Текст книги "Пыль грез. Том 2"

– Твоя рука, ведьма, холодней, чем у самого Худа. Полагаешь, Худ будет рад, что ты похитила его герольда? И используешь его сообразно собственным прихотям? Безнаказанным такое не останется…

– У меня нет оснований опасаться Худа…

– Зато есть опасаться меня, Олар Этил!

– И как ты думаешь меня найти, Мертвый Всадник? Я здесь, но меня здесь нет. В мире живых я сплю сейчас под яркими звездами, завернувшись в шкуры…

– В сне ты не нуждаешься.

Она усмехнулась.

– Сон мой сторожит молодой воин, которого ты в свое время прекрасно знал. И которого ты преследуешь теперь по ночам, стоит ему смежить веки, – когда эта истина мне открылась, она и помогла мне тебя отыскать. Ты заговорил со мной, умоляя спасти ему жизнь, которую я и взяла под свою опеку. Привело же все в результате… вот к этому.

– А я еще решил было, что зла не существует, – пробормотал Ток. – И скольких еще ты намерена так… использовать?

– Стольких, Герольд, скольких мне понадобится.

– Я разыщу тебя. Когда наконец закончу все остальные дела – клянусь, разыщу.

– И чего ты этим добьешься? Онос Т’лэнн от тебя уже оторван. От тебя и, что еще важней, от твоего народа. – Помолчав, она вдруг оскалилась: – Вот только я не поняла, что это за чушь ты сумел из себя выдавить насчет того, чтобы Тлен искал своих детей. Он мне для другого нужен.

– Я пытался от тебя освободиться. Он увидел… услышал…

– Но он не понял. Теперь Онос Т’лэнн тебя ненавидит – по– думай об этом, о том, как глубоко он был способен любить, и знай, что ненависть имассов еще глубже любви. Спроси у яггутов, если не веришь. Скачи от нее прочь, Герольд! Я тебя освобождаю.

– Но мы еще обязательно встретимся, Олар Этил, – произнес Ток, берясь за поводья.

Торант резко открыл глаза. Над головой бешено вращались звезды – размытые, зеленоватые. Он вздохнул, глубоко, но прерывисто, дрожа под шкурами.

Мрак прорезал потрескивающий голос Олар Этил:

– Догнал он тебя?

С ответом Торант спешить не стал. Не сейчас. Он все еще мог обонять сухую, затхлую ауру смерти, все еще слышал дробь копыт.

– Еще и половины ночи не прошло, – продолжала ведьма. – Спи. Я его к тебе не подпущу.

Торант сел.

– Откуда вдруг подобная любезность? И потом, – добавил он, – мои сны принадлежат мне, но не тебе.

По воздуху к нему приплыл хриплый смешок.

– Видишь ли ты его единственный глаз? Как он сияет во мраке подобно звезде? Слышишь ли волчий вой, что эхом доносится из другой, пустой глазницы? Как ты думаешь, что волкам от него нужно? Быть может, он тебе объяснит – когда наконец догонит.

Торант вовремя прикусил язык и выбрал другой ответ:

– Не догонит. Я всегда убегаю.

– И это правильно, – хмыкнула она. – Он исполнен лжи и воспользуется тобой, как это свойственно мертвым по отношению к живым.

Торант оскалил зубы в ночной мгле.

– И тебе тоже?

– И мне. Не вижу, к чему отрицать. Однако послушай – я должна на время тебя оставить. Продолжай свой путь на юг. Я пробудила древние источники, твой конь их найдет. А я еще вернусь.

– Что тебе от меня нужно, Олар Этил? Я – никто. Мой народ погиб. Я мотаюсь безо всякой цели, и мне все равно, жив я или мертв. Но служить тебе не собираюсь – уговорить меня не удастся.

– Ты держишь меня за тирана? Это не так. Я – заклинательница костей. Знаешь, что это означает?

– Нет. Ведьма, наверное.

– Для начала сойдет и такое объяснение. Скажи мне, знаешь ли ты, кто такие одиночники? Д’иверсы?

– Нет.

– Что тебе известно о Старших богах?

– Ничего.

