Текст книги "Пыль грез. Том 2"

– Черный Коралл, – произнес кто-то негромко и едва ли не благоговейно.

– Истории, – мрачно произнес Спрут, – расходятся, словно тысячи вен у тебя в руке. Нет такой малазанской армии, где бы про все это не слышали. Собачья Цепь и Погибель. Дорога в Арэн. Чернопесий Лес. Крепь. И… Черный Коралл, где «мостожоги» и погибли.

– Не все, – возразил тот же голос.

В темноте солдата было не разглядеть, голос Спруту тоже показался незнакомым. Он пожал плечами.

– Высший маг Быстрый Бен. Мертвый Вал – но он-то там погиб, потому его теперь Мертвым и зовут, так что оно не считается. Может, еще несколько человек. Но «мостожоги» на этом кончились, так теперь в истории и останется. Уничтожены в Черном Коралле, в самом конце Паннионской войны. Если кому из такого и суждено выбраться, они сразу исчезают, точно ветром сдуло. – Он хлебнул еще. – Так уж все устроено.

– Говорят, Черные моранты их сбросили прямиком в город, – произнес другой солдат. – А они там захватили дворец – ударили по самому Паннионскому Домину. А Скворец тогда что, уже погиб? Никто случайно не знает? Почему он ими не командовал? А то, может статься, они бы и не…

– Дурацкие все это мысли, – покачал головой Спрут. До него доносились негромкие всплески – треклятая река была прямо-таки забита баржами, матросы-летерийцы сутками трудились не покладая рук, чтобы избежать столкновений и запутавшихся канатов. Охотники за костями и их сопровождение во главе с командующим Брисом – почти двадцать тысяч солдат, вспомогательные части, вьючные животные – вся эта орава сплавлялась сейчас по реке к югу. Все лучше, чем пешком. Оно, конечно, лучше, но одновременно и хуже, поскольку напоминало Спруту о прошлых десантах – когда на морпехов дождем сыпались стрелы и камни из пращей, они умирали, захлебывались. Когда баржи вспыхивали, и оттуда доносились крики заживо горящих.

Не то чтобы им предстояло сейчас высаживаться под обстрелом. Не в этот раз. Легкая прогулка, вокруг только союзники. Все было настолько мирно, настолько цивилизованно, что Спруту никаких нервов уже не хватало.

– Сталось именно так, как сталось. Принимаются решения, происходят всевозможные случайности, и каждый находит свою судьбу. Попомните мои слова, когда наша собственная судьба на нас обрушится.

– Вот только песен о нас не споют, – возразил его невидимый собеседник. – Мы – не «мостожоги». Не Серые Клинки. Не Седьмая Колтейна. Адъюнкт ведь ровно это и сказала.

– Давайте уже последний откроем, что ли? – предложил кто-то.

Спрут осушил тот кувшин, что все еще держал в руке. Три быстрых глотка. Пустой сосуд он поставил рядом.

– «Охотники за костями», – проговорил он. – Скрипач это, что ли, придумал? Все может быть. Уже не помню. – Зато помню отчаяние. Помню адъюнкта. Безмолвные улицы и пустые стены Арэна. Помню себя совершенно раздавленным и не уверен сейчас, изменилось ли с тех пор хоть что-нибудь. – Остается только история. Но она не описывает всего того, что произошло, поскольку этого не знает никто. Да и то, что попадает в историю, – сколько всего уже ушло безвозвратно. И я сейчас не про царства с империями говорю, а про ту историю, что внутри каждого из нас, всех, кто когда-либо жил на этой земле. – Новый кувшин с персиковым ромом оказался в пределах досягаемости, рука Спрута сама собой вытянулась и ухватила его. – Что вам нужно? Всем вам? Той же славы, что досталась «мостожогам»? Зачем вам она? Они все погибли. Вам нужна достойная причина, чтобы ради нее сражаться? И умирать? Да неужто мне хоть кто такую покажет?

Он наконец поднял глаза и вперил их в полукруг освещенных углями физиономий – таких еще молодых, и таких сейчас мрачных.

Сзади раздался новый голос.

– Показать, Спрут, этого мало. Ты сам должен увидеть и понять. Я вот стою здесь, вроде бы тебя слушаю, а слышу только ром. Солдату-то кажется, что это он не знает, как быть дальше, а на деле ром внутри него говорит.

