Текст книги "Девушка с нижнего этажа"

– Вот зараза. Пора сшить из тебя коврик.

Я выпутываюсь из ослабшего поводка.

– Освободите пути! Поезд близко! – Дежурный звонит в колокол, и через рельсы пролетают последние повозки. Небо заволакивают клубы дыма.

Мы поспешно сходим с путей, но где моя перчатка? Осталась лежать между шпалами, всего в десяти шагах от меня. Какой толк от одной перчатки? Придется купить новую пару, а ведь я копила на шляпку, которая заменит недоразумение, которое я ношу сейчас. Я еще могу успеть.

Меня останавливает чья-то рука.

– Вы что, головой ударились? – недовольно произносит Нэйтан.

Я сбрасываю его руку.

Паровозный свисток пробивает в воздухе дыру, в которую улетают все остальные звуки, даже лай Деры. Я убегаю, переставляю ноги так быстро, как только могу.

Пять

Домой я возвращаюсь на четверть часа позже обычного: я шла окольными путями на случай, если Нэйтан решит пойти за мной. Будь к моим ногам привязана веревка, я сплела бы потрясающий замысловатый узор, петляя по району. Вдруг я осознаю, что Дера легко может взять мой след, а значит, совсем не важно, какой дорогой я шла. С другой стороны, все эти годы она чувствовала мой запах, исходящий из подвала, но еще ни разу меня не выдала. Вероятно, мой запах для собаки – просто часть домашней обстановки, и мы все можем жить, как жили.

Я пытаюсь отмыть грязь, которая за день осела на ладонях, но мыло выскальзывает из рук. Когда я ополаскиваю руки водой из кувшина, немного бесценной жидкости проливается на пол мимо ведра.

Старина Джин, который каждый вечер вторника ходит в общественную баню, уже выложил маринованные томаты с парой куриных ножек на мою выщербленную тарелку, накрыв ее миской.

Опустившись на кровать, я снимаю порванные чулки. Мне на глаза попадается слово опереточный, то есть «такой, что нельзя воспринимать всерьез», а под ним красуется окорок, «мясо с ноги барашка». Моя стена надо мной издевается. Как и переговорная труба, которую мне так и хочется открыть. Я уверяю себя в том, что ничего страшного не произошло. Дера не сможет учуять меня через трубу.

Я вытаскиваю шерстяной кляп.

Дера лает так громко, будто находится в паре дюймов от моей головы. Отпрянув от трубы, я спотыкаюсь о свой матрас.

– Дера, отойди от стены, – произносит Нэйтан. Я в ужасе смотрю на трубу, словно овчарка может прыгнуть в вентиляционное отверстие и скатиться вниз.

Неужели она меня унюхала? За все пять лет, что она живет у Беллов, такое случается впервые. Я тянусь за кляпом, но звук скребущих лап постепенно затихает. На первый план снова выходит голос Нэйтана:

– Кто же знал, что есть столько мнений насчет того, как пригласить кавалера на скачки?

Дера гавкает откуда-то издалека.

– Мне понравилась идея той, что постарше, с волосами на подбородке: «Нужно крепко засесть у него в мозгах – словно маковое зернышко в зубах, – и тогда он пойдет на все, лишь бы тебя достать». – Нэйтан безупречно пародирует ирландский акцент. Затем добавляет своим обычным голосом: – А ты что думаешь, Дера?

На этот раз овчарка молчит.

– Тебе пришлась по душе девушка с птичьей клеткой? – Тут Нэйтан принимается шепелявить, словно ему недостает зуба: – «Лошади воняют. Уж лучше я буду собирать тлю со своих азалий». – Нэйтан ухмыляется. – Мне нравится, как слово азалия прокатывается по языку. К тому же оно дает букве З шанс выйти из тени. Буква З переживает непростые времена с тех пор, как Зак Тейлор[2]2
  Американский президент в 1849–1850 гг.


[Закрыть] покинул свой пост.

Я еле сдерживаю смех.

– Нет, я остановлюсь на маковом зернышке. Тетушка Эдна вполне могла бы выдать такую фразу.

