Текст книги "Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография"

Как измерить богатство Клеопатры? В казну шла примерно половина всего, что производилось в Египте. Ее ежегодный доход, возможно, колебался между 12 000 и 15 000 талантов серебра[67]67
  В одном таланте было 25,8 кг серебра.


[Закрыть]. Для любого правителя это было астрономически много – по словам современного историка, «как если слепить один большой ком из всех прошлогодних менеджеров всех хедж-фондов» [35]. (Инфляция представляла проблему на протяжении всего столетия, но она меньше затрагивала серебро Клеопатры, чем бронзовые деньги.) Самые пышные похороны стоили один талант – примерно столько же царь отстегивал победителю питейного состязания во дворце [36]. Штраф в полталанта мог уничтожить египетского крестьянина. Во времена Клеопатры жрец (это была крайне желанная должность) получал 15 талантов в год – поистине царские деньги: такую сумму заплатил Птолемей III в качестве залога, когда «брал взаймы» оригиналы сочинений Эсхила, Софокла и Еврипида, и потерял ее, решив не возвращать Афинам бесценные тексты. Пираты объявили безумный выкуп в 20 талантов за голову юного Юлия Цезаря, который – уже и тогда Цезарь! – возмущался, что стоит как минимум пятьдесят. Если у вас был выбор, заплатить штраф в 50 талантов или сесть в тюрьму, вы выбирали тюрьму. Заказать два внушительных памятника возлюбленной можно было за 200 талантов. Клеопатре приходилось расходовать очень много, учитывая, что в первые годы ее правления Нил вел себя весьма недружелюбно. Однако по самым строгим понятиям – а именно таких придерживались состоятельнейшие граждане Рима – она была сказочно богата. По заявлению Красса, тот, кто не может позволить себе содержать армию, недостаточно богат.

С внутренними делами Клеопатра справляется на удивление хорошо. Очевидно, ее не сбил с ног поток петиций. Народ свою царицу поддерживает. Ее правление отличается отсутствием бунтов в Верхнем Египте, который неожиданно притих – впервые за полтора столетия. К лету 46 года до н. э. она имеет все основания полагать, что в государстве все спокойно, плодоносность земель остается на высоком уровне. Нил ведет себя стабильно. И вот наконец царица отдает распоряжения доверенным постельничим, командующим флотом, няням своего сына. Они собрали целую коллекцию полотенец, столовых приборов, кухонной утвари, ламп, постельного белья, ковров и подушек. Клеопатра готовится отправиться в Рим вместе с годовалым Цезарионом и огромной свитой. Она берет с собой секретарей, переписчиков, гонцов, охранников и брата-мужа: мудрый Птолемей никогда не оставит кровного родственника без присмотра. Неизвестно, зачем она ехала. Может, по государственным делам, а может, по зову сердца. Или хотела впервые показать Цезарю его маленького сына. Возможно, она ждала приглашения от Цезаря, которого не было в Риме вот уже почти три года. Кстати, его возвращение из Северной Африки, где он с блеском разгромил остатки войск Помпея, идеально совпадает по времени с приездом Клеопатры [37]. Две вещи не вызывают сомнений. Она бы никогда не уехала из Египта, если бы сомневалась, что полностью контролирует ситуацию в стране. И не посмела бы явиться в Рим, если бы Юлий Цезарь не желал ее там видеть.

Вряд ли Клеопатра легкомысленно отнеслась к первому в своей жизни путешествию через Средиземное море. Такой вояж опасен даже в самое благоприятное время: Ирод, например, при сходных обстоятельствах потерпит кораблекрушение [38]. Иосиф Флавий, иудейско-римский историк, так злобно писавший о Клеопатре, через несколько лет будет вынужден всю ночь барахтаться в волнах. Насколько мы можем сегодня судить, Клеопатра нервничала на борту. И как представитель государства, и как частное лицо, она плыла в сопровождении докторов, философов, евнухов, советников, белошвеек, поваров и целой команды слуг для Цезариона. Тут же были и роскошные подарки: кувшины с нильской водой, переливающиеся ткани, корица, гобелены, алебастровые флаконы с духами, золотые кубки, мозаика, леопарды. Ей требовалось поддержать свой имидж и продемонстрировать богатство Египта [39]. Той осенью в Риме впервые увидели жирафа, и это был фурор. Вполне вероятно, он плыл на север вместе с Клеопатрой. (Не поддающееся описанию существо «по всем параметрам походило на верблюда», – если не брать в расчет пятна, высоту, ноги и шею [40].) Предположительно, Клеопатра пересекала море на галере, скорее всего, то была изящная парусная трирема в тридцать шесть метров длиной, каких много имелось в ее флоте. По бортам быстроходного корабля размещалось 170 гребцов, и оставалось место для небольшой группы пассажиров на корме. Свита и подарки плыли следом.

