Текст книги "Кандалы"

Дома построены были еще при крепостном праве, когда население деревни, купленное помещиком «на вывод» – то есть без земли, – переведено было на Среднюю Волгу подле поемных лугов и дубового леса.

В угловом доме с проулка жил Василий Листратов с женой Акулиной, женатым сыном Иваном и дочерью Груней. Это была замечательно красивая семья: молчаливый высокий старик в кудрявой седине с чернью, со строгими огневыми глазами походил на старого цыгана. Акулина была женщина дородная, с двумя могучими, черными с проседью, косами вокруг головы, с черными усиками на верхней губе, смуглая – тоже цыганистого, южного типа, с высокой грудью и плавной походкой: в пятьдесят лет все еще была хороша собой. Иван Листратов, красавец великан, известен был как шутник, балагур, сказочник и бабник. Но всех их красивее была Груня, о красоте которой шумела молва.

Второй дом был Павла Листратова, толстого, огненно-рыжего здоровяка с басищем как из бочки, с аляповатым, толстогубым лицом. На всю деревню была слышна зычная глотка Павла, когда он ругался у себя на дворе. Массивный, как истукан, имел он маленькую, худенькую жену и кучу детей, которым, по следам Кирилла, собирался дать высшее образование. Кирилл с гимназических лет учился в городе, приезжал в деревню только на лето.

Наконец, в третьем доме жил зажиточный бобыль Онтон Листратов, бессемейный, безбородый, женоподобный, похожий на скопца.

Три семьи, носившие общую фамилию, были так непохожи между собой, что являлось сомнение в их родстве; если и было оно, то весьма отдаленное.

Отцы их переселились не с пустыми руками; Онтон и Василий барышничали кровными лошадьми. Отец Павла и Кирилла при помещике ходил в бурмистрах, да и после «воли» до самой смерти бессменным волостным старшиной состоял: было чем казенный участок в аренду захватить, после чего и пошли Листратовы в гору.

Кирилл, кончив гимназию, поступил в университет, но, будучи таким же рыжим и басистым, как Павел, с такой же практической, мужицкой сметкой, смотрел на дело трезво, безо всяких фантазий, учитывая университетский диплом прежде всего с материальной стороны. Кирилл намеревался по окончании ученья жениться на Груне, выросшей на его глазах.

Однажды ранней весной приехал он в студенческой фуражке и форменной одежде с золотыми пуговицами – заметно возмужавший, с подросшими медно-красными усиками и первыми побегами молодой бородки, еще не толстый, как брат, но крепкий и свежий: петербургский вредный климат никак не действовал на его здоровье. Форму тотчас скинул и стал ходить в косоворотке.

Все Листратовы сначала заинтересовались его рассказами о Петербурге, но рассказчик он был деловой, прозаичный, говорил, как вся Средняя Волга, – с ударением на «о»: «В Петербурге домищи-то, домищи-то! – шапка валится! Там пройти семь верст считается близко! Плутаешь-плутаешь через проходные дворы, чтобы перед шпиками след замести!» Толковал про секретные собрания, обыски и аресты… О царях выражался резко.

Из-за этого опасливый Василий и сын его Иван, послушав, перестали приходить. Зато Павел и Онтон высказывались без опаски.

Слушая рассказы о шпиках и жандармах, Онтон не без юмора спросил:

– Неужто – кто с кем рядом шел, кто кому дорогу перешел – всех надо вешать?

Кирилл привез запрещенные книги: «Что делать? «Чернышевского, «Письма Миртова»[8]8
  П.Л. Миртов. «Исторические письма» – вышедшая в 1868 г. книга идеолога народничества П.Л. Лаврова (1823–1900), писавшего под псевдонимом Миртов.


[Закрыть] о морях народной крови, пролитой для создания образованного класса и о долге этого класса народу, книжку «Кандид» Вольтера и нелегальные брошюры. Но Онтон и Павел сами выписывали прогрессивную столичную газету и толстый либеральный журнал, читали в нем рассказы Короленко и Глеба Успенского. Особых политических разногласий поэтому не получилось. Послушав «красные слова» брата, прочитав привезенные книги и брошюры, Павел сказал, ударяя на «о»:

– Оно, конешно – все это верно: «чьи р-о-оботали грубые руки, предоставив почтительно вам по-огружаться в искусства, в науки!» Правильно! Мы и сами мужицких кровей люди, вчерашние мужики, можем и опять в мужики воротиться! А што в подпольных листках прописано – могу вполне сочувствовать и даже отчасти содействовать, но – только отчасти: жертвовать всем достоянием и, тем паче, жизнью – не могу! У меня дети!

