Текст книги "Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография"

А что же с ее внешностью? Историки-римляне убеждают нас в ее легкомыслии, женском коварстве, безжалостном властолюбии и сексуальной распущенности, но никто из них не говорит о красоте. И дело тут не в нехватке эпитетов. Величественные женщины являются в их хрониках. Одна из них – жена Ирода. Другая – мать Александра. Правительница из VI династии, которой приписывали строительство третьей пирамиды, была – как наверняка знала Клеопатра – «храбрее всех мужчин своего времени и красивее самых красивых женщин, со светлой кожей и алыми щеками»[43]43
  Манефон. Египтика, Фр. 21b (армянская версия Хроники Евсевия). Здесь и далее цит. в пер. Д. В. Мещанского.


[Закрыть] [55]. Арсиноя II – трижды выходившая замуж авантюристка из III века до н. э. – была фантастически красива. Красота и до того сотрясала мир: тут просто напрашивалась аллюзия на Елену Прекрасную, но только один латинский поэт ею воспользовался, в основном чтобы подчеркнуть скверное поведение Клеопатры [56]. Плутарх прямо говорит, что «красота этой женщины была не тою, что зовется несравненною и поражает с первого взгляда». При этом «обращение ее отличалось неотразимою прелестью». Ее личность, ее обаяние, утверждает он, «накрепко врезались в душу»[44]44
  Плутарх. Антоний, XXVII. Здесь и далее цит. в пер. С. П. Маркиша.


[Закрыть] [57]. Время проявило к Клеопатре благосклонность: оно сделало ее привлекательнее. К III веку н. э. ее внешность описывали как «поразительную», «прелестную» [58]. К наступлению Средних веков она уже сделалась знаменита только благодаря своей красоте [59].

Поскольку ни одно ее изображение до сих пор не признано вызывающим доверие, нам остается только соглашаться, по крайней мере отчасти, с остроумным замечанием Андре Мальро: «Нефертити – лицо без царицы, а Клеопатра – царица без лица». Тем не менее пару вопросов можно разрешить. Скорее всего, она была маленькой и гибкой, хотя мужчины в роду были склонны к полноте, чтобы не сказать к полноценному ожирению. Даже если иметь в виду низкий уровень чеканки тех дней, а также тот факт, что ей хотелось выглядеть властной и жесткой, портреты на монетах – доказательство слов Плутарха: ее никак не назовешь канонической красавицей. Уменьшенная копия отцовского носа крючком (это деталь настолько распространенная, что в греческом языке даже отражена специальным словом), полные губы, острый внушительный подбородок, высокий лоб. Глубоко посаженные глаза. И хотя встречались среди Птолемеев белокожие блондины, Клеопатра VII была явно не из их числа. Трудно представить, что весь мир сплетничал бы об «этой египтянке», будь у нее светлые волосы. Словосочетание «медовая кожа» то и дело мелькает в описаниях ее родственников, и с большой долей вероятности его можно отнести и к ней самой, несмотря на туманную пелену, окутывающую ее мать и бабку со стороны отца. В семье точно не обошлось без персидской крови, но даже любовница-египтянка была у Птолемеев редкостью. Кожа у Клеопатры не была темной.

Лицо явно не мешало ее убийственному шарму, хорошему юмору или мягкой силе убеждения. И Цезарь, кстати, был весьма придирчив в вопросах женской внешности. Хотя и кое-что другое имело для него значение. Уже давно было известно, что путь к сердцу Помпея лежал через лесть, к сердцу Цезаря – через деньги. Он тратил щедро, далеко выходя за рамки собственного бюджета. Жемчужина, преподнесенная одной его любовнице, стоила как годовой заработок 1200 профессиональных солдат. После более десятка лет войны он задолжал целой армии. Отец Клеопатры оставил после себя гигантский долг Риму, о возврате которого Цезарь заговорил, как только прибыл в Египет. Он соглашался простить половину, что составляло астрономическую сумму в 3000 талантов. У него были экстравагантные расходы и экстравагантные вкусы, но у этой страны, он знал, имелось достойное его сокровище. Перед ним стояла молодая привлекательная женщина, говорившая так умно, смеявшаяся так легко, принадлежавшая к такой древней высокоразвитой культуре, окруженная такой роскошью, что его соотечественники бы зубами заскрежетали, и сумевшая искусно обдурить целую армию. И эта женщина была одним из двух богатейших людей в мире.