До него донеслось что-то вроде ругательства, потом она сказала:

– Как ты и тебе подобные вообще могут жить – по горло в невежестве? Что для тебя история, оул’данский воин? Сборник лживых баек, нужных, чтобы тебя уважали. Почему вы все так боитесь истины? Темных эпизодов собственного прошлого – твоего, твоего народа, всего человечества? Многие тысячи из моего народа не приняли Ритуал Телланн, и что же с ними случилось? Случились вы. Как они ни пытались прятаться, вы их обязательно находили. Верно, в отдельных редких случаях все заканчивалось лишь совокуплением, мерзким смешением кровей, но чаще всего – резней. Наши лица казались вам знакомыми и чужими одновременно – и что же из двух вас больше всего пугало? Когда вы нас убивали, когда срезали мясо с наших костей?

– Все это чушь какая-то, – ответил ей Торант. – Ты называешь себя имасской, как будто я должен знать, что это значит. Но я понятия не имею. И плевать хотел. Народы умирают. Исчезают с лица земли. Так было и так будет.

– Болван. Моя кровь столь древняя, что от нее берут начало все одиночники и д’иверсы. А имасская она лишь наполовину, если не меньше. Ты даже не можешь представить себе моего возраста, воин. Я старше, чем этот мир. Я жила во тьме, купалась в чистейшем свете, проклинала тень. Мои руки были обработанным камнем, из моих глаз зажглись первые костры, я раздвинула ноги перед первым из смертных. У меня столько имен, что я сама почти все забыла.

Она поднялась на ноги – с приземистой фигуры свисали гнилые меха, стоящие дыбом волосы окружали иссохшее лицо, словно аура безумия, – приблизилась и встала перед ним.

Торанта вдруг пробил озноб. Он не мог шевельнуться. Даже дышать – и то с трудом.

Она заговорила снова:

– Во мне есть части, что спят сейчас, изнуренные болезнями. Есть другие, что вопят от ярости, словно летние грозы. Я – та, кто пьет воды, что отходят при рождении. И кровь. Льющиеся дождем слезы и мучительную испарину. Я не лгала тебе, смертный, говоря, что духи, которым вы поклоняетесь, – мои дети. Я – та, кто приносит земле изобилие. Я граблю нищих и сею страдание. Столько имен… Эран’ишаль, давшая жизнь Эрес’аль, – это я избрала первым и до сих пор к нему неравнодушна. – Кажется, она вздрогнула. – Рат Эвайн для форкрул ассейлов. Каменная Сука для яггутов. Во тьме у меня было лицо, в тени – сын, в свете – другой, незаконный. Меня называли Матерью-под-Горой, Айялой Алаль, что возделывает Сады Луны в вечном ожидании возлюбленного. Я – Спящая богиня Огнь, во сне которой жизнь процветает вовеки, пусть даже сами эти сны обращаются кошмарами. Я разбросана у самого края Бездны, у меня больше ликов, чем у любого из Старших. – Выбросив вперед костлявую руку с длинными, ломаными ногтями, она медленно согнула пальцы. – А он еще собрался меня разыскать! – Она подняла голову к небесам. – Эй, Худ, держи своих слуг на цепи! – И снова вперила взгляд в Торанта. – Отвечай мне, смертный! Он тебя догнал?

Торант уставился на нее. Старуха, исходящая ядом и злобой. Вонь от мертвого дыхания – словно от таящихся под камнями змей. Ониксовые окатыши глаз поблескивают, как если бы были живыми.

– Может статься, Олар Этил, – сказал он ей, – ты и была когда-то всем этим. Но то раньше. Все от тебя оторвалось, так ведь? Рассыпалось в прах, потерялось – когда ты отказалась от жизни, решила стать вот этим костлявым созданием…

Рука упала вниз, сомкнулась у него на шее. Вздернула Торанта в воздух, будто весом он был не больше ортена, отшвырнула прочь. Он упал на камни вниз плечом, воздух вышибло у него из легких, он лежал, полуослепший и не в силах двигаться.

Она снова появилась перед его глазами, ее гнилые зубы тускло блестели, словно пеньки из дымчатого кварца.