Значит, Нэйтан подслушивал, чтобы написать колонку советов? Но представлять себя как маковое зернышко? Чушь. В объявлении четко сказано, что дамы могут приглашать кавалеров. Зачем все усложнять? Так всегда с этими ухаживаниями. Никто никогда не идет напролом и не говорит откровенно о том, что думает, и всем приходится исполнять хитроумный танец, чтобы просто пройтись по комнате.

Но Беллам нужно что-то, что будет отличать их от тетушки Эдны, если «Фокусу» необходимо набрать две тысячи подписчиков к апрелю. Зачем выпускать на скачки вторую лошадь, если можно выпустить дракона, который не только летает, но и ест лошадей на завтрак. Атланта считается столицей Нового Юга, городом, который первым вступит в двадцатый век. Местные женщины, по крайней мере белые, уже выходят на демонстрации за принятие поправки, которая дала бы им право голосовать, ведь с внесением Пятнадцатой поправки это право получили небелые мужчины. Они, без сомнения, готовы к колонке, в которой будут затрагиваться более серьезные злободневные темы. Кто-то должен известить всех, что грядут перемены. Кто-то, кто знает и высшие, и низшие слои общества, кто видел его изнутри и снаружи.

Кто-то вроде… меня. Если я такая нахалка, то, возможно, из меня получился бы хороший автор колонки советов. Я за прогресс, и у меня есть свое мнение, как и у всех вокруг. И не считая Беллов, если кто и разбирается в делах «Фокуса», то это я. Я могла бы не только помочь им остаться на плаву, но и устроить все так, чтобы мы со Стариной Джином преспокойно жили здесь дальше. Никто не узнает, кто я. Истину лучше доносить не посмертно, а анонимно.

Старине Джину это не понравится. Он заставлял дядюшек следовать целому своду правил, чтобы остаться незамеченными: говорить тихо, выходить на улицу по одному, ничего не выбрасывать в мусоросжигательную печь Беллов. Но я сделаю это и для Старины Джина тоже. Он не должен узнать. Сейчас ему едва хватает времени на чтение новостей.

Сердце бешено стучит в моей груди. Я стану тетушкой Эдной для семейства Белл.

Шесть

Я иду на половину Старины Джина, где в ящиках хранятся обрывки старой ткани и письменные принадлежности. С ящиком для бумаги приходится повозиться, но наконец он мне поддается. Быстро достав один лист, я крадусь обратно в свой угол.

Сильнее всего потолок трясется вечером в среду и в субботу, потому что в четверг и воскресенье выходят свежие выпуски «Фокуса», но сегодня наверху тишина. Вместо керосиновой лампы я зажигаю восковую свечу, которую вставила в треснутую чашку. На бетонных стенах появляются очертания моей тени. Я наблюдая за тем, как моя темная сестра-близнец вертит ручку пальцами. На чье имя писать письмо?

Сперва я думаю про миссис Белл, но отказываюсь от этой идеи. Она получит мое таинственное письмо слишком скоро после нашей встречи в шляпной мастерской, а это может вызвать ненужные подозрения. Тогда остается Нэйтан: хоть мы с ним и столкнулись нос к носу, он не услышал от меня ни слова по-английски. Да, я напишу ему. Мистер Белл не единожды озвучивал сомнения, что из Нэйтана выйдет хороший издатель. Может быть, я помогу Нэйтану убедить отца в том, что он умеет мыслить прогрессивно – ведь именно такими идеями славится «Фокус».

Однажды Нэйтан станет отличным издателем, возможно, не таким харизматичным, как отец, но таким же твердым в своих убеждениях. Хоть Нэйтан и ворчун, он, в отличие от отца, идет по жизни легко, словно знает, что существует далеко не один способ оставить после себя след.

Мистеру Нэйтану Беллу

Лаки-стрит, дом 1

Атланта, Джорджия

Уважаемый мистер Белл!

Многие годы я являюсь постоянной читательницей «Фокуса». Особое удовольствие мне доставляют ваши обстоятельные статьи, которые свидетельствуют не только о вашей готовности бороться за справедливость, но и о пытливости вашего ума (из последних могу выделить следующие статьи: «Зловонная комбинированная канализация: смывайте на свой страх и риск» и «Уволенные рабочие обувной фабрики не пришлись впору»).