Второй богатейший, вернувшись к себе во дворец, был потрясен, узнав, что его сестра теперь с Цезарем. И бросился вон, выплескивая истерику на улицы Александрии.

3. Клеопатра могла победить старца волшебством

Что похвальна в женщине щедрость денежная, не следует из того, чтобы можно похвалить ее и за щедрость телесных ее прелестей[45]45
  Квинтилиан здесь и далее цит. в пер. А. Никольского.


[Закрыть] [1].

Квинтилиан. «Наставления оратору», V.11.27

Очень мало было новаторского в I веке до н. э.: в основном он запомнился благодаря навязчивым повторам знакомых тем. По этой причине, когда яркая тонкая девчонка возникла перед искушенным, умудренным опытом мужчиной, намного ее старше, совершенно неудивительно, что лавры соблазнительницы достались именно ей. Уже тогда подобная встреча вызывала осуждающее цоканье языков, так же будет и в пару следующих тысячелетий. На самом деле неясно, кто кого соблазнил, как неясно, насколько быстро Цезарь и Клеопатра оказались в объятиях друг друга. С обеих сторон на карте стояло очень многое. Плутарх представляет нам неукротимого полководца, сделавшегося беспомощным котенком перед двадцатилетней прелестницей. Очень быстро, буквально в два счета его «пленила» ее хитрость и «покорила» ее обходительность[46]46
  Плутарх. Цезарь, XLIX. Здесь и далее цит. в пер. Г. А. Стратановского.


[Закрыть] [2]: Аполлодор пришел, Цезарь увидел, Клеопатра победила – цепочка событий, которые не обязательно сложились в ее пользу. В изложении Диона – а оно вполне могло вырасти из Плутархова, появившегося на целое столетие раньше, – признается способность Клеопатры покорить мужчину вдвое старше себя. Его Цезарь порабощен сразу и целиком. Дион допускает, однако, намек на некоторую виновность и римлянина, который, как всем известно, был «так падок до противоположного пола, что имел интрижки с огромным количеством других женщин – несомненно, с каждой, попадавшейся ему на пути» [3]. Пусть лучше – видимо, решил историк – Цезарь предстанет соучастником преступления, чем жертвой хитрой, разящей наповал сирены. Дион также описывает нереально тщательно продуманную сцену: пробравшаяся во дворец Клеопатра успевает еще и приодеться. Она является «в самом волшебном и в то же время вызывающем сочувствие наряде» – такое было бы весьма затруднительно воплотить в жизнь. Его Цезарь сдает свои позиции сразу же, «как только видит ее и слышит несколько сказанных ею слов», и эти слова Клеопатра наверняка подбирает с большой осторожностью. Она никогда еще не встречала великого римского полководца и представления не имеет, чего ожидать. Она уверена только в одном: лучше уж попасть в плен к Юлию Цезарю, чем к ее собственному брату [4].

