Текст книги "Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография"

Что Клеопатра думала о моралистах – истинных и мнимых, среди которых вдруг оказалась, – нам неизвестно. Зато нам известно, что они думали о ней. К браку и женскому вопросу в Риме, где понятие «женские права» было нонсенсом, подходили совершенно иначе (а для мужчины определение «женственный» звучало самым жутким ругательством). Здесь «хорошая женщина» означало «незаметная женщина», что шло вразрез с воспитанием Клеопатры. В Александрии ей полагалось постоянно выставлять себя напоказ, здесь же все было наоборот. Римская женщина не имела не только гражданских или политических прав, но даже и собственного имени: только производное от имени отца. Обе сестры Цезаря звались Юлиями. Дамы в Риме опускали глаза на публике, молчаливые и покорные. Не могли никого позвать на ужин. Не фигурировали в интеллектуальной жизни, редко появлялись в произведениях искусства – в отличие от Египта, где женщин-тружениц и женщин-фараонов изображали в живописи и скульптуре, рисовали на стенах гробниц и святилищ: ловящими птиц, продающими продукты или делающими подношения богам [65].

Не то чтобы римские законы распространялись на иностранных монархов, однако Клеопатра просто не могла не чувствовать дискомфорта [66]. Как всегда, женщина могла называться «непорочной», только когда вела жизнь служанки (традицию облек в формулу Ювенал: «труд, недолгий сон и грубые руки от пряжи этрусской жестки»). Разрушительница браков, непонятно как сумевшая примазаться к изысканному обществу Венеры, Клеопатра взбаламутила Рим сразу по нескольким направлениям: женщина, иностранка, восточный монарх в сердце города, до сих пор мнившего себя победившей монархию республикой, да еще и воплощение Исиды, чей культ считался подозрительным и извращенным, а храмы пользовались дурной славой мест для свиданий. Клеопатра путала карты и издевалась над канонами. Даже сегодня она представляла бы проблему для любой службы протокола. Должна ли владычица сердца римского диктатора быть еще и владычицей Римской империи? Как бы она себя ни вела – а похоже, Клеопатра умела так же быстро адаптировать к ситуации свою внешность, как и свою личность, – эта женщина нарушала все мыслимые правила. У себя в стране царица, куртизанка – за границей. Даже еще хуже – куртизанка со средствами. Клеопатра была не просто экономически независимой: она была богаче любого римского мужчины.

Само ее богатство, за счет которого Рим наслаждался триумфами, ставило под сомнение ее нравственность. Вообще красноречиво описать чье-нибудь тисненое серебро, изумительные ковры или мраморные статуи значило вынести человеку обвинение. Слабому полу доставалось сильнее. «Женщина все позволяет себе, ничего не считает стыдным, лишь стоит на шею надеть изумрудные бусы или же ухо себе оттянуть жемчужной сережкой» [67] – вот так работала логика. В этом смысле оттянутые уши влияли на ее судьбу больше, чем длинный нос. Даже если предположить, что Клеопатра оставила лучшие свои драгоценности в Александрии, все равно в Риме ее имя звучало синонимом «безумной роскоши». Эта роскошь принадлежала ей по праву рождения (в то время как для порядочной римлянки истинными драгоценностями были ее дети). По римским меркам, даже евнухи Клеопатры считались богачами [68].

Так или иначе, она оказалась в ответе за всякое зло, творимое кем-либо в ее порочном, развращенном богатством семействе. Задолго до того, как превратиться в легендарную колдунью, в беспощадную, отчаянную пожирательницу мужчин, она представлялась римлянам экстравагантной женщиной Востока – беспощадной, отчаянной пожирательницей богатств. Безнравственность начиналась с моллюсков, разрасталась до пурпурных и алых одеяний и, наконец, достигала апогея пафоса – жемчугов, возглавлявших римский хит-парад непростительно дорогих безделушек. Светоний, например, приводит их в качестве иллюстрации слабости Цезаря к роскошеству. Назидательная притча о распутнике, пожертвовавшем жемчужиной, чтобы доказать свою правоту, часто рассказывалась и до, и после 46 года до н. э. И идеально подходила к дерзкой египетской царице. (Похоже, тут смешались вымысел и путаница. Говорили, что Клеопатра носила «две крупнейшие жемчужины в истории». Плиний оценил каждую в 420 талантов, то есть на каждом ухе у нее висело по средиземноморской вилле. Такую же сумму она выделила на похороны быка Аписа в Мемфисе) [69]. Какая другая женщина могла бы дойти до такой степени бесстыдства, что вынула из уха жемчужину, растворила ее в уксусе и выпила – ради того, чтобы с помощью колдовства и своего фантастического богатства приворожить мужчину? [70]