Ваши публикации превосходят по качеству статьи многих более крупных изданий, однако есть тема, которую «Фокус», к сожалению, не освещает: женщины. В «Атланта Джорнал» есть женская страница. В газете «Конституция» регулярно пишут о том, как создать уют дома. Даже в «Трубаче» есть популярная колонка советов от тетушки Эдны. Издания наподобие «Домашнего журнала для леди» как никогда пользуются спросом.

Женщинам нужно больше информации. «Фокус» может им ее дать.

С этой целью я предлагаю вам свою ручку и сердце. Я всю жизнь прожила в Атланте и считаю себя самой обычной женщиной. Мне не нужны деньги. Осознание того, что я, вероятно, помогаю своим сестрам в Атланте, будет достойной платой за мой труд. Чтобы вам было проще принять решение, прилагаю пример моей заметки.

ДАМЫ ПРИГЛАШАЮТ КАВАЛЕРОВ НА СКАЧКИ ЗА ИЛИ ТПР-Р-ОТИВ?

Спонсоры скачек объявили, что «дамы могут приглашать кавалеров», однако снова пошли пересуды о том, разумно ли проводить такие «нетрадиционные» мероприятия.

Мне кажется, существует множество ситуаций, когда то, что сказано, сильно отличается от того, что мыслится. Например, если кого-то спрашивают: «Тебе нравится мой огуречный пирог?», он может ответить: «Да, очень», даже если этот пирог напоминает ему плевок аллигатора. И если затем тот, кто пробует пирог, похвалит его пышность, тот, кто готовил пирог, ответит: «О, пустяки», хотя на самом деле ему будет очень приятно.

Но все же скачки не относятся к ситуациям такого порядка. Развешанным повсюду объявлениям все равно, что вы о них подумаете. Они говорят прямым текстом. Почему считается, что дама, решившая пригласить кавалера на скачки, «жертвует своей репутацией», когда она всего лишь исполняет волю организаторов мероприятия? Когда о притворстве речи не идет, слова следует принимать за чистую монету, иначе они могут утратить свою ценность. Поэтому, дамы, снимайте шоры, пока вашего жеребца не выбрал кто-то другой.

Если вам интересно мое предложение, просто напечатайте эту статью, и я буду знать, что вы ждете новый материал. Будучи человеком непубличным и в силу профессиональных причин мне не хотелось бы раскрывать свою личность.

Искренне ваша…

Я встряхиваю рукой, пытаясь придумать себе псевдоним. Мне вспоминается наша лошадь Картофелина. Иногда я ласково называла ее ягодкой. Кажется, это нежное слово подойдет, чтобы чуть смягчить вызывающий тон статей, которые я собираюсь написать. «Мисс Ягодка», – вывожу я витиеватым почерком. А затем осторожно открываю отверстие переговорной трубы. По полу чиркает ножка стула. Слышатся мерные шаги Нэйтана, который бродит от одной стены к другой, и цоканье когтей Деры. Она лает, но, к моему огромному облегчению, не в сторону вентиляции.

В моей голове проносится мысль о том, что человек, которому я пишу, сейчас тоже что-то пишет этажом выше, и моя тень тут же садится прямее. Если бы тени умели улыбаться, я бы увидела на стене отражение своей улыбки.

Я запечатала лист бумаги свечным воском. Сгорая от нетерпения доставить письмо адресату, я готова сейчас же вскочить с места, но нужно дождаться вечера.

Я слишком взволнована, чтобы есть, поэтому, надеясь найти еще одну пару перчаток, начинаю рыться в ящиках, которые Старина Джин хранит у себя в комнате. Дядюшки увезли свои скудные пожитки с собой, но кое-что от них все-таки осталось: например, любимая подушка Везунчика Йипа и двуструнная скрипка Молотка, на которой он по понятным причинам играл очень редко.

Не обнаружив перчаток, я навожу в ящиках порядок, и тут мне на глаза попадается свернутый в трубочку ковер. Он так долго стоял в углу, что теперь кажется частью стены. Мы могли бы подстелить его под наш стол, чтобы Старине Джину с дряхлыми суставами было мягче сидеть.