Спрут отхлебнул еще.

– Это просто разговоры, сержант Геслер. Ничего больше.

– Хреновые это разговоры, – проговорил Геслер, проталкиваясь к огню. Солдаты расступились и освободили ему место напротив Спрута, где он и уселся. – Они, Спрут, собрались здесь байки послушать. А не список причин, чтобы прямо сейчас за борт броситься. Поскольку дешевые это причины – уж тебе ли не знать.

– Я, сержант, просто говорил то, что на уме.

– Знаю. И я тебе сейчас не официальный выговор объявляю. На это у тебя твой собственный сержант имеется, и уж окажись он здесь, он бы с тебя шкуру-то спустил. Нет, мы тут с тобой просто как два старых солдата беседуем.

Спрут торопливо кивнул.

– Вот и ладно. Я всего-то сказать хотел…

– Знаю. Слышал. За славу дорого платить приходится.

– Вот именно.

– И она того не стоит.

– Точно.

– Вот тут-то ты, Спрут, и ошибаешься.

Ага, просто говори, что у тебя на уме, да и все, вот только дураком-то Спрут точно не был.

– Тебе видней.

– Ты тут жаловался на решения, которые приводят тебя к неизбежному, туда, где мы все рано или поздно окажемся. Ты, Спрут, утверждаешь, что оно того не стоит, и это тоже решение. Которое ты сам принял. Может быть, тебе одиноко без сторонников, только и всего. Если честно, Спрут, я тебя считаю обузой – и вовсе не потому, что ты плохой солдат. Наоборот. И я знаю наверняка, что когда зазвенит железо, я тебе без колебаний доверю прикрыть собственную спину. Но вот только у тебя, Спрут, завелась привычка ссать на угли, а потом жаловаться на вонь.

– Я, Геслер, сапер, у которого взрывчатка на исходе. Когда она кончится, придется взять в руки арбалет – а заряжаю я сейчас не так быстро, как раньше.

– Я уже сказал, что как солдат ты меня устраиваешь. Медленно ты там заряжаешь или быстро, твои выстрелы будут бить куда надо, и не вздумай меня в этом разубеждать.

Спрут хмуро кивнул в ответ. Сам напросился на этот выговор, который вроде как не выговор. Все эти мысли вслух приколотили его сейчас к деревянной палубе ржавым гвоздем. На глазах у кучки салаг.

– Саперы, – продолжал тем временем Геслер, – были еще до того, как появилась взрывчатка. Нынешним саперам как раз и нужны ветераны вроде тебя, кто еще помнит те дни. – Он умолк, потом добавил: – У меня есть для тебя один вопрос.

– Давай.

– Ответь мне, как проще всего разложить армию.

– Дать ей время, когда нечем заняться.

– Нечем, кроме разговоров. И вот как так выходит, что больше всех говорят именно те, кто и сказать-то ничего полезного не способен?

Из-за спины Геслера раздался голос все того же невидимого собеседника:

– Да потому, сержант, что их куча дерьма никогда не уменьшается. Срут и срут.

Спруту показалось, что в общем взрыве смеха явственно прозвучало облегчение. Его собственное лицо пылало – наверное, от углей, или от рома, или от того и другого сразу. Похоже, нажрался, да и все.

– Вот, кстати, насчет ссать и срать, – пробормотал он, не без труда поднимаясь на ноги. Покачнулся, пытаясь сохранить равновесие, потом развернулся кругом и заковылял в направлении кормы.

Когда сапер достаточно отдалился, Геслер спросил:

– Тот, кто это сейчас сказал у меня за спиной, – это ты, Непоседа?

– Я, сержант. Шел себе мимо и тут услышал блеянье.

– Проследи-ка за ним, чтобы он там через планширь не перевалился.

– Слушаюсь. И, ну, спасибо за вмешательство, он и меня уже чуть не заразил.

Геслер потер лицо. Кожа показалась ему дряблой и обвислой, от былой упругости не осталось и следа. Хреновое это дело – стареть.

– Встряхнуться бы нам сейчас хорошенько, – негромко пробормотал он. – Всем до единого. Эй, ты, передай-ка сюда кувшин, а то от разговоров во рту пересохло.