Ни волшебство, ни богатство зимой 46 года до н. э. особо не демонстрировались. Клеопатра явно посещала некоторые модные адреса, хотя и слабо верится, что она мало времени проводила дома, на вилле Цезаря, в окружении лишь своих приближенных и слуг. Некоторые из них хорошо ориентировались в Риме, так как участвовали в скандальном восстановлении на троне ее отца. В эти месяцы ей приходилось много изъясняться на латыни – и вне зависимости от своих успехов в языке она убедилась, что кое-какие понятия не поддаются переводу. Даже юмор здесь был другим – плоским и соленым, в Александрии же она привыкла к тонкой иронии и аллюзиям. Прямолинейные римляне относились к себе серьезно, александрийские непочтительность и непосредственность встречались у них крайне редко.

Когда пришла весна и открылась навигация, Клеопатра, очень может быть, поплыла домой, а снова приехала в Рим уже ближе к концу года. Два последовательных визита кажутся более реалистичными, чем один длинный: вряд ли царица смогла бы объяснить подданным полуторагодичное отсутствие, как бы ни была уверена в незыблемости своего трона. Значит, ей пришлось мучительно много времени провести в дороге, хотя плыть на юг было несколько легче. Предположим, Клеопатра вернулась в Александрию в 45 году до н. э. – тогда выехать она должна была в конце марта или начале апреля, когда шквалистые северо-восточные ветры уже утихли и унесли грозы от берегов Египта. Никто не отваживался пуститься в путешествие зимой. Кое-кто решался на это весной: «Только что первые листья на кончиках веток смоковниц станут равны по длине отпечатку вороньего следа, станет тогда же и море для плаванья снова доступным»[73]73
  Гесиод. Труды и дни, 680, 681. Здесь и далее цит. в пер. В. В. Вересаева.


[Закрыть] [71]. Если Клеопатра действительно поплыла домой в начале 45 года до н. э., то вернулась в Рим она к осени. Только в случае ее недолгого пребывания в Александрии можно верить свидетельству Светония, согласно которому Цезарь провожал ее из Рима. Другой возможности у него уже не будет.

Светоний, работавший с большим количеством источников, пусть и полтора столетия спустя, не сомневается, что прощаться им не хотелось – как и в нильском круизе, когда пришлось разворачивать корабли. Римский полководец отпустил Клеопатру с почестями и дарами [72]. Он признал Цезариона, позволив назвать новорожденного его именем. Да и с чего бы ему было колебаться? Во всяком случае, тогда только маленький восточный наследник, восходивший к Александру Македонскому, продолжал его род. К тому же сложно спорить с очевидным: к двум годам Цезарион походил на отца и внешностью, и манерами. Возможно, за этим она и ехала – ради такого признания можно было сколько угодно переплывать Средиземное море. Как написал один историк – и еще много кто отмечал в подобных обстоятельствах как до, так и после, – ребенок «был главным козырем, с помощью которого она могла заставить Цезаря выполнять обещания» [73]. Мы не знаем, что это были за обещания, за исключением дарованного ей титула «друга Рима», стоившего в свое время ее отцу ошеломительной суммы в шесть тысяч талантов.

