение людей и материальной части, осматривал пункты раздачи горячей пищи и самолично наведывался в бараки-теплушки, которые поставили на половине пути «станция Байкал – станция Танхой», и в Мысовой, чтобы откушать с нижними чинами – проверял качество пищи.

Хилков страшно сердился, когда ему докладывали, что местные, которые торговали продуктами с лотков у станций, взвинтили цены: бывали случаи, когда за фунт белого хлеба брали по 10 копеек!

На 17 февраля 1904 года назначили пустить по «Ледянке» первые железнодорожные вагоны. 7 февраля решили опробовать путь в «неторжественной обстановке». Опробовали и остались довольны. Еще бы! Сам министр путей сообщения России сел за управление паровозом! Настоящим министром был этот знаток железнодорожного дела князь Хилков!

17 февраля 1904 года «ледяная» железнодорожная ветка была готова к началу работы. У станции Байкал чернела длинная нитка из шестнадцати вагонов для отправки на восточный берег. У последнего вагона соорудили помост для богослужения.

В девять часов утра, когда солнце вполне уже осветило байкальский лед, прибыли министр путей сообщения князь Хилков с супругой, духовенство Лиственничного с хорами певчих и начальник Забайкальской железной дороги с руководителями различных служб.

Отслужили молебен. Княгиня Хилкова перерезала атласную ленточку, и первый вагон с припряженными к нему четырьмя лошадьми двинулся по рельсам. Вслед за ним потянулись остальные вагоны. Желая лично проследить, как они дойдут до Танхоя, министр и верная его спутница супруга двигались параллельно на тройке в простой кошеве.

А потом, когда все закончилось благополучно и Хилковы вернулись на станцию Байкал, в спецвагоне-кабинете состоялась встреча министра путей сообщения России князя Хилкова и черемховского инженера-изобретателя, удачливого предпринимателя Маркевича. Он выступал от имени товарищества Черемховских каменно-угольных копей и предлагал устроить за свой счет приспособления для погрузки угля непосредственно в тендеры паровозов, что было чрезвычайно важно для ускорения движения по ледяной железной дороге.

Министр по ходу беседы подзывал к себе того или другого железнодорожного чина и спрашивал его мнение.

Под конец к столу пригласили молодого инженера Днепровского, который ловко управлял чудо-машинкой с ручкой – арифмометром Однера, и тот по просьбе князя что-то считал на нем. В конце концов Хилков выяснил все и согласился на новшества, которые Маркевичу и его компании предстояло внедрить на Трассибе. Все устали и вздохнули с облегчением, когда разговоры-переговоры завершились. Можно ужинать.

Байкальская ледяная железнодорожная магистраль начала постоянную работу.

Глава 8

Капитан
Прочитанный Исаак

…Чайник с водой на буржуйке вскипает быстро и кипит как-то по-особенному шумно. Большие пузыри пытаются сорвать крышку…

Капитан чаевничать любил, и, зная эту его слабость, знакомые снабжали его разными сортами заварки. Кто откуда ехал – привозил местную. Особенно уважал Капитан плиточный монгольский чай. Выглядел он необычно – этакий кирпич, от которого по мере надобности откалывался кусочек для варки. Именно варки. Капитан шутил, что на Ледоколе все должно колоться. Монгольский чай варился с молоком и щедро сдабривался солью. Напиток всяко-разно на любителя или, точнее, для ценителя. Но то, что именно этот чай добавлял, причем ощутимо, бодрости – у Капитана не вызывало сомнений.

В капитанской каюте над столом была небольшая книжная полка. На чтение времени, если честно, не оставалось. Если же оно все-таки образовывалось, то предательски хотелось спать. Сон всегда выигрывал состязание с культурным досугом. После вахты, «наглотавшись» за день свежего воздуха, Капитан засыпал моментально. Недаром он любил приговаривать, что ему достаточно увидеть подушку…

Иногда все-таки удавалось открыть книжку, но, пробежав страницу-другую, он чувствовал, что, опять же, сон берет свое, и сильно не сопротивлялся. А вот сейчас времени было сколько угодно. На полке стояло несколько книжек – те, что по случаю покупал в Иркутске. Стихи Уткина, проза Гольдберга, Федор Кудрявцев с историей про восстание казаков…

О первом он не слышал точно, к Гольдбергу даже приходил на творческий вечер в клуб речников. Писатель читал свои рассказы, отвечал на вопросы. Гольдберг этот показался Капитану живым и бывалым человеком. С залом держался вполне демократически, не умничал, может быть, чуточку флиртовал, но все в зале чувствовали, что это не панибратство, не заигрывание, и что если «граница» будет кем-то грубо нарушена, без промедления последует ответ по всем статьям. В общем, этот самый Гольдберг показался Капитану симпатичным, откровенным и внимательным. Залу это нравилось и Капитану тоже.