Ни одно из лиц, которые он мог разглядеть в свете жаровни, не показалось ему знакомым. Все до единого – молодежь, пехота, которой с самой вербовки и подраться-то толком не пришлось. Только наблюдали со стороны, как морпехи штурмуют И’Гхатан, как сражаются во время высадки в Малазе. Как те же морпехи отправляются к берегам Летерийского континента. Да уж, понаблюдать им пришлось. А ведь никакие марши, упражнения, маневры не пробуждают в юнцах такой жажды славы, как подобное наблюдение.

Он знал, какие взгляды те бросают на морпехов. Как тут и там звучат, постепенно делаясь легендарными, имена. Горлорез, Смрад, Хеллиан, Масан Гилани, Хруст, Поденка и все остальные. Знал, что перед сержантом Скрипачом они чуть ли не преклоняются. И упаси нас боги, чтобы с ним что-то случилось.

Может, Спрут со своим пессимизмом был не так уж и неправ? Насчет славы, насчет легенд. Может, все эти романтические настроения действительно следовало охладить? Не стоит ни в кого верить. Герои легенд тоже смертны. Геслер содрогнулся и поскорей хлебнул рома.

Моча мочой.

Флакон незаметно шагнул в сторону. Он слышал рассуждения Спрута. Видел, как место сапера занял мрачный Геслер, явно намеренный пропьянствовать всю ночь.

Вся армия расположилась сейчас на палубах. Ленясь и скучая. Двинувшись из Летераса на восток, они переправились через реку Летер и прошли маршем на юг сквозь плодородные земли, пока наконец не достигли нынешней реки по имени Гресс. Не испытывая по дороге недостатка ни в жратве, ни в выпивке, ни в шлюхах. Двигались неторопливо, даже вспотеть толком не получалось. Лига за лигой – лишь перебранки, тяжкое похмелье и полное непонимание того, что им предстоит, куда они сейчас движутся и что их там ожидает.

Среди солдат широко разошлась шутка – дескать, когда путешествие вниз по реке наконец закончится у стоявшего на Драконийском море города Гресс, армия попросту повернет на запад, чтобы вернуться к Летерасу и повторить свой нынешний маршрут, а потом еще раз и еще. Над ней уже и не смеялись. Шутка, впрочем, была из тех, что сама по себе не исчезает. Если обстоятельства вдруг изменятся, она просто подстроится под них и снова распространится по армии. Вроде дизентерии.

Сорок две баржи, поджидавшие их к югу от Синецветских гор, сразу за речными порогами, оказались совершенно новенькими, построенными специально, чтобы сплавить армию вниз по реке. Когда речное путешествие закончится, солдаты высадятся сами и выгрузят припасы, баржи тоже разберут, солдаты перенесут их с собой по суше до реки Западный Крин. Там баржи соберут заново и отправят во Внутренний Гиацинтовый Предел, а оттуда – к д’рхасилхани, купившим древесину. Летерийцы в подобном знали толк. Если что-то можно продать один раз и заработать на этом, то почему не дважды? Такой подход, подумал Флакон, вероятно, заслуживает уважения. Или нет. Он вполне мог представить, как подобные привычки делаются навязчивыми, отравляя душу.

Подойдя к ближайшему никем не занятому участку борта, он стал смотреть на залитую нефритовым светом воду. Берега видно не было, его заслонял корпус соседней баржи. В ночном воздухе порхало множество летучих мышей. Флакон разглядел на другой барже силуэт, явно занятый тем же, чем и он сам, и подумал – может, это кто-то знакомый, или знакомая. Взводы оказались рассеяны по разным баржам. Вероятно, кому-то взбрела в голову блестящая мысль, что это поможет наладить между солдатами новые связи и укрепить дружбу. Или даже еще более ослепительное понимание, что морды ближайших сослуживцев всем давно успели надоесть. И что лучше бы их разделить, пока друг дружку не поубивали. Вот Худ не даст соврать, он вовсе не скучал ни по Корику, ни даже по Улыбке. И при этом угораздило же его оказаться на одной палубе со Спрутом!