Для сограждан она могла придумать любое объяснение своей поездки, только бы они не решили, что царица просто хочет развеяться. Эллинистический монарх отправлялся за границу не развлечения ради, а с важной миссией [41]. Нельзя было просто взять и тихо уехать, как в свое время сделал ее отец. Объединенный флот стал центром грандиозного зрелища, подобный размах александрийцы уже успели позабыть. Никто бы не посмел назвать это действо «ненавязчивым» или «экономным». На берегу собрались толпы зевак, всем хотелось посмотреть спектакль и проводить свою царицу – с музыкой и громкими криками, в сладковатых, пряных облаках благовоний. Стоя на палубе, она еще долго слышала возбужденный гомон, а потом лица, тонкие пальмы, скалистый берег, колоссы, золотая крыша Серапеума и, наконец, громада маяка исчезли из вида. Маловероятно, что Клеопатре до того доводилось смотреть на башню с наветренной стороны. Прошло не меньше четырех часов, прежде чем венчавшая маяк гигантская скульптура Посейдона полностью растворилась в серебристой мгле.

Царице предстояло преодолеть 3200 километров. В лучшем случае она проведет в море целый месяц. В худшем – около десяти недель. Рим располагался к северо-западу от Александрии, а значит, приходилось все время сражаться с сильным встречным ветром. Вместо того чтобы по прямой пересечь Средиземное море, галера двигалась на восток и на север, и только потом брала курс на запад. На ночь причаливали к берегу. Место для провизии было ограничено, так что на борту команда не спала и не ела. Прибрежные деревни заранее извещались о прибытии флота: их жители выстраивались в гаванях с водой и едой. Такими непростыми путями Клеопатра продвигалась по Восточному Средиземноморью, вдоль южного берега Малой Азии, севернее Родоса и Крита и дальше через Ионическое море. За Сицилией горизонт вдруг расширился и превратился в италийское побережье. Скорее всего, она обходила его с запада, по мягкому Тирренскому морю, скользя мимо широкой береговой полосы, где тут и там на глаза попадались шикарные новенькие виллы из камня. В следующие десять лет эти имения, террасами спускавшиеся к морю, начнут множиться с такой скоростью, что местные жители станут говорить: «из-за них рыбе стало тесно». После Помпеи ее взору открылись сильно загруженный порт и чудесная гавань Путеолы (сегодняшний Поццуоли), где стояли огромные египетские баржи с зерном. Прямо там она воскурила фимиам богам в благодарность за свое благополучное прибытие; если изваяние Исиды и не украшало нос корабля Клеопатры, то уж точно стояло где-нибудь на палубе. Наконец, пройдя по мосткам, царица Египта ступила на землю Европы. Из Путеол она еще три дня добиралась до Рима, на подушках паланкина или в карете проплывая над песком, гравием и пылью дорог, обжигаемых солнцем. Один римский чиновник ехал в командировку с инспекцией по Малой Азии «двумя колясками, повозкой, запряженной лошадьми, лектикой [паланкином] и многочисленными рабами. Кроме того, в коляске он вез кинокефала [павиана]; в диких ослах также не было недостатка» [42]. И это какой-то безвестный функционер. На Востоке караваны из двухсот повозок и нескольких тысяч придворных никого не удивляли.