Как еще объяснить эти затянувшиеся «римские каникулы»? Слишком многое стояло на кону, чтобы ставить чувства выше политики. Цезарь уже и до того однажды вызывал к себе Клеопатру, и его личные мотивы в отношении этих полутора лет остаются сегодня в числе самых исследуемых и при этом самых непонятных в истории. Можно допустить, что эти двое планировали какое-то совместное будущее, что, как считали многие, не послужило бы на пользу Цезарю. До конца жизни Клеопатра хранила страстные, восторженные письма Цезаря [74], и по крайней мере некоторые из них он, вероятно, писал ей между 48 и 46 годами до н. э. Здесь самое время вспомнить об исторической версии прекрасной вазы с ядовитыми змеями. Клеопатра понимала, что ей самой, лично, нужно убедить коллег Цезаря в том, что, пока она у власти, Египет остается верным другом и союзником Рима [75]. Сенат далеко не был сплоченным коллективом, там каждый преследовал свои интересы, и уж точно не все они совпадали с интересами Цезаря. Она хорошо знала о плетущихся интригах. Чтобы обезопасить свою власть дома, требовалось увеличить количество сторонников за границей (Цицерон еще менее лестно отзывался об официальном Риме: «более постыдного сборища не было никогда даже при игре в кости» [76].) Второй приезд Клеопатры, видимо, совпал с возвращением Цезаря из Испании осенью 45 года до н. э. – к этому времени он собирался заняться реорганизацией Востока [77]. Она не могла допустить, чтобы этот вопрос решался без нее: хотя бы из-за Кипра, который формально принадлежал ее брату и все время норовил выйти из-под ее контроля. Если у царицы Египта и имелись более грандиозные планы, то до нас они не дошли. Конечно, проще простого было приписать ей некие коварные, далеко идущие замыслы: в Риме привыкли к Птолемеям-интриганам. Однако нам очевидна цена их с Цезарем воссоединения. Оно привело к катастрофе. И не важно, что она, похоже, сидела в Риме тихо, как ожидавшая Одиссея на Итаке Пенелопа, – кончила Клеопатра скорее как навлекшая на Трою беду Елена. Это приключение шло против всякой логики.

5. «Человек по природе своей есть существо политическое»

 
Право, жен
Хоть не было бы вовсе… Мне бы разве…[74]74
  Заголовок главы – Аристотель. Политика, I.9. Здесь и далее цит. в пер. С. А. Жебелева. «Киклоп» Еврипида здесь (в эпиграфе) и далее цит. в пер. И. Анненского.


[Закрыть] [1]
 

Еврипид. «Киклоп»

«Впрочем, кто, будучи сколько-нибудь разумен, теперь может быть счастлив?» – ворчал Цицерон в письме М. Курию незадолго до того, как Клеопатра впервые появилась в Риме. После десяти лет ужасной войны настроение в Риме было подавленным, и в особенности таковым было настроение Цицерона, самого выдающего жителя города и самого безжалостного его критика. Несколько месяцев город находился в состоянии «расстройства и беспорядка», как сообщал в письме Руфу [2]. Клеопатра об этом знала и тщательно продумывала каждый шаг. Она общалась с самыми сливками общества. Она не могла позволить себе пренебречь малейшей деталью окружающего политического ландшафта. Весь Рим замер в тревожном ожидании завтрашнего дня. Гражданские реформы Цезаря выглядели многообещающе, однако как и когда он вернет республику к привычной жизни? Годы войны перевернули ее вверх дном: конституция в небрежении, должности раздаются неизвестно кому, закон не исполняется. Цезарь мало что делал для восстановления правовых традиций. Зато его полномочия расширялись: он решал судьбу выборов и большинства судебных дел, тратил уйму времени на сведение счетов, поощрение сторонников, распродажу собственности противников. Значение сената стремительно падало. Кое-кто жаловался, что живет в монархии, которая прикидывается республикой. Раздраженный Цицерон предрекал три возможности развития событий в письме А. Торквату: «либо чтобы государство вечно страдало от оружия, либо, после того как последнее будет сложено, чтобы оно когда-нибудь возродилось, либо чтобы оно окончательно погибло» [3].