Не человек, а ходячий упадок духа. Хуже разве что Кулак Блистиг. С другой стороны, что за армия без таких, как он? Мрачных, с неподвижным взглядом, постоянно на что-то жалующихся. Когда-то он был готов преклоняться перед подобными солдатами – все повидавшими и ничем при этом не впечатлившимися. Взирающими на новобранцев словно на ходячих пока покойников. Теперь, понял Флакон, он их презирает.

Хотя это, может статься, и несправедливо. Никому ведь не пожелаешь испытать те ужасы и лишения, что довели их до нынешнего стылого, мертвенного состояния. Разве не так? Значит, ему и другим молодым солдатам еще предстоит таскать на себе это проклятие выживших, подобное гноящейся ране клеймо ветерана. Грязное. Вонючее. Убивающее всякие грезы.

Только он-то не из таких. Не намерен вливаться в их строй. И даже не в состоянии вообразить себе армию, целиком состоящую из подобных израненных калек. Хотя «мостожоги» такими и были. И армия Колтейна, под конец-то уж точно. Войско Однорукого. Камень Сивогрива. Отряд Первого Меча. С мертвыми глазами, все до единого. Он содрогнулся, поплотнее запахнул дождевик. Охотники за костями тоже движутся сейчас в этом направлении – если только не рассыплются по дороге.

Только обожди-ка, Флакон. Ты забыл про Скрипача. А он не такой, как остальные. Ему пока что не все равно… или уже все? Даже сам вопрос пробудил в нем беспокойство. Сержант в последнее время казался ему все отчужденней. Разница в возрасте? Может статься. Тяготится своим званием? И это возможно, ведь в «мостожогах» на нем лежала лишь ответственность, свойственная обычному солдату. Более того, саперу, которые отличались тем, что представляли опасность даже для собственных товарищей, не говоря уже про врага. То есть мало того что рядовой, еще и совершенно безответственный. Теперь же Скрип – сержант, к тому же очень непростой. Толкователь Колоды Драконов. Легенда – последний из «мостожогов». Словно вбитый глубоко в землю железный штырь, который держится прочно, какие бы ветры вокруг ни бушевали – а за него, в свою очередь, держатся остальные, как бы даже не вся треклятая армия. Мы держимся. Не за адъюнкта. Не за Быстрого Бена, не за Кулака Кенеба. За Скрипача, за какого-то задрипанного сержанта.

Худов дух. Звучит не лучшим образом. Зря я затеял подобные мысли. Скрип заслуживает лучшего. Заслуживает того, чтобы жить собственной жизнью.

Неудивительно, что он попытался сбежать, когда она потребовала прочтения Колоды.

За бортом бурлила черная, ничего не подозревающая о водовороте его мыслей вода, несла все, что только могла, к отдаленному морю. Холодная от воспоминаний о снегах и льдах высокогорья, медленная от взвеси потревоженной земли и истертых в прах камней. Внизу скользили над илом огромные черепахи. В струях потока вились угри-кровососы – хвост да челюсти, ничего больше, – выискивая толстобрюхих карпов и сомов. От округлых камней и прибрежной гальки дрожащими плюмажами расходилась муть. А в слое ила захоронены амфоры из обожженной глины, ржавые железяки – инструменты, гвозди, оружие – и длинные, гладкие, словно бы припорошенные пухом кости бесчисленных животных. Полное всевозможных предметов речное дно разворачивалось подобно свитку, содержащему длинную – до самого моря – историю.

Он уже отпустил сознание на волю, предоставив ему скользить среди многочисленных существ, скрытых волнистой поверхностью, – от одной искорки к следующей. Это сделалось у него чем-то вроде привычки. Где бы Флакон ни оказывался, он распускал во все стороны щупальца, разраставшуюся подобно корням сеть своего знания об окружающем мире. Без этого ему теперь было неуютно. И однако подобная чувствительность вовсе не всегда казалась даром. По мере того как он осознавал, насколько все вокруг связано между собой, он также все более склонялся к подозрению, что любая из жизней замкнута в своем собственном круге и практически слепа по отношению ко всему внешнему. Дело тут не в масштабе, не в размере претензий тех, кто находится внутри круга, даже не в том, во что они верят, – они кружили там, совершенно ничего не зная об огромной вселенной за его пределами.