В воздухе одного из предместий Рима разлился тонкий аромат черной смородины, мирры и корицы. Скромные гробницы и гигантские мавзолеи выстроились по обе стороны дороги вместе с храмами Меркурия, покровителя путешественников. Люди Цезаря встретили Клеопатру у городских стен и указали ей путь через деревянный мост – в его огромную загородную усадьбу на западном берегу Тибра. Царицу Египта поселили на холме Яникул – отличное место, хотя и далеко не такое престижное, как другие, на противоположном холме[68]68
  Имеется в виду Капитолий.


[Закрыть]. На вилле Цезаря ее окружало много живописи и скульптуры, был тут и внутренний дворик с колоннадой, и простиравшийся на полтора километра пышный сад, роскошный в понимании римлян и довольно невразумительный с точки зрения египетской правительницы. Зато ничто не мешало ей смотреть на раскинувшийся внизу город. На пинии и кипарисы, на желтовато-зеленый Тибр, на холмы и красные черепичные крыши Рима. Метрополия состояла из путаницы петляющих улиц и нагромождения жмущихся друг к другу многоквартирных домов. Недавно Рим обогнал Александрию в пункте «численность населения»: в 46 году до н. э. она достигла миллиона человек. Во всех остальных отношениях он оставался провинциальной глушью. Там до сих пор бродячая собака могла к завтраку принести вам под стол кисть человеческой руки, или в вашу столовую вдруг мог войти вол [43]. Словно из Версаля вы неожиданно перенеслись в Филадельфию XVIII века. В Александрии все напоминало о славном прошлом. Славное же будущее Рима совершенно не просматривалось отсюда, из резиденции Клеопатры. Легко было спутать, где тут Старый Мир и где – Новый.

Есть множество доказательств того, что Клеопатра старалась ничем не обнаружить своего присутствия в Риме – ну, насколько могла, при ее-то обстоятельствах. «Ведь она прибыла в город с мужем и поселилась в доме Цезаря, так что на него тоже пала тень позора», – ворчит Дион. Все знали, что Цезарь жил в самом центре, рядом с Форумом, со своей женой Кальпурнией. Так или иначе, прямо или косвенно, но влияние Клеопатры и ее страны уже ощущалось здесь. Вернувшись в Рим, Цезарь начал реформы, на которые его подвигла поездка по Египту – очевидно, там он внимательно изучал не только традиции, но и инновации. Самое яркое тому подтверждение – работа над римским календарем, который к тому моменту обгонял реальное время года уже на три месяца. Раньше год у римлян состоял из 355 дней, к которым власти иногда добавляли дополнительный месяц – причем исходили исключительно из собственных интересов. Читаем у Плутарха: «Только одни жрецы знали, в какой момент надо произвести исправление, и неожиданно для всех включали вставной месяц, который они называли мерцедонием». В результате творилась полная неразбериха; Цицерон говорил, что как-то однажды вообще не мог понять, в каком году он живет. Цезарь же вводит египетский календарь из двенадцати месяцев по тридцать дней в каждом, с дополнительным пятидневным периодом в конце года, который позже будет признан «единственным умным календарем в истории человечества» [44]. Он также привез из Александрии двенадцатичасовое деление суток на день и ночь. В общем, время в Риме было понятием растяжимым и расплывчатым и становилось предметом постоянных дебатов[69]69
  Сенека как-то заметил: «Легче примирить друг с другом философов, чем часы» (Сенека. Апофеоз божественного Клавдия, 2.2. Здесь и далее цит. в пер. Ф. А. Петровского). – Прим. автора.


[Закрыть]. Астрономы и математики Клеопатры помогли Цезарю в работе, и в итоге он провел мощную коррекцию в 46 году до н. э. – «последнем году хаотичного летоисчисления», который длился 445 дней, учитывая вставные недели между ноябрем и декабрем.