Ковер сопротивляется, когда я пытаюсь вытащить его из угла: выплевывает облачко пыли, заставляя меня чихнуть. Развернув его, я с удивлением обнаруживаю внутри какие-то вещи: темно-синий костюм с аккуратными французскими швами, плотную льняную рубашку с воротником, пальто из некрашеной шерсти и пару почти не ношеных черно-белых ботинок. Теперь понятно, почему ковер оказался таким тяжелым.

Кто бы ни носил эти вещи, он был выше, чем Молоток или Везунчик Йип, и отличался худощавостью. Одевался он явно элегантнее, чем обычный работяга. Возможно, он был картежником. Но тогда Старина Джин ни за что не позволил бы ему жить с нами. Но он, кажется, был очень дорог Старине Джину, – ведь если нет, почему бы не продать эту одежду?

Расстилая ковер под столом, я слышу приближающиеся шаги Старины Джина. Он, начисто вымытый и распространяющий аромат кедра, вешает куртку и кепку на крючок. Увидев синий ковер, Старина Джин хмурится, а затем проводит по нему ногой.

– Он хорошо сюда подходит, но ты, как вижу, слишком увлеклась и не поела.

– Мне не хотелось. – Мой тихий голос звучит радостнее, чем обычно, поэтому я принимаюсь отгрызать мясо от косточки. – Бери, мне с двумя не справиться. – Я показываю ножом на вторую куриную ножку.

– Съешь одну – станешь кособокой.

Я жду, когда на лице Старины Джина дрогнет хоть один мускул, но этого не происходит. Иногда сложно понять, шутит он или нет.

– Еще я нашла какую-то одежду и пару ботинок. Чьи они?

Старина Джин наливает себе чай, стоя у печки, и даже не поворачивается в мою сторону.

– Одного из дядюшек. Ты его не помнишь.

– Что ж, это очень хорошие вещи. За одни ботинки можно получить десять долларов.

Старина Джин вытирает руки полотенцем, висящим у печки, и усаживается на свой табурет.

– Я с этим разберусь. – Наклонившись в мою сторону, Старина Джин делает вид, будто достает у меня из уха колокольчик – эти темно-фиолетовые красавцы растут вдоль изгороди Пэйнов. Старина Джин расплывается в улыбке. – Миссис Пэйн будет ждать тебя завтра, чтобы поговорить о работе.

Я верчу цветок в руках.

– Что за работа?

– По будням. Камеристкой. У Кэролайн.

– Кэролайн? – Меня будто окатили холодной водой.

– Она вернулась из пансиона в прошлом месяце.

Я корчу гримасу.

– Ты знал.

– Я догадывался.

– Но из меня не выйдет камеристки.

От моего презрительного тона неодинаковые уши Старины Джина начинают дергаться. Он переплетает пальцы и несколько раз встряхивает руками – считается, что этот жест отгоняет неприятности.

Я вздыхаю. Полевой цветок не возмущается, когда на него мочится лошадь. Он благодарен ей за влагу. Я должна быть благодарна Старине Джину за его любовь и готовность помочь. Я целый день обивала пороги в поисках хоть какого-то заработка, но когда мне на голову сваливается шанс устроиться в приличное место, я веду себя так, словно увидела волосатого паука.

– Прости, отец.

Похрустывая суставами, Старина Джин вытягивает ноги.

– Кэролайн повзрослела, и ты тоже, хм? – произносит он мягким голосом, но я знаю, что он видит меня насквозь.

Маринованный помидор оказывается таким кислым, что приходится запивать его водой. Из глубин памяти всплывают ощущения, которые я испытала, когда во время игры в прятки меня закрыли в ржавом мусорном баке. Дело было в поместье Пэйнов. К тому времени, когда меня наконец отыскал Старина Джин, я описалась и сорвала голос. Ну и что, что Кэролайн тогда было семь лет, а мне пять. Хоть множество гадких детей становятся благовоспитанными взрослыми, я сомневаюсь, что Кэролайн из их числа. Таракан всю свою жизнь остается мерзким, отвратительным насекомым.

Почувствовав на себе взгляд Старины Джина, я пытаюсь расслабить нахмуренный лоб.

– Если меня возьмут на работу, то, наверное, я смогу пойти на скачки.