Сознание иначе не может. Оно не рассчитано на глубину, и даже если ему доведется прикоснуться к чуду, оно соскальзывает, не в силах ухватиться. Нет, нам вполне достаточно щепок, летящих от удара топора, забиваемых гвоздей, семян, что мы сеем, вкуса эля во рту, ощущения любви и желания на кончиках пальцев. В тайнах неизвестного, тем более непознаваемого, покоя не найти. Он – в нашем доме, в знакомых лицах, в прошлом у нас за спиной и в будущем, на которое мы рассчитываем.

Это – то, что прочно. То, за что мы изо всех сил держимся. Даже если мечтаем о совсем ином.

Неужели дать определение религии столь легко? Мечты об ином. Жажда, подпитываемая верой, которая отображает желаемое через ритуалы. Верой в то, что потребное нам тем самым существует. Что искомое действительно найдется. Что уверовать означает создать, а создать означает обрести.

Но не справедливо ли с подобной точки зрения и обратное? То, что отвергнутое нами существовать перестает. Что «истина» рождается самим поиском. Что мы созидаем, чтобы уверовать. А обретаем лишь то, что сами создали.

Что чудо существует только внутри нас?

Мы создаем богов собственной верой. И точно так же можем их уничтожить. Одной лишь силой мысли. Кратковременным отказом, мгновенным отречением.

Не в этом ли и заключается весь смысл грядущей войны?

От таких мыслей Флакона пробрала дрожь, он втянул в себя щупальца сознания, отпустив восвояси безразличные ко всему искорки, мечущиеся в речных глубинах. Сейчас ему требовалось что-нибудь более близкое. Более… человеческое. Его крысы в трюме.

Смрад кашлянул и кинул в «корытце» пару монет.

– Не видать тебе твоей «клети», Горлорез. Сам увидишь, как эти две сейчас в четыре превратятся.

Он нахмурился, поднял взгляд.

– Ну, чего ждешь, болван? Бросай уже кости!

– Шутки шутишь? Эй, Эброн!

– Ну да. Он зачаровал «корытце».

Горлорез наклонился вперед.

– У тебя, Смрад, похоже, возникли сложности – и ты, Эброн, прислушайся, ты ведь у нас тоже маг и все такое.

– Эй! Это ведь я тебе только что…

– Вот за это, да, спасибочки. Но ты все равно прислушайся. А тебе, Смрад, вот что скажу – может, тебе кажется, что колдовать над костями и безопасно, особенно когда играешь с простачками или с чародеями навроде тебя самого, хотя это одно и то же. Только меня, если ты не забыл, звать Горлорезом. У меня профессия – людей убивать, да такими способами, которых ни один солдат в здравом уме и вообразить-то не посмеет. Чуешь, чем пахнет? Если ты в игре своими талантами пользуешься, может, и мне пора начать?

– Нижние боги, – выдавил Смрад, – чего ты кипятишься-то?

– Ты жульничаешь!

– И что с того?

– Используя магию!

– На другое я больше не гожусь, ловкость уже не та. Так что я это, может статься, от безысходности, вот.

– От безысходности? Эброн мне не даст соврать, если по-честному жульничать, так оно нормально. А колдовать мы не договаривались! Ты, Смрад, прямо-таки напрашиваешься на перо, и не будь я таким щедрым, да вдобавок еще и трезвым достаточно, чтобы не резать собственного взводного целителя без веской причины, уже бы вся палуба в крови была.

– Знаешь, Смрад, где-то он прав. Только это я собрался присесть с вами поиграть по-честному…

Смрад фыркнул столь выразительно, что Эброн мгновенно заткнулся.

– Да ты, Эброн, не успел еще присесть, как все поле чарами окутал. Я за эту твою паутину всего-то только и потянул чуток…

Горлорез вытаращил глаза, потом ткнул в сторону Эброна полированной костяшкой:

– А вот это видел? Раз уж тебе так нравится колдовать, может, сожрешь ее и не подавишься? А потом другую? Раз уж на то пошло, почему бы тебе их все не съесть?

– Вот не хватало мне еще…

Горлорез угрожающе нагнулся над расчерченным мелом прямо по палубе игровым полем. Эброн взвизгнул.