Египетский эпизод очень повлиял на Цезаря, в ближайшие полтора года оставалось только выяснить, до какой конкретно степени. Его реформы насквозь пропитаны восхищением страной Клеопатры. Он закладывает основы публичной библиотеки, чтобы сделать труды греческих и латинских мыслителей общедоступными. Назначает выдающегося ученого – из числа тех, кого сам не один, а целых два раза пощадил в бою, – отбирать для библиотеки книги. Страсть александрийцев к учету оказалась заразной: проводится официальная перепись населения. (Она покажет, что его вражда с Помпеем дорого стоила городу. Гражданская война значительно сократила количество римлян.) Изощренная система шлюзов и плотин явно произвела на него сильное впечатление: Цезарь предлагает осушить зловонные болота в Центральной Италии и превратить их в чернозем. А почему бы не прорыть канал от Адриатики до Тибра, чтобы облегчить жизнь торговым судам? Еще он планирует перестроить гавань в Остии, прозябающей из-за окружающих ее скал и отмелей. Дамба – как в Александрии – откроет порт для больших кораблей. Он дарует гражданство всем, кто преподает в Риме «благородные искусства»[70]70
  Грамматика, риторика и философия.


[Закрыть] или занимается медициной. Он предлагает убрать кое-что из городской скульптуры, которая после Александрии выглядит особенно нелепо; было сложно познакомиться с птолемеевским Египтом и не подхватить там вирус расточительности. Как и сама Клеопатра, не все нововведения Цезаря радостно принимались, не все казались логичными. Сразу после ее приезда, например, он увлекся культом Диониса, греческого бога еще с более сомнительной родословной и экзотическими привычками, чем сверх всякой меры богатая египетская царица. Почти на всех фронтах Цезарь развил бурную активность, демонстрируя маниакальную работоспособность, которая всегда отличала его от конкурентов.

Нигде влияние Востока не ощущалось так явственно, как на триумфах, устроенных Цезарем в конце сентября. Ни один римский военачальник не мог устоять перед соблазном этих тщательно продуманных, хвастливых мероприятий. И у Цезаря был повод провести свой триумф на особенно высоком уровне. Рим долгое время находился в состоянии неопределенности, страдал от затяжной войны и долгого отсутствия диктатора. В городе было неспокойно. Так что же может лучше успокоить людей, чем невиданные доселе одиннадцать дней всеобщего праздника? Полководец превратился в импресарио: в чествовании собственных подвигов в Галлии, Александрии, Понте, Африке и Испании он превзошел самого себя, сознательно или нет соперничая с виденными в Египте представлениями. После масштабных приготовлений и нескольких досадных переносов празднования наконец начались 21 сентября 46 года до н. э. и длились до начала октября. Рим наводнили шумные толпы зрителей, только малая часть которых могла разместиться в гостиницах. Многие ставили палатки прямо на улицах и по обочинам дорог. Толпы устремлялись к столам с яствами, парадам и многочисленным развлекательным действам; в суматохе людей затаптывали насмерть. В Риме украсили храмы и улицы, соорудили временные стадионы, расширили ипподромы. Слава давно уже стала здесь валютой, но никогда прежде не бывало, чтобы сорок слонов с зажженными факелами в хоботах на исходе праздничного дня с музыкой провожали полководца домой. Никогда прежде Рим не видел банкетов с изысканными кушаньями и хорошими винами на 66 000 человек.

Клеопатра, возможно, уже жила на вилле Цезаря в конце лета, когда проходил его египетский триумф [45]. Трубы возвещали его прибытие этим утром; в пурпурной тунике, с лавровым венком на лысой голове, он ехал через городские ворота на колеснице, запряженной четырьмя белыми лошадями. Толпа приветствовала его розовыми лепестками и аплодисментами. Ликующие легионеры шли рядом в кольчугах поверх туник, горланя хвалебные кричалки вперемежку с непристойными стишками о романтических похождениях за границей. Имя Клеопатры звучало в их куплетах рефреном, Цезарь никогда не отрицал этой своей победы. По традиции в процессии демонстрировались захваченные во время военной кампании ценности и атрибуты покоренных земель. От Марсова поля на севере до Виа Сакра, через Большой цирк и вверх по Капитолийскому холму плыли чучела Ахиллы и Потина, а вместе с ними – огромные картины с изображением Нила и модель Александрийского маяка. Египетская платформа была покрыта черепаховой костью – этот материал был для Рима новинкой и подтверждал кичливые рассказы Цезаря о приобретенных в походе богатствах. Во время каждого триумфа по всему городу устраивались угощения и многочисленные представления: спортивные поединки, театральные постановки, музыкальные состязания, показы диких животных, скачки, цирковые номера и гладиаторские бои. На три недели Рим стал раем для воров, так как почти все дома пустовали. После египетского триумфа зрителей еще ждал постановочный морской бой, для которого специально вырыли целое искусственное озеро. В сражении участвовало 4000 гребцов и несколько поверженных египетских кораблей, которые, настаивает Светоний, Цезарь перетащил через Средиземное море специально по этому случаю.