– Мне было обещано! Каменная Сука пробудится вновь, чумным ветром и жадной саранчой, лесными пожарами и удушливой пылью. А вы все накинетесь друг на друга, раздирая плоть зубами и ногтями. Вы обратитесь ко злу, прекрасно отдавая себе в этом отчет, – а я гряду, смертный, и земля проснется, чтобы вас судить. Вы станете ползать на коленях, умоляя о пощаде, и убожество ваше станет вам, человечеству, эпитафией – ибо от меня вы не дождетесь ничего, ни капли жалости! – Она прерывисто дышала, безо всякого смысла выталкивая из себя наружу холодный воздух, ее сотрясал сейчас чудовищный гнев. – Он с тобой говорил?

Торант приподнялся и сел.

– Нет, – выдавил он сквозь зубы и протянул руку к горлу, чтобы ощупать синяки.

– Вот и хорошо. – Олар Этил отвернулась. – Теперь спи. Проснешься ты уже один. Только не думай, что от меня избавился, даже не пытайся. – И добавила после паузы: – А он исполнен лжи. Остерегайся его.

Нагнувшись вперед, Торант разглядывал покрытую капельками росы почву у себя между коленей. Потом прикрыл глаза. Я сделаю, как ты сказал. Когда придет время – сделаю.

Сеток проснулась от волчьего воя. Медленно села, провела ладонью по грязным спутанным волосам, потом поплотней завернулась в одеяло. Уже занималась неверная заря, почти невидимая за сиянием нефритовых царапин. Отголоски воя начали утихать, и Сеток склонила голову набок – быть может, ее разбудило что-то еще? Непонятно. Со всех сторон их окружала ночная тишь – она бросила взгляд на неподвижный силуэт Кафала. Совсем его загнала. С самого начала путешествия он валился на землю и засыпал, стоило им только закончить свой скудный ужин.

Глаза понемногу привыкали к полумраку, она уже могла разглядеть лицо Кафала. Оно исхудало, казалось старше от истощения. Она знала, что ему еще нет и тридцати, но выглядел он не на один десяток лет старше. Кафал лежал недвижно, словно мертвый, и однако она чувствовала, что сны его тревожны. Ему не терпелось вернуться обратно к племени.

«Должно случиться что-то ужасное». Слова эти раз за разом вылетали у него изо рта, будто мантра дурных предчувствий, срывались с губ на бегу вместе с хриплым дыханием.

Она вдруг почувствовала запах, сухой холодный воздух словно дохнул влагой. Перед глазами замелькали яркие цветные видения – как будто покров настоящего осыпался и пейзаж предстал перед ней таким, как в древности.

Оазис. Созданный самой природой сад, полный красок и жизни. Между широких пальмовых листьев порхают с песнями яркие птички. Кругом резвятся обезьяны, морды их перепачканы соком зреющих повсюду плодов. Маленький, но самодостаточный мирок, в котором ничто не меняется, куда не ступала нога таких, как она.

Когда она заметила плывущую к оазису серую тучу, ее вдруг охватило необъяснимое, безнадежное отчаяние, она громко вздохнула. Она увидела, как сверху дождем сыплется пыль, покрывает тусклой патиной листья, шары плодов, некогда чистую поверхность водоема. И все сразу же начало гибнуть.

Какие-то несколько мгновений спустя осталась лишь черная гниль, стекающая по пальмовым стволам. Обезьяны покрылись гнойными язвами, у них стала выпадать шерсть, одна за другой они сворачивались в клубочек и умирали. Птицы пытались улететь, но в конце концов попадали на серую почву, дергаясь и хлопая крылышками, пока наконец не застыли неподвижно.

Оазис пересох. Все, что осталось, унес ветер, над источником сомкнулся песок и окончательно заглушил его.

Сеток всхлипнула.

Кто за это в ответе? Силы природы? Заполнившее небеса смертоносным пеплом извержение вулкана? Или то был исполненный горечи выдох какого-то бога? Злосчастный город, что сгорел дотла, отравив окружающий воздух едкой алхимией? Случайным было поругание или же намеренным? Ответов на эти вопросы у нее не было, каждый лишь швырял ей в душу еще больше горестей.