Дальше дело приняло совсем уже дурной оборот, и крысе Флакона с трудом удалось убраться невредимой.

Мертвоголов сидел, завернувшись в одеяло, и взирал на бесчувственную Хеллиан. Та вырубилась прямо посреди любовных игр, что, похоже, было для нее обычным делом. Неподалеку присел еще один солдат, глядя на принца из Семи Городов с понимающим выражением на лице.

Впрочем, для молодого человека это было не единственной возможностью обрести нынешней ночью утеху и все остальное, он уже собирался выскользнуть из-под одеяла. По счастью, единоличность притязаний Хеллиан распространялась исключительно на ром и тому подобное. Вот на кувшин в чужой руке она действительно взирала с ревнивой яростью отвергнутой любовницы. Но, пьяница там или не пьяница, дурой Хеллиан не была и всю запутанность желаний Мертвоголова вполне понимала.

Нет, дураком в данном случае был как раз тот, кто сидел неподалеку. Сержант Урб, чья любовь к этой женщине поблескивала, словно взбудораженная поверхность родника, бесконечно подпитывающегося из глубинных слоев самой детской веры. В то, что однажды ее сознание прояснится и она наконец-то разглядит того, кто стоит прямо перед ней. И весь дарованный алкоголем соблазн развеется в мгновение ока.

Идиот. Но разве мало вокруг идиотов? Бесчисленное множество.

Когда Мертвоголов наконец шевельнулся, Флакон выскользнул из крысиного мозга. Подглядывать за подобными делами – занятиями любовью – ему всегда было неловко. И потом, разве бабушка не вдалбливала ему в голову раз за разом, что таланты могут сделать его неисправимым извращенцем? Еще как вдалбливала.

Сканароу приблизилась и встала рядом с облокотившимся на планширь капитаном Рутаном Гуддом.

– Какая темная вода, – произнесла она негромко.

– Сейчас ночь.

– Ты, похоже, предпочитаешь простые объяснения?

– Потому что, Сканароу, сама жизнь проста. Все сложности, которые нас мучают, мы сами же и нацарапали изнутри собственного черепа.

– В самом деле? Вот только менее настоящими они от этого не становятся. Ты согласен?

Он пожал плечами.

– Что тебе нужно?

– Много всего, Рутан Гудд.

Он повернул к ней голову – и, похоже, поразился тому, как близко она стоит, ростом почти с него самого, темные глаза уроженки Кана сияют, – но потом снова отвернулся.

– И отчего ты решила, что я способен помочь тебе в твоих потребностях?

Она улыбнулась, и улыбка, пусть даже капитан ее не видел, была очаровательной.

– Кто произвел тебя в капитаны? – спросила она.

– Один безумец.

– И где это случилось?

Он провел пальцами сквозь бороду, нахмурился.

– Если не секрет, к чему все эти расспросы?

– Знаешь, Добряк был прав. Мы должны помогать друг другу. И я хотела бы побольше о тебе узнать, Рутан Гудд.

– Это совершенно незачем.

Она тоже облокотилась о планширь.

– Ты что-то скрываешь, капитан. Но это неважно. У меня неплохо получается разгадывать загадки. В списке офицеров Четырнадцатой ты в самом начале. А это означает, что на момент ее формирования ты уже был в Малазе и дожидался назначения. И что же это за армии вернулись на остров Малаз в таком состоянии, что их осталось только переформировывать? Восьмая. И Тринадцатая. Обе – после Корельской кампании. Восьмая прибыла как раз к отплытию Четырнадцатой, но с учетом того, как медленно работают армейские бумагомараки, вряд ли ты из Восьмой – и потом, Фарадан Сорт оттуда и тебя не знает. Я спрашивала. Значит, остается Тринадцатая. И это довольно… любопытно. Ты служил под командованием Сивогрива…

– Боюсь, ты все перепутала, – перебил ее Рутан Гудд. – Меня, Сканароу, перевели из флотилии Нока. Я и морпехом-то не был…

– На каком корабле ты служил?

– «Дхэнраби».

– Который затонул в Ударной бухте…

– Вот именно.

– …восемьдесят лет назад?

Он надолго уставился на нее.

– Не находишь, что подобная память представляется несколько маниакальной?

– А как выглядит рядом с ней патологическая ложь, капитан?

