Текст книги "Степан Разин. Книга первая"

Кто-то кричал, причитал, стонал – ничего нельзя было понять… Иван возвратился смущенный в городовую избу, словно отбиваясь от нападавших, плотно захлопнул дверь и изнутри припер ее кочергою.

– Женки стрелецкие, что повдовели в ту ночь, с робятами лезут, – сказал он.

– Чего? – строго и сумрачно спросил Разин.

– Сказывают, царское жалованье стрельцам полгода не плачено, а ныне кормильцев не стало. Сирот натащили, хлеба просят, а не дадим, так с детьми, грозят, в реку поскочут…

Разин обвел всех серьезным взглядом и остановился глазами на старом воротнике.

– Сказываешь, что житниц царских – «ни-ни»? – переспросил он, словно возвращаясь к прежней беседе.

– Ни-ни! – так же, как раньше, качнув головою, сказал старик.

– Сергей, где ключи у тебя от хлеба? – спросил атаман Кривого.

Сергей сунул руку в карман.

– Вот от царских житниц ключи, Тимофеич, – сказал он, поняв, к чему атаман клонит речь.

– За науку спасибо, старик! – сказал Степан. – Да, вишь, дела ждут. После доскажешь. А ныне иди с Сергеем ко вдовам стрелецким – хлеб выдавать из царских припасов. За все за полгода выдай… Ты их, стрельчих-то, знаешь!..

– А кои стрельцы к нам сами пришли, тем как? Тем бы вперед, – высказался Сукнин.

– Те в казаках поживут, и по делам награда им будет, – сухо отрезал Разин.

Воротник, лукаво прищурясь, взглянул на Степана и, подмигнув на него всем остальным, заключил с веселой усмешкой:

– Вишь, есаулы, как городами-то владать!.. Вот те псковская наука!

Стрелецкая вдова

Всюду представлялась Марье измена. С томительной и щемящею болью в сердце наблюдала она, как город сдается под власть ненавистных разбойников.

Открывались лавки – она проклинала купцов, звонили к обедне или ко всенощной – и она ненавидела попов, которые служили «ему», убийце и извергу – Разину.

«Дура! Богу же служат – не атаману!» – корила она себя. И все-таки не могла смириться.

– Сестрица, соседушка, вдовкам стрелецким царское жалованье дают. Айда получать в царской житнице, слышь! – позвали Марью соседки.

– От злодеев я хлеб чтобы ела?! Да краше мне голодом сдохнуть!

Угрюмая, сидела она взаперти на своем дворе, иногда мечтала о том, как она подкараулит Степана, кинется на него с ножом и зарежет…

Базарная площадь возле самого дома ее кишела людьми: продавали свежую и соленую рыбу, яйца, творог, сметану, печеный хлеб, солонину, – и Марья ненавидела всех, кто покупает и кто продает…

Несколько лазутчиков, подходивших к Яицкому городку с моря и с суши, были пойманы казаками. От них дознались, что астраханскому воеводе и так слишком много известно о казаках, о их числе и оружии через бежавших из города стрельцов. Тогда Степан запретил кому бы то ни было выходить в челнах в море, а тех, кто пошел бы без ведома, указал на месте поимки бить насмерть, как воеводских лазутчиков.

Марья знала о том, что в море ходят на лодках казачьи дозоры, знала, что по степи рыщут конные, вылавливая беглецов, но оставаться в городе дольше она не могла.