До тех пор, пока под грузом печали не зародилось подозрение, мрачное, отвратительное. Это было… оружие. Вот только кто станет объявлять войну всему живому? Самой земле? Что тем самым можно выиграть? Неужели враг попросту… глуп? Сеток встряхнулась. Ей такие мысли совсем не понравились.

Но я сейчас чувствую гнев, и чей он – волчий? Всецело принадлежит зверям, восседающим на позабытых тронах? Нет, не только. Это – негодование каждой из случайных жертв. Ярость невинных. Богиня с нечеловеческим лицом, но являющая собой саму жизнь.

И она грядет…

Сеток уже могла различить во мраке неясные тени, что окружили их со всех сторон и медленно подбирались поближе. Как и положено волкам – любопытным и в то же время осторожным. Давние воспоминания покрыли их души шрамами, они прекрасно знают, что явление непрошеных двуногих означает для них самих, для их сородичей.

Волки почувствовали запах ее слез. Их дитя страдает – и спираль вокруг нее стала сжиматься все туже. Они несли ей свое тепло, неотменимую истину своего присутствия, готовые обнажить клыки навстречу любой угрозе. Готовые, если будет нужно, умереть за нее.

Она знала, что ничего этого не заслуживает.

Как вы меня нашли? Столько времени спустя? Я узнаю тебя, моя сероносая матушка, – была ли я последней, кто пил молоко из твоих сосцов? Выжав из тебя все силы, оставив лишь ноющие кости, ослабшие мускулы? Твои глаза затуманены, но ничто не способно скрыть в них твою любовь – а у меня от этого вот-вот сердце разорвется.

И все же она протянула руку.

И мгновение спустя почувствовала под ладонью плоский лоб.

Ее окутали теплые, знакомые, позабытые запахи, от которых защипало в глазах.

– Вам нельзя со мной оставаться, – прошептала она. – Там, куда я отправляюсь… на вас станут охотиться. И убьют. Услышьте же меня. Найдите те девственные места, что еще остались, – и сокройтесь там навсегда. Оставайтесь свободными, родные мои…

Проснувшийся Кафал издал сдавленный возглас испуга. Их маленький лагерь окружили семеро волков – робких, словно дети, которых никто сюда не звал.

Матушка прижалась к ней еще плотней, потерлась шерстяным боком о ее руку.

– Вам нужно уходить, – прошептала она волчице. – Прошу вас…

– Сеток, – проговорил Кафал, – они несут с собой магию.

– Что?

– Разве ты сама не чувствуешь – такую грубую, такую дикую силу? Но, думаю, я все же мог бы ей воспользоваться. Путь столь близок, что барьер кажется тонким, будто листик. Послушай, если мы сможем бежать внутри этого Пути, надеюсь…

– Я знаю, – прохрипела она, почти повиснув на волчице, такой надежной, прочной, настоящей. – Я знаю, Кафал, про дар, что они несут с собой.

– Может статься, – начал он воодушевленно, выбираясь из-под одеяла, – тогда у нас получится успеть. Получится спасти…

– Кафал, это не твое! Неужели ты ничего не понимаешь? Не твое!

Он поднял на нее немигающий взгляд – заря наконец-то занялась, небо стало бледнеть, – потом кивнул.

– Куда же в таком случае отправишься с ними ты? Сама-то знаешь?

Она отвернулась, не в силах вынести его отчаяния.

– Ну и дурак же ты все-таки, Кафал. Конечно же, мы возвращаемся к лагерю твоего племени. Других дорог уже нет, больше не осталось.

– Я… не понимаю.

– Я вижу, но это неважно. Нам пора.

Дестриант Калит обвела взглядом южный горизонт – выжженную, лишенную рельефа пустоту, озаренную бесцветным восходящим солнцем.

– Где ж вы, мои огненные руки, – пробормотала она. Потом обернулась к своим измученным спутникам. – Вы ведь тоже понимаете, что одной мне не справиться? Чтобы встать во главе ваших сородичей, мне нужны мои собственные. Чтобы я могла заглянуть в глаза, похожие на свои. Чтобы на рассвете читать их заботы во все еще сонных физиономиях – храни меня духи, мне так нужно, чтобы кто-то спросонья откашлялся, а потом еще и помочился пенной струей!