И начал говорить о «Что делать?».

– Сильно написано, слов нет, ну, только там Верочка эта не по скусу мне: «Миленькай-миленькай!» – барские нежности!

– Ладно! – с неудовольствием прервал Кирилл. – А сам-то ты за кого себя считаешь?

Павел пожал плечами.

– Я не барин, я – мужик, как и все мужики!

– Оба мы дети мужика-кулака, а вот дороги наши получаются разные: моя – в интеллигенцию, твоя – в либералы!

– Правильно! – опять согласился Павел, вразвалку, тяжелыми шагами расхаживая по чистой горнице своего кулацкого дома. – В хороших разговорах я всем моим понятием – с вами, а коснись до кармана – закорючка может выйти! Да причем тут либералы? Кажний мужик таков, ежели у него хоть какое-нибудь хозяйство есть! «Власть земли» Глеба Успенского я тоже читал! Да ведь и ты хотя студент, а еще недалеко ушел от Займища нашего, приехал вот! Обоих нас пока что земля кормит! И образование твое и диплом, который будет, – все идет от нее! Ведь, кажись, именно так говорили мы, когда подсчитывали, во что обойдется диплом и какие даст дивиденды?

Кирилл вспыхнул.

– Нет! – с неожиданным порывом сказал он. – Это было, а теперь сплыло, когда я в новую жизнь окунулся! Оба мы с тобой смотрели на университет как на выгодное помещение капитала! Стыдно вспомнить! Но теперь – захватило и меня!

Кирилл сжал себя за воротник рубахи.

– Там все теперь как в котле кипит! Нас бьют, но и мы сдачи даем! Шумят витии! самодержавию объявлена война!.. А здесь, во глубине России…

– Все та же тишина! – спокойно досказал Павел. – Захватило – вижу, но ты сам плохо стал понимать мужиков. Снаружи у них тихо, а в умах – удар по царю шибко отозвался! Одно только: свет нужен! Без света блуждает народ!

– Эх! – почти не слушая, продолжал Кирилл, – какие теперь люди пошли. Сами горят и других зажигают! Есть у меня друг в Петербурге… юноша еще, но – какая голова! Часами слушал его – огромное что-то, как река вытекает! И сам вырастаешь, и стыдно делается! Две сестры у него – ах! Какие обе разумницы! Старшая гимназию с золотой медалью кончила! У всей семьи правило такое, чтобы – с медалью!.. бывал я у них. Ну что за люди!

– Да ты не втюрился ли в старшую-то? – искоса посмотрев на брата, спросил Павел и густо засмеялся. Кирилл покраснел. – Ну, ну, не буду! Ладно, дело твое! Что ж? это хорошо – с хорошими людьми дружить!

– Шутки брось! – оправившись, отшучивался Кирилл. – Вы тут только дивиденды на счетах подсчитываете, а там за народное дело на смерть идут!..

– Вот и я говорю, – заключил Павел, – на смерть не пойду, но денег на просвещение народа малую толику дать не откажусь! Либерал – так либерал! Шут с ней! Ты еще, пожалуй, скажешь – буржуй? А я добавлю: и мужик все-таки! мужиком и останусь! Все теперь настроены насупротив этого самого самодержавия! Мешает оно всем: помещики оказались и для буржуев как бельмо на глазу! Вот кончится аренда – тогда нас, богатых мужиков, опять на малый надел сохой землю ковырять заворотят!

– Ну тогда ты просто здешнюю спекуляцию закроешь – и совсем в буржуи в город перейдешь! – заметил Кирилл. – Кстати, сюда два моих товарища завернут на денек, деньги нужны на хорошее дело, так ты уж того – мало-мало раскошелься!

– Ладно! – деловито буркнул Павел.

Такие разговоры братьев заканчивались дружелюбно. После рассказов Кирилла о студенческих друзьях и знакомствах пели студенческие песни:

 
Наша жизнь – коротка,
Все уносит с собой! —
 

высоким басом заводил Кирилл, а Павел и Онтон – первый неуверенно гудя, а второй – тончайшим тенорком с мужицким произношением на «о» присоединялись к припеву:

 
…Где прежде в Капитолии
Судилися цари —
Там в наши времена
Живут пономари!..
 