На сияющее лицо Старины Джина всего за долю секунды набегают тучи. Он что-то от меня скрывает, так же как и я – от него. В последний раз я чувствовала это, когда он сказал мне, что Везунчик Йип переехал в «дом получше». Только потом я узнала, что Везунчик Йип получил билет в один конец до Китая. И что уехал он в урне.

Поднявшись, Старина Джин проводит руками по животу. К куриной ножке он так и не притронулся.

– Сегодня без шахмат. Надо пораньше лечь.

– Хорошо, – отвечаю я, хотя мне не вполне ясно, хочет ли Старина Джин, чтобы я легла раньше, или это ему нужно отдохнуть. – Я все уберу.

Я смотрю, как Старина Джин уходит на свою половину, но тут мрачные воспоминания о Кэролайн снова вытесняют все мысли из моей головы. Подойдя к ведру и взяв щетку, я начинаю избавляться от охватившей меня тревоги и намываю тарелки до скрипа. Затем, уединившись в своем углу, я привожу себя в порядок. Остатки ячменного отвара не только очищают кожу, но и придают блеск волосам. Наконец, спрятав письмо для Нэйтана за пояс, я несу использованную воду и ночной горшок в сторону восточного туннеля.

Чтобы попасть к «конюшенному» выходу – как и к выходу под деревьями, – нужно пройти мимо печки, но выводит он к стойлам полусгоревшей конюшни с обвалившейся крышей. Должно быть, эта конюшня сослужила рабам хорошую службу в борьбе за свободу: с нее открывается хороший обзор, а поблизости расположен колодец с ключевой водой. Мне так и слышится запах обугленной древесины, вот уже двадцать пять лет витающий в воздухе после печально известного похода Шермана к морю. Восстановить сгоревшую конюшню было невозможно, однако она выстояла.

И я тоже выстою. Работать камеристкой Кэролайн очень выгодно с экономической точки зрения, как сказала бы миссис Инглиш. Мне очень повезло найти новую работу сразу же после того, как я потеряла предыдущую, тем более что работать мне предстоит в доме самой влиятельной семьи Атланты.

Быть может, учеба в пансионе сделала малопривлекательный характер Кэролайн чуть лучше: торчащие нитки обрезаны, необработанные края прострочены. Мне нельзя ударить в грязь лицом.

Безоблачное небо сменило дневные цвета на темно-фиолетовое одеяние. Вездесущий запах канализации ударяет в ноздри не так сильно, как обычно. Во время дождя содержимое сточных канав всякий раз переливается через край и растекается по улицам, но сейчас, к счастью, погода становится суше. Убедившись, что меня никто не видит, я быстро выливаю грязную воду в желоб у края дороги.

Оставив ведро и горшок у конюшни, я крадусь к дому Беллов. С противоположной стороны улицы меня замечает компания мужчин, которые, судя по возбужденным голосам, уже успели пропустить по стаканчику. Сперва присвистывает лишь один из них, но скоро к нему присоединяются улюлюкающие товарищи. По телу разливается страх. Я направляюсь прямо к крыльцу Беллов, рассчитывая, что мужчины отстанут от меня, если увидят, что я иду в определенное место.

Высвисты затихают, и мужчины уходят своей дорогой. Вознося молитвы, чтобы стук сердца не выдал моего присутствия, я опускаю письмо в почтовую прорезь на двери Беллов.

Начало положено.

Семь

Мы со Стариной Джином, сидя в десятирядном трамвае Симуса Салливана, плывем вверх по Пичтри-стрит; вялые шаги мула выбиваются из бешеного ритма, который выстукивает мое сердце. Большинство пассажиров – и белых, и черных – сгрудились у небольшой угольной печки в начале вагона. Я предлагала Старине Джину сесть вперед, но он отказался. Считается, что на отапливаемых передних сиденьях должны располагаться самые хилые пассажиры, к которым Старина Джин и не думает себя причислять.

Пока Старина Джин обменивается любезностями с миссис Вашингтон, гувернанткой, я рассматриваю свои измочаленные рукава, просовывая палец в дыру на шве. Жаль, я не додумалась примерить свою старую форму горничной вчера вечером, когда у меня еще было время, чтобы исправить положение.