Все источники сходятся в том, что Клеопатра легко вошла в контакт с Цезарем, и он вскоре стал адвокатом женщины, хотя прежде намеревался стать ее судьей. Соблазнение могло занять немало времени, по крайней мере, больше одной ночи: у нас нет доказательств, что отношения сразу стали интимными. При свете дня – это не обязательно было утро после ее нетривиального выхода на сцену – Цезарь предлагает Клеопатре и Птолемею перемирие, «чтобы они царствовали совместно» [5]. Совершенно не этого ждут советники ее брата. Они полагают, что заключили с Цезарем пакт еще на берегу Пелузия [6]. Не готовы они и к непостижимому появлению Клеопатры во дворце. Юный Птолемей изумился трюку своей сестры едва ли не сильнее Цезаря. Взбешенный тем, что его перехитрили, он реагирует совершенно как неразумное дитя, нуждающееся во взрослом опекуне: начинает громко рыдать. В ярости вылетает из дворца к толпящимся на площади людям. Прямо на глазах своих подданных срывает с головы белую ленту, швыряет ее на землю и вопит: «Моя сестра предала меня!» Люди Цезаря возвращают его во дворец и сажают под домашний арест. Значительно больше времени им требуется, чтобы успокоить уличные волнения, активно поощряемые в следующие несколько недель евнухом Потином, который возглавляет кампанию по смещению Клеопатры. Ее карьера закончилась бы прямо тогда, не сумей она вовремя заручиться поддержкой Цезаря. Да и Цезарь, осаждаемый как с моря, так и с суши, мог тут же закончить свою карьеру. Он думает, что просто разбирается с семейной вендеттой, и не понимает, что на самом деле разжег полноценное восстание, притом что в его распоряжении лишь два потрепанных легиона [7]. Похоже, Клеопатра не удосужилась просветить его насчет своей непопулярности у александрийцев.

Встревоженный Цезарь решает обратиться к народу. С безопасного расстояния – скорее всего, с балкона верхнего этажа дворца – он обещает дать им то, чего они пожелают [8]. Здесь очень пригодились его выдающиеся ораторские навыки. Клеопатра, возможно, дала ему пару советов на тему «как понравиться жителям Александрии», но он точно не нуждается ни в чьей помощи, чтобы эффектно выступить перед толпой, умело интонируя и энергично жестикулируя, – признанный гений, виртуозный оратор и специалист по лаконичности, непревзойденный в «способности воспламенять сердца слушающих и направлять их в нужную ему сторону» [9]. Впоследствии он не упоминал о своем изначальном замешательстве, но упирал на переговоры с Птолемеем и подчеркивал, что сам «всячески старался в качестве общего друга и посредника уладить спор между царем и царевной» [10]. Казалось, он добился успеха. Птолемей согласен на примирение, что вообще-то не имеет значения – он знает, что его опекуны в любом случае продолжат борьбу. Они в это время тайно перебрасывают армию из Пелузия обратно в Александрию.

Далее Цезарь созывает формальную ассамблею, на которую является в сопровождении обоих Лагидов. Своим высоким гнусавым голосом он зачитывает завещание Авлета. Их отец, говорит он, недвусмысленно приказывал брату и сестре жить и править вместе, под надзором Рима. Стало быть, Цезарь дарует им обоим царство. В том, что происходит потом, невозможно не увидеть руки Клеопатры. Чтобы продемонстрировать свою добрую волю (или, как это трактует Дион, успокоить взбудораженную толпу), римлянин идет еще дальше. Он дарует остров Кипр двум другим детям Авлета, семнадцатилетней Арсиное и двенадцатилетнему Птолемею XIV. Это важный жест. Жемчужина египетских владений, Кипр – главный торговый партнер Египта на побережье. Он снабжает египетских царей лесом и признает их фактическую монополию на медь. А еще Кипр – болевая точка Птолемеев: дядя Клеопатры правил островом, пока десять лет назад Рим не потребовал от него непомерных выплат. Не пожелав платить, он принял яд. Его имущество переправили в Рим, где торжественно пронесли по улицам. Его старший брат, отец Клеопатры, затаился в Александрии, после чего был с позором изгнан из страны за трусость. Клеопатре тогда было одиннадцать. Вряд ли она забыла то унижение и тот мятеж.