В теплый летний вечер, когда свалит жара, у крыльца дома Павла собирался хоровод. Солнце, спускаясь к лесу, косо освещало деревенскую улицу, заросшую зеленой муравой. Длинные тени от листратовских домов протягивались поперек улицы, смягчая яркую зелень травы. Бабы, захватив рукоделье, сидели кружком на траве и, как всегда, судачили.

Народу было еще немного, когда из дому вышел Кирилл с новенькой толстой книжкой в руке и сел на длинную скамейку под окнами, на которой уже сидело несколько соседских парней и подростков: Аляпа, Харя, Лёска и другие.

При появлении студента бабы понизили тон разговора.

– Коли с книгой вышел – почитай нам! – бойко сказала жена Яфима Ондревна.

– Знамо, почитал бы! – безразлично отозвались другие.

– Хорошо, – быстро согласился Кирилл, – почитаю, только, чур, не шуметь, не разговаривать, чтобы тихо было!

Бабы умолкли, подвинувшись ближе и сделав постные лица. Парни – наоборот – ждали чего-то веселого, чтобы посмеяться было над чем.

Кирилл развернул книгу, крякнул, обвел глазами небольшой кружок слушателей и начал чтение. Хорошо звучал его сочный голос. Чтец скрадывал свое окающее средневолжское произношение, смягчал его.

Это был рассказ о бедном Макаре, на которого все шишки валятся.

У парней заранее светились улыбки: они с нетерпением ждали, когда можно будет покатиться со смеху, но бабы, слыхавшие только божественное чтение в церковной сторожке во время говения, разочарованным шепотом роптали: «Что уж это? Чово пишут! Про пьяницу!»

Оказалось, впрочем, что отчасти и про божественное было: бедняку якуту Макару, замухрышке-мужичонке, который и водки много пил и бабу свою в пьяном виде колотил, приснилось, что он умер и предстал после смерти на суд Тойона отвечать за свою многогрешную жизнь.

На весах Тойона чашка Макаровых грехов окончательно перетягивала чашку его добрых дел; не видя для себя в этом ничего хорошего, Макар попытался было потихоньку задержать ее ногой, – в этом месте чтения грянул давно бывший наготове смех парней.

Но когда Макар сказал во сне потрясающую по изображению его безотрадной жизни защитительную речь, какой никогда не мог бы сказать наяву, – рассказ захватил слушателей. Кирилл почувствовал это еще до конца чтения, когда же поднял глаза и увидел увеличившуюся в несколько раз толпу слушателей – в последних рядах ее поймал на себе чьи-то серьезные, пристальные глаза: это были глубокие синие глаза Груни.

С первых же дней приезда Кирилла им обоим как-то не удавалось поговорить наедине: семья Груни, прежде прочившая ее замуж за Кирилла, как бы охладела к студенту, да и со стороны девушки стала заметной какая-то преграда. Петербургская жизнь с ее новыми людьми заслонила в его памяти образ волжской красавицы.

Солнце долго закатывалось позади деревни и, наконец, потонуло за Бурлацкой горой, всегда синевшей за Волгой, как туча. Без конца тянулись светлые весенние сумерки.

Хоровод разошелся по домам, а Кирилл, сунув книгу на подоконник раскрытого окна, вышел через проулок к обрыву, где на задах домов стояли засыхающие вековые дубы с отрубленными ветвями, давно отжившие свой долгий век. В сумерках они казались фантастическими чудовищами, испуганными надвигавшимся на них обрывом, вставшими на задние лапы и умоляюще простирающими неподвижные объятья. Под одним из деревьев что-то смутно светлело.

– Кто тут? – тихо спросил Кирилл, почему-то ожидавший появления Груни.

– Я! – еще тише прошептал ее низкий грудной голос.

– Ну, вот и хорошо!

Кирилл осторожно сел подле нее на могучем корне старого дуба, выступившем из земли и напоминавшем гигантского змея.

– Что ты тут делаешь?

– Про тебя думаю, читанье твое послушавши. Другой ты стал, в студенты поступил, а они, слышь, царя убили!..