Конечно, Клеопатре не обязательно было присутствовать, когда Цезарь убеждал свой народ, что заграничные сокровища укрепляют славу Рима – одно из объяснений затянувшегося египетского эпизода. Народ восхищался щедростью, с которой он распоряжался ее добром. Легионеры отлично заработали. Кроме того, каждому гражданину он даровал по 400 сестерциев – это больше трех месячных зарплат – помимо пшеницы и оливкового масла. Еще менее вероятно, что Клеопатре хотелось присутствовать на египетском триумфе, где ей как бы напоминали: ты здесь не единственная из рода Птолемеев. В конце каждой процессии шли пленники. (Это было так важно, что для одного триумфа Помпей присвоил себе чужих невольников – количество пленных считалось мерилом успеха завоевателя.) Чем экзотичнее «добыча», тем лучше: в африканской процессии Цезаря – последней из сорока шести – шел пятилетний африканский принц [46], которому, по странному капризу судьбы, предстояло в будущем жениться на дочери Клеопатры [47]. Еще одной диковинкой – хотя она и не так подействовала на публику, как крошечный чернокожий принц или невиданный «верблюдолеопард», – стала Арсиноя, юная сестра Клеопатры, закованная в золотые кандалы. За ней следовали другие трофеи, захваченные в Египте, но именно этот, призванный впечатлить толпу, ее смутил. Это было уже слишком: Дион пишет, что римляне не привыкли видеть «женщину, к тому же некогда царицу, в цепях – подобного никогда еще не бывало, по крайней мере в Риме» [48]. Ужас сменился состраданием. К глазам подступили слезы. Арсиноя предстала живым напоминанием о человеческих жертвах войны, затронувшей почти каждую семью. Даже если Клеопатра ничуть не жалела сестру, даже если предпочитала считать, что Цезарь просто убрал с ее пути помеху, все равно ей не нужно было это жестокое свидетельство порабощения Египта. В конце концов, сама она еле избежала такого же позора.

Как часто бывает, звездные гости оказались не меньшей проблемой, чем звездные невольники. Сложно сказать, кто из Птолемеев беспокоил римлян больше: венценосная пленница, которую Цезарь унизил на городских улицах, или чужеземная царица, с которой он забавлялся на своей вилле. Вскоре Арсиноя будет переправлена через Эгейское море в храм Артемиды в Эфесе – сверкающее, беломраморное чудо света. Ее старшая сестра проводит зиму на «немодной» стороне Тибра. Она долго не имеет известий из Александрии, потому что навигация закрыта до марта. И Цезаря нет рядом – он в начале ноября уехал в Испанию, добивать остатки армии Помпея. Клеопатра знавала тяжелые времена – например, в пустыне на западе Синайского полуострова, – но нынешнее ее положение, несмотря на всю прелесть виллы на холме Яникул с прекрасным панорамным видом, тоже сложно назвать комфортным. Прием, оказанный ей римлянами, сердечным не назовешь. В Риме холодно и мокро. Латынь неприятна на вкус тому, кто привык говорить по-гречески. К тому же в городе, где женщина имеет не больше прав, чем младенец или курица, ей приходится существенно перестраиваться [49]. Наверное, 46 год до н. э. показался Клеопатре длиннейшим в истории; впрочем, из-за манипуляций с несчастным календарем таким он и был.