Цезарю удается успокоить народ, но не удается усмирить Потина. Бывший наставник царя, не теряя времени, распаляет воинов Ахиллы. Предложение Рима, уверяет он их, сплошное надувательство. Они что, не видят за ним длинную, изящную ручку Клеопатры? Есть что-то странное в том, что Потин – хорошо ее знавший, даже очень хорошо, если раньше был ее наставником тоже, – боится молодой женщины так же сильно, как немолодого римлянина. Он клянется, что Цезарь «с помпой даровал царство обоим детям, просто чтобы заставить народ замолчать» [11]. Как только станет возможно, он передаст его Клеопатре в единоличное владение. Маячит и другая угроза, свидетельствующая одновременно о твердости характера Клеопатры и об отсутствии оной у ее брата. Что, если запертая вместе с братом во дворце ведьма сможет его соблазнить? Народ никогда не пойдет против царской четы, даже если ее благословил непопулярный римлянин. Тогда все будет потеряно, настаивает Потин. Он разрабатывает план и, видимо, делится деталями со слишком многими союзниками. На банкете по случаю примирения брадобрей Цезаря – есть все-таки смысл в том, что цирюльни служили еще и почтовыми отделениями в Птолемеевом Египте, – делает поразительное открытие. Этот «не пропускавший ничего мимо ушей, все подслушивавший и выведывавший» малый прознает, что Потин и Ахилла сговорились отравить Цезаря [12]. А заодно и Клеопатру. Цезарь не удивлен: он давно уже спит урывками, чтобы убийцы не застали его врасплох. Клеопатра тоже, надо полагать, мучается бессонницей, несмотря на бдительную охрану у ее дверей.

Цезарь приказывает избавиться от евнуха. Ахилла бежит и вскоре начинает то, что, по сдержанному замечанию Плутарха, выльется в «продолжительную и позорную войну». У римского полководца имеется четырехтысячное войско, вряд ли готовое к долгой осаде или дающее чувство защищенности. Приближающиеся к Александрии силы Ахиллы превосходят его войска численностью в пять раз. И не важно, что рассказывает Цезарю Клеопатра: он все равно не может постичь, до какой степени вероломны Птолемеи. От имени молодого царя Цезарь отправляет с предложением о мире в лагерь противника двух эмиссаров – опытных и достойных мужей, верой и правдой служивших Авлету. Ахилла, которого Цезарь признает «человеком чрезвычайно смелым» [13], быстро соображает: это ход игрока, у которого на руках слабая карта. Он велит казнить послов, даже не выслушав их послания.

Когда египетское войско прибывает в город, Ахилла сразу пытается пробиться в убежище Цезаря. Лихорадочно, под покровом ночи, римляне укрепляют дворец, роют рвы, возводят трехметровую стену. Цезарь, хоть и в осаде, не собирается воевать против своей воли. Он знает, что Ахилла собирает дополнительные силы по всей стране. Александрийцы организуют в разных частях города крупные оружейные производства; богачи снаряжают своих взрослых рабов и платят им, чтобы те сражались с римлянами. Столкновения происходят ежедневно. Больше всего римлянина тревожит нехватка воды и отсутствие еды. Потин еще раньше успел позаботиться о том, чтобы во дворец поставлялось гнилое зерно. Успешный полководец обладает хорошей логикой: ему жизненно важно, с одной стороны, не оказаться отрезанным от озера Марьют к югу от города, еще одного важного порта Александрии, а с другой – не стать его жертвой. Лазурное озеро Марьют с помощью системы каналов соединяет столицу с внутренними территориями страны и значит для нее не меньше, чем два средиземноморских порта. Имеются и соображения психологического характера: Цезарь делает все возможное, чтобы расположить к себе молодого царя, понимая, что «царское имя будет иметь большое значение у его подданных» [14]. Всем и каждому он регулярно напоминает, что войну ведет не Птолемей, а его злобные опекуны. Протестов не слушает.