Осенью Цезарь вернулся из Испании, где разгромил приверженцев Помпея. И объявил, что гражданская война закончена. Он обосновался в Риме и долго жил там безвылазно, чего не случалось в предыдущие четырнадцать лет. Неизвестно, планировали ли они это заранее, но роман с Клеопатрой продолжался. У многих, кстати, ее пребывание в городе вызывало не меньше вопросов, чем у нас сегодня. Однако она хорошо знала, что такое непопулярность, – и сейчас это было очень кстати. Она жила не в самом престижном месте, и это само по себе говорило о неоднозначном положении. Впрочем, невозможно представить, что ее персона не вызывала острого любопытства, а может – и мистического обожания. Думается, она продолжала отцовскую традицию щедрых подарков: как мы помним, отец давал большие взятки и делал большие долги – одно это наверняка привлекало внимание к его дочери. Плюс она обладала гибким и живым умом, что всегда впечатляло римлян.

И мода признала царицу: теперь в Риме носили прическу «а-ля Клеопатра», косы укладывались сзади в пучок [4]. Общество здесь было крайне расслоено, статус ценился превыше всего. Значение имели служебное положение, образование, деньги. Клеопатра принадлежала к элите и хорошо ориентировалась в социальных взаимоотношениях. Изысканный римский ужин, сдобренный интеллектуальным общением, мало отличался от изысканного александрийского. Будучи чутким и умным гостем, Клеопатра быстро освоилась с политическими сплетнями и ученой неспешной беседой, которую весьма уважали в Риме – говорили даже, что она улучшает вкус вина. Один эрудированный современник так определял идеального сотрапезника: «Не нужно приглашать ни слишком говорливых гостей, ни молчунов»[75]75
  Авл Геллий. Аттические ночи. XIII.xi.2–5. Здесь и далее цит. в пер. Егорова А. Б., Бехтер А. П., Тыжова А. Я.


[Закрыть] [5]. В течение нескольких послеполуденных часов такой собеседник мог свободно рассуждать на множество политических, научных и культурных тем, затрагивавших вечные вопросы бытия: что было в начале – курица или яйцо? Почему человек с годами лучше видит вдаль? Почему свинина для евреев запретна? [6] Клеопатра пользовалась расположением Цезаря – так что просто не могла остаться без общества (Цезарь, со своей стороны, не обращал внимания на злословивших по поводу ее присутствия. «Его, однако, это совершенно не беспокоило», – утверждает Дион [7]). На вилле Цезаря ее окружали выдающиеся интеллектуалы и тщательно отобранные дипломаты. Она была утонченной, щедрой и харизматичной женщиной и наверняка завоевала расположение многих. У нас, однако, имеется единственное свидетельство – причем самого злого на язык (хотя одновременно и самого сладкоречивого) из римлян, который всегда «очень громко лаял» [8]. «Царица мне отвратительна», – шипел Цицерон. Историю пишут красноречивые.

Великий оратор, седой, шестидесятилетний, ко времени визита Клеопатры уже стал памятником самому себе. Выглядел он все еще прилично, хотя черты лица оплыли. В разгар вспыхнувшей писательской лихорадки Цицерон посвятил себя большому, многие темы затрагивавшему философскому труду. Год назад он расторг брак, в котором пребывал на протяжении тридцати лет, и женился на своей юной богатой воспитаннице, причем объяснял этот размен в письме Гнею Планцию примерно так же, как Клеопатра – свой приезд в Рим: «От тех же, кому, ввиду моих бессмертных благодеяний, мое спасение и мое имущество должны были быть дороже всего, я, видя, что из-за их подлости для меня в моих стенах нет ничего безопасного, ничего свободного от коварства, счел нужным оградить себя верностью новых дружеских связей от вероломства старых». Цицерон – самородок из провинциального семейства, пробившийся наверх исключительно за счет собственного интеллекта и остававшийся там благодаря непрерывным политическим интригам, – женился на деньгах.