Она поведала соседке о том, что хочет продать избу, лошадь, корову и мужнино скарбишко. Продавала она за бесценок, и не прошло недели, как на все добро ее нашлись покупатели. Чтобы не нести с собой денег, Марья купила кольца, сережки, запястье – и удивилась сама, что лошадь, корова, и дом, и добро, накопленное за целых пять лет замужества, и ее приданое – все превратилось в десяток вещичек, таких незаметных. Сунув их под одежду, Марья наклала в корзину одежи и вместе с другими горожанами вышла к реке за ворота, словно бы мыть белье. На Яике она скрылась в кусты, и только тогда, когда все голоса утихли, когда опустились сумерки и в вечернюю степь едва доносились звуки города – то лаем собак, то окриками караульных по башням, – Марья пошла на последний отблеск зари над песками, на запад, где, знала она, стоит родной город. Она не забыла с собой захватить сулейку воды, – знала, что будет идти по безводным песчаным местам. Идти было страшно. Казалось, ночная степь живет хищной звериной жизнью. Куст катуна казался бегущим волком, звезды на горизонте – десятками волчьих глаз, крик ночной птицы чудился смехом нечистого, а когда из-под самых ее ног шарахнулся заяц, Марью вдруг охватила слабость от страха, и ноги ее пристали сами к земле. И тут она, затаив дыхание, услышала новые звуки: трещали тысячи громкоголосых кузнечиков, что-то шуршало в сухой траве – может быть, ползали змеи… Сколько идти по этим пескам?! Как тяжело шагать по ним без дороги… Песок насыпался в чеботы. Скинуть их? Пойти босиком было еще страшнее. Казалось, что тотчас наступишь на гладкую, скользкую спину змеи… Не глядя на небо, не глядя на звезды, Марья шагала, как ей казалось, прямо и прямо. Ночь была темной. Однажды послышался ей топот копыт впереди, донеслись голоса. «Казацкий дозор!» – мелькнуло в уме. Она не решилась упасть на песок, на выжженные колючие травы, а просто присела и молча слушала биение собственного сердца, собственное тяжелое дыхание. Она устала от ходьбы и от страхов ночи. Но когда удалились всадники, еще быстрее рванулась вперед, лишь бы до утра подальше уйти от окаянного города, добраться до Астрахани, где она родилась и росла, где оставалась в живых ее бабка – единственная родная душа на земле…

Навстречу Марье вставал рассвет, поблекшее небо зарозовело снова, заиграло зарей. Рот пересох от ходьбы и усталости, но стрельчиха крепилась, не открывала сулейки с водою. Она понимала, что долго придется идти по сухим пескам и жажда ждет впереди похуже… Говорили, что по дороге в степи есть колодцы, но, уходя от города, Марья думала лишь об одном – чтобы держаться подальше от троп, не попасться в пути дозорам. Где дороги, где тропы, она не знала. А случайно попасть в широкой степи на колодец – неверное дело…

Прямо в лицо беглянке прыснул утренний солнечный блеск. Марья остановилась, и вдруг ее обнял ужас… Перед глазами ее впереди стоял Гурьев Яицкий город. Знакомые стены и башни, знакомые колокольни и купола за стеной… Наваждение! Она закричала, повернула назад и бросилась прочь по степи, помчалась бегом, задыхаясь, выбиваясь из сил…

– Стой! Сто-ой! – услыхала она.

– Баба, сто-ой!

Казачий дозор из троих казаков скакал ей навстречу.

– Куды собралась? – с насмешкой спросил казак. – К воеводам с изветом? А ну, ворочай!

– На плаху молила за мужем, так ныне тебя без мольбы показнят! – подхватил второй.

– Пустите меня, люди добры. Я вам по перстню каждому подарю, – попросилась Марья.

– Вот сучка! Аль, мыслишь, с изменщиной встрелась? Кабы ты не бабой была – мужиком, то саблей посек бы на месте.

– А ты перстенек подари палачу, чтобы вершил поскорее – не длинно пытал, – подхватил второй казак. – Ну, ворочайся живее!

Ее по степи гнали в город… Марья шла молча, угрюмо, не глядя на стражу.

– Хозяйка одежке нашлася?! – весело спросили дозорных у городских ворот.

– Неси-ка добришко свое в войсковую избу, – велел ей старший дозорный.

И Марья увидела свою покинутую корзину с мокрой одежей. Она тихо охнула, подымая тяжесть.

– Неси, неси! Своя ноша не тянет! – поощрил стрельчиху казак.

Дозорный казак подтолкнул в дверях ее в спину. Марья переступила порог войсковой избы, где прежде был стрелецкий приказ и сидел голова Яцын. Стрельчиха бывала тут прежде: когда Антон в свою очередь оставался караульным в самом приказе, она приносила ему еду в караул.

Теперь здесь сидел у стола Степан Разин и с ним казацкий яицкий есаул Федор Сукнин.

– Доводчицу воеводскую уловили в степи, Степан Тимофеич! Мыслила в Астрахань бечь, – сказал старший дозорный.

– А на что вы ее в войсковую? Указа не знаете, что ли?! – строго спросил Сукнин.