– Студенты – это ученики, вот и все! Сама подумай, с какой стати ученики могли бы царя убить? Их ли это дело? Царя убили совсем другие люди…

– Дворяне?

– И не дворяне.

Постепенно увлекаясь, Кирилл с жаром стал говорить о людях, убивших царя. В сгущавшейся тьме прекрасное лицо Груни напоминало ему лица мраморных статуй. «И откуда такая красота у крестьянки? – невольно думалось ему. – Как жаль, что она не развита, а вот каким-то чутьем чувствует перемену, происшедшую в нем». Незаметно для себя он выдал свое увлечение новыми людьми, которых встретил в Петербурге, которые казались ему необыкновенными.

– Уходишь ты от нас! – со вздохом сказала Груня. – Вот ты все про хороших товарищей своих говорил, а ведь есть, чай, и товарки, – голос ее зазвучал ревностью, – хорошие, образованные?

– Есть, конечно!

– Найдешь себе какую, коли не нашел уже, – и прощай: неужто пара я тебе? Не дура же я, чтобы сидеть да ждать тебя из Питера-то?

– Жениться я ни на ком не собираюсь, Груня, – с неожиданной для себя сухостью возразил Кирилл и начал говорить о том, что любовь свободна, но и сам почувствовал: неловко выходило.

Видел Кирилл, как засверкали синие с поволокой Грунины глаза.

Кирилл говорил, что она красавица, что лучше ее он в Питере не видал, что она умная и чуткая, а насчет образования годы не ушли, стоит захотеть только.

Тут Кирилл иссяк, и наступила тяжелая минута молчания.

– Вот и видать стало, – медленно и грустно сказала Груня, – что если и нет еще у тебя зазнобы, то уж ко мне-то остыл ты, миленький. Ну и кончим про это. Какая у нас была любовь? Так, вместе росли. Не нашла я себе пары, но родной ты мне был, близкий: кабы не ушел ты, полюбила бы, пожалуй!.. Мечтала о тебе, да карактер-то больно жесткий у меня, обиды стерпеть не могу! – Тут голос ее дрогнул.

– Что ты говоришь? Что ты делаешь? – горестно возразил Кирилл.

– Да ведь любила же! – вскричала Груня, метнувшись к нему. – Любила так, как тебе и не снилось любить, а теперь весь ты городской стал! Лучше нам расстаться сейчас, чем после!.. Я полуграмотная девчонка, ничего не знаю, дальше Ситцевого озера не была, в лесу выросла, в озеро гляделась, водой студеной из него умывалась! Вода-то чистая, насквозь дно видать! Цветочки водяные плывучии! Кукушка кукует в лесу! А вы чего хотите? Взбунтовать нас? Нет, миленький, не поднять вам темных людей!.. Ежели бы ты и любил меня, все равно не пойду с тобой на городскую жизнь! Деревенская я – лесная, с деревенскими людями и век мой недолгий окончить хочу, а что недолгий будет он, это мне в лесу кукушка сказала!

– Постой! – крикнул Кирилл, но Груня звонко расхохоталась и вдруг исчезла в темноте.

Кирилл, пораженный неожиданностью, не успел слова сказать. У него было ощущение, будто ему дали пощечину. С опущенной головой медленно пошел он к дому. В избах летом по вечерам не зажигали огней. Деревня спала тихим, чутким сном.

* * *

В самое половодье, когда Волга вплотную подошла к Займищу и плескалась тут вот, под яром, приехали накануне Троицы гости к Кириллу: двое – мужчина и девушка, говорили – брат с сестрой. Мало их видела деревня: больше в комнатах сидели, разговоры разговаривали. Гость как начнет говорить, целый день слышен в раскрытые окна его тонкий, ясный, ровный голос, немножко с картавинкой. Он говорит, а все слушают. Люди послушают, пообедают, отдохнут после обеда, опять придут под окна – а он все говорит. Только и можно понять: про народ говорит и что впереди будет – разглядеть старается. Наконец, Кирилл заговорил было, а тот ему: «Прекрасно, только разрешите мне маленькую вставочку сделать!» – и опять говорил до вечернего чаю: вставочка-то вдесятеро длиннее Кирилловой речи оказалась.

