Текст книги "21/1"

Спросила у кого-то из новых сокурсниц время. Было уже начало десятого. А автобуса всё ещё не видно. Я как староста заявила, что должен быть в девять, так, мол, директор училища сказал. Они подняли меня на смех. Давай мне тыкать, что кто ты такая, раз директор тебе лично сообщает, когда должен быть автобус. Меня внутри разрывало от несправедливости ко мне. Они ведь не знают, что я у директора была и водила с ним задушевные беседы. И я тут, то ли от злости, то оттого, что они не верят мне, вспомнила номер кабинета и слова директора: «Если что, я там». И пошла искать кабинет. Постучалась и сразу с порога командным голосом декламировать, мол, уже полдесятого, а нашего автобуса всё ещё нет. А потом огляделась… блин!.. он там не один! Мало того, не один… там весь преподавательский состав училища, промелькнуло у меня в голове. Вот позор так позор! И потихоньку начала протискиваться задним ходом обратно в дверь.

И тут директор заявил: «Вот какие рабочие кадры передала нам соседняя четырнадцатая школа!» Я там чуть не провалилась сквозь землю от стыда. А он такой подошёл ко мне, взял под руку и пытается вывести меня на центр кабинета. Я упираюсь, не иду. А он того хлеще: «Растёт достойная смена управленцев». Я покраснела вся до мозга костей. А он продолжает: «Вот как надо беспокоиться за вверенный тебе коллектив!». Я уже не знала, куда деться. Ничего уже не слышала и не понимала. Вот как мне было неудобно за своё поведение. Он чего-то там ещё сказал, и, не выпуская меня из-под своей руки, вышел со мной в коридор. И только там я от него высвободилась. Я начала извиняться, мол, не знала, что совещание и тому подобное. А он так лукаво прищурился и говорить: «А если бы знала, не зашла бы?» Я говорю: «Не так уверенно, но зашла бы». И начала ему объяснять, что подумала, раз кабинет, значит не аудитория, а его личный, и там кроме него никого не будет.

Он рассмеялся и говорит: «Я же не директор завода, чтобы иметь по два кабинета». Я, конечно, в чём тут его юмор, не догнала, но на всякий случай улыбнулась. Мы дошли до его настоящего кабинета, и он, всё ещё придерживая меня за локоток, завёл в него. Я пребывала в мааалюсеньком шоке, так как меня ещё увидели и девчонки из группы, теперь уже моей, и мастерица нашей группы. Они все смотрели на нас. Я уже не видела и не слышала, чего делает директор. У меня все мысли были там, в моей группе. «Чего они подумают про меня? С директором училища под ручку ходит», – понеслись у меня мысли. Из ступора меня вывел голос директора, чего-то говорящий мне прямо в лицо. Я очухалась после его слов: «Автобус вышел, вот его номер». И сунул мне какую-то бумажку в руку.

Вышла я от него почти на полусогнутых. Группа меня встретила хихиканьем и перешёптыванием. Но заветная бумажка в руку предавала мне силы не рухнуть прямо там. Я прочитала номер автобуса, и группа заликовала одобрительным шумом. Прозвучала фраза: «Вот это мы понимаем, староста!» И так мне приятно стало. Сразу не поверили, подтрунивали, а теперь вроде как зауважали. Ещё один плюсик я могла себе поставить. Не подвела ожидания людей. Вот так и началось моё «правление» в качестве старосты.

Автобус всё-таки пришёл. Девчонки ринулись к нему, как революционеры на штурм «Зимнего». Наконец-то все расселись. Я как староста забралась последняя, и места мне с девчонками рядом не хватило. Пришлось сесть с мастерицей. Все опять дружно хихикнули. А мне и лучше было. Узнаю, куда везут, на сколько, где жить будем и чем помогать нашему сельскому хозяйству. Водитель сказал, что ехать часа два, куда-то в Шекснинский район. От города километров пятьдесят по трассе, и там ещё двадцать по грунтовке. Короче, путь долгий, а чего время то зря терять, можно и с мастерицей пока план работы и мероприятий обговорить. Надо было выбрать актив: комсорга, профорга, ну и остальные должности комсомольской ячейки. Я в списке отметила напротив фамилий девчонок, кого бы я назначила. Там было указанно кто, какую должность в школе занимал. Мастерица одобрила.