– Тот, что ты вспомнила, был первый «Дхэнраби». Второй же разбился о Стену на скорости пять узлов. На борту было двести семьдесят два человека, я оказался среди тех пятерых, которых спасли Стражи Бури.

– И тебя поставили охранять Стену.

– Нет, меня передали обратно в рамках обмена военнопленными.

– В Тринадцатую?

– Нет, Сканароу, прямиком на флот. Нам тогда удалось перехватить четыре триремы из Маре, с которыми на Стену плыли добровольцы, – как ни трудно поверить, что кто-то по собственной воле согласится на такое. Так или иначе, Стражам Бури тогда явно не хватало людей. Так что, капитан, можешь оставить свои подозрения. Прошлое у меня скучное, без особых событий и совсем не героическое. Иные загадки, Сканароу, попросту не стоят усилий, чтобы их разгадывать.

– Надо признать, звучит все довольно убедительно.

– И однако?

Она еще раз очаровательно ему улыбнулась, и эту улыбку он уже заметил.

– По-моему, ты все равно врешь.

Он оттолкнулся от борта.

– На этих баржах, я заметил, просто полчища крыс.

– Можно устроить за ними охоту.

Рутан Гудд помолчал, провел пальцами сквозь бороду, пожал плечами.

– Вряд ли они того заслуживают.

Он удалился. Женщина из Кана поколебалась, потом двинулась следом.

– Нижние боги, – пробормотал Флакон, – у всех этой ночью свербит.

Где-то глубоко внутри него заныла рана, старая, знакомая. Флакон был не из тех, на кого вешаются женщины. Кое-кто из его приятелей прямо-таки прыгал из постели в постель, и каждая была мягкой и теплой. Флакону же в этом отношении не везло. Ирония от того, что некто посещает тем временем его сны, делалась в результате лишь более острой, каким-то издевательством над реальной жизнью.

Правда, уже около месяца не было и ее. Быть может, он ей надоел. Быть может, она уже получила от него все что хотела, в чем бы оно ни заключалось. И однако последние несколько встреч напугали его своей отчаянностью, страхом в ее нечеловеческих глазах. Он просыпался, чувствуя запах пылающей саванны, глаза ело от дыма, а в черепе отдавался грохот копыт разбегающихся во все стороны стад. От внезапного перемещения накатывала тошнота, и он дрожал от холода под вытертым одеялом, словно больное дитя.

Целый месяц покоя. Вот только почему ее отсутствие наполняло его дурными предчувствиями?

Ближняя баржа, повинуясь причудам потока, ушла вперед, ему открылся восточный берег реки. Он был усыпан валунами и утыкан камышом, а за ним простиралась холмистая равнина, озаренная зеленым сиянием от нефритовых царапин на южном небе. Луга на той стороне должны бы кишеть жизнью. И однако равнина была пуста.

Континент казался куда более древним, чем Квон-Тали, древнее, чем Семь Городов. Земля, которая питала живущих на ней слишком долго.

Западный берег был нарезан на узкие полоски фермерских участков, одним концом спускавшихся к самой реке, другим же выходящих к хитросплетению пересекающих местность дорог на треть лиги в глубь материка. Без этих ферм летерийцам будет угрожать голод. Однако Флакон не без беспокойства обнаружил, что многие хозяйства находятся в самом убогом состоянии, амбары просели, сеновалы заросли сорняком. Нигде не осталось ни единой рощицы, даже пни из истощенной земли полностью повыкорчевали. Ряды тополей и ольх, насаженных рядом с постройками, чтобы укрывать их от ветра, казались голыми – скорее больными, чем обгоревшими. Сточные канавы заканчивались широкими веерообразными островами из грязи, плыть вдоль того берега было бы явно небезопасно. Почва теряла свой плодородный слой.

Лучше уж смотреть на восточный берег, пусть даже и пустынный.

Кто-то из солдат ходил кругами по палубе, словно баржа была клеткой; с тех пор, как Флакон встал у борта, он уже дважды слышал за своей спиной звук шагов. На третий раз сапоги приблизились и после некоторой паузы неуверенно шагнули еще ближе.