– У Люси сегодня тоже важный день: первый раз идет в семинарию Спелмана. Ей очень повезло, – медленно произносит миссис Вашингтон своим переливчатым голосом. Ее веснушчатое лицо, оттененное очаровательным ярко-желтым капором, сияет.

В моей душе просыпается тоска. Семинария Спелмана открылась всего несколько лет назад, но уже получила репутацию отличной школы для небелых девочек. Старина Джин учил меня математике, китайскому и философии с тех пор, как мне исполнилось пять. С английским и историей дела обстояли сложнее, но здесь мне на помощь пришли бракованные партии газет и разговоры Беллов. Когда мне было двенадцать, Старина Джин пытался устроить меня в старшую школу для девочек, но там сказали, что меня примут только в школу для цветного населения. Старина Джин тогда решил, что негоже мне занимать место кого-то из чернокожих ребят, ведь школа и так не могла вместить всех желающих.

Старина Джин украдкой смотрит на меня, сидящую с натянутым, словно кожа на новых ботинках, видом.

– Думаю, Везение ездит на рабочей лошадке по кличке Радость.

– Везение ездит на рабочей лошадке по кличке Радость, – повторяет миссис Вашингтон и запрокидывает голову. – Ха! Отлично сказано. Люси и правда много работает, и это ей только в радость.

Один из темнокожих ребятишек звенит в оглушительно бряцающий колокольчик. Дети всегда спорят, решая, чья очередь позвенеть подошла теперь. Трамвай останавливается.

– Право голоса для женщин! – раздается за нашими спинами. Все оборачиваются.

Мимо нас проезжает пара безопасных велосипедов, за которыми следует колонна белокожих женщин с желтыми лентами на груди. Все женщины разного возраста, но каждая из них скандирует лозунг с выражением твердости на лице. Некоторые из них толкают перед собой коляски, а одна даже бьет в барабан, чтобы все шли в ногу.

Солидного вида дама, сидящая перед нами, шепчет своим дочерям:

– Неужели им больше нечем заняться, кроме как подражать мужчинам?

Одна из девочек тянет себя за косы медового цвета.

– А можно и нам завести такой велосипед, мама? Наверное, на них так весело кататься.

В отличие от велосипедов с огромным передним колесом, их безопасная версия с цепным приводом оснащена шинами и тормозами, поэтому во время остановки больше не нужно спрыгивать на землю. А значит, на таких велосипедах могут ездить и женщины.

Мамаша фыркает в ответ.

– На них ездят только распущенные девушки. Не дай бог я когда-нибудь увижу тебя верхом на этой штуковине.

Трамвай везет нас мимо опрятного дома в колониальном стиле, который выглядит прямо-таки убого на фоне храма, построенного на греческий манер. Пичтри-стрит – главное средоточие высшего общества Атланты; здесь живет так много миллионеров, что, бросив камень, можно задеть сразу троих. Несколько лет назад, чтобы отделить этот островок достатка от остальных районов Северной Атланты, из двух соседствующих ломтиков города-пирога сформировали особый округ. Не все куски пирога одинаковы на вкус.

Дзинь-дзинь! Трамвай подъезжает к нашей остановке – от особняка Пэйнов нас отделяет один квартал, – и Салливан тянет мула за поводья.

– Кто выходит, не задерживаемся! – гаркает Симус.

Старина Джин с непринужденным видом проводит ногой под пустой скамейкой. Он идет по жизни, одним глазом всматриваясь вдаль, а другим отыскивая упавшие монеты. Затем он подает мне руку – точь-в-точь птичья лапка, выглядывающая из рукава поношенной куртки. Вообще-то мы со Стариной Джином одного роста, но сегодня мне кажется, что я выше. Его плечи словно бы стали острее, чем обычно, и даже ребра как будто сильнее выпирают из-под рубашки. Он превращается в скелет.

Мы идем вперед; подол моей серой юбки на целый дюйм выше щиколотки, а швы рукавов постепенно впиваются в подмышки. Если придется быстро сбежать, ретироваться по верхушкам деревьев у меня не выйдет.