Что он вообще нанес Клеопатре визит, не более удивительно, чем то, что вскоре он начал клеймить ее в своих опусах, причем очень грубо. У великого Цицерона имелось два режима: «виляй хвостом» и «ату его». Причем применять их он мог одновременно к одной и той же персоне: скажем, сегодня оклеветал человека, а завтра уже клянется ему в вечной преданности. Типичный великий писатель, иначе говоря – влюбленный в себя мужчина с раздутым эго и болезненной чувствительностью к обидам, реальным и вымышленным. Римский Джон Адамс, живший с постоянной мыслью: что скажут обо мне потомки? Он не сомневался, что мы будем читать его через две тысячи лет. Не менее талантливый сплетник, чем мастер красноречия, Цицерон старательно собирал информацию на каждого популярного римлянина – где живет, чем владеет, с кем общается. Продержавшись три десятилетия на римской политической сцене, он не собирался с нее уходить. Его неудержимо влекли власть и слава. Ни одной знаменитости не суждено было избежать его ядовитых укусов, особенно если человек обладал интеллектом, мировой известностью, возможностью содержать армию и умением развлекаться так, что в словаре римлян даже не находилось для этого слов. Цицерона тошнило от «репы» в любых проявлениях: он был убежденным поклонником роскоши.

Будущее царицы в римской историографии решилось благодаря недоразумению: Клеопатра пообещала Цицерону некую книгу, возможно из Александрийской библиотеки. И почему-то не выполнила обещания. Совершенно ясно, что она нисколько не заботилась о его чувствах. И еще глубже их ранила чуть позже, когда к вилле оратора подъехал вельможа из свиты царицы, посланный – как выяснилось – не за Цицероном, а за его лучшим другом. Здесь много неясного – уже две тысячи лет мы пытаемся прочитать, о чем умолчал философ, – но за глубокомысленными недомолвками и туманными намеками прячется скорее кто-то оконфуженный, а не оскорбленный. Он внезапно приготовился к нападению – либо устыдившись собственного обращения за услугой к царице, либо раздраженный самим фактом своего с ней общения. Похоже, все-таки попал под ее чары. Даже потрудился объяснить в письме к Аттику, что их контакты «имели отношение к науке и соответствовали моему достоинству, так что я осмелился бы сказать о них даже на публичном выступлении» [9]. Ничего предосудительного – посланник Клеопатры может это подтвердить. Однако достоинство Цицерона пострадало. Результатом стала стремительно накатившая ненависть. Что она и ее приближенные о себе возомнили? Мало кому в истории приходилось так дорого платить за забытую книжку: из-за своей оплошности она приобрела в Цицероне заклятого врага – хотя надо отметить, что он обрушил на царицу Египта свой благородный гнев только после ее отъезда из Рима, скорее всего окончательного. И, несмотря на неприязнь, частенько с ней общался – в обществе, если не на вилле Цезаря, – что, конечно, многое о нем говорит.

Впрочем, у Цицерона и помимо «книжного инцидента» имелось множество причин не любить Клеопатру. Оставаясь непримиримым сторонником Помпея, он весьма прохладно относился к Цезарю, который вел себя с великим оратором покровительственно и не воздавал должного его мудрости. Цицерон в свое время уже высказывался критически об отце Клеопатры. Он лично знал Авлета и считал его плохой пародией на царя: говорил, что «его александрийское высочество» вообще не царь – «ни по своему происхождению, ни по духу»[76]76
  Цицерон. Вторая речь о земельном законе, II.42.xvii. Пер. В. О. Горенштейна.


[Закрыть] [10]. Республиканец до мозга костей, Цицерон гораздо больше времени посвятил египетским делам, чем ему хотелось бы: от них вечно попахивало бесчестным [11]. Когда Клеопатра была еще ребенком, он хотел поехать послом ко двору ее отца, но беспокоился, как это назначение воспримут грядущие поколения и римская знать. К тому же у оратора были странные отношения с женщинами. Он долго жаловался, что первая жена слишком увлекалась общественными делами и не слишком – домашними. Избавившись от одной самостоятельной, мыслящей, волевой женщины, он не испытывал симпатии к другой. А вот дочь свою обожал беззаветно, дал ей самое лучшее образование. Она умерла внезапно, родами, в феврале 45 года до н. э., не дожив до тридцати лет. Горе раздавило Цицерона, он долгие месяцы страдал от боли. Периодически на него нападали приступы рыдания, и друзья мягко пытались убедить его держать себя в руках[77]77
  Он себя не сдерживал – тем более что в своем горе был чрезвычайно продуктивен. А тех «счастливцев», которых возмущала его скорбь, призывал прочитать хотя бы половину того, что он в своем отчаянии написал. – Прим. автора.