В Риме Клеопатра столкнулась с проблемой всех знаменитостей за границей: сама она мало кого знала, зато ее знали все. Ее присутствие приковывало всеобщее внимание, и лишь отчасти это была вина Кальпурнии, давно привыкшей к подобным унижениям. Цезарь женился в третий раз в 59 году до н. э. и все это время с легкостью изменял супруге и дома, и в путешествиях. Он никогда не был вне подозрений. Он спал с женами большинства своих коллег, как-то раз сначала соблазнил одну красавицу, а потом, не мешкая, и ее юную дочь. В промежутке между отъездом из Александрии и возвращением в Рим он даже нашел время на интрижку с женой царя Мавритании (именно этому роману кое-кто – видимо, в романтическом бреду – приписал приезд Клеопатры. Соперничать с чьей-то женой – это одно. Соперничать же с другим восточным монархом, пусть и не таким значительным, совершенно иное. Такое соперничество придает ситуации больше эмоционального накала, чем допускает эпоха или имеющиеся улики). В общем, римлян весьма настораживала нескрываемая привязанность Цезаря к женщине, ушедшей от римских нравов слишком далеко, а по некоторым вопросам – так вообще в оппозицию.

И хотя мало что в Клеопатре вызывало к ней за границей симпатию, абсолютно все в ней возбуждало любопытство. Это накладывало определенные ограничения на ее свободу. Сложно поверить, что она часто появлялась в варварском Риме. Скорее Цезарь навещал ее на своей вилле, чего никак не мог делать незаметно. Птолемеи и раньше гостили у римлян – напомним, Авлет какое-то время жил у Помпея, – но это были отношения другого рода. Цезарь с Клеопатрой просто не умели не привлекать к себе внимания: завешенный шторами паланкин, ехавший на плечах команды дюжих сирийцев, вряд ли способствовал сохранению анонимности. (Авлет передвигался с помощью восьмерых носильщиков в сопровождении сотни меченосцев [50]. Нет оснований полагать, что его дочь как-то иначе понимала значение слова «роскошь». Разумеется, она путешествовала по Риму исключительно со свитой охранников, советников и помощников.) Ни один значимый человек не вышел бы из дома без алой тоги и эскорта, а к концу 45 года до н. э. Цезарь приобрел привычку разгуливать в красных сапогах до середины икры. Все источники сходятся в том, что в Риме даже камни разговаривают. Как говорит Ювенал, состоятельный римлянин обманывал себя, если верил, что может сохранить какой-нибудь секрет [51]. «Пусть даже слуги молчат, – говорят его кони, собаки, двери и мраморы стен». Вы могли принять все возможные меры предосторожности, но «все-таки то, что к вторым петухам будет делать хозяин, до наступления дня уж узнает соседний харчевник: он будет знать, что решил весовщик, повара и разрезчик». К счастью, Клеопатре уже не нужно было заметать следы. Ночных эскапад в полотняных мешках в ближайшее время не предвиделось.

Цезарь как минимум однажды попытался публично сделать царицу Египта частью римской жизни. В сентябре он посвятил роскошный храм на своем форуме Венере – богине, потомком которой себя объявлял и благосклонностью которой объяснял свои победы. По совместительству она также считалась священной прародительницей римлян. Говорили, что Цезарь был «совершенно привержен» богине и очень хотел убедить коллег, «что получил от нее нечто вроде эликсира молодости» [52], тем более что щеки его впали, под глазами образовались мешки, а волосы покинули его голову. В этом знаковом храме, в месте, фактически служившем ему офисом, рядом с Венерой он поставил золотую статую Клеопатры. Наивысшая честь, особенно если иметь в виду, что он еще не воздвиг ни одного памятника самому себе. Такой шаг имел смысл: в глазах любого римлянина Исида и Венера в своих материнских ипостасях были очень близки. Впрочем, это выглядело явным перебором – подобный беспрецедентный акт выходил далеко за рамки требовавшихся от Цезаря проявлений учтивости, если Клеопатра, по словам Диона, просто приехала на официальную церемонию признания «другом и союзником римского народа» [53]. Этот дипломатический статус имел вес и немало золота стоил в свое время Авлету, но все же раньше не подразумевал водружения дорогих статуй иностранных монархов в священных местах в центре Рима. В городе, где смертные обычно не становились объектами поклонения, поступок Цезаря выходил из ряда вон.