Пока Цезарь думает, как обеспечить оборону, во дворце занимается огонь нового заговора. Атмосфера, должно быть, постепенно накаляется, особенно между потомками Авлета. У Арсинои ведь тоже есть умный наставник-евнух, и он организует ее побег. Успех этого маневра означает, что либо Клеопатра была невнимательна (что вряд ли, учитывая обстоятельства), либо слишком сконцентрирована на брате и собственном выживании, либо умело обманута. Крайне маловероятно, что она недооценивает свою семнадцатилетнюю сестру. Арсиною сжигает честолюбие. Она явно не та девушка, рядом с которой можно позволить себе расслабиться [15]. И совершенно точно не доверяет своей сестре, хотя, вероятно, до момента помалкивает об этом [16]. Выбравшись из дворца, юная дева делается более разговорчивой. Она оказывается тем Птолемеем, который не попал под очарование иностранца, а именно такого правителя и хотят александрийцы. Они объявляют ее царицей – так что каждой из трех сестер довелось хоть сколько-то посидеть на троне – и в восторге объединяются вокруг нее. Арсиноя занимает свое место во главе армии Ахиллы. Запертая же во дворце Клеопатра в очередной раз убеждается, что гораздо мудрее довериться римлянину, чем члену собственной семейки. Хотя это, конечно, и не новость в 48 году до н. э.: «Добывайте друга, люди, недостаточно родных. Верьте: если слит душою с ними чуждый, то его мириады близких кровью не заменят одного», – напоминает нам Еврипид[47]47
  Еврипид. Орест, 800. Здесь и далее цит. в пер. И. Анненского.


[Закрыть] [17].

В год, когда родилась Клеопатра, понтийский царь Митридат Великий предложил союз своему соседу, парфянскому царю[48]48
  Парфия – современный северо-восток Ирана. Понтийское царство тянулось от южного побережья Черного моря до современной Турции. – Прим. автора.


[Закрыть]. Десятилетиями Митридат забрасывал оскорблениями и ультиматумами Рим, который, он понимал, постепенно подминает под себя весь мир. Эта беда постигнет «и нас», предупреждал он, «ведь им ни человеческие, ни божеские законы не запрещают ни предавать, ни истреблять союзников, друзей, людей, живущих вдали и вблизи, бессильных и могущественных, ни считать враждебным все, ими не порабощенное, а более всего – царства» [18]. Так не лучше ли объединиться? Он не желал идти по пути отца Клеопатры. Авлет – трусливый царь, «за деньги изо дня в день добивающийся отсрочки войны», – невесело усмехается Митридат, – он мог думать, что всех перехитрил, но просто отодвигал неизбежное. Римляне набивали свои карманы его деньгами, но не давали никаких гарантий. Они не знали уважения к царям. Они предавали даже друзей. Они готовы были уничтожить человечество или погибнуть в процессе. За последовавшие два десятка лет они действительно откалывали большие куски от империи Птолемеев, и Клеопатра наверняка внимательно следила за подобными новостями. Киренаика, Крит, Сирия и Кипр давно уплыли. Царство, которое она наследовала, было чуть больше того, что основал Птолемей I почти три века тому назад. Теперь Египет потерял владения, которыми «издалека себя ограждал»[49]49
  Перефр. из: Полибий, V.34, здесь и далее в пер. Ф. Г. Мищенко.


[Закрыть], и его со всех сторон окружали римские земли [19].

Митридат верно предположил, что Египет был обязан своей продолжающейся автономией не столько золоту Авлета, сколько ревностной борьбе в Риме. Парадокс заключался в том, что богатство страны не давало ее аннексировать – эту проблему впервые поднял в Риме Юлий Цезарь в год, когда Клеопатре исполнилось семь. Конфликт интересов удерживал дискуссию в рамках. Ни одна из фракций не желала, чтобы какая-либо другая завладела таким лакомым куском, идеальной платформой для нападения на республику. Для римлян родина Клеопатры оставалась вечной головной болью, ее, по словам современного историка, было «жалко разрушить, рискованно аннексировать и проблематично контролировать» [20].

С самого начала Авлет ввязался в какой-то унизительный танец с Римом, и это позорное пятно омрачало детские годы его дочери. По всему Средиземноморью правители рассчитывали на Рим в борьбе за свои династические притязания: он был приютом для царей в беде. Век назад Птолемей VI прибрел сюда, изгнанный, и поселился в бедном квартале. Вскоре после этого его младший брат, прадед Клеопатры, расчленивший своего сына, совершил похожее путешествие. Он демонстрировал шрамы, якобы нанесенные Птолемеем VI, и умолял сенат о милости. Римляне устало взирали на бесконечную процессию просителей, посрамленных и нет. Они принимали петиции, но редко выносили по ним решения. Как-то раз сенат дошел до того, что вообще запретил слушание жалоб правителей Востока. Не было нужды вести последовательную внешнюю политику [21]. Что же касается запутанного египетского вопроса, то кое-кто считал, что эта страна отлично подойдет под строительство там жилья для римской бедноты.