– То касаемо ратных людей, а тут – баба!

– Ну, кинули в Яик – да полно! Пошто сюды? – Сукнин затянулся трубкой и сплюнул.

Степан посмотрел на стрельчиху.

– Иди-ка поближе, – позвал он.

Марья шагнула вперед.

– Да поставь ты кошелку свою!

И когда стрельчиха, скинув с плеча корзину, поставила ее на пол, Разин увидел лицо беглянки и тотчас узнал ее.

При виде Степана вся злоба и ненависть заиграли в ней. Она не сдержала бы их никакою силой.

– Куда ж ты из города побегла? – спросил атаман.

– Туды и бегла, куды надо! В Астрахань шла, куды ты не велел, вот туды!

– А что тебе Астрахань? – продолжал атаман.

– Там родилась… Бабка там у меня… Не могу больше тут, – устало, со злостью сказала стрельчиха. – В монастырь…

– От себя не уйдешь, – просто ответил Разин. – Горе твое ведь в тебе, а не в Яицком городе.

– Тебя там, злодея, нету – и в том мне отрада была бы! – с сухим, усталым надрывом вскрикнула вдова.

Разин качнул головой.

– Дура ты дура! – Он помолчал. – Ну ладно, пущу тебя к бабке… Да степью ты не пройдешь – волки сожрут либо ногайцы споймают, а то и сама без воды загинешь, Морем сплывешь…

Марья смотрела в лицо атамана. Она не ждала его милости, разрешения уйти. Она ждала грозного гнева, плахи, глумления – и вдруг все так просто. Не веря себе, Марья стояла перед Степаном. Сказать еще дерзкое слово? Какое? Дерзость не шла на ум…

– Ступай-ка домой. Как надо будет, так сыщут тебя и возьмут по пути…

Вдова растерянно повернулась к выходу.

– Эй, корзину-то забери с одежей! – окликнул ее дозорный казак.

Марья вскинула на плечо корзину и вышла из войсковой…

– Надо самим нам выслать лазутчиков к воеводе да вызнать, что народ астраханский про нас мыслит и что воеводы собираются против нас делать, – сказал Разин и стал подыскивать пригодного человека.

Нужен был человек не из донских казаков, а такой, кто ведает городские порядки. Хорошо бы было послать кого-нибудь из бывших стрельцов, но яицким Разин не доверял, а астраханского сразу узнают в Астрахани и схватят…

И выбор Степана пал на беглого царицынского стрельца Никиту Петуха, который должен был по морю сплыть на челне и неприметно пробраться в астраханские стены.

Получив наказ, Никитка пришел к Черноярцу, у которого только и можно было взять челн, чтобы выйти в море.

– Слышь, есаул, меня Степан Тимофеич к сатане посылает в гости, астраханского воеводу проведать! Челнишко давай, – сказал Черноярцу Никитка.

– Когда поплывешь?

– Чего ждать? Поплыву. Раньше ли, позже ли – все к чертям на закуску! – удало отозвался Никита.

– Стрелецку вдовку с собой не возьмешь ли?

– На черта сдалась мне стрелецкая вдовка!

– Челобитье писала: молила в Астрахань к бабке ее пустишь. Степан Тимофеич дозволил. Свези уж. Помнишь ту бабу, какая сама на плаху за мужем просилась?..

Берегом моря, между островов, на челне вез в Астрахань Никита Петух стрельчиху. Маша недвижно глядела на воду, не замечая ни палящего солнца, ни комаров, ни ветра, будто окаменела. В полдень Никита устал грести, пристал в береговые камыши, разломил пополам лепешку. Подхватил со дна челнока арбуз, пощелкал его, разрезал и протянул ей сочный, яркий ломоть. Она не взяла, хотя ее пересохшие губы растрескались и покрылись запекшейся кровью. Глаза ввалились и горели огнем, ветром сорвало с головы косынку, и тяжелая черная коса выпала из узла волос.

– Мертвый схоронен в земле. Муж, конечно, да что ж, не воротишь! Знать, тебе жить судьба. Сама под топор молила – не взяли, – вздохнул Никита. – Отведай арбуза.

– Уйди! – сказала она единственное слово.

Никита прикрыл остатки арбуза от солнца своим зипуном и снова взялся за весла.