Как в сказке, ехали они, долго ли коротко ли, а приехать никак не могли. И вдруг мастерица, а ей тогда около пятидесяти было, говорит: «Чего все приуныли? А ну, староста, давай песню запевай!» Да блин, опять я! Да сколько можно-то??? Ну, думаю, с девчонками ещё полтора года учиться, нельзя в грязь лицом… и тут у меня как-то само, так тихонечко, запелось: «Вот кто-то с горочки спустился…» Это была мамина любимая песня. Они всегда её пели на семейных праздниках. И мама, и бабушка, и мамина сестра. В автобусе все молча, слушали. Я застеснялась и перестала петь. Девчонки стали просить дальше продолжить, но я не хотела петь одна. Никто не знал такой песни, и мастерица предложила спеть «Вологду», типа, мы же вологодские, должны все знать. Как бы не так. Знали только неместные, ну, не городские девчонки. Потом как-то само собой, некое соревнование, что ли, произошло. Одну песню пели городские, а другую не городские. А я, и те и те знала, вот и пела и с теми и с теми. Так мы и доехали до деревни Юрочкино. А название-то какое! Ласковое какое-то и роднёй вроде попахивает. У меня двоюродный брат Юра.

Поселили нас в двухэтажное деревянное здание бывшей школы. Естественно, заброшенное. Вода из колодца и печное отопление. Извиняюся, туалет тоже как в деревне, рундучок с дырочкой. Комнаты для проживания – бывшие классы этой школы. Правда, парт не было, зато доска, на которой мелом пишут, осталась на стене. Комнат, то есть классов, было две, и смежные. Ну и соответственно, доски тоже две. Нам потом они и пригодились. Бригадиры на них записывали, какая бригада сколько выполнила работы. Ну, знаете ли, наглядное пособие для мотивации успешной помощи работникам сельского хозяйства. Накануне туда приехала другая группа девочек, они учились в училище после восьмого класса, но были нам ровесницами по возрасту, эмалировщицы посуды. Мне они показались дерзкими и некультурными, многие матерились и развязно вели себя с их мастером. У них были комнаты на втором этаже, как и у нас, только в разных крылах дома. На первом этаже была кухня и столовая, а в другом крыле ещё классы.

Надо было как-то обустраиваться. Показали, где кровати стоят, матрацы и подушки лежат. И надо было всё это таскать на второй этаж своими силами. Когда всё расставили, оказалось, что четырёх кроватей не хватает. А потом оказалось, что и взять их негде. Естественно, без кровати осталась я и ещё три девчонки. Так! Надо было срочно что-то, придумать. И тут я за окном увидела большой лист ДСП. Думаю, если его положить между двумя кроватями, предварительно раздвинув их на ширину ДСП, то получится ещё два места, то есть кровати две, а матраца влезет четыре. Мы с девчонками пошли за ДСП. А там оказалось два огромных щита. И первая проблема была решена. Спали на нём я, две Ольги и Света. Зато тепло было…

Наутро мы всей группой собрались на первом этаже, в столовой. Первое собрание. Вначале рассказывала мастер про нашу работу на полях по уборке льна, про то, что надо выбрать повара и помощников ему, про то, что можно и что нельзя, и особенно про местных парней, чтобы шашни не крутить и по одной из нашей берлоги не выходить. Оно и понятно, ну-ка, двадцать пять девиц из города понаехало. Она несла ответственность за каждую из нас. Мне предстояло сколотить актив нашей группы. Выбрать комсорга, профорга, культмассовый сектор, а бригадиров пришлось назначить. Все, конечно, отнекивались, но мне пришлось убедить их, что комсомолкам не к лицу бояться трудностей.

Познакомились мы быстро с активом группы, так как оставались после ужина каждый вечер на совещания и разрабатывали планы на нашу колхозную жизнь. Ой, чуть не забыла. С нами ещё группа горновых жила на первом этаже в другом крыле. И к нашему приезду они успели перезнакомиться с группой девчонок-эмалировщиц. Девчонки те, как нам всем показалось, были невзрачные и все как одна на рост и на причесоны, не говоря об одежде. Я сначала подумала, что это интернат.