Еще раньше и с бóльшими трудностями другой двоюродный дед Клеопатры придумал гениальную стратегию защиты от заговора брата: в случае своей смерти Птолемей Х завещал государство Риму. Завещание сильно беспокоило Авлета, как и его собственная легитимность, как и его непопулярность у александрийских греков. А оттого, что на троне он держался не очень уверенно, ему ничего не оставалось, кроме как плыть с поклоном на противоположный берег Средиземного моря. Это не прибавило ему уважения в Риме, где видели, как его подданным не нравятся заискивания царя перед чужеземцами. Более того, Авлет действовал в соответствии с мудростью, провозглашенной отцом Александра Македонского: любую крепость реально взять, если на ее стены может подняться ослик, груженный золотом. В итоге он уже не мог выбраться из порочного круга. Чтобы было чем нагружать ослика, отцу Клеопатры приходилось облагать жителей своей страны все более чудовищными налогами, что злило людей, лояльность которых он так усердно пытался купить в Риме.

Авлет очень хорошо знал то, что Цезарю открылось в 48 году: население Александрии таило в себе скрытую силу. Пожалуй, самой приятной чертой этих людей было остроумие. Они не лезли за словом в карман и умели смеяться. Они обожали драму – недаром же в городе имелось четыреста театров. Они умели работать локтями. Любовь к развлечениям переросла во вкус к интригам, в склонность к бунту. Одному из гостей столицы александрийская жизнь показалась «одним сплошным кутежом, но не милым и мягким, а диким и буйным, кутежом танцоров, доносчиков и убийц – всех вместе» [22]. Подданные Клеопатры чуть что собирались перед дворцовыми воротами и выкрикивали свои требования. Для взрыва требовалось совсем не много. В течение двух столетий они свободно, не церемонясь, скидывали с трона, изгоняли и убивали Птолемеев. В свое время они заставили прабабку Клеопатры править совместно с одним сыном, хотя она пыталась пропихнуть в цари другого. Они выгнали из страны двоюродного деда Клеопатры. Они вытащили Птолемея XI из дворца и разорвали его на части за то, что он убил свою жену. Однако и египетские воины с точки зрения римлян ничем не лучше. Сидя в осажденном дворце, Цезарь пишет о них в «Гражданской войне»: «Они привыкли – по своего рода старой военной александрийской традиции – требовать выдачи друзей царя на смерть, грабить достояние богатых, осаждать царский дворец, чтобы вынудить повышение жалованья, одних сгонять с престола, других сажать на него». Цезарь и Клеопатра отлично слышат, какие бурные потоки клокочут у дворцовых стен. Она знает, что не особенно нравится местным, примерно так же они настроены и к римлянам. Когда Клеопатре было девять или десять, пришедший с визитом чиновник случайно убил кошку – животное, считавшееся в Египте священным [23]. Тут же образовалась негодующая толпа, которую попытался урезонить представитель Авлета: конечно, для египтянина это преступление, увещевал он собравшихся, но для иностранца же можно сделать исключение? Спасти визитера от кровожадной людской массы ему не удалось.