Он греб неустанно до самых сумерек. Иногда встречал рыбачьи челноки, спрашивал, далеко ли до Астрахани.

В сумерках рядом с челном из камыша показалась внезапно громадная черная голова и хрюкнула. Маша вскочила, взвизгнула и чуть не опрокинула лодку. Никита резко гребнул, и челнок откачнулся от чудовища…

– Дура, чего ты?! Дика свинья в камышах сидит. Эко страх! А мы к ней не полезем! – уговаривал Машу Никита, сам испуганный ее криком.

Маша села на место, вдруг уронила голову на руки и затряслась плечами, закричала без слов, звонко, прерывисто, заливаясь плачем, переходящим в протяжный вой. Ломая руки, сползла она с лавки на дно челна и долго лежала, перекинув через борт руку в воду…

При всходящей луне Никита заметил остров и пристал к песчаной косе.

– Выходи, – сказал он, – заночуем…

Маша медленно поднялась со дна челнока, покорно вышла и повалилась у берега на песок. Лежала ничком, растерзанная, с растрепанными косами.

Никита развел из сухого камышняка костер от комаров, расстелил свой зипун и позвал:

– Иди к огоньку, заедят!

Она не ответила.

Он подошел, присел возле нее и потряс ее за плечо. Она вдруг вскочила, легко свалила его на песок и вцепилась пальцами в горло.

– Злодеи проклятые, душегубцы все!.. – захрипела она.

Никита схватил ее руку и начал ломать. Она отпустила горло и с плачем упала на песок. Никита злобно ткнул ее кулаком под ребра, встал, отошел к стороне и мрачно сел у костра; резал и ел арбуз с хлебом… Марья лежала ничком, скребя ногтями песок и вздрагивая всем телом от плача. Платье ее было разорвано и поднято выше колен. Казак подошел и одернул его. Она не заметила. Никита сел рядом с ней.

– Ну, уймись! – сказал он. – Жила лопнет… Буде, что ли! Назад все равно не воротишь… Иди к огню…

Он взял ее за плечи, тяжело приподнял с песка, волоком, будто мертвую, подтащил к костру и уложил на зипун. Она замолчала. Никита долго сидел, глядя в огонь, подкидывая еще и еще камыш. Оглянулся на стрельчиху. Она вся билась мелкой дрожью.

– Вишь, на песке навалялась – трясуху схватила! – со злостью сказал Никита. – И ветер пошел, продует…

Он лег рядом с Марьей, заслонив ее собою от ветра. Стрельчиха не двинулась, только по-прежнему дрожь сотрясала ее тело. Никита положил ей на плечо руку и подтянул вдову ближе к себе. Она поддалась… Жалость и теплота поднялись в Никите. Он чуть не заплакал сам, ощутив под рукой холодную нежную кожу дрожащей женщины… Отсвет костра играл на ее темной шее, растрепанные волосы толстой косы касались лица Никиты. Он прижал стрельчиху крепче к себе и вдруг ощутил, что они здесь одни во всем мире и он ей хозяин… Он ждал, что она рванется и закричит, и тогда он проявит силу, но она лежала с ним рядом недвижно и безразлично. Никита в раздражении тиснул ее так, что хрустнули кости. Она застонала и дернулась от него. Тяжело дыша, уперлась руками ему в грудь. Ее сопротивление разъярило Никиту… Он овладел ею легко. Недвижную и словно окаменевшую, он укрыл ее зипуном, заботливо подоткнул края…

До утра Никита не спал и сидел на песке у костра, а стрельчиха лежала, завернутая в его зипун, с закрытыми глазами, но он чувствовал, что она не спит…

Ему стало жаль ее, жаль до того, что болью щемило грудь. В эти часы она казалась ему родной и такою близкой, как не был никто никогда во всю его жизнь. Чего бы только не отдал он за ее покой, за то, чтобы утолить ее горе!..

Взошло солнце. Маша открыла глаза и внезапно просто сказала:

– Что сидишь-то? Вставай да спускай челнок.

Никита принес из челна арбуз и лепешку. На этот раз Маша взяла то и другое. Ела медленно, много и молча. Отошла от него шагов пять, бесстыдно скинула платье и бросилась в воду. Освежившись, она пошла на берег. Под красноватым утренним солнцем на медном теле сверкали капли воды. Она вышла чистая, величавая. И опять в нем проснулось вчерашнее ощущение, что они тут одни… Он облизнул пересохшие губы.

– Отвернись ты, собака! – повелительно сказала стрельчиха.

Накинув платье и кивнув на челнок, она приказала:

– Ну, садись!

Села сама.

Весь день она не сказала больше ни слова и сидела на месте, глядя в волну.

Когда снова пристали на ночь и Никита возился с костром, Маша принесла из челна арбуз.

Покончив с костром, Никита сел рядом с ней и спросил нож.

Она, не ответив, разрезала остатки арбуза и молча спрятала нож у себя. Потом постелила его зипун и легла. Никита просидел у костра больше часа, взглянул на нее и привстал. Она вдруг открыла глаза. Огонь вспыхнул в них ярче, чем самый костер.

– Сядь на место, – потребовала она.

Никита остался сидеть.

… В Астрахани стрельчиха, не оглядываясь, быстро шла по незнакомым Никите улочкам, и Никита едва поспевал с ее сундучком на плече. Она постучала в дверь низкого кособокого домика. Отперла седая и сгорбленная старушонка.

– Ба-абка! – отчаянно закричала стрельчиха и тут же упала возле порога.

Никита пособил старухе поднять Машу, внести ее в избу и уложить на лавку, внес ее сундучок, сказал старухе, что Марьин муж казнен, и вышел за дверь…

Маша, из мести всем разинцам и за его насилие, могла Никиту выдать. Надо было скорее спасаться из города. Но Никита не шел никуда от порога, пока не услышал в избе голоса и не понял, что Маша очнулась. Она что-то говорила старухе с плачем и подвыванием. Никита поднялся и пошел от избы…

Разин велел ему в Астрахани зайти в дом стрельца Чикмаза, перешедшего к казакам у Красного Яра, ходить по городским торгам, по корчмам, кабакам и слушать, что говорят в народе о взятии разинцами Яицкого городка. Но Никита не шел никуда. Он сидел под деревьями, невдалеке от избы, где оставил Машу, и ждал, когда смеркнется. К ночи он подкрался ближе к избушке. В кривом окошке горел огонек. Он прислушался к голосам. Говорили мужчины, пили вино. «Корчма», – догадался Никита. Он готов был тут ждать до утра, лишь бы видеть и слышать Машу.

Покинуть Астрахань Никита не мог. Он не мог возвратиться в Яицкий городок. Вся жизнь его заключалась теперь в близости к этому покосившемуся домишке. Стрельчиха околдовала его.

У площадного подьячего Никита купил бумагу, по которой он стал значиться бурлаком – вольным гулящим ярыгой, а через несколько дней, услышав, что в городе прибирают новых стрельцов, поверстался в стрельцы в числе других бурлаков.

Каждый вечер Никита бродил привидением возле корчмы, не смея в нее заходить. Хоть издали, хоть ненадолго увидеть Марью стало его утешением и счастием.

Послов – как грибов

Девять месяцев жили казаки в Яицком городке. Жизнь текла мирно, спокойно. Купцы отстроили снова свои лари и лавчонки, подторговывали кой-чем. Рыбаки выезжали на промыслы, привозили рыбу. Зимою прикочевали ногайцы, разбили свои кибитки у города и продавали овец, молоко и сыр, брали в обмен всякое платье, ленты, бусы, мониста, перстни.

Каждая улица городка стала казачьей станицей, и станицы несли дозорную службу. Иван Черноярец исправил городовой снаряд.

Сукнин высылал дозоры для вестей в устье Волги и в море, Митяй Еремеев слал всадников в степи.

Не раз в эту осень и зиму выходили казаки на стругах и челнах в набеги на персидских купцов, разбивали морские караваны и, захватив добычу, возвращались в Яицкий городок, как домой.

В первые месяцы ждали осады. Но почему-то никто не спешил походом на непокорных казаков.

Степан догадался: начальные люди и воеводы знают, что Яицкий городок скоро будет без хлеба. Осадный запас зерна был рассчитан только на местных жителей и стрельцов. Прибавление разинских ртов за зиму обеднило житницы. Еще полгода – и в городе должен был наступить голод. Тогда воеводы смогли бы взять казаков, как цыплят. Между тем слухи о вольнице разнеслись по всему государству, и что ни неделя, с Волги и с Дона в Яицкий городок пробирались гурьбами бездольные люди.

Степан понимал, что если в начале похода были трудны недели, проведенные без хлеба на Волге, то еще тяжелее будет бесхлебье здесь, в городке, где кругом голодная степь.

Он предпринял набег на каспийские учуги, захватил там запасы хлеба, луку и чесноку. С учугов не могло быть большой добычи. Посчастливилось раза три захватить царский проданный хлеб у персов. Разинские морские струги возвращались с добычей с моря, но целый город насытить они не могли.

Степан Тимофеевич послал своих казаков вверх по Яику – разведать, нельзя ли купить хлеба у яицких казаков. Но те приняли посланцев нечестно: их связали и били в старшинской избе в верхнем Яицком городке. И яицкий атаман им вычитывал со внушеньем:

– Не лезть бы вам краше было в чужой огород, воровские люди. Царь указал нам с вами не знаться, и нас даже рыбу ловить теперь не пускают в низовья. Ни хлеба, ни мяса от нас не ждите: кто к вам повезет, тому быть в тюрьме…

В Камышине лазутчик Разина был схвачен стрелецким головою, забит в колодки и отправлен в Москву.

Перед весной Разин выслал своих казаков для вестей в Астрахань. Возвратясь, посланцы сказали, что царь сменил астраханского воеводу Хилкова на нового – князя Прозоровского, который везет с собой из Москвы иноземцев в пушкарские и стрелецкие начальники, а пока астраханцы готовят полки на Яицкий городок.

Степан приказал заново осмолить, оснастить и приготовить к походу морские струги. Заскучавшая от безделья ватага взялась за плотничные орудия. Никто не спрашивал, куда будет поход: казаки уверились в своем атамане и во всем на него полагались.

Работа на берегу велась день и ночь. Вся пакля, какая была в городе, ушла на конопатку морских стругов и челнов.

Вся смола, заготовленная в осадных котлах по стенам, была истоплена на осмолку судов.

– Смотри, Степан, вдруг нагрянут осадой, а мы всю смолу извели. Чем отбивать? – предостерег Черноярец.

– Не поспеют нагрянуть, – уверенно сказал атаман. – Вот ветер попутный подует, и мы – в море!..

Но Степан ошибся.

Темной весенней ночью, полной тепла и звезд, из степи послышались вестовые выстрелы, недолго спустя под стеной промчались казацкие кони и у ворот раздался поспешный тревожный стук.

– Отворяй! Осада на нас! – крикнул дозорный казак.

Конный дозор въехал в город, везя в тороках спутанного калмыка.

Тут же ночью взятого «языка» потащили пытать в застенок.

Пленник рассказал, что наутро под стены придут десять тысяч кочевников тайши Мончака, с которым астраханские воеводы сговорились, что он не выпустит разинцев из Яицкого городка, пока не подойдет стрелецкое войско. Пленник также сказал, что калмыкам в награду за службу обещано все, чем владеет Разин с его казаками.

Той же ночью Наумов вывел из Яицкого городка в степи тысячу конных.

Наутро войско кочевников показалось вблизи города. Разинцы выставили ратных людей по стенам и изготовили к бою пушки, но не стреляли. Весь день просидели в осаде.

В сумерках толпы кочевников стали ползти к стенам, и тут-то со стен ударили разом из всех пищалей и пушек, а сзади, из степи, с гиком и свистом врезалась в войско кочевников конная тысяча казаков Еремеева. Калмыки бежали в степь, бросив раненых и убитых.

От захваченных в плен разинцы дознались, откуда идет стрелецкое войско, и тотчас же степями Степан Тимофеевич сам вышел навстречу стрельцам. Еще до рассвета в неожиданной схватке он разбил два приказа стрельцов воеводского товарища Безобразова и вернулся в город с победой. Казаки ликовали. Они казались сами себе непобедимыми, чувствовали свою великую силу и верили в удачу своего атамана.

Теперь пока можно было дышать свободно, не ожидая присылки нового войска. Степан указал усилить работы по стругам и челнам. Он отказался с вечера от пирушки, которую Федор Сукнин хотел закатить по случаю победы над стрельцами.

На рассвете, поднявшись раньше других, Степан Тимофеевич сходил в рыбацкую слободку, где сотни людей работали над подготовкой стругов. Вся правая штанина его красных запорожских шаровар была испачкана липкой, густой смолой. Он не умел смотреть на работу со стороны, и где что не ладилось – всюду брался сам помочь и исправить.

Возвратясь, Степан не пошел в дом, хотя радушный хозяин поджидал его к пирогу. Через широкий двор он прошагал в яблоневый сад есаула, где под утренним солнцем облетали белые лепестки с деревьев и кружились вместе с гудящими пчелами.

Здесь были рукой хозяина установлены четыре широкие скамьи. Но Разин не сел на скамью; он повалился в траву под еще прозрачную тень дерева, чтобы лучше, всем телом, чувствовать разогретую влагу земли, и глядел на небо. Ему хотелось побыть одному и подумать.

Струги у пристани готовились к морскому походу. Многие уже можно было спускать на воду. Но Степан Тимофеевич опасался, что воеводы выслали также и по морю ратные силы. Войско разинцев не было искушено в морских битвах, и атаман боялся, что на море его казаков разобьют, тем более что иные не хотели идти в морской поход к чужим землям, их тянуло вернуться на Дон, с повинной к войсковой старшине. Несколько дней назад было поймано с десяток таких казаков. Перед казнью под пыткой один из них признался, что получил от Корнилы письмо к казакам с увещеванием покинуть Степана и нести покорную голову на Дон.

«Послал бы тебе их покорные головы, чертов крестный! – раздумывал Разин. – Дождешься от нас покорных голов, как воротимся из-за моря. Посмотрим тогда, кому быть войсковым атаманом и куда поворачивать казакам!.. Натяну твою толстую шкуру на войсковой набат, чтобы круг созывать в Черкасске!..»

Сукнин и Наумов сговаривали Степана увести казаков к новым пределам за море, смелым ударом напасть на крепости шаха и, показав свою удаль, поставить казачий город в чужой земле, обусловив заранее свою казацкую вольность.

Но Степан не хотел навсегда покинуть отчизну. Он считал своим долгом осуществить мечту брата Ивана о казацкой державе от Буга до Яика.

«Научились гулебщики саблей владеть. Год – не малое время. Гульба да набеги взрастили мне казаков – теперь бы и на азовских стенах не посрамили казацкого Дона», – думал Разин, лежа в траве и глядя в глубокую весеннюю синеву, в которой кувыркались тихие беленькие барашки облачков, гонимые влажным и резвым ветром. Две чайки с криком дрались над садом. Одна выронила рыбешку, и вдруг обе скрылись в направлении реки… «Эх ты, Дон, степи родные!»

Чайки разожгли в нем тоску. Степан припомнил любимый остров, песчаную косу, таких же серебряных чаек.

Он закрыл глаза, и лицо Алены представилось ему, ласковое и доброе…

Нет, во что бы то ни стало воротиться на Дон! Да прийти богачом, хозяином, силой прийти, чтобы все же свалить Корнилу и затоптать его сапогом. Отомстить за Ивана и воротить всему Дону былую казацкую волю. А силу, богатство найдешь только за морем, в кизилбашской земле.

– Степан Тимофеич, где ты?! – крикнул с крыльца Сукнин.

Разин смолчал, прислушался к лязгу железной щеколды, понял, что есаул снова вошел в избу, и закрыл глаза…

– Степан Тимофеич! Батька! Степан! – послышалось несколько голосов с крыльца есаульской избы.

Степан по-мальчишески затаился.

С камышистой песчаной отмели слышались крики, стук топоров и песня:

 
Имал рыбак рыбу,
Рыбу-то рыбу,
А за ту за рыбу
Попался на дыбу.
 

Рядом с собой Степан услышал приглушенный смешок. Он поднял глаза и встретился взглядом с ясными, озорными глазами Мишатки Сукнина.

– Ты чего? – с усмешкой спросил Разин.

– Хошь, в малину тебя схороню? Ни в жизнь не найдут! – предложил Мишатка в восхищение от озорства атамана, который лежал в траве, когда его звали. – Тятька как хочет меня секчи, я всегда – в малину.

– Степан Тимофеич! Где ты, атаман?! – еще раз крикнул с крыльца Иван Черноярец.

– А может, по делу кличут, – серьезно сказал Мишатка.

– Какое там дело! – махнул рукой Разин, любуясь мальчишкой и думая о своем сыне.

– Бражничать! – поддаваясь его недоверию, подхватил Мишатка. – Ух, тятька мой бражник! Матка ему: «Ты меня-то с Мишаткой пропьешь!» А он ей: «Небось, не пропью-у!» – смешливо передразнил мальчишка повадку хмельного отца.

– Чего же ты молчишь-то, Степан! – досадливо проворчал, выглянув из кустов, Черноярец.

Мишатка весело захохотал.

– А мы со Степаном Тимофеичем спрятались! Ладно – тут. А кабы в малину – тебе бы вовек не найти! – восторженно выкрикнул он.

– Баловники вы со Степаном Тимофеичем, – с деланной строгостью сказал Черноярец. И обратился к Степану: – Не зря тебя ищем-то, батька! Послов понаехало – диво!..

– Что за послы?

– Урожай на послов: с Астрахани дворяне – двое голов стрелецких от воеводы, да от донских атаманов казаки с царской милостью.

– Вместе ехали? – настороженно спросил Степан.

– Астраханские – с моря, а те – через степь. С разных ворот пришли. Казакам я баню велел истопить, пусть попарятся прежде; а дворяне – те, знать, не к нам, к протопопу. В церковь к обедне поехали…

– Давно я не хаживал в церковь, – сказал Разин и, не входя в дом, направился к воротам.

За ним устремились все бывшие в доме у Сукнина…

Богомольцы разделились на обе стороны, пропуская вперед атамана. Удивленный, опасливый шепот зашелестел среди них: за все девять месяцев пребывания в городке атаман ни разу ногой не вступил в церковь.

Протопоп кончал службу. Заметив Разина и толпу казаков, он смутился, забормотал невнятно и заспешил.

Воеводские послы незаметно, бочком отступили к алтарной двери и скрылись в алтарь.

– Держи собак за хвосты! – озорно и громко выкрикнул Черноярец.

Кругом зашикали на нарушителя тишины.

Протопоп бормотал себе под нос молитвы, не смея поднять взора. Хор отвечал нестройно, поспешно. Всем не терпелось скорей довести до конца церковную службу. Все понимали, что главное впереди…

Перед крестным целованием, обратясь громко ко всем, протопоп попросил прихожан остаться в церкви. Люди сбились толпой к амвону. Разин вызывающе двинулся вперед. Расталкивая толпу, за ним прошли казаки и особою кучкой стали возле амвона.

Воеводские послы несмело вышли из алтаря. Один из них, оглядывая толпу, развернул воеводскую грамоту и стал читать вслух.

– «Ко причту соборной церкви святых апостолов Петра и Павла, ко всему духовенству, горожанам и ратным людям Яицкого городка… – прочел дворянин, тяжело перевел дух и торопливо добавил: – атаману гулебному Стеньке Разину и его есаулам и всем казакам…»

Именем государя, царя и великого князя астраханский воевода призывал попов усовестить горожан и отвратить их от всякого худа.

Степан не умел внимать витиеватой приказной речи. Она в нем вызывала досаду. Приказные грамоты писались словно для того, чтобы труднее было уразуметь.

– «А вам, богоусердствующим прихожанам и яицким ратным людям, тех богоугодных священнослужительских увещаний слушати и в воровстве не стояти и подати и недоимки великого государя его величества Алексея Михайловича царевым людям давати против прежнего и грабежу не чинити…» – громко читал дворянин.

– А-ами-и-инь! – по-пономарски звонко прервал Черноярец.

В толпе засмеялись.

Дворянин искоса взглянул на Степана.

Разин стоял мрачный, с черным лицом, угрюмо потупив взор. Не шевельнулся.

– «А тебе бы, вору, гулебному атаману Стеньке, и вам, есаулам и казакам, воровство бы покинути, – запинаясь, торопливо читал посол. – Вам бы ружье положити да податься к домам в Войско Донское… Твоим, Стенька, лихим воровством заслужил ты у великого государя смерти, а когда воровство покинешь, милостив государь и, бог даст, тебя, Стеньку, простит и вины заслужить дозволит…»

Разинцы глядели на своего атамана.