К’чейн че’малли лишь взирали на нее своими глазами ящеров – немигающими, нечеловеческими.

Жаждущее отчаяние Калит постепенно улеглось, она разглядывала Саг’Чурока, пытаясь представить то, чему он стал свидетелем, – битву, в которой четырнадцать мертвых яггутов полностью, как теперь сделалось очевидным, уничтожили их преследователей. Во всяком случае, в этот раз. Действительно ли в охотнике К’елль что-то изменилось? Появилось… нечто вроде беспокойства?

– Вам был нужен Дестриант, – отрезала она. – И если вы под этим подразумевали ясноглазую самку родара, пора уже наконец понять, как сильно вы ошибались. Все, что мне дано, я использую – ясно вам? – И однако, несмотря на всю браваду, она сильно жалела сейчас, что не располагала властью подчинить себе тех яггутов. Вот бы они сейчас здесь пригодились. Все еще не люди, но уже близко. Да уж, я все ближе к цели. Фыркнув, она снова отвернулась и уставилась на юг. – Ждать здесь нет никакого смысла, разве не так? Пора двигаться дальше.

– Дестриант, – прошептал Саг’Чурок у нее в сознании, – у нас осталось совсем мало времени. Враг все ближе, и я не о тех, кто охотится за нами тремя. Но о тех, кто ищет Укорененный, наше последнее убежище в этом мире.

– И я, и вы – последние из своего народа, – ответила она, – и вы уже могли бы и прийти к выводу, что убежищ не существует, ни в этом мире, ни в каком-то другом.

Мир найдет вас везде. Выследит, чтобы уничтожить.

Пора опять взбираться на спину Гунт Мах, словно та – не более чем скаковая лошадь, а Саг’Чурок тяжко трусит рядом, и солнце ослепительными спазмами вспыхивает в его огромных клинках. Мелкие зверюшки в панике выскакивают из-под кустиков травы и несутся прочь. Клиновидные головы ящеров и их широкие колышущиеся тела рассекают тучи мошкары, словно корабли – морские волны.

Ветер гладит кожу, будто неизвестный наглец, пугающие своей привычной назойливостью прикосновения раз за разом напоминают, что она еще жива, что она – плоть от плоти этого мира, вечно сопротивляющаяся разложению, которое неумолимо ее преследует. Все кажется нереальным, но чувство такое, что нужно лишь подождать, и реальность вернется. День за днем одно и то же, и день за днем она остается все такой же озадаченной и ни в чем не уверенной.

Вряд ли к’чейн че’малли ощущают что-либо подобное. Поскольку и думают они не так, как думает она. Для них все выражается через вкусы и запахи – мысли, чувства и даже сам солнечный свет, все словно бы плавает в хитросплетенье потоков. Существование есть океан. Можно скользить по его поверхности, не удаляясь от мелководья, а можно нырнуть на такую глубину, что под давлением водной толщи затрещит череп. Калит знала, что че’маллям она сама и ей подобные представляются робкими существами, что боятся тайн, сокрытых в неизведанных глубинах. Существами, что бредут по воде в слезах, в ужасе от самой возможности провалиться в истину хотя бы по колено.

И однако Матрона хочет, чтобы вы выбрались на мель, в мой полный угроз мир – и выяснили, как мы с ними справляемся. Чтобы выжить, вам нужна новая стратегия, наш секрет успеха. Но вы ведь так и не поняли? Наш секрет – уничтожение. Мы уничтожаем все вокруг до самого основания, а потом беремся друг за дружку. Пока наконец не останется никого.

Разве не чудесный секрет? Она охотно бы им поделилась, если бы знала как. Научила бы их всем премудростями выживания, и никто, кроме нее самой, не услышал бы завывания множества призраков, атакующих ее душу.