Авлет оставил своей дочери в наследство опасные «балансирующие качели»: удовлетворить одну сторону автоматически означало рассердить другую. Не смог угодить Риму – жди вторжения. Не смог противостоять Риму – жди восстания. (Похоже, Авлета вообще никто не любил, кроме Клеопатры. Она всегда оставалась верна его памяти, несмотря на политическую цену, которую приходилось за это платить на родине.) Опасностей было множество: тебя мог отлучить от власти Рим, как произошло с дядей Клеопатры, царем Кипра. Тебя могли запросто устранить – зарезать, отравить, изгнать, расчленить – твои же родственники. Или же могла скинуть с трона недовольная толпа, сметающая все на своем пути. (Тут тоже были вариации. Птолемея, бывало, ненавидели подданные, но обожали придворные; любили подданные, но предавала семья; презирали александрийские греки, но обожали коренные египтяне, как в случае Клеопатры.) Авлет двадцать лет окучивал Рим, а в конце концов обнаружил, что нужно было стараться понравиться своим. Когда он решил не вмешиваться в историю с Кипром, подданные окружили его дворец и потребовали, чтобы он либо выступил против римских захватчиков, либо выручал брата. Его охватила паника. Не было ли это предостережением Египту? Авлет бежал в Рим, где следующие три года выторговывал себе возвращение на трон. Именно этим трем годам Клеопатра была обязана нынешним приездом Цезаря. Хотя Авлета и не привечали в Риме, мало кто – включая Цезаря и Помпея – нашел в себе силы отвернуться от его взяток. Многие с удовольствием ссужали изгнанного царя деньгами, чтобы ему было чем эти взятки давать, и он радостно принимал ссуды: ведь чем больше становилось у него кредиторов, тем больше они вкладывались в его возвращение на престол.

На повестке дня почти весь 57 год самым злободневным вопросом был такой: как реагировать (и реагировать ли вообще) на просьбы смещенного с трона правителя. Великий оратор Цицерон втихаря проделал большую работу, чтобы провести своих соратников по этому тернистому пути, хотя «определенные люди уже заранее устроили все это дело с помощью подкупа, не без согласия самого царя и его советников»[50]50
  Цицерон. Письмо к Лентулу от 15 января 56 г. Здесь и далее цит. в пер. В. О. Горенштейна.


[Закрыть]. На какое-то время вопрос «завис» в сенате из-за равенства голосов. Авлет легко мог уйти в историю как растратчик и марионетка, но в Риме он, к ужасу хозяев поля, отличился упорством и мастерством в ведении переговоров. Он завалил Форум и сенат листовками. Он раздавал своим сторонникам паланкины, в которых можно было с шиком передвигаться по городу. Ситуацию осложняла борьба политиков, которых манила соблазнительная награда за оказанную ему помощь. Его возвращение на престол превратилось в проект «разбогатей быстро». В январе 56 года до н. э. Цицерон жаловался, что дело «открыто раздули и довели до высшей степени озлобления». В сенате во время его обсуждений кричали, дрались и плевались, и чем дальше, тем деликатнее требовалось решение. Чтобы не дать Помпею или какому-нибудь другому частному лицу помочь Авлету, привлекли оракула. Он предупредил, что египетского царя нельзя восстановить на троне с помощью армии, потому что это жестко запрещено богами. Сенат пошел на данную махинацию, печалился Цицерон, «не из соображений религии, а по недоброжелательности и из зависти к известной щедрости царя» [24].

То заграничное турне Авлета преподало взрослеющей Клеопатре еще один урок: не успел папаша покинуть страну, как его трон тут же захватила Береника IV, старшая из его отпрысков. Рейтинг царя у александрийцев был настолько низким, что они радостно предпочли ему девочку-подростка. Беренику поддерживало коренное население, но она столкнулась с проблемой совместного правления – позже Клеопатра, наученная опытом сестры, разберется с этим затруднением иначе. Беренике требовался соправитель в возрасте, позволяющем ему жениться. Это представляло серьезную проблему: подходящие родовитые македонские греки были в дефиците (почему-то было решено не принимать пока в расчет двух ее братьев, вообще-то лучше других годившихся на роль царей). Народ выбрал за нее: Береника вышла за селевкидского царевича, который казался ей отвратительным и был задушен через несколько дней после свадьбы. Следующим кандидатом оказался понтийский жрец, который обладал как раз двумя необходимыми качествами: он ненавидел Рим и мог сойти за аристократа. Его карьера сложилась более успешно. Он был провозглашен соправителем весной 56 года до н. э., а в это время александрийцы снарядили в Рим делегацию из ста послов, протестуя против жестокости Авлета, чтобы не допустить его возвращения на трон. Авлет отравил главу делегации, а остальных послов либо «заказал», либо подкупил, либо заставил бежать еще до того, как они успели исполнить свою миссию. По очень удобному стечению обстоятельств никакого расследования бойни – в которой явно был замешан Помпей – не последовало, что в очередной раз красноречиво свидетельствует о щедрости изгнанного из Египта царя.