Капитан не знал, что Гольдберг был политическим ссыльным, много раз арестовывался то царским судом, то колчаковской контрразведкой, а однажды и вообще оказался на волосок от гибели.

Капитан открыл оглавление. Глаз уперся в название «Гроб подполковника Недочетова». Почему-то решил, что с такой фамилией может быть только белый офицер.

– Ну, поглядим, чем этот красным не угодил, – совсем уж беззлобно подумал Капитан. Давай, Исаак Григорьевич, жги глаголом.

Капитан взял карандаш. Без карандаша он вообще не читал ничего, даже повестку собрания. А тут книга почти знакомого автора. Карандашиком он черкал все, что ему нравилось или, наоборот, не нравилось. А то еще делал на полях заметки, ну прям как большие начальники или ученые.

«Отряд растягивался версты на полторы. Скрипели розвальни, на которых наспех был навален военный скарб, тяжело грузли в разжеванном, побуревшем снегу кошевки, где укутанные одеялами, в дохах, озябшие молча и хмуро сидели офицеры. Позванивали пулеметы на санях, лениво и нехотя волочились два орудия (остатки батареи).

…На остановках, в деревнях, деревенские улицы загромождались возами, в избах становилось душно, как в бане, над крышами клубились густые дымы. А крестьяне, сжимаясь и присмирев, опасливо поглядывали на гостей, которые вели себя хозяевами: властно, с окриками, не терпя возражений.

В деревнях съедали всех кур, свиней, били скотину, разоряли зароды сена, выгребали хлеб. А перед уходом сгоняли крестьянских лошадей и, отбирая лучших, сильных, оставляли мужикам своих заморенных, со впавшими боками, обезноженных, умирающих…»

Капитан подчеркнул эти абзацы и написал на полях: «Так и было. Это так и было». И подумал: «А еще пороли всех в деревнях. Сплошняком. Лупцевали нещадно, словно эти деревенские повинны во всех бедах России и в их отступлении… Кто после этого будет за колчаковцев выступать? Деревня уважения к себе не чувствовала и не понимала, отчего это с ней «так»?! Зачем было терзать кормильцев во имя какой-то неведомой свободы и чьего-то величия?»

«В кажущемся беспорядке, висевшем над отрядом, было нечто организующее, сковывающее всех единой волей, пролагавшее какую-то непроходимую грань в этом хаосе. Были начальники (на которых издали поглядывали злобно и настороженно). Был штаб, который вырабатывал невыполнимые планы, который что-то обсуждал, что-то решал. Были начальники отдельных частей, друг друга ненавидевшие, один другому не доверявшие. Были старые кадровые офицеры, кичившиеся своей военной наукой и кастой; были только что произведенные в офицеры, уже нахватавшие чинов, бахвалившиеся личной отвагой и дерзостью; были привилегированные конные части («гусары смерти», «истребители»), набившие руку на карательных набегах; были мобилизованные, плохо обученные пехотинцы; одни щеголяли хорошим оружием и были снабжены всем, другие волокли на себе винтовки старого образца, тяжелые и ненадежные, и были плохо одеты, и у них было мало патронов».

Капитан подчеркнул этот абзац и написал: «Все чем-то заняты, все что-то обещают бесконечно. И все в этой бесконечности тонет. И все это понимают и уже никому не верят».

«Выставлялись караулы не только к военным снарядам. На крепких розвальнях (в походе они располагались сразу же за штабом) крепко уложены зеленые ящики. Пять аккуратных, прочно сбитых, замкнутых, отпечатанных ящиков. К этим розвальням ставили усиленный караул. И называлось то, что так тщательно охранялось, – «архив». Документы отряда…»

Капитан чертыхнулся.