Позвенели чайной посудой, посмеялись, девичий голос да смех серебром сыпались. Потом гулять пошли. Тут их и видели: «он» – совсем молоденький, без усов, росту среднего, крепыш, волосы каштановые, густые, кудрявые, отпущены до плеч, как у дьякона, однако на дьякона не похож. Веселый, шутки шутит. Когда соломенной шляпой обмахивался, запомнили люди большой лоб и крепко сжатые губы с усмешечкой. «Она» – на брата похожа: и лоб и усмешка. Над Кириллом подшучивала, а у него куда только важность подевалась, – увивается, гибкий да ловкий стал.

На другой день отправляли дощаник общественный шестивесельный через Волгу в город.

Видит народ – гости молодые в дощаник садятся, Кирилл с ними же едет, а по заливу молодежь в бударках катается, по-праздничному делу – нарядная, девки в веночках из кукушкиных слезок. Когда все сели, полон дощаник – мужики и бабы в город огурцы, яйца да ягоды продавать, – Онтон снял картуз, по волжскому обычаю перекрестился: через матушку-Волгу бурливую плыть пятнадцать верст – небось, перекрестишься, звонко крикнул: «С богом!» – гребцы подняли весла.

– Песню! – и запел тенорком:

 
Собирался Александра
Свою армию смотреть!..
 

Хор подхватил, гребцы ударили в весла.

Смеялся Кирилл.

– Эх, не ту песню запели, надо бы вот какие слова:

 
Вперед! Пусто в океане жизни!
Правда – мачтой в небеса упрется!
 

Зычно гаркнул, аж барышня уши зажала.

– Хорош у меня голосок?

Засмеялись мужики:

– Ну и глотка у тебя, Кирилл!

Гость молодой, смеясь задушевно, руку Кириллу жал:

– Хорошие слова для песни!

А дощаник – знай бежит по разливу, где разлился глубокий Проран.

И когда выбежал на Взмор – чуть видать его от Займища стало, шесть длинных весел, сверкая на солнце, как крылья, вынесли пловцов на коренную Волгу, – хор умолк в широком водном раздолье, с Волги ветерком потянуло, гордо взвился белый полотняный парус, густо зазвучала, доносясь издалека, знаменитая, нестареющая, богатырская песня «Вниз по матушке по Волге…»

Дружно, как один, звенели тенора:

 
Ничего в волнах не видно…
Эх, да не видно!
 

В то время как песня ширилась и нарастала, вперерез ей, вперебой и все-таки ладно, призывно вступили басы:

 
Грянем, грянем мы, ребята!.. Эх!
 

В самом верху, над всем хором, как звонкий жаворонок, высоко, младенческим криком взвился испуганный подголосок:

 
Ой, да не ви-и-дно!
 

Но густые басы со спокойно-шутливой усмешкой, как волной, покрыли его:

 
Грянем, грянем мы, ребята…
Эх, по раз-до-о-лью!
 

Серебром отливая, слились наконец глубокие звуки с самыми тонкими и поплыли стройно затихающим аккордом в бескрайную речную даль.

С другого края поймы, около деревни, из затопленного леса, где зеленые дубы, дивясь на себя, стояли по пояс в играющей бурливой быстрине, где сновали лодочки-байдарки, давно уже заливалась саратовская гармонь с ладами да колокольцами серебряными, перекликались между собой волжские песни, весенние песенки:

 
Как по Волге пароходы —
Ровно лебеди плывут…
 

Каждая песня, не кончившись, обрывалась: ее заглушала другая. Выплыла нежная, улыбчивая песенка:

 
Пароход бежит, Анюта,
Сирень цветет,
Его белая каюта…
 

И обрывалась на время, покрытая переборами гармошки-«итальянки»:

 
Кто-то тонет на реке
С «итальяночкой» в руке…
 

Стон стоял от нежно-любовных песен в лесу с переполненных певцами и певицами байдарок. Опять вынырнула «улыбчивая»:

 
Над каютой голубь вьется,
Сирень цветет!
У Анюты сердце бьется…
 

Не слышно конца удаляющихся вглубь леса песен:

 
Волга-матушка бурлива, говорят,
Под Самарою разбойнички шалят,
Да в Саратове девицы хороши!
Не забудь меня ты, девицы-души!
 

Сирень цвела кругом. В песнях воспевалась любовь и разлука. На волнах качались букеты ландышей, широкие лопухи пловучие, сорванный пышный папоротник, цветущий волшебным цветом счастья только под Ивана Купалу, в полночь.