Когда я вижу яблони, высаженные на лужайке перед особняком Пэйнов, у меня в груди появляется странное чувство. Оглядываясь назад, я понимаю, что дни, когда я работала в конюшне, были самым беззаботным периодом моей жизни, если не брать в расчет присутствие Кэролайн, но даже она не может испортить эти воспоминания. Время от времени мы с ней играли: она была мамой, а я – капризным ребенком; она была капитаном корабля, а я сидела на веслах и довольно часто оказывалась за бортом. Но мы росли, а вместе с нами росло и высокомерие Кэролайн, и вскоре ее шалости превратили каждый мой день в кошмар.

Моя жизнь стала проще, когда мне исполнилось двенадцать: Кэролайн отправили в пансион в Бостоне. Миссис Пэйн решила, что я уже слишком взрослая, чтобы вычищать стойла, и перевела меня в дом. Ветер перемен задул еще через год, когда из Эксетерской академии вернулся Мерритт, брат Кэролайн. Неожиданно меня уволили.

К главному входу ведет вымощенная дорожка, вдоль которой стоят фонарные столбы – таких не встретишь даже на Уайтхолл-стрит. Мы со Стариной Джином сворачиваем на другую дорожку, ведущую на задний двор, где расположена белая беседка, крытая красной черепицей, как и остальные постройки в поместье. В беседке стоит безопасный велосипед, прислоненный к колонне. Дутые шины, блестящая металлическая рама, красное кожаное сиденье – велосипед выглядит совсем новым. Он, конечно, очень красив, но миловидная лошадка не всегда хороша в деле.

Чувствуя, как у меня тяжелеют ноги, я иду за Стариной Джином к двери, ведущей на кухню. Старина Джин стучится, и через секунду на пороге появляется Этта Рэй, экономка и главная по прислуге. Она расплывается в улыбке, похлопывая меня по спине жилистыми руками. Ее возраст выдает лишь пара печеночных пятен на темной коже и седина на висках.

– Ты растешь так же быстро, как разлетаются слухи.

– Рада вас видеть, Этта Рэй.

Не совершая ни одного лишнего движения, Этта через пахнущую луком судомойню ведет меня на кухню. Старина Джин, сняв шляпу, следует за нами. Он очень редко бывает на кухне и никогда не заходит в остальную часть дома.

– Не наступите на скорлупу. Ноэми сломала щипцы для орехов, и ей пришлось взять молоток. Теперь здесь ужасный беспорядок.

Кухня почти не изменилась. На стене между раковиной и плитой аккуратными рядами висят медные сковороды и кастрюли. У плиты, помешивая овсянку, стоит Ноэми.

– Доброе утро, Ноэми.

Ноэми стучит ложкой о край кастрюли. Синяя эмалированная посуда ярко выделяется на фоне чугунных горшков, в которых готовится еда для слуг.

– И тебе доброе утро, – отвечает Ноэми, растягивая слова так, что можно заслушаться, и выбрасывая то одну, то другую согласную. Здесь, на Юге, буквы не слишком много значат ни для белого, ни для цветного населения – будто скорлупки пекана, рассыпанные по полу. От улыбки очаровательное лицо Ноэми оживает: острые скулы, золотистая кожа, густые брови, доставшиеся ей от португальских предков. Распространяя запах мыла, Ноэми целует меня в щеку.

– Я тебе очень рада, но, – она осекается, – ты уверена, что хочешь бороться с дикобразом?

Из-под чепца Ноэми выглядывает озорной завиток черных жестких волос, и она принимается поправлять прическу.

– Что-то ты в последнее время слишком редко ешь! – Этта Рэй толкает Старину Джина локтем.

Старина Джин поднимает руку.

– В мои годы человеку много не надо…

– Вот, возьми. – Этта Рэй берет шишковатыми пальцами горсть орехов со стола, за которым я так много раз обедала. – Это маленькие шарики жира. Можешь съесть хоть все, что тут лежат.

Старина Джин слишком вежлив, чтобы отказаться, хотя от пекана у него всегда першит в горле.

От аромата персика у меня ускоряется пульс. В украшенном лепниной дверном проеме, который ведет в столовую, появляется миссис Пэйн. Она крутит на пальце золотое обручальное кольцо. Всем известно, что если бы миссис Пэйн приняла все поступившие ей предложения руки и сердца, ей не хватило бы пальцев на все обручальные кольца.