Калит неслась вперед на спине Гунт Мах, чувствуя зуд в ладонях. Судьба все ближе. Я найду свои огненные руки, а потом, Саг’Чурок, ты нам послужишь. Ты, и Гунт Мах, и весь твой народ. Мы покажем вам все ужасы нынешнего мира, куда вы так стремитесь.

Мысли ее сейчас были об их страшном враге, о безликих убийцах к’чейн че’маллей. Она размышляла об этой войне, о геноциде, и решила, что, по существу, все это ровно то же самое, что и войны, которые непрерывно вело человечество. То же самое, и все-таки не совсем. Поскольку… наивней.

Но теперь наступит – теперь она принесет им – такое… Калит ощутила глубокий, болезненный укол.

Укол жалости.

Память передавалась по непрерывной цепочке, от матери к дочери, и жила в каждой из них извечной сплошной историей жизненного опыта. В своем сознании Гунт Мах хранила бесчисленные поколения, заключенные внутри последовательности пейзажей, которая выражала собой неумолимое вырождение, коллапс и распад их цивилизации. Что было невыносимо. Память била в душе неиссякаемым родником.

Любая Матрона рано или поздно сходила с ума: ни одна из дочерей, взошедших на эту ступень, не могла слишком долго сопротивляться потопу. Самцам к’чейн че’маллей такого было не понять: их жизни были идеальны в своей ограниченности, ароматы их личностей – грубы и незаконченны. Их несгибаемая лояльность гарантировалась невежеством.

Она попыталась нарушить эту схему с Саг’Чуроком, предав тем самым беспорочное одиночество Матрон. Но это ей было безразлично. Поскольку прошлые способы все равно уже не работали.

Она вспоминала, как добрая половина континента была сперва выровнена, а потом выглажена словно поверхность замерзшего озера, и по ней раскинулись города – картина подобного масштаба казалась искаженной даже глазам к’чейн че’маллей, будто между величием и безумием нет ни малейшей разницы. Гигантские купола, способные скрыть под собой целый остров, цепи изогнутых башен и шпилей, напоминающие игольчатый гребень на спине дхэнраби. Здания, состоящие из единственной комнаты, столь огромной, что под потолком собирались облака, а внутри тысячами селились птицы, даже не подозревающие о клетке вокруг. Она вспоминала горные хребты, которые оставили в неприкосновенности, словно произведения искусства – до тех пор, пока в период гражданских войн не была осознана их ценность в качестве материала для небесных крепостей, после чего все срыли до основания. Она вспоминала, как глядела на своих сородичей, отправляющихся основывать новые поселения – колоннами в лигу шириной и в двадцать лиг длиной. Она стояла, едва справляясь с собственным весом, и смотрела, как пятьдесят легионов солдат Ве’Гат – по пять тысяч в каждом – маршируют на войну с тартено тел акай. А потом, с той же точки – как они же возвращаются обратно, почти уничтоженные, и следом за ними тянется цепь из павших че’маллей в континент размером.

Она вспоминала родовые муки на’руков и последовавшую жгучую боль от их предательства. Пылающие города, поля битвы, в три слоя заваленные трупами. Охватившие гнезда хаос и ужас, крики боли, сопровождающие поспешные роды. Издевательский хохот прибрежных волн, куда умирающая Матрона испустила кладку яиц в безумной надежде, что из этого получится что-то новое – гибрид, состоящий из одних достоинств и начисто лишенный недостатков.

И многое другое… бегство сквозь мглу и ослепляющий дым… удар когтей убийцы. Приговор, внезапный и бесстрастный. Жизнь, истекающая прочь, наступающее следом блаженство. И горький, едкий привкус, пробуждающийся в наследовавшей дочери, – ведь ничего не забывается, ничего никогда не забывается.

У к’чейн че’маллей все же имелась богиня. Как положено, бессмертная и всезнающая. Той богиней была Матрона, махиби вечного масла. Когда-то давно масло было такой силы, и его было столько, что в качестве священных сосудов требовались сотни Матрон.

Теперь осталась лишь одна.

Она помнила давнюю гордость, давнее могущество. И бессмысленные войны ради того, чтобы утвердить эти гордость и могущество, – пока ни того, ни другого не осталось. Города были стерты с лица земли. Полмира обратилось в пустоши.