Во второй вечер у кого-то из наших девчонок возникла мысль пойти и познакомиться с парнями. Набрали нехитрые гостинцы: печенье, сухари, конфеты. У кого что было. Мы, то есть весь актив и ещё несколько девчонок, отправились к ним в апартаменты. У парней была гитара, и как оказалось не одна. Мы стали сразу просить, чтобы сыграли, но они, как истинные «джентльмены», кочевряжились. Но недолго. Потом кто-то из парней взял первый аккорд, и я поплыла. Я обожала слушать гитару. Звук её возбуждал во мне внутренний необъяснимый порыв, как будто то душа начинала сама петь.

Глава пятая. Сашка

Я вспомнила сразу Сашку, как только кто-то из ребят взял гитару. Мы всё лето после школы встречались с ним. А после смерти моей бабушки он каждый день, не заходя домой, после работы приходил сразу ко мне. Вытаскивал меня хоть на часик, но прогуляться. И смешно так говорил: «Тебе тем более надо на свежий воздух», имея в виду, что я работала на вредном производстве. Маляром. И самое интересное, нас поставили красить училище, в котором он учился. Приходил и начинал спрашивать: «Все стены уже покрасила?!», и смешно морщил брови. Мне с ним было хорошо. Он мог на пустом месте меня рассмешить. Но, раз мы дружили так долго, он хотел отношений, ну, как у взрослых. А я боялась чего-то. Может ответственности, сама ещё тогда не осознавая, какой. Но он сразу мне сказал: «Если чё, мы поженимся». Мне запомнилось только, «поженимся». А на это «чё», я не обратила внимания. Но было как-то спокойно, что ли. И как-то раз он так меня достал своими приставаниями, я аж вся устала. И пообещала, что если перестанет бороться со мной и приставать за каждым углом, то это произойдёт до первого сентября. Никто же не ведал, что бабушка моя умрёт…

Он тоже тогда был в колхозе. А потом должна быть у него защита диплома и армия. Я даже плакала, так не хотела, чтобы он в армию уходил. Это целых два года не видеть его! Он был старше меня почти на полтора года. Утешал меня и говорил: «Приедешь ко мне. И я в отпуск буду приходить». Короче, сплошные сопли. Перед колхозом я очень переживала, что мы не увидимся целый месяц. Позвонить не было возможности, да и куда?… На деревню дедушке? И откуда? Это, на минуточку, был 1986 год, и мы даже и не слыхивали про сотовые телефоны. Мало того, даже и в страшном сне не могли себе представить телефон без провода.

Сашка классно играл на гитаре, и я обожала, когда он пел и играл. Особенно для меня, для одной. В компании он пел другие песни, что-то из Высоцкого, потом блатняк какой-то с матами. Но их при мне он пропускал и так смешливо подмигивал мне, при этом просвистывая матюги. Мне он пел, такие, знаете, мелодичные песенки. Задушевные, про любовь. И играл перебором. Я была такая глупая и гордилась, что у меня парень с гитарой. Он мне как-то сказал: «Ты так смотришь на меня, когда я играю на гитаре». Я спросила его: «Как?» А он смутился и не смог ответить.

После смерти бабушки мы две недели виделись каждый день. Мне не хватало её, и только Сашка на тот момент, как мне казалось, понимал меня. У него тоже бабушка недавно умерла. Его глаза, которые всегда улыбались, были лучиками во тьме моего горя. Да-да, именно улыбались. Он меня так нежно всегда прижимал в себе. А как он целовался! Да, а как? Как будто у меня было с кем сравнивать. Я ведь только летом с ним и встречалась. В течение учебного года мы практически и не виделись. Да мне и не до глупостей было. В общем, он у меня был первый…

Это был полный капец! Я, дура наивная, ничего не знала, ну там, чего, куда и как. Девчонки многие рассказывали про это, что больно, кровь была и всё такое. Мы, конечно, уже полёживали рядом, но только обнимались и целовались, и только в одежде. Сашка настаивал на этом ещё два года назад. Я сказала, чтобы и не думал. Если хочешь, жди. Только после школы. И вот, всё лето он меня уговаривал. Я не соглашалась, а потом такое горе в нашей семье случилось. И, видя моё состояние, он не вспоминал про это. Только смешными приколами поддевал, мол, ты проспорила, если до первого сентября всё не случится. А чего я проспорила, я тогда не поняла. Мы ведь и не спорили с ним ни о чём.