Женщина с кожей цвета полуночи встала слева от него, положив руки на планширь. Флакон лихорадочно попытался вспомнить ее имя и, не преуспев в этом, вздохнул:

– Ты из тех, про кого Бадан Грук думал, что они утонули, верно?

Она бросила взгляд в его сторону.

– Сержант Уголек.

– Та, у которой сестра-красотка? Ох, я это не в том смысле, что ты не…

– Да, у которой сестра-красотка. А зовут ее Целуй, и намек тут более чем прозрачный, разве не так? Случается, что это имя тебя выбирает, а не наоборот. С моей сестрой так и вышло.

– Надо думать, родители ее по-другому назвали?

– А ты – Флакон, маг Скрипача, про которого он не любит разговаривать. Почему бы это?

– Почему он про меня не хочет разговаривать? Я-то откуда знаю? О чем ваша сержантская братия треплется, вообще не мое дело – если тебе так интересно, что именно Скрип говорит там или не говорит, взяла бы да у него самого и спросила.

– Обязательно, вот только он вроде не на нашей барже?

– Не повезло тебе.

– Не повезло, зато вот кстати ты встретился. Когда Скрипач перечисляет свои, скажем так, активы, можно подумать, что тебя вообще на свете не существует. Вот я и думаю – он нам что, не доверяет? Или это он тебе не доверяет? Всего две возможности, два варианта – разве что ты можешь предложить третий.

– Скрип с самого начала был моим сержантом, – сказал Флакон. – Если б он мне не доверял, то давно нашел бы способ от меня избавиться, как по-твоему?

– Значит, не доверяет нам.

– Не думаю, сержант, что дело здесь в доверии.

– То есть ты у него «бритая костяшка»?

– Боюсь, что вряд ли. Но другой у него, наверное, просто нет. Во всяком случае, у нас во взводе.

Она коротко подрезала волосы, вероятно, чтобы избавиться от вшей и всего прочего, – те, кому довелось пережить несколько месяцев в грязной камере, нередко становились маниакальными поборниками гигиены. Сейчас она провела по голове пальцами обеих рук, и Флакон, вздрогнув, обнаружил, что ее профиль можно назвать… безупречным.

– Знаешь, – проговорил он, стараясь, чтобы голос его не выдал, – когда ты подошла, я тебя сперва за твою сестру принял. – И замолк, ожидая.

После некоторой паузы она фыркнула:

– Что, пришлось потрудиться, пока придумалось? Никак одиночество заело?

Он попытался придумать какой-нибудь ответ, чтобы не прозвучал слишком жалким. Не придумалось. Жалким казалось все.

Уголек снова облокотилась о планширь. Вздохнула.

– Первые отряды, сформированные для набегов нами, далхонцами, – задолго до того, как нас завоевали, – были теми еще бандами. По сути, на грани самоубийства. Видишь ли, ни одна из женщин не упускала возможности к ним присоединиться, так что в результате отряды состояли примерно пополам из женщин и мужчин. После чего начинались всевозможные сложности с семьями и сосватанными парами – поскольку муж и жена не всегда оказывались в одном отряде; бывало так, что один из двоих вообще не уходил воевать. Потом неделя-другая похода, ну и… сам понимаешь, боевой азарт и похоть из одной титьки сосут. Поэтому, чтобы каждая деревня сама себя потом не уничтожила во взаимной вражде, ревности и всем таком, было решено – когда воин, будь то мужчина или женщина, в браке или сосватанный, отправляется в поход, все прежние обязательства на это время не считаются.

– Ага. По-моему, вполне разумный выход.

– Как сказать. Почти сразу оказалось, что из любой деревни в поход одновременно отправляется добрая дюжина отрядов. Так что дома почти никого не остается. Когда у тебя есть выбор между тем, чтобы жить по правилам – пусть даже вполне удобным, – или же на время от них отказаться, что ты, спрашивается, выберешь? Потом сделалось еще хуже – когда новости разошлись по другим деревням и там восприняли ту же практику, отрядов стало так много, что они начали сражаться друг с другом. Окончилось все нашей первой полномасштабной войной. Поскольку кому охота быть жалким земледельцем или пастушкой с одним-единственным супругом, когда можно сделаться воином и трахаться каждую ночь с кем-то новым? В той междоусобице сама Далхонская конфедерация-то едва уцелела.