– Дураки, а ведь образованные люди. Ну кто бы поверил, что так охраняют бумажки в тайге. Золото! Скорее всего, оно! Может, из того самого золотого поезда Колчака? Как пить дать оттуда! (Капитан на минуту забыл, что перед ним литературное произведение, а не отчет казенного казначея.) Хорошая затравка. Осталось дождаться, когда о золоте узнает пехота, и начнется!

«Но когда умер, недолго прохворав, подполковник Недочетов, тело его не оставили в ближайшей деревне, а повезли с собой в дальний поход». (Ремарка Капитана: «Такое могло быть».)

«– Георгий Иванович, вы сами допрашивали часовых?

– Сам, господин полковник!

– Ну-с?

– Сначала отпирались, мол знать ничего не знаем! а когда я принажал, один разнюнился: «Простите! На деньги позарился!..» Я спрашиваю: откуда узнали, что деньги в ящиках? Ребята, говорит, болтали. Какие ребята? Да, почитай, весь обоз!»

Капитан даже привстал: «Ну вот, что я говорил. Чтобы кучу денег везти да чтоб о том никто не знал! Эх вы, ваши благородия! Молодец, писатель, правдиво сочиняет, верю пока что».

«– Какие меры, по-вашему, помогли бы? – затянувшись и окутав себя дымом, спросил полковник.

– Какие?.. Нужно, по-моему, деньги из ящиков переложить в другое место.

– Ну, а там, в другом месте, не разнюхают разве?.. Нет. Это не план.

– Я, собственно говоря, полковник, уже составил план. Я только боюсь, что вы из предрассудка откажетесь от него. Видите ли… С нами следует, при почетном карауле, тело подполковника Недочетова… В условиях войны вообще не полагается пускаться в такие сентиментальности, но вдова подполковника настояла. И мы принуждены были взять труп с собою… Мертвым, собственно говоря, все равно, где гнить. А гроб место надежное…»

Капитан сделал пометку: «Ай да выдумщик, смахивает на анекдот, но ведь такое могло быть, а может, и было. Верю!»

«…Вы думаете, она о чем-нибудь подозревает? – встревожился полковник.

– Нет… но вообще, барынька хлопотливая… Задаст еще она нам беспокойства.

– Что же делать?

Адъютант усмехнулся:

– Надо доделывать дело до конца.

– Как?

– Не мешало бы завтра пораньше перед выступлением панихиду по боярину Недочетову соорудить…»

Под этим отрывком Капитан поставил сразу несколько восклицательных знаков и написал: «Ничего святого! А вера, господа офицеры! Память! Устав!»

Пока шло чтение, Капитан все время ловил себя на мысли, что трехсотлетний Дом Романовых, сама династия, монархия, да и вообще все-все-все от водокачки до госбанка рухнуло, как карточный домик. Быстро-быстро. Раз – и нету. Почему? Триста лет строили, цементировали, укрепляли, клялись, верили. И вот «раз – и все»! И сейчас, после прочтения рассказа, ему казалось, что во всем виноваты жадность и нелюбовь друг к другу! Грызли, подкалывали, обижали друг друга, мерялись чем придется. Но больше всего обижали невнимательностью. Много ли человеку надо для хорошего дня? Да скажи ты ему, что он хороший, что у него светлая голова – он же горы свернет. Но нет, учат все всех уму-разуму. Да учат-то каждый во что горазд, голова кру́гом, нет единства! Откуда ж единение случится? Вот и рухнуло все в одночасье.

«Дураки вы, ваши благородия! – опять же в сердцах подумал Капитан. – Такую державу просрали, все мерялись, у кого шашка острее да конь быстрее. Никто не желал по сторонам смотреть».

Отчего-то подумал о своем ледоколе и о тех заложниках, которые прошли по его палубе в последний путь. «Вот зачем их так-то? Пусть враги, заговорщики, но не изуверы, а их дубиной по башке и в Байкал. А потом кричал ведь начальник палачам: «Спасибо за службу!» А дальше-то логика простая выстроилась – те, кто Колчака без суда и следствия в Ангару спустили, припоминали, поди, своих товарищей убиенных и тех тысяч и тысяч, которые были постреляны, пороты, пытаны. В долгу никто не хотел остаться, все воздали друг другу сторицей!»