Римские легионы вернули Авлета в Египет в 55 году до н. э. Солдаты были не в восторге от этой сомнительной миссии, особенно если учесть, что идти надо было по беспощадной пустыне, а потом пробираться через зыбучие пески и зловонные болота Пелузия. Авл Габиний, римский наместник в Сирии и протеже Помпея, неохотно (обещанная ему награда почти равнялась годовому доходу Египта) согласился возглавить поход – либо из собственных соображений (он боялся правительства нового мужа Береники), либо уступив натиску молодого горячего начальника конницы, который очень хотел сделать что-нибудь полезное для щедрого Авлета. Этим косматым воином был Марк Антоний, и ему еще только предстояло прославиться. Он храбро сражался. А заодно убедил Авлета помиловать предавшую его три года назад армию на египетской границе: в своем обычном стиле бездарного слабака, царь, по Плутарху, «в гневе и злобе хотел было перебить всех египтян». Со своей стороны Габиний тщательно следовал слову оракула. Он следил, чтобы Авлет входил на захваченную территорию уже после боев, чтобы нельзя было сказать, что его буквально вернула на трон армия. Тем не менее восстановившие египетского царя во власти легионы были первым римским войском, когда-либо ступавшим на землю Александрии [25].

У нас есть лишь частично сохранившееся описание его воссоединения с семьей. Первым делом Авлет казнил Беренику. Далее отыгрался на бывших приближенных: хорошенько проредил их, попутно конфискуя крупные состояния. Заменил высших должностных лиц, реорганизовал армию, которая недавно выступила против него. И в то же время раздал угодья и назначил субсидии войскам Габиния, оставшимся в стране. Те быстро «переобулись в прыжке» и стали невероятно лояльны к Египту. Это снова был тот самый неотразимый, нагруженный золотом ослик: за службу царю Птолемею платили лучше, чем за службу римскому военачальнику. Как вскоре заметит Цезарь, эти солдаты «уже освоились с александрийской вольной жизнью и отвыкли от римского имени и военной дисциплины» [26]. Сделали они это в удивительно короткие сроки. Перед смертью Помпей узнал римского ветерана в одном из своих убийц.

Надо полагать, встреча Авлета со второй дочерью после долгой разлуки была совершенно другой. Теперь, после проступка своей сестры, тринадцатилетняя Клеопатра стала первой в очереди на престол. Она уже многое усвоила, помимо декламации, риторики и философии. Можно сказать, ее политическое образование к 56 году до н. э. завершилось: она будет часто обращаться к этой главе своей жизни через десять лет. Быть фараоном хорошо. Быть другом и союзником Рима – еще лучше. Хитрость не в том, чтобы противостоять этой мощи в духе Митридата, который сделал себе имя, презирая, подстрекая и убивая римлян, но чтобы с максимальной эффективностью этой мощью манипулировать. К ее счастью, из-за своих неуемных амбиций римские политики оказались редкостными индивидуалистами. Действуя с умом, не так сложно настроить одного ключевого игрока против другого. К пройденному еще в детстве курсу «Пышность и великолепие» Клеопатра добавляет «Введение в интриги» и сдает его на отлично. Она находилась во дворце семь лет назад, когда его окружили египетские войска, готовясь дать отпор ее возвращавшемуся отцу. Теперь, в 48 году до н. э., она действует по сценарию, переданному ей отцом, и это уже вторая в ее жизни осада. Союз Клеопатры с Цезарем – прямое продолжение союза ее отца с Помпеем, с той лишь разницей, что она за несколько дней проходит путь, который занял у ее отца больше двух десятков лет.