Ну, значит, я и решилась. Был уже конец августа. Пришла в гости к нему, а мама говорит: «Они с отцом ушли в гараж». Ну, я психанула и ушла домой. Ах, думаю, раз так, значит, он проиграл. Я же приходила, а его не было дома. Вечером, без звонка, он прибежал ко мне домой. Я так его отчитала на весь подъезд, поди, до первого этажа слышно было. А жила я на седьмом. «Я тут решилась, понимаете ли, а он в гараж ушёл!» – негодовала я. Он ржал надо мной до коликов. А меня это ещё больше злило. Он меня обнимал, я его отталкивала, мол, я ещё не закончила ругаться. Потом, когда слова закончились, я выдохнула и сама засмеялась.

Мы стояли допоздна около окна в подъезде и целовались. Ну, как стояли, он присаживался на подоконник и притягивал меня к себе. А колени-то мешают… Вот он и раздвигал их, чтобы удобнее целоваться было. А то так далеко тянуться и шея быстро у меня уставала. Как потом я поняла, с непривычки. И откуда-то снизу живота от него всегда шло тепло. Я так, с издёвкой, спрашивала у него, мол, там у тебя батарейка, что ли? Он усмехался и говорил: «Скоро узнаешь». Он продолжал намекать, не каждый день, конечно, что у меня есть ещё время до первого сентября.

Так вот, лежим значит, целуемся, так всё здорово, и он начинает снимать с меня джинсы. Я сопротивляться, мол, чё ты, к ним пристал-то? Давай дальше целоваться, ведь и так приятно. Он опять лезет, я снова ни в какую. Сашка начинает психовать и говорит, что я опять обману его и значит, точно проиграю. Вот засада! И проиграть не хочется, и джинсы не хочется снимать. Валялись мы с ним долгонько, потому как он уже взмолился и говорит: «У меня губы уже от целовалок болят. Давай хоть чем-то другим займёмся». Я офигела. А чё ещё делать-то, если и так классно. Он выходил курить, а я лежала и размышляла: «Как же я буду маме в глаза смотреть, если вдруг это произойдёт. А как я буду себя ощущать? И называться как буду, женщина уже, что ли?» Такие перспективы меня не радовали.

Тут вернулся Сашка, весь грустный какой-то. «И чего это с ним?» – продолжала я рассуждать про себя. Наверно, в подъезде опять предлагали парни выпить или звали на улицу на гитаре поиграть. «Не пошел», – раздалось у меня внутри черепной коробочки. «Странненько», – сделало заключение какое-то там вещество.

А он весь такой недовольный лежит. Мне его стало жалко, и по простоте душевной начала его гладить. А он как заорёт: «Хватит меня драконить! Я больше не могу терпеть!» Я, конечно, малёха ошалела, от такой заявы. Я тут, понимаете ли, пытаюся его успокоить, а он меня драконом обзывает, ладно хоть не крысой. Потом он схватил мою руку и положил на свою ширинку. Во, я испугалася! Пытаюсь одёрнуть руку, он держит и говорит: «Посмотри, чего ты со мной делаешь!» А там такой бугорок тёплый и пульсирует иногда. Мне и этот бугорок стало жалко. Я давай его гладить, ну, чтоб не так пульсировал.

Сейчас это пишу и представляю, что с ним происходило тогда. Вот святая наивность была. А мне бабушка всегда гладила место, где болело. Потом он как-то резко навалился на меня, аж дышать стало нечем. Я отпихиваюсь, ругаюсь, мол, с ума сошёл. Он так дёрнул за джинсы, что где-то что-то треснуло. Ну, я тут вообще пришла в бешенство. Оттолкнула его и давай снимать джинсы, чтобы посмотреть, где дырочка образовалась. Ведь не пойду же я во рваных джинсах домой. И давай швы проверять, карманы, пуговицу. Вроде всё хорошо. И он тут снова приставать ко мне, уже не как раньше, а с большей силой и какой-то небывалой скоростью, что я даже не успевала за его рукой, ну чтобы не лез, куда не надо было… мне. В этой борьбе мы маленько повыдохлись, устали.