Гунт Мах знала, что Гу’Рулл жив. И что убийца Ши’гал станет ее судьей. Не только в этом походе, но и в миг наследования, когда Асиль уже не сможет сопротивляться смерти. Достойна ли будет Гунт Мах вступить в наследство? Это решать Ши’галам. Даже если враг будет в тот миг у самых стен Укорененного, даже если в палатах и коридорах разразится резня, на решение судей это не повлияет. Она будет нестись сквозь перепуганные толпы в поисках укрытия, а трое убийц – неотступно следовать за ней.

Воля к жизни – самый сладкий из запахов.

На спине Гунт Мах несла Дестрианта, почти что невесомую женщину, и чувствовала, как напряжены сейчас ее слабые мускулы, ее хрупкий скелет. В предсмертное мгновение даже ортен обнажает зубы.

Их поход не имел права завершиться неудачей, и однако Гунт Мах неудача казалась неизбежной.

Она будет последней Матроной, а вместе с ней умрет и богиня к’чейн че’маллей. Масло впитается в пыль, воспоминаниям настанет конец.

Оно и к лучшему.

Духи камня, что тут произошло?

Скипетр Иркуллас медленно спешился, в ужасе глядя на полузасыпанное землей бранное поле. Почва словно вздыбилась, чтобы поглотить всех, баргастов и акриннаев. Раздавленные тела, переломанные конечности, лица будто бы содраны прочь песчаной бурей. Другие тела – раздутые, с потрескавшейся, лопнувшей кожей, словно несчастных солдат поджарило изнутри.

Вокруг, оглашая воздух какофонией недовольных воплей, суетились вороны и стервятники, а воины-акриннаи разбрелись по засыпанной долине, извлекая из земли тела сородичей.

Иркуллас знал, что где-то между тел лежит и его дочь. Знание это свернулось у него в кишках тошнотворным узлом и истекало ядом, так что конечности ослабли, а дыхание перехватывало в горле. Он с ужасом думал о том, что ночью придется ложиться спать, тогда боль и отчаяние вернутся, чтобы терзать его. Он будет валяться в ознобе под грудой мехов, страдая от боли в груди, от прокатывающихся по всему телу тошнотных спазмов, тяжело и натужно дыша – почти что в тисках паники.

Ничтожная война, в которую вмешалось нечто неожиданное, нечто непознаваемое. Как если бы духи земли и камня бились сейчас в конвульсиях гнева и, может статься, отвращения. Требуя мира. Да, вот что духи хотят сказать мне этим… этим ужасом. С них довольно бессмысленного кровопролития.

Нам следует заключить мир с баргастами.

Он чувствовал себя старым и опустошенным.

Еще день назад казалось, что возмездие сверкает чистотой. Воздаяние было острым, как хорошо отточенный нож. Четыре больших сражения, четыре победы. Кланы баргастов рассеяны и обратились в бегство. По существу, остался лишь один из них, самый южный и самый большой, клан Сэнан. Которым правил некий Онос Т’лэнн. Сейчас к лагерю этого вождя двигались с разных сторон три армии акриннаев.

Наши телеги трещат под весом баргастского оружия и доспехов. Полные заморских монет сундуки. Груды необычных мехов. Украшения, драгоценности, тканые ковры, чаши из тыкв, кривые горшки из плохо обожженной глины. Все, что было у баргастов, теперь наше. Избавились мы лишь от тел прежних обладателей всего этого. Если не считать горстки сломленных пленников.

Мы сейчас что-то вроде бродячего музея народа, которому вот-вот суждено исчезнуть.

И однако я намерен просить мира.

Когда командиры об этом услышат, они станут хмуриться у него за спиной, полагая его за старика с разбитым сердцем – и имея на то полное право. Они тем не менее подчинятся его приказам, но в последний раз. По возвращении домой скипетр Иркуллас будет всеми считаться «правителем на закате седин». Человеком, в глазах которого уже не светится будущее, тем, кто ждет смерти. Но такое рано или поздно случается с каждым. Все, чего боишься, обязательно случится.