[Закрыть]. Однако эта потеря не сблизила его с другой женщиной, здравомыслящей и молодой, тоже принадлежавшей к поколению его дочери. Когда он увидел, что новая жена, совсем еще подросток, недостаточно сильно потрясена его утратой, Цицерон избавился и от нее. Они развелись через несколько месяцев после свадьбы.

«О гордости же самой царицы, когда она находилась в садах за Тибром, не могу вспомнить без сильной скорби» [12], – писал Цицерон в середине 44 года до н. э. В этом смысле они друг друга стоили: оратор признавался, что ему свойственны «некоторое тщеславие и даже славолюбие» [13]. Позже Плутарх высказался более развернуто [14]. Каким бы он ни был умницей, как бы ни был разобран на цитаты, но бесконечные дифирамбы Цицерона самому себе очень утомляли. Его труды полны беззастенчивого самопиара. Дион тоже не особенно церемонился, описывая первого римского оратора: «Это был величайший хвастун на свете» [15]. Особенно гордыню Цицерона тешила личная библиотека – наверное, главная любовь его жизни. Сложно сказать, что могло доставить ему больше радости – ну разве что уклонение от закона о расходах. Ему нравилось считать себя состоятельным человеком. Он гордился своими книгами. Этого было вполне достаточно, чтобы не любить Клеопатру: умные женщины с более крутыми библиотеками, чем у него, заставляли Цицерона чувствовать себя трижды оскорбленным.

Он ругал Клеопатру за высокомерие, но вообще «высокомерный» – едва ли не любимое его слово. Цезарь у него высокомерный. И Помпей. И верный соратник Цезаря Марк Антоний, для которого у оратора нашлись и гораздо менее лестные определения. Александрийцы тоже высокомерны. И даже победа в гражданской войне названа им высокомерной. Цицерон привык к лаврам неподражаемого мастера красноречия. Клеопатра, обладавшая не менее острым языком, раздражала. И неужели ей правда необходимо все время строить из себя царицу? Он был уязвлен в своих лучших республиканских чувствах, несомненно, обострявшихся на фоне собственного скромного происхождения. Тут оратор не одинок: многие отмечали надменность Клеопатры. Стратегические игры давались ей лучше дипломатических. Вполне вероятно, что она бывала бестактна – в роду многие страдали манией величия. И при случае напоминала окружающим, что вообще-то несколько лет самостоятельно правила «обширным царством» [16]. Надменность часто усугубляется вдали от дома. В конце концов, у Клеопатры имелись основания уверовать, что она спустилась сюда из горних сфер: никто в Риме не мог похвастаться такой, как у нее, родословной. Цицерона раздражало, что она прекрасно это знает [17].

Тем временем тучи над царицей-гордячкой и безутешным философом сгущались. Цезарь слишком глубоко погрузился в военные дела, совершенно выпустив из виду старые проблемы, на которые многие из окружения ему указывали. Сделать надо было немало: реформировать судебную систему, сократить расходы, восстановить доверие к власти, возродить трудовую дисциплину, привлечь в город новых граждан, поднять общественную нравственность, добиться торжества свободы над славой – в общем, спасти город от падения [18]. Вместе со всеми остальными Цицерон начал анализировать мотивы Цезаря – дело такое же неблагодарное в 45 году до н. э., как и теперь. В конце года на полководца посыпались многочисленные почести – вплоть до обожествления, словно он был эллинистическим монархом. В течение нескольких месяцев в храмах установили его статуи. Его образ, вырезанный из слоновой кости, соседствовал на торжественных церемониях с изображениями богов. Его власть раздулась до совершенно нелепых размеров (Цицерон будет позже радостно перечислять все эти прегрешения. А пока он страшно гордится своими встречами с Цезарем). Его поведение, однако, вызывало ропот. Цезарь держался как человек, одержавший победу в 302 битвах, выступавший против галлов не менее тридцати раз, как человек, который «был неустрашим и непобедим до конца всей войны» [19]. В то же время он неохотно шел на компромисс. Игнорировал традиции. Военачальник в нем полностью вытеснил политика. Очаги недовольства регулярно возникали то тут, то там, а тлеющие в них угли искусно раздувались Цицероном и другими бывшими сторонниками Помпея.