Ну всё, думаю, отстал от меня на сегодня. И так хватку ослабила помаленьку, но за руку держу, чтобы не рыпался. А то уже боялась какие-либо движения делать. Вдруг опять ему дракон привидится. А он, зараза, значит, отдохнул и опять наметился в бой, приставать по новой ко мне. «Да что же это такое!» – подумала я в сердцах. – «Когда же ты угомонишься то?» Он начал уговаривать меня снять труселя, ну, чтобы, значит, я свой спор не проиграла. А я и говорю: «А в них нельзя?» Вы бы видели его глаза! Они и так у него большие, а тут я увидела, как они начали увеличиваться и увеличиваться. Увидела первый раз в жизни, как глаза «вылезают из орбит»… Он со смехом рухнул всей своей массой на меня, и мы уже дальше ржали в унисон. Да-а… посмотреть бы на эту картину со стороны. Показалось бы, что у нас всё уже свершилось! Да не тут-то было. Оказывается, это надо ещё и без трусов делать?! А я думала, только полежать надо друг на друге и всё, это произошло.

Это сейчас дети с детского садика знают, чего, куда и как. А тогда на эти темы и не говорил никто. В школе был у нас предмет такой: «Этика и психология семейной жизни». Даже не предмет, а факультатив. И там преподаватель по биологии пыталась нам что-то рассказать. Но кроме смеха, ничего не получалось от нас услышать. Потом нас разделили на девочек и мальчиков. Тут дело пошло и целую четверть нам рассказывали, что это плохо. Что надо сначала вырасти морально для создания семьи, а потом только в кровать. Даже если это произошло, нужно сказать родителям, и ни в коем случае не ходить на аборт. Только с разрешения родителей. В общем, запугали по полной программе. По крайней мере, меня. Но и это мало кому помогло. Вон, у нас отличница родила в десятом классе. Вот тебе и факультатив. Ходили слухи, что учителя думали, что этот самый факультатив и мог спровоцировать интерес. Отменили его потом. А девочка школу закончила, не сдавая экзамены. Она уже мамой стала к тому времени.

Опять отвлеклась… Потом, когда всё-таки это случилось, он подскочил и говорит: «Ты чего не сказала-то?» Я встала. Мне тут, понимаете ли, больно, ноги сначала не раздвигались, теперь их обратно не сдвинуть. Какой-то парализованный и шокированный полутрупик, и я ещё чего-то должна ему говорить?! Он смотрит на меня шальными глазами и произносит: «Ты чё, девственница?» «Нет, блин! Мальчишница!», – подумалось мне. Он схватился за голову и давай раскачиваться из стороны в сторону. «Так вот почему ты динамила меня столько времени!» – наконец произнёс он. «Ничего и не динамила», – подумалось мне. «Просто откладывала на потом. Вдруг забудешь про спор», – сказала я. Он встал и ушёл курить.

Когда вернулся, насмешливые глазки опять стали смотреть на меня так же, как и прежде. С какой-то нежностью, и может быть, с любовью. Он стал снова меня обнимать, спрашивал, болит всё ещё или уже нет. «Ага, значит, хочет ещё раз меня такой экзекуции подвергнуть. Вот уж фигушки!» – сработала моя догадливость, и я стала напяливать джинсы. Подскочив с дивана, стала искать свою футболку, которая лежала в кучке Сашкиной одежды. Я быстро схватила футболку, спокойно валявшуюся на полу и не подозревающую, что тут происходит с её хозяйкой. Нет, она, наверно, тоже пребывала в некотором шоке, так как не была в такой ситуации ни разу, как и я. В момент наклона лифчик, болтавшийся на шее как шарф, предательски пополз вниз, съезжая по рукам, как лыжник с горки. Ещё мгновение и он на полу, рядом с моей шокированной футболкой. Радость их сближения, если не на мне, то хотя бы на полу, была миговой. От слова «миг». Как в той песне: «Есть только миг между прошлым и будущим».