И вдруг с девичьей лодки, обвитой гирляндами водяных цветов и голубых кукушкиных слезок, горевшей на солнце ярким самоцветом праздничных нарядов – алой зари, кумача огневого да нежной сирени – зазвучал, все и всех покрывая, далеко слышный по воде свирельный голос Груни, певший протяжную, за сердце хватающую песню:

 
Прощай, жизнь, радость моя,
Уезжаешь от меня!
Нам должно с тобой расстаться,
Тебя мне больше не видать!
 

Все дальше и тише уплывал в затопленный лес вместе с удаляющейся лодкой ее голос:

 
Я тогда тебя забуду,
Как закроются глаза,
Уста кровью запекутся,
Перестанут целовать!..
 

XII

Трофим Яковлич Неулыбов, богатей-тысячник, строивший паровую мельницу, имевший фруктовый сад в двадцать десятин, ведший хлебную торговлю в компании с кандалинским воротилой Завяловым и водивший знакомство с самим Шехобаловым, решил женить своего приемного сына Федора, которому даже не было полных шестнадцати лет.

Как человек старого уклада, Трофим Яковлич образование дал сыну маленькое – в сельской начальной школе, чтобы от большого образования бога не забыл и не ушел бы в городской мир из родного сельского гнезда, а женить парня так рано решил тоже по своим понятиям – «чтобы не избаловался»: дурной пример был перед глазами – прошел слух, будто Кирилла Листратова арестовали в Петербурге. Трофим сам поехал в губернский город к архиерею Серафиму просить особого разрешения на ранний брак сына.

Знал и помнил архиерей церковного радетеля и друга старого протопопа – Неулыбова, не отказал в просьбе.

Была и еще причина такой спешки, самая главная: боялся Трофим упустить подходящую невесту для сына – из хорошего, зажиточного дома, дочь Василия Листратова Груню, оттого и решено было сыграть свадьбу в этот же мясоед.

В начале осени просватали Груню за Федора, устроили смотрины, рукобитье, и начались знаменитые неулыбовские свадебные пиры, в которых принимала участие целая толпа родных и друзей: все три дома Листратовых за вычетом уехавшего Кирилла, Завялов, Челяк, Оферов и множество других гостей.

Эти нескончаемые, многолюдные пиры походили на древнеславянские пиршества, так много на них пили и ели.

Не пожалел Трофим золотой казны на свадьбу любимого единственного, хотя и приемного, сына.

В верхнем этаже его полукупеческих хором пили вместо водки заграничный дорогой коньяк – и не рюмками, а стаканами, серебряными чарками, кубками и ковшами, вынутыми на этот случай из подземной кладовой под каменным домом.

С первого же дня пира вся орава гостей и родни не расставалась, пьянствовала гурьбой, переходя по очереди из дома в дом друг к другу, переезжая свадебным «поездом» из Кандалов в Займище и обратно.

По пьяному делу многие обморозились, изувечились, певун Оферов так застудил уши, что сразу оглох, но продолжал пировать. Веселились жестоко: кто-то кому-то «шутки ради» напрочь откусил нос. Пьяного, спавшего мертвым сном, Челяка, ворвавшись в его дом, схватили прямо с постели и повезли на другой конец села к Неулыбовым, где происходил неизвестно в который раз очередной пир. По дороге встретили татарина и долго приставали к нему, предлагая купить «пьяную свинью». Пока доехали – раздетый и все еще спавший Челяк закоченел: его, бесчувственного, внесли в горницу, положили на пол, ножом разжали зубы и влили в рот стакан коньяку. Через час Челяк, уже одетый и приведенный в чувство, плясал как ни в чем не бывало.

Угощал Неулыбов и простой, бедный люд: в нижнем этаже его дома поставлены были длинные столы со всякой снедью, с водкой, пивом и домашней хмельной брагой; всякий желающий мог прийти на неулыбовский свадебный пир. И так пили они с начала осени до Масленицы, более четырех месяцев. Молодые после первого пира тотчас же уехали в свадебное путешествие по Волге, через месяц воротились, но застали еще более разливанное море.

За все время пиров пропито было за один только неулыбовский счет более семи тысяч рублей – целый капитал не только для крестьянина! Сам старик Неулыбов ничего спиртного не пил, но неизменно возглавлял каждое пиршество, потряхивая начинавшими седеть благообразными кудрями.