Возможно, Клеопатра по достоинству оценила нестандартность жеста Цезаря, возможно – нет: в конце концов, золотые статуи не были для нее чем-то особенным. Она, живя на его вилле, наверняка чувствовала себя странно. Римская жизнь как таковая сильно отличалась от того, к чему она привыкла. Она привыкла смотреть на океан и дышать соленым бризом. Привыкла к сверкающим белым зданиям и безоблачному александрийскому небу. А здесь – ни искрящегося средиземноморского ультрамарина из окна, ни прекрасной архитектуры. По сравнению с привычным разнообразием красок Рим казался ей одноцветным: сплошь дерево да штукатурка. В Александрии все дышало музыкой: флейты и лиры, трещотки и барабаны – музыка была везде. Рим же крайне неохотно принимал подобную фривольность. За умение танцевать или прилично играть на флейте приходилось извиняться. «Никто, пожалуй, не станет плясать в трезвом виде, – размышляет Цицерон, величайший из римских зануд [54], – разве только если человек не в своем уме»[71]71
  Цицерон. Речь в защиту Луция Лициния Мурены, 13. Пер. В. О. Горенштейна.


[Закрыть] [55].

Доведись ей побывать в центре города, она оказалась бы в мрачном хаосе тесных, кривых улочек, существующих самостоятельно, без главной магистрали и какого-либо плана, среди свиней, купающихся в грязи, продавцов супа и ремесленников, вываливших свой товар прямо под ноги прохожим. Рим, во всех отношениях проигрывавший Александрии, представлял собой тогда нечто нездоровое и бесформенное: нескончаемая толчея, постоянное громыхание телег и узкие, плохо продуваемые ветром улицы, вечно темные и адски душные летом. Хоть Клеопатра и чувствовала себя в изоляции на лесистом холме, все же у этой локации имелись свои преимущества. Она была далеко от непрерывного гула торжища, грохота кузнечных молотов и скрежета кирок каменщиков, лязганья цепей и скрипа подъемных механизмов – от всего, что творилось внизу. В городе беспрестанно что-то строилось, потому что дома периодически рушились или сносились. Чтобы снизить уровень шума, Цезарь ограничил время движения транспорта днем, что привело к неизбежному. «Ведь спится у нас лишь за крупные деньги» – уверял Ювенал, проклинавший вечерние «пробки» и считавший, что каждый раз, выходя из дому, рискует своей жизнью. Попасть под паланкин или оказаться заляпанным грязью было еще не самым неприятным. Пешеходы регулярно проваливались в невидимые ямы. Каждое окно представляло потенциальную угрозу. Учитывая частоту падения ваз из окон, предусмотрительному человеку, предупреждал Ювенал, следовало выходить пообедать только после того, как он напишет завещание. У Клеопатры были причины тосковать по своей стране [56].

Рим только-только начал открывать для себя азы градостроительного проектирования, очередного веяния с Востока. Не пытайтесь пока обнаружить там известные пейзажи: Колизей, «последнее слово в сооружении амфитеатров» [57], еще не построен. Еще нет ни Пантеона, ни терм Каракаллы. Единственное, что до недавнего времени заслуживало в городе внимания, – театр Помпея, вдохновивший Цезаря на возведение своего форума. Теперь форум Цезаря затмил театр Помпея. Рим оставался провинциальным, но все больше осознавал свою провинциальность. Культура, красота, искусство – все это шло из Греции. Если вам нужен секретарь, врач, дрессировщик животных, искусный ремесленник, ищите грека. А если хотите в книжную лавку – тогда вам в Александрию. В Риме найти приличную книгу было сложно, и в итоге у его жителей развился комплекс неполноценности. Выражался он в старой доброй формуле: римлянин выше этого всего. Его цивилизация вряд ли первой начала задорно скидывать с пьедестала культуру, на которую всеми силами стремилась походить. Так что пирамиды – чудо инженерной мысли и древней науки, сооруженное примитивными инструментами с помощью не менее примитивной арифметики, – низводились до «праздного и глупого выставления напоказ царями своего богатства»[72]72
  Плиний. Естественная история, XXXVI.xvi.75. Здесь и далее цит. в пер. Г. А. Тароняна.