– Ну что ж. – Миссис Пэйн медленно обводит меня взглядом. Даже если она желает мне зла, определить это по ее лицу невозможно. Я гадаю, выдает ли что-нибудь мое лицо. Ведь это меня уволили без объяснения причин.

– Старина Джин, благодарю вас за то, что привели к нам Джо. – Миссис Пэйн всегда отличалась безупречными манерами, но, думаю, если понадобится, она побежит быстрее многих.

– Не стоит. – С этими словами Старина Джин кланяется и, быстро улыбнувшись мне, уходит.

Я делаю реверанс.

– Рада нашей встрече, мэм.

Миссис Пэйн плавным шагом подходит ко мне. Она немного ниже меня, но я ощущаю себя одуванчиком в тени розы. В ее лице нет ничего необычного – водянистые голубые глаза, вытянутый нос, чересчур аккуратные губы, – но благодаря изящной шее и благородной осанке она вполне могла бы стать королевой.

Я расправляю плечи: так я могу произвести впечатление человека с хорошей осанкой, хотя и сутулюсь. Плечи, как и мостовую, недооценивают, а ведь они помогают нам держаться на плаву. Мои плечи со своей задачей справились.

– Все так же мила, словно июньский персик, – произносит миссис Пэйн, растягивая последнее слово. Как и у других женщин ее круга, у нее есть привычка упирать на некоторые слова, будто бы для того, чтобы выжать из них весь сок.

Миссис Пэйн ведет меня вглубь дома.

– Ты ведь помнишь, где что находится?

– Да, мэм.

Особняк Пэйнов – образцовый дом южных богачей, в котором нужды семьи подчинены жажде угодить гостям. Так южанам видится их долг перед Господом. Взять хотя бы столовую. Стулья из черного ореха привезены из Италии, вот только отодвинуть их от стола сложнее, чем оттащить телят от кормушки. Позолоченные обои притягивают пыль, словно магнит – железо. А от одного взгляда на люстру, которую нужно разбирать каждую неделю для промывки и полировки, у меня начинают болеть руки.

Из столовой мы проходим в главный зал, откуда по лестнице можно попасть к спальням. Миссис Пэйн приподнимает плиссированные юбки и начинает подниматься, едва касаясь ступеней. Родители миссис Пэйн, коннозаводчики, растили дочь в южных традициях, и она, должно быть, перестала сутулиться тогда же, когда перестала сосать палец.

– Итак, Джо, что отличает нас от животных?

– Мы умеем открывать банки с соленьями?

Миссис Пэйн улыбается:

– Вера, дитя мое. Воскресная служба по-прежнему начинается в девять. Тебе там всегда рады.

– Спасибо, мэм.

Пэйны приглашают всю прислугу на воскресные службы в свою частную церковь. Когда ты богат, как Пэйны, Бог сам приходит к тебе. Но мне сразу же разонравилось бывать на службах, когда священник сказал, что Сатана уже зацепил меня одним когтем, ведь я родилась язычницей, и что мне придется молиться вдвое больше, чтобы избежать адских мук.

Стены увешаны фотографиями Кэролайн и Мерритта. В детстве Мерритт носил платьица, и они с Кэролайн – кудрявые ангелочки с невинным взглядом – походили на двух сестер. Но чем выше они становились, тем больше дьявольщины появлялось в их глазах.

– Мерритт сейчас забирает новую лошадь в Вирджинии, – продолжает щебетать миссис Пэйн. – Он готовится к свадьбе, ты слышала?

– Вы с мистером Пэйном, наверное, очень рады.

– Это исключительно удачная помолвка, – весело отвечает миссис Пэйн, и мне кажется, что таким же тоном она могла бы рассуждать и о мебели.

Мерритт стоял на этой самой лестнице, когда его мать меня уволила. Ему тогда было всего семнадцать, и он был одет в ужасно пышную рубашку, выпущенную поверх узких брюк, – такая тогда была мода. Воздух был таким влажным, что им можно было напиться, и я закатала рукава так высоко, как только смогла.

У меня подкашиваются ноги, и я хватаюсь за перила. А что, если меня уволили из-за Мерритта? Теперь он помолвлен, и я могу вернуться в особняк Пэйнов. Но я всегда знала свое место.