Богатство старика, в сущности небольшое, было случайным крестьянским богатством, создавшимся от нескольких удачных посевов, благодаря все той же аренде казенной целины, не знавшей плохих урожаев. От этой земли и отсутствия помещиков на степном берегу Волги богатела вся округа, исстари населенная «государственными» вольными крестьянами, не испытавшими неволи крепостничества. Все они были зажиточными хлеботорговцами, и не считал вчерашний бедняк-приказчик, а ныне промышленник-хлеботорговец Неулыбов, как бы с неба свалившееся к нему богатство своим, а считал, что оно даровано ему счастливым случаем или богом, в которого верил спокойно и просто, как верили в богов люди древности.

Но уже чувствовалась в воздухе близость иссякания золотой волны: шел тихий, незаметный, но настойчивый слушок. Все чаще поговаривали на ухо друг другу, что арендованная на десятки лет безграничная степная земля отойдет скоро от приволжских сел, что казна не даст новой аренды мелким мужицким арендаторам, и тогда не только мужицкие богачи обеднеют, но и все рядовое приволжское крестьянство.

Не этим ли смутным предчувствием надвигающейся беды объяснялся необыкновенный разгул неулыбовской свадьбы, которая явилась как бы случайным поводом для сельской буржуазии – отвести душу: «хоть день, да наш»…

Молодые поселились наверху, в светелке, а старик остался в нижнем этаже, вместе с работниками и приказчиками. Молодая была старше мужа на пять лет: такое ненормальное соотношение возрастов было, однако, в обычае в крестьянстве не только приволжского края: девка в каждой семье рассматривалась как рабочая сила, с которой неохотно расставались, а в семье жениха поскорее женили подростков, чтобы получить взрослую работницу. Недаром так распространено было в крестьянстве снохачество: зачастую молодуха скорее оказывалась парой сорокалетнему свекру – мужчине в расцвете сил, чем шестнадцатилетнему парнишке. Рядом с цветущей молодицей выдающейся красоты невзрачный Федюшка, безусый мальчишка монгольского склада, казался не мужем ее, а разве только младшим братом или, быть может, «мальчиком на побегушках», которому больше шло быть ее слугой, да и то на черной половине. Но никто из пирующих не обращал внимания на это очевидное внешнее несходство: все знали независимый характер Груни, и о каком-нибудь принуждении ее не могло быть и речи – стало быть, по доброй воле выбрала жениха; а что невеста старше, так ведь это почти что признанный всеми всеобщий обычай. В последний день Масленицы, в прощеное воскресенье, назначен был последний, прощальный пир в доме Неулыбовых.

Зимний день еще только смеркался, в комнатах зажигали лампы и накрыли длинный стол для ожидаемых гостей; но еще не скоро ожидался съезд их. Молодая хозяйка то входила, то выходила из комнаты по хозяйственным хлопотам. Федор надел «ергак»[9]9
  Ергак – тулуп, мехом наружу.


[Закрыть] и поехал куда-то на иноходце, а Трофим задумчиво смотрел в окно, поджидая, не подъехал бы кто.

Все еще строилась большая паровая мельница: почти весь свой капитал – шестьдесят тысяч – ухлопал в нее Трофим Яковлич. Через неделю открытие, мельница начнет действовать: мукомольное дело, по его расчетам, в хлебном приволжском районе было делом беспроигрышным, в гору шло. Около села только что достроили железнодорожный мост через Волгу; на Сибирь строилась железная дорога, дикий волжский край оживал, торговый люд богател, впервые на Волге начинал орудовать настоящий крупный капитал. Мельница, как только будет достроена, сразу вернет затраченные деньги, выдвинет Неулыбовых в купцы. Не десятками, а сотнями тысяч будет ворочать мукомольная фирма «Неулыбов и Сын».

Не для себя хлопотал Трофим: хотел создать большое дело для сына, поставить «вьюноша» на ноги, чтобы при капитале не знал нужды, как знал ее в прошлом Трофим.

Раньше всех и раньше времени подъехал самый солидный гость – Завялов – в суконной поддевке, с черной бородищей во всю грудь, чуть не бегом взбежал на крыльцо. Едва успел встретить его в прихожей Неулыбов, сразу по лицу узнал: в расстройстве человек.