[Закрыть] [57]. Заливая зависть ядреным презрением, римлянин в Египте не столько трепетал, сколько чувствовал себя оскорбленным. Избыточную роскошь он считал вредной для ума и тела, чем напоминал того же Марка Твена, сопротивлявшегося зову сирен Европы. Глядя прямо в лицо развитой цивилизации, наш римлянин умалял ее до «варварской» или «угасающей». Он спасался за твердыми гранями и прямыми углами собственного языка, хотя и признавал – сопя и хмыкая – превосходство богатого, податливого, подо все подходящего греческого [59]. Говоривший на латыни как бы шел прямым и узким коридором. К сожалению, в этом языке не было слова «неимение» [60]. К счастью, не было и латинского слова «кухонная утварь с золотой инкрустацией» или «резные бокалы с берегов теплого Нила» [61].

Благодаря заморским походам Цезаря, все возрастающей мощи и все прибывающему богатству Рима великолепие греческого мира стало проникать на Италийский полуостров. Трудно переоценить последствия такого импорта для Клеопатры. Помпей только недавно познакомил Рим с эбеновым деревом. Мирра и корица, имбирь и перец пока оставались здесь новичками. Впервые входы в частные дома стали украшать декоративными колоннами. Всего один дом в Риме сейчас мог похвастаться мраморными стенами, хотя через несколько лет таких было уже около сотни. Начало расцветать кулинарное искусство – на столах появлялись камбала, аисты и павлины. Во время визита Клеопатры в обществе активно обсуждались преимущества раков-богомолов над африканскими улитками [62]. Рим находился в некоем переходном периоде: здесь кто-то давал роскошные пиры, а кто-то еще крал дорогие льняные салфетки [63]. Латинская литература только нарождалась, а греческой суждено было низвергнуться с пьедестала – как «прекрасной вазе, полной ядовитых змей» [64]. Прелесть тоги – простой одежды из шерсти, неудобной и непрактичной, – была в том, что она ограничивала свободу, совсем как латынь. Для своих триумфов Цезарь установил вдоль Виа Сакра и вверх по Капитолийскому холму шелковые навесы, чтобы укрыть зрителей от палящего солнца. Закупленные в Александрии, они автоматически сделались «варварским роскошеством».

Ветер нуворишей Востока разбудил умников, скрупулезно анализировавших все, что этим ветром надувало, и во всем видевших знаки конца цивилизации, путь к деградации. Тогда Цезарь восстановил давно никем не исполнявшиеся законы о расходах, призванные ограничить личные траты горожан. В этом он проявил твердость, на какую способен лишь тонкий ценитель излишеств, впервые в истории предложивший гостям выбор из четырех дорогих вин. Его агенты конфисковывали деликатесы на рынках и слишком вычурную посуду в частных домах, прямо во время застолий. Он запретил – за редким исключением – паланкины, красную одежду, жемчуга. Тому, кто жил в Александрии, мировой столице моды, смешно было слышать, что захолустному Риму требуется законодательно контролировать расходы своих граждан. Однако от женщины, знавшей, что пора переходить на посуду попроще, ожидалось, что она будет и одеваться соответственно: Клеопатре наверняка пришлось приглушить яркость своего гардероба. Римские матроны носили белое, а жительницы Александрии обожали яркие цвета. И женщина, умевшая подстраивать свое чувство юмора под аудиторию, не стала бы пренебрегать ужином, в подметки не годившимся изыскам, к которым она привыкла дома. Как показывает история человечества, роскошь легче осуждать, чем отвергать; в общем, эдикт Цезаря имел и сторонников, и противников. От Цицерона, например, он не получил поддержки: оратор был вынужден этой зимой отказаться от павлинов, гигантских устриц и морского угря (кстати, мясо павлина «славилось» своей жесткостью, но сейчас не об этом). Устрицы и угорь, жаловался Цицерон, никогда не вредили его пищеварению, в отличие от репы.