Всё! Песенке конец, в моём случае. Не успели они, футболка с лифчиком, насладиться близостью, как Сашка выхватил лифчик и давай крутить им над головой. Такой смешной, в труселях, прыгает по комнате и чего-то там напевает. А мне-то обидно. Так быстренько увести у меня из-под носа личный аксессуар моего нижнего белья! Ещё и размахивает им, как флагом. Вот зараза! И главное, уворачивается от меня, скачет козликом по дивану, потом на стул. Ну никак не могу поймать его. Эту прыгательно-догоняющую агонию вдруг резко прекратил звонок в дверь. От неожиданности прерванного концерта в исполнении сбрендившего отчего-то Сашки злосчастный лифчик завершил свой полёт, зацепившись за люстру. И так удачно он туда спикировал, что был даже незаметен, ну, конечно, если не включать свет. Так, знаете ли, естественно покрыл две лампочки.

Что же делать? Открывать дверь или доставать лифчик. А дверь была закрыта изнутри на шпингалет. Может, это уже его мама с работы пришла и не может попасть в квартиру? Ужас как стыдно! Наверно, спросит: «Чем это вы тут занимались, что дверь так долго не открывали?» Мне было от этих мыслей стыдно вдвойне. За себя и мой лифчик. Я-то тоже, как Сашка, с голым торсом скачу. А он, лифчик мой, висит там, на люстре один-одинёшенек. А если мама зайдёт в комнату и увидит его на люстре? Блин блинный. Позор позорный. Куда бежать? Чего хватать? Лифчик высоко. Мама близко. Вот дилемма.

И я ничего, кроме его футболки, впопыхах найти не могла. Вернее, с перепугу натянула первое, что под руку попало. Тогда футболки были трёх цветов: белые, синие и красные. И отличались мужские от женских только размером. Никаких рисунков тогда ещё и в помине не было. Схватила я обе футболки, и вы не поверите, времени сравнивать размеры как-то не было. Они, заразы, обе белые, ну я и напялила, как говорится, что первое под руку попало. Оказалась не моя. Главное в той суматохе было хоть что-то натянуть, лишь бы не с голым торсом. С самим торсом у меня тогда было всё в порядке и поэтому что в лифчике, что без него никакой разницы внешне. Фу-у… вроде оделась.

Сашка пошёл открывать, а я сижу и как вкопанная смотрю на место приземления моей верхней части от нижнего белья. Послышался громкий голос его друга. «Не мама! Слава богу!» – подумала я. Вернулся Сашка в комнату уже с табуреткой. А дальше картина маслом: Сашка, с голым торсом, ставит табуретку под люстрой, встаёт на неё и начинает ржать, при этом пытаясь сквозь смех прочитать стишок, ну как в детстве. Я ошалевшими глазами смотрю на него и начинаю понимать, что ничего не понимаю в происходящем. Друг ещё в худшей ситуации, чем я. Застыл в дверях с выпученными глазами и двумя бутылками портвейна. И такой мне: «Чё это с ним?» Я говорю: «Не знаю». Сашка сгибается со смеху, но продолжает рассказывать какой-то стишок, уже почти шёпотом. Потом кланяется и говорит басом, как Дед Мороз в садике: «Молодец, вот тебе подарочек». И достаёт мой лифчик с люстры. Я чуть не сгорела со стыда. Вот гад! Моё нижнее, ну, вернее верхнее бельё показывает своему другу! Я давай забирать его, он уворачивается от меня, не отдаёт. И я вдруг такая: «Можешь себе оставить. На память!», и гордо ушла на кухню. Они ещё долго ржали, а я стояла и тоже хихикала. Мы весь вечер просмеялись, даже без вина. А он на меня то и дело поглядывал своими улыбающимися глазами.

Пока Сашка провожал меня до дому, я всё рассматривала вокруг. Пыталась заметить хоть какие-то изменения. Ни чё подобного. Деревья зелёные, небо голубое, всё та же обшарпанная скамейка у моего подъезда и даже те же придурки около теннисного стола. Ни фига себе! Как так?! Почему ничего не поменялось-то? Я ведь изменилась! И на этом непонятном для меня размышлении мы подосвиданькались. Сашка ушёл, а я всё думала: «Да как так… я, во мне, со мной… такие изменения! А вокруг всё так же и осталось. И самое главное, обещанной крови не было. Ну, хоть бы капелька, хоть полкапельки. Нет ведь. Ну, хоть больно было и на том спасибо».