– Случилось что-нибудь?

Лицо купца, покрытое дряблой бледностью, осунулось, обычно бегающие, быстрые глаза остекленели, нижняя челюсть тряслась. Он плюхнулся в кресло, задыхаясь и оглядываясь по сторонам, выдохнул:

– Никого нет?

– Никого, я один…

– Случилось…

И вдруг, вскочив, ударил себя кулаком в грудь.

– Тонем, голубчики! все потонем, всем конец! Чего ждали, то и…

– Неужто… аренда?

– Она самая… пропали мы! – И плюхнувшись опять на место, купец вынул платок, стал вытирать вдруг покрасневшую, потную шею…

– Водички дайте, пить… – прохрипел Завялов.

Графин стучал о края стакана, когда Трофим наливал гостю воды.

– Взяли аренду Аржанов да Шехобалов… – слегка успокоившись, сказал Завялов, – миллионщики наши; теперь скачи месяц, спрашивай: чья земля? Аржанова! Шехобалова! Целое царство!.. У них и без того много было: знаменитое расхищение башкирских земель, это дело ими же сделано – за кушак, за шапку, за табак и водку отмеряли сколь душе твоей угодно! Откуда же пошли миллионщики на Волге? Разбоем, да мошенством, да пролазничеством взяли!

– Вот что, друг, – подумав, заговорил Неулыбов, – пойдем-ка в контору мою, на заднюю половину, поговорим толком, там никто не помешает!

Едва они вышли, как из соседней маленькой комнатешки выскочила Груня: прекрасное лицо ее было мрачно и гневно. Неслышными шагами, беззвучной тенью метнулась она за ними в коридор и припала к замочной скважине только что затворившейся двери, в которой два раза повернули ключ. Странные вещи увидела и услышала Груня.

– Не понимаю волнения твоего! – говорил Неулыбов. – Ну, что ж аренда? все этого ждали с часу на час! Бог дал – бог взял! только и всего! останется, чай, кое-что и без аренды, на прожиток хватит небось?

Завялов неожиданно грохнулся на колени, земным поклоном поклонился Неулыбову:

– Прощеный нынче день, Трофим Яковлич, как перед истинным, каюсь, не все сказал тебе!.. Прогорел я, запутался в делах! Еще один урожай – и я бы выплыл! Теперь – тону! Тону, родимый! Банкрот не один я, но и ты вместе со мной! Тебе – тоже крышка!

– Какая крышка? совсем ты ошарашил меня!

– Да забыл, что ли, ты! – с сердцем вскричал Завялов, хватая Неулыбова за руки. – Неужто забыл, что летось поручился ты за меня в шестидесяти тысячах! Ведь подпись твоя поставлена!

Тут тяжело задышал и Неулыбов, поднимая друга с колен: с минуту молчали оба.

– Сядем, поговорим спокойно! – вздохнул Трофим.

Оба исчезли из поля зрения Груни: должно быть, на диван сели, слышны только их пониженные, глухие голоса.

– Действительно, было поручительство для проформы: ведь эдак ты тогда говорил? Теперь что же выходит?

– Разоренье! Горим и тонем оба!

Голоса их совсем перешли в шепот.

– Стой! – оживился вдруг Неулыбов, – нам бы только отсрочку получить! Через неделю мельницу пустим, а там – выплатим: мельница сразу даст деньги, с первой же поставки одними задатками шестьдесят-то тысяч покроем! А теперь действительно и я в западне: ничего у меня не осталось, весь капитал в постройку вложил!

– Знаю! Да ведь не такие люди, чтобы отсрочку дать: на этом нас и накрыли! Аржанов – на таких вот делах миллионы-то свои сколотил! Рази станет он разговаривать? Злющий старик! Скряга!

– Все-таки попробую к Шехобалову съездить! Ведь он же меня и вытащил!

– Этот? Са-мо-ду-ур! Он вытащил, он же и потопит! тоже в числе ворогов моих! Эх! да и то сказать: в коммерции, где всяк наживать хочет, жалости не бывает: попался – и съедят, разорвут в клочья своего же брата-коммерсанта! Это только ты по старине – на честности стоишь, а нынче – не то! Поручился ты всем своим капиталишком, а теперича – опишут мельницу, сад твой в аренду возьмут и останемся мы оба на посмех им – только!