В феврале 44 года до н. э. Цезарь провозглашается пожизненным диктатором. Снова на него льется дождь привилегий. Теперь он постоянно носит триумфальное платье и восседает на высоком кресле из слоновой кости и золота, подозрительно похожем на трон. Его профиль появляется на монетах – впервые такой чести удостоен ныне живущий римлянин. Все это вызывает противодействие: хотя сенат сам «поощрял и нахваливал его», сенат же потом «это самое и вменил ему в вину и стал распространять клевету о том, с какой готовностью он принимал поощрения и похвалу и как начал еще более из-за них кичиться» [20]. Цезарь, возможно, совершил ошибку, приняв все эти почести, но он наверняка чувствовал себя обязанным и не хотел никого обижать отказом. Неизвестно, что возобладало – сверхчеловеческое эго или сверхчеловеческое преклонение, которое в итоге погребло его под собой. Великий полководец лишь осложнил ситуацию, начав зимой подготовку к новой, крайне амбициозной военной кампании, которая грозила римскому кораблю очередным штормом. Он хочет завоевать Парфию, государство на восточной границе Рима, уже давно противящееся его господству. Эта перспектива совершенно не вдохновляет Клеопатру. Несмотря на ухудшающееся здоровье и фаталистический настрой, Цезарь собирается проложить для Рима путь в Индию. Ему пятьдесят пять, и он готовится к миссии, которая займет не меньше трех лет. К той самой миссии, в которой когда-то почти преуспел Александр Македонский. Цицерон сомневается, что Цезарь вернется, – даже и в том, что ему вообще удастся выехать.

Весной 44 года до н. э. римский диктатор отправляет в Парфию шестнадцать легионов и кавалерию и объявляет дату отплытия – 18 марта. Он, конечно, отдает распоряжения на время своего отсутствия – надо полагать, Клеопатра тоже начинает паковать вещи, – но город полнится страхами и сомнениями. Когда же будут решаться домашние проблемы? Как будет Рим без Цезаря? Это вполне резонная тревога, учитывая, что Марк Антоний проявил себя совсем не блестяще, пока Цезарь был в Египте. Антоний в роли заместителя был ненадежен, неэффективен и даже приобрел репутацию растратчика. К тем, кого интересовало, когда начнется восстановление республики, оракул той зимой оказался особенно жесток. Пророчество гласило – по крайней мере, так говорили, – что Парфию сможет завоевать только царь. Говорили, что Цезаря ждало неизбежное коронование. Это, возможно, был не более чем слух – об оракулах вспоминали, только когда это было удобно, – но он предлагал ответ на щекотливый вопрос: почему Клеопатра вообще живет на вилле Цезаря? Цезарь вполне мог иметь монархические амбиции. А мог и не иметь. Ясно одно: он совершенно перестал интересоваться проблемами Рима – проявлять подобную беспечность было не очень умно, равно как и действовать авторитарно там, где стоило проявить мягкость. Если вы не хотите, чтобы вас принимали за царя, не надо проводить время с царицей.