Один из воинов передового отряда, Гафалк, подскакал к нему и осадил коня рядом с конем скипетра. Воин спешился, подошел к Иркулласу и встал перед ним.

– Скипетр, мы осмотрели западный склон долины, вернее, то, что от него осталось. Дед Йара, – он говорил сейчас про старшего среди пленных баргастов, – рассказал, что ему как-то довелось сражаться у стен города под названием Одноглазый Кот. Нынешние воронки напоминают ему о, выражаясь его словами, «морантской взрывчатке», только не сброшенной с небес, как это делают моранты. Это больше похоже на то, как взрывчатку используют малазанцы. Те ее закапывают в землю и устраивают так, чтобы все взорвалось одновременно. Оттого земля и становится дыбом. Это что-то вроде гранат. Называются, как он говорит, «ругань»…

– Мы знаем, что в Летере находится малазанская армия, – задумчиво произнес Иркуллас. Потом покачал головой. – Только объясни мне, что им делать здесь. Зачем вступать в битву, к которой они не имеют отношения. Убивая без разбору акриннаев и баргастов…

– В свое время, скипетр, баргасты с этими малазанцами враждовали. Так утверждает Йара.

– И однако, разве наши разведчики видели их силы? Ведет отсюда хоть один след? Эти малазанцы, Гафалк, они что, призраки?

Воин беспомощно развел руками.

– Но что это тогда было, скипетр?

Гнев богов.

– Волшебство.

В глазах Гафалка вдруг что-то вспыхнуло.

– Летерийцы…

– Были бы только рады видеть, как акриннаи и баргасты уничтожают друг друга.

– Но, скипетр, говорят, что после малазанского вторжения они остались почти без магов. А их новый седа – старик, одновременно занимающий и должность канцлера, он вряд ли способен командовать армией…

Но Иркуллас уже и сам отрицательно качал головой.

– Даже летерийскому седе не спрятать целую армию. Ты прав в своих сомнениях, Гафалк.

Беседа явно была обречена ходить кругами, пока не вцепится в собственный хвост. Иркуллас шагнул мимо воина, чтобы еще раз бросить взгляд на уничтоженную долину.

– Откопайте столько наших воинов, сколько удастся. На закате мы прекращаем все попытки – пусть остальные покоятся там, где полегли. Ночная мгла отступит перед светом погребального костра для наших мертвых. Я же проведу эту ночь в бдении.

– Слушаюсь, скипетр.

Воин направился к коню.

Да, бдение – это то, что нужно. Ночь без сна – пусть яркое пламя отгонит прочь поселившуюся в душе тошноту.

Лучше всего, подумал он, будет не дожить до возвращения домой. Пускай с его внуками играет в медведя их дядюшка, или двоюродный братец, – короче, кто-нибудь другой. А еще лучше, если у него до самой смерти так и не выдастся возможности поспать.

Одна последняя битва у лагеря сэнанов. Перебить их всех – и самому пасть в бою. Смешать свою кровь с красной грязью. А когда я умру, тогда и заключу мир… с их мертвецами. Вряд ли есть смысл продолжать эту треклятую идиотскую войну на пепельных равнинах смерти.

Любимая моя дочь, тебе недолго осталось блуждать в одиночестве. Клянусь тебе. Я отыщу твою тень и буду вечно ее защищать. Как наказание за свою неудачу и как доказательство моей любви.

Он огляделся, словно надеясь рассмотреть в угасающем свете дня ее плавающую рядом душу, призрака с перепачканным грязью лицом и неверием в глазах. Хотя нет – с терпением освободившегося навеки. Свобода от всего этого. Вообще от всего. В новом месте. Где тошнота не грызет изнутри, где тело не скручивается судорогой, не дергается в ответ на каждый укол совести, каждую душевную боль.

Духи камня, даруйте мне покой!

Армия Марала Эба вдвое выросла в размерах по мере того, как к ней присоединялись сбредавшиеся со всех направлений воины, пережившие разгром лагерей – и исполненные стыда оттого, что живы сами, а их дети, жены и мужья пали от железа предателей-акриннаев. Многие явились без оружия, утратив доспехи, что свидетельствовало о бегстве, о