Да и руки болели, и ноги, как после тренировки. Я шла на них, как на ватных. И я тут стала сомневаться: «Может, чё не так делали?» И спросить не у кого. Не пойду же я к маме с вопросом таким. Вот у бабушки можно было бы спросить, но она уже была на небесах. Помню, она всё говорила мне такую фразу: «Верхние губки давай целовать, а нижние только после свадьбы». А чё их целовать-то?! Оттуда писают. Вот верхние, по версии бабушкиной градации, целовать можно было. Да и приятно. Какое-то лёгкое головокружение испытываешь, мурашки бегают, и внутри так замирает, как будто на качелях, когда сильно раскачаешься. А тут чего? Пахнет невкусно, в волосах всё. Где там губки то искать? Наверно, как с усатым мужиком целоваться. Да и вообще! Верхних, что ли, мало? Ну, ладно. Завтра встретимся и спрошу у него. И всё равно чего-то не так мы делали. Надо будет переделать. Кровь-то должна быть точно. Утро вечера мудренее, так говаривала бабушка, когда не знала ответа на вопрос. С этим я и заснула.

Утром я проснулась оттого, что у меня болит всё тело. Первая мысль – заболела. Пошла за градусником. Меня качает. Ну, точно, наверно, температура высокая. Не-а, нормальная. Ну, тогда просто не выспалась. С этими рассуждалками и не знаю даже, во сколько вчера я уснула. Мне сегодня надо было идти заявление писать на портняжек, для поступления в училище. Мама же меня не отпустила вместе со Светкой на крановщиц.

Я собралась и вышла во двор. Вокруг теннисного стола стояли всё те же придурки, что и вчера. «Они спать-то хоть ходят?» – произнесла я про себя. Взяв курс куда мне надо было, я дерзко прошла мимо них, не обращая внимания на их гогот. Заявление я подала, посмотрела кабинеты, где будем учиться. Меня всё устроило. Стены масляной краской выкрашены. Так это везде так было. Во всех садиках, школах, поликлиниках. Это нормально. Это же 1986 год был.

Я шла обратно и смотрела на деревья, кусты, на небо. Всё по-прежнему. Ничего не изменилось. Ой! Наврала! Листики на берёзе начали желтеть. Ну, хоть что-то изменилось чуть-чуть, так же, как и во мне. Через три дня первое сентября. Как-то они мало где желтеют. Медленно процесс изменения как-то идёт. Вот и у меня как-то медленно. Я думала, что всё вокруг заиграет другими красками. Всё изменится, как и у меня изменилось. Так-так. Если снаружи не очень изменилось, значит, и внутри тоже не очень. Ведь должно что-то измениться везде! Я-то уже не я. Нет, я, конечно. Но уже другая, понимаете? У меня «это» уже было! И тем более с парнем, который мне нравился, и мы к тому времени уже три года дружили. Всё! Я женщина! Уже не девчонка и даже не девушка. А женщина! Ура! Мне хотелось кричать и прыгать от счастья. Я шла такая довольная собой. Минутку потерпела и всё, ты женщина уже.

Предаваясь таким умозаключениям, не заметила, как дошла до подъезда. Там опять толкалась компашка «теннисистов». И Сашка мой выруливает из-за угла дома. Не, сначала я увидела огромный букет, выплывающий из-за угла. Потом ноги. Они шли знакомой походкой. И всё это сооружение двигалось к моему подъезду. Не может быть это Сашкой. Мы не договаривались. «Вот кому-то повезло», – промелькнула мысль. Из-за букета выглянули улыбающиеся глаза Сашки. Во даёт! Подходит ко мне и говорит: «Это тебе». И опустив глаза, добавляет: «Мама с дачи привезла. Сказала, чтобы я тебе отнёс». И вручаем мне эту кучу цветов и всё на глазах этих придурков. Они начали окать, акать, ржать как кони. А мне плевать на них хотелось. Пусть и мама привезла, но принёс и подарил Он, и это было самое важное для меня тогда. В букете были и гладиолусы, и астры, и георгины, всё, что росло на даче. И не постеснялся этих придурков, которые нас обсмеяли. Мы сели в лифт и поехали на седьмой этаж.