До 44 года до н. э. Мартовские иды были известны как день весеннего веселья и повод хорошенько выпить, как и многие другие даты римского календаря. Чествование древней богини конца и начала свелось к своеобразному, шумному празднованию Нового года. Толпы гуляющих ночью устраивали пикники на берегах Тибра, ставили времянки под луной. Этот праздник потом вспоминали весь год. Утро 15 марта 44 года до н. э. выдалось хмурым. Ближе к полудню Цезарь направился в паланкине к сенату, чтобы раздать последние распоряжения перед отъездом. Молодой и знатный Публий Корнелий Долабелла надеялся, что его назначат консулом, как и Марк Антоний, его соперник в борьбе за любовь Цезаря. Сенат заседал в этот день в больших палатах, прилегающих к театру Помпея. Когда Цезарь вошел в своем лавровом венке, все встали. Около 11 часов он сел в свое новое золотое кресло. Диктатора сразу окружили коллеги, многие из них – его верные друзья. Один из них протянул к нему руку с петицией, что вызвало лавину униженных просьб и целований руки. Цезарь встал и начал говорить, и в этот момент подавший петицию, прервав его на полуслове, вдруг резко сдернул с его плеча плащ. Это был сигнал. Мужчины окружили диктатора и обнажили мечи. Цезарь увернулся от первого удара, который его только поверхностно задел, но ничего не мог поделать против последовавшего града ударов. Заговорщики заранее договорились, что каждый из них должен участвовать в убийстве. Никто не отступил: они беспорядочно били Цезаря мечами в лицо, бедра, грудь, иногда в суматохе раня друг друга. Он попытался вырваться, «с гневом и криком, как дикий зверь, поворачивался в сторону каждого из них» [21]. А потом испустил последний стон, закрылся плащом – как Помпей на египетском побережье – и упал на пол.

Нападавшие побежали к дверям, а Цезарь, получивший двадцать три удара, лежал безжизненной алой глыбой в «окровавленной и разодранной одежде» [22]. Убийцы в заляпанных кровью тогах и сапогах бегали по городу и кричали, что они убили царя и тирана. Рим охватили ужас и паника. В этой сумятице никто не знал, весь ли сенат замешан в заговоре. Толпа, внимание которой в момент атаки было приковано к проходящему тут же рядом, в театре Помпея, состязанию гладиаторов, выплеснулась на улицы. Прошел слух, что гладиаторы начали убивать сенаторов. Что войска вот-вот начнут грабить город. «Бегите! Запирайте двери! Запирайте двери!» [23] – раздавались вопли. Ставни захлопывались, Рим затаился за замками и засовами жилых домов и ремесленных мастерских. Извечная столичная круговерть вдруг замерла: сначала «все улицы заполнились бегущими и кричащими людьми», а уже через пару минут «Рим стал похож на город, захваченный неприятелем»[78]78
  Николай Дамасский. О жизни Цезаря Августа и о его воспитании, 25. Здесь и далее цит. в пер. Е. Б. Веселаго.


[Закрыть] [24]. В здании же тело Цезаря так и пролежало несколько часов в луже крови, и никто не решался к нему подойти. Только ближе к вечеру три раба положили его на носилки и понесли к дому, под истеричные рыдания и причитания до смерти перепуганных жителей.

Вряд ли эта новость потрясла кого-нибудь сильнее, чем Клеопатру, – за исключением, пожалуй, лишь Кальпурнии, к порогу которой доставили изувеченный труп. Не важно даже, что царица Египта переживала лично, – в политическом смысле смерть Цезаря была для нее катастрофой. Она потеряла своего покровителя. Ее положение становилось в лучшем случае непрочным. Тревога сгущалась, как сумерки. А его друзей и родственников тоже убьют? Без сомнений, Марк Антоний – ближайший сподвижник диктатора – допускал такое развитие событий. Он переоделся слугой и ударился в бега. Когда же появился в городе снова, везде ходил с металлическим нагрудником под туникой. Нападавшие сменили испачканную одежду и исчезли, как и сочувствовавшие им (Цицерон одобрял это убийство, но не участвовал в нем. Он тоже скрылся). Ожидавшая скорого отъезда Цезаря Клеопатра наверняка собиралась отплыть домой в середине марта. Однако такого финала, естественно, не предвидела. О заговорах против Цезаря в Риме шептались годами, задолго до ее визита. Что же касается многочисленных пророчеств, то они выглядят точными только теперь, в ретроспективе. А тогда их с одинаковым успехом можно было толковать в пользу любого будущего: в древней истории вообще на редкость мало ложных знамений. Уже позже безошибочные знаки судьбы разглядят люди, желавшие оправдать убийство Цезаря и верившие в его предопределенность.