Следом пришла мысль, что мог бы и не сидеть сейчас на мели, кабы не гоняли их с Ледоколом в неположенное время. Ну так ведь Ледокол не мореходка какая под парусом, а большой морской корабль. Можно было груз гужом свезти. В этот раз его немного собралось. Дороги?! Ах, дороги, пыль да туман. Так сделайте, наконец, эти чертовы дороги, как у других… Где-то ведь могут!

Ледокол вдруг «пошевелился». Не удержался, дернулся, заскрипел в своем трюмовом нутре.

Капитан прислушался. Все тихо.

– Смотри-ка, почувствовал, что я его поминаю. Чай не железный, стальной! Тонкая натура.

Капитан вернулся к чтению. Сюжет его захватил, и он уже с нетерпением хотел узнать, чем закончится история подполковника Недочетова.

«…После панихиды, когда четверо солдат взялись за гроб, вышла заминка. Гроб оказался не под силу тяжелым. Адъютант злобно сверкнул глазами; шагнул к гробу и взялся помочь, вслед за ним ухватился за гроб еще один офицер, испуганно и многозначительно взглянувший на адъютанта».

Капитан разозлился не на шутку. Господи, ну ничего толком не могут сделать – ни украсть, ни покараулить. На мелочах горят, должны были догадаться, что золотишко тяжелое…

Особенно разозлило Капитана, когда во время банальной пьянки адъютант раскрыл «секрет» жрице любви, которая была в отступающем отряде.

Деньги кто-то должен был охранять. И это право должно было стать причиной нового конфликта. Подспудно Капитан ожидал такое развитие сюжета и, когда он дошел до главы «Волки грызутся», чуть было не воскликнул: «Я так и думал!»

«…Ваши люди малонадежны! – нагло поблескивая цыганскими глазами (и серьга по-цыгански в левом ухе сверкала у него!) – На них в таком деле никак положиться нельзя! А мои – будьте покойны!..

– У нас есть офицерский отряд! – сухо ответил полковник. – Это самая надежная часть!

– Я не спорю – надежная. Ну, пусть охраняют документы… зеленые ящики! – пошутил Агафонов.

– Я прошу без насмешек! – нахмурился полковник. – Извольте помнить, что здесь есть выше вас чином.

– Я командир самостоятельной части! – выпрямился хорунжий. – Я сам себе старший… У меня один начальник – атаман Семенов!

– Ваша самостоятельная часть только и умеет, что пьянствовать и дебоширить, – вступился кто-то из офицеров. – Вы сначала уймите своих людей…

– Мои люди еще покажут себя! Да в этом ли дело. Я еще раз повторяю: караул у гроба должен перейти ко мне! А то ваш отряд, который полками дезертирует, разнюхает, в чем дело, и прощай денежки!..»

Капитан написал на полях: «Бардак и позор. Вечно все выясняют, у кого сабля длиннее. Ясно и так. Самая длинная у Колчака, потом у Семенова… Вот так они и профукали белое движение, все выясняя «что» да «у кого» более… Гольдберг – хороший писатель»

«Пили с подъемом, с треском. Кончился утомительный (да и опасный) поход. Худшее осталось позади. Пили за будущие победы, за свержение насильников, захвативших власть. Пили за святую Русь, за порядок. Пили за женщин (настоящих, не за этих вот!). Пили шумно, весело, угарно».

Капитан неодобрительно хлопнул по книге. Ну точно, все пропили. Это надо ж такую империю угробить! И подтверждение тому нашел через пару страниц, где писатель Гольдберг рассказал о стае красных партизан, которая ночью «скатилась с хребта, врезалась в спящий белый отряд, откромсала от него добрую половину (а в половине-то этой красильниковцы, истребители, гроб), как смяла хвост отряда (из тех, ненадежных), как обожгла внезапностью, огнем, яростью, как захватила добычу!»

Капитан дочитал рассказ Исаака Гольдберга «Гроб подполковника Недочетова», закрыл книгу и долго смотрел на обложку.

– Хороший рассказ, все так и было! Обещаю вашу книгу, товарищ Гольдберг, прочитать всю до последней странички.

Ледокол
Он и Она

Мое состояние и сам факт того, что я сел на мель, можно описать так: «попал в передрягу». Кочегар Петр любил приговаривать после каждой порции угля, заброшенной в топку котла: «Я попал». Чтобы как-то отличаться от Петра, я добавил красивое слово «передряга». Так обычно восклицал с добавлением «так-перетак» другой кочегар – Фомич. Фомич считал кочегарку моим сердцем. Это был хороший мужик, любивший порядок во всем. Он даже к зеленоватой бутылке, в которой плескалась мерзкая на запах жидкость, прикладывался по собственному расписанию. Да, та, что пил Фомич, отличалась от той, которая перепадала мне, когда механик Кузьмин (в экипаже его нарекли «Доктор Борменталь» за его умение лечить шестеренки и рычаги) брал специальную тряпицу и, смочив ее чистейшим, как он заявлял, денатуратом, начинал протирать особо важные детали контактов и механизмов.

Я честно пытался понять, что значит «передряга» в моем случае. Глядя на поведение Фомича после его «свидания» с зеленой бутылкой, я серьезно думал, что передряга очень походит на блуждание в тумане, когда не видно ничего, ну ничего – ни воды, ни берегов, ни островершинных Саянских отрогов и даже неба. И так же, как Фомич, идешь медленно, громко сигналишь о своем присутствии… Но тогда я не знал, что значит сидеть на мели с пробитым дном по пояс в воде. Теперь я стал лучше понимать смысл этого звучного восклицания.

Человеческими передрягами меня давно не удивишь. Видал я их, когда работал в паре со старшим братом «Байкалом», и потом, после его гибели, когда осиротел и стал тащить ледокольную лямку в одиночку.

Нынче точно передряга серьезная! Капитан ждет наказания, а я жду, когда меня стащат с банки, залатают и отправят в новый рейс.

Обычно мне некогда рассуждать. Но сейчас замер без работы и заняться больше нечем. Только размышлять и вспоминать. Как говорится, выбор небольшой, но содержательный.

Я знаю, капитан тоже не спит, возможно, со мной за компанию. Это он, конечно, зря, я все-таки стальной, а у него нервы не железные. У машин бывает усталость металла, а у людей? Капитан лет тридцать, а может, и больше на воде живет. Отсырел, поди. Шутка, имею право пошутить. Дурацкая? Ну простите, как умею, а может вы шуток не понимаете?

Интересно, он помнит, как его карьера начиналась? Я лично о себе помню все до последней заклепочки!

…На мою сборку народу собралось чуть меньше, чем когда строили брата, но все равно прилично. 290 душ ежедневно шли к стапелю, где еще недавно красовался паром-ледокол «Байкал», в мастерские, в склады…

Когда «Байкал» увели на рейд, на его место встал я. Мастера торопились. Меня, почти как ребенка, вынашивали, годик с хвостиком ушел. 25 июля 1900 года под фанфары со стапеля я ушел в море.

Помню, все вокруг свистели, кричали «Ура!», аплодировали, что-то выкрикивали. Оркестр гремел маршами. Я чувствовал себя бодро и уверенно! А перед тем, как поехал на специальных санках в воду, люди говорили, говорили, говорили… Про Байкал, про царя и отечество, про генерала, про городского голову… Начальник края долго рассуждал, даже слезу пустил. Так долго говорили, что под солнцем палуба даже раскалилась. Помню, барышни в белых платьях, зонтики от солнца, их ветром сдувало… Ребятня бегает, веселится. Праздник!

Капитану тогда сколько лет было? Да немного, безусый юноша – юнга, по-нашему. Он тоже на верфи работал, в механическом, но мечтал бороздить моря. Я его сразу приметил: неспешный, рассудительный. Во все мелочи вникал. Бывало, подойдет к корпусу, погладит, ладони прислонит и замрет, словно слушает мое стальное сердце. Когда меня на воду спускали, заметил его в толпе. Он смотрел на меня с таким обожанием, что невольно подумал: хороший бы из него капитан вышел! Во взгляде на корабль такая искренняя нежность!

…Мне кажется, я посимпатичнее брата «Байкала» получился. Он огромный, широкий, медлительный. Он трудяга, толкач. Ему от роду написано было поезда возить. А я бойкий, изящный… Ему в помощь придан, на мне пассажиры, багаж. Можете сами убедиться, как я хорош! На всех фото выгляжу просто изумительно.

Вы смотрите, смотрите… Вынужденная остановка. Задержите взгляд и оцените надстройку. Хороша, нечего сказать. Все строго, изысканно! Сделали ее совсем небольшой, трубы чуть скошены назад. А борта инженеры «завалили» слегка вовнутрь. Думаю, чтобы меньше с торосами соприкасаться. Такой стиль визуально придавал мне стремительность. И смотрелось это стильно!

После братика «Байкала» я был самым большим кораблем на море. Определили мне от рождения длины 61 метр, ширины 10,7 метра. А высота бортов 7,6 метра. Так что был роста хорошего, осанистый и крепкий в поясе. Осадка кормой при полной загрузке 4,7 метра. И если в меня загружали 230 тонн черемховского угля, и если работали все огнетрубные котлы, то я мог бороздить море больше ста часов!

Мне нравилось все, что делали со мной люди. Они помогали мне ощущать силу и полезность, конечно. И даже в порту, когда механизмы отдыхали, а котлы не требовали угля, я все равно чувствовал, как красив и могуч мой корпус, режущий и крошащий лед, чтобы другие корабли, чтобы пассажиры могли путешествовать с комфортом.

А сейчас сижу на мели, как последний допотопный пароходик, как обычная мореходка, сам с собой, вот, разговариваю. Хотя одиночество – дело полезное. Да и не так уж одинок я – капитан со мной, в своей капитанской каюте. Кстати, в моих каютах первого и второго класса могли разместиться 60 человек, а в кормовой части в каютах третьего класса могли путешествовать еще 100.

Когда брат «Байкал» принимал железнодорожный состав и уходил на противоположный берег к Мысовой, в мои каюты заходили пассажиры. Если на Байкале становилось ветрено и прохладно, а то и вовсе холодно, люди устраивались в теплых помещениях. Несколько часов пути быстро пролетали в разговорах за чаем, чтением газет, игрой в шахматы или за другими настольными играми.

…Эту парочку я приметил сразу, еще до того, как они вступили на палубу и шли по пирсу. Боже, как же она была хороша! Невысокого роста, пышные светлые волосы обрамляли оригинальное личико с огромными, чуть раскосыми глазами какого-то яшмового оттенка. Волосы падали на плечи, от бриза они постоянно разлетались и снова и снова беспорядочно падали на плечи, на лоб, лицо, и ей приходилось поправлять их, откидывая то влево, то вправо. Она была в лазоревом платье из шифона, и оно тоже под напором ветра «гуляло», придавая ее стройной фигурке невесомость. Казалось, с очередным порывом ветра она вспорхнет и улетит. И снова ее глаза миндалевидные… они сияли, горели, излучали тепло и, конечно, любовь…

Ну, как было не влюбиться в нее с первого взгляда? Я испытал что-то похожее, когда увидел и почувствовал прикосновение Насти. Во время моей сборки девушка Настя работала с артелью клепальщиков. Те угрюмо утюжили мои борта стальными клепками, вгоняя в отверстия эти металлические занозы, и плющили их специальными молотками. Ничего, кроме боли, они мне не приносили. Но я понимал – иначе нельзя и терпел. А Настя проверяла их работу своими ласковыми руками. Она гладила каждую заклепку, словно бы жалела меня после этих бездушных клепальщиков, прикладывала ушко к борту и слушала звук молотка. Она словно заговаривала мои стальные нервы, уговаривала потерпеть и не сердиться…

Но возвращаюсь к той, которую молодой человек называл Ольгой. Вы бы только видели ее походку, грациозную, безмятежную и в тоже время твердую.

Она шла красиво, чуть покачиваясь, с прямой спинкой, полусогнутым локотком руки, в которой был зонтик от солнца. Ветер раскачивал его, пытался выгнуть в обратную сторону, но она крутила им, стараясь удержать, и можно было лишний раз убедиться, как прекрасно изваяла ее природа. Я тогда подумал, что ветер специально норовит вырвать зонтик – да он просто заигрывает с ней! При походке она слегка выворачивала маленькие туфельки, словно много времени проводила у балетного станка. И эта походка, эти грациозные движения ее головки, рук-крыльев не могли не притягивать взглядов. И те глаза, которые были без женского присмотра на корабле, откровенно пялились на нее в блаженстве полной приятности и невинности, которую несли все ее движения.

Признаю, я тоже не мог сдержаться от умиления и удовольствия смотреть на нее и едва не потерял контроль, натянув якорные цепи. Они стали, как струны, испуганный старпом бросился в рубку, выяснять, кто дал команду поднимать якоря. Я вовремя опомнился, и в итоге старпом решил, что, скорее всего, играют подводные течения Байкала.

Люди называют это превратностью судьбы. Ну кто мог подумать и представить, что юноша и девушка встретятся следующий раз через много-много лет при совершенно трагических обстоятельствах. Я к тому времени уже испытаю байкальский лед своим стальным весом, а сам Байкал будет постоянно испытывать меня ветрами, нажимами, ледоставами, в общем, всей своей грозной байкальской стихией.

И я тоже встречусь с этим юношей через много-много лет. Когда он взойдет на капитанский мостик, я сразу же вспомню о девушке, которая была с ним…

…Каждый раз он обращался к ней по-разному: Олечка, Олюшка, Олюня! Ей это нравилось, она улыбалась, брала его за руку и прижималась к ней лицом.

…До выхода из стрелки был целый час. Они еще постояли на палубе, любуясь Байкалом, и удалились в каюту. Что произошло меж ними, не знаю, а только уже перед самым отходом корабля от пирса она выскочила из каюты вся в слезах и опрометью кинулась на берег.

Я ничем не мог ей помочь, даже попытаться утешить не мог. Если бы она осталась в каюте, наверное, я спел бы ей корабельную колыбельную или убаюкал мягким шумом моих машин. Единственное, что я успел – дать прощальный свисток, протяжный и напоминающий глухое эхо в горах.

Ее спутник не выходил из каюты до самой Мысовой. А когда я вошел в рогатку, он дождался, когда корабль покинет последний пассажир, и так же скоро скрылся в вагоне транссибирского экспресса, который отправлялся на восток.

…Прошло несколько лет. Началась русско-японская война. В январскую зиму 1904 года лед на Байкале был такой толстый, что мы с братом выходили в каждый рейс с большой тревогой и опасением. Ледовые поля проходили с трудом. На нас ложилась сверхважная миссия, и любая авария ставила под угрозу успех всей военной кампании. Не удивляйтесь, именно здесь, на узком участке за тысячи верст от линии фронта, во многом определялась судьба всех военных действий русской армии, снабжение которой шло по Транссибирской магистрали ежедневно. Кругобайкальскую железную дорогу с ее множеством тоннелей, эстакад, защитных стенок, мостами и станциями, как ни торопились, но к началу военных действий достроить не успели. Переправа армейских составов полностью легла на нас с братом. И вот какой парадокс – мы думали о том, чтобы лед был как можно тоньше, и тогда его было легче проходить, а когда пустили ледяную железную дорогу по льду Байкала, люди каждый день молили о крепком льде!

Мы с братом ледоколили без остановки, но наших сил не хватало. Дальневосточная война требовала все больше и больше людей, пушек, снарядов, подводных лодок… Два ледокола не могли удовлетворить все потребности войны. И вот тогда князь Хилков, министр путей сообщения, решил положить железнодорожные рельсы прямо на байкальский лед и таким образом миновать недостроенный кругобайкальский участок Транссиба. Вскоре на Байкале прямо на льду возник целый городок с хозяйственными и бытовыми строениями, госпиталем и гостиницами, ресторанами, пунктами ожидания и тому подобным.

Ледоколы, паровозы-танки, лошади – все, что могло тащить, толкать, двигать составы с людьми и техникой, было задействовано в интересах победы.

Теперь на Байкале шум и гам стоял круглые сутки. Тут же на льду соорудили теплые павильоны, где пассажиры и воинские команды могли дожидаться смены лошадей и вновь продолжать путь. Вагонов и лошадей не хватало, и какое-то время раненых размещали в этих странных перевалочных госпиталях на льду. Потом их увозили в Иркутск.