Придя домой, я поставила букетище в ведро. Потому как он отказывался лезть в вазы. Или не влезал, или ваза опрокидывалась. Да ладно, не в поломойное. Хотя у мамы всегда везде была такая чистота. Можно было и в то ведро. Я поставила в пятилитровое. Мама воду там на цветы отстаивала. У нас все подоконники битком были забиты цветами.

Санька смотрел за каждым моим движением. Я поймала его взгляд. Он засмущался. А меня всё мучает вопрос о «недоделанности» наших секретных действий. Он то ли почувствовал, то ли совпадение такое и спрашивает меня: «О чём ты всё время думаешь?» Я так обрадовалась и вывалила ему все свои думки. Он сначала слушал меня с серьёзным видом, а потом как заржёт и треснулся об холодильник головой. Мне обидно маленько стало за себя. А про него подумала: «Так тебе и надо. Я тут перед ним распинаюсь, можно сказать, душу раскрываю, а он ржёт».

Для меня всегда были важны мои ощущения. Что я чувствую, думаю. А ему всё, что ни скажу, всё хи-хи. Потом он так приобнял меня и говорит: «Ты это серьёзно?» «Нет, шутки шучу», – ответила я. Он помолчал немного и говорит: «Чего ты так переживаешь-то? Теперь ты моя девушка и всё хорошо. Ничего страшного не произошло». «Ага! Не произошло. Вот именно произошло, и страшное. Для меня, по крайней мере. Мне кажется, что я чего-то недочувствовала», раздумывала я. Но вслух не сказала это. Опять смеяться будет надо мной. Всё! Значит, буду такая жить, недочувствовавшая.

Мы пришли к нему домой. Там были его сестра и папа. Вот я испугалась-то. Ведь не предупредил меня, зараза. Пришлось знакомиться. Ну как, знакомиться… здрасьте и шмыг в его комнату. Папа с сестрой куда-то ушли, и Санька снова давай ко мне приставать. Ну и пусть, подумала я. Может, чего пойму сейчас. Вроде всё так же классно целуется, те же мурашки, те же качели. Дальше продолжает приставать и такой: «А ты чё не сопротивляешься?» А я возьми и брякни: «Вчера насопротивлялась, что все руки и ноги болят, и сил нету». И снова его заразительный смех. Потом видимо вспомнил вчерашнее и говорит: «А у меня вообще синяк вышел и весь опух». Ну, думаю, доцеловались, что язык опух. И говорю ему: «Про язык ты вчера ничего не говорил. Говорил только про губы, что опухли от поцелуев». Он опять ржать. Я ничего не понимаю. Он быстро сунул руку в труселя и показал мне нечто… похожее на гриб, только синего цвета… это было последнее, что я видела перед исчезновением изображения.

В темноте меня кто-то тряс за плечи и шлёпал ладошками по щекам. Кому так рано вздумалось будить меня? Ведь ещё темно… открывая по очереди глаза, я увидела испуганные глаза Сашки. «Ни чё не понимаю! Как он оказался у меня дома так рано и чего меня трясёт как полубелый?» – были первые мои мысли. Санька и на самом деле был бледный. Потихоньку осматриваясь, я начинала понимать, что не он у меня дома, а я у него. Вот так ни фига себе! Я давай вспоминать вчерашний день. Вроде не пили… «Это чёй-то я у него делаю тогда? Как я осталась ночевать-то? И мама ничего не знает. Она меня убьёт!» – были вторые мои мысли. Я пыталась подняться, надо хоть маме позвонить, чтобы не расстраивалась. Он меня не пускает и смотрит так пристально и говорит: «Ты чё, ничего не помнишь?» «Да блин! Что я должна помнить? Отпусти, мне маме надо позвонить!» – сказала и оттолкнула его. А сама продолжаю вслух: «Уже утро, а меня дома нет. Вот устроит мне! И тебе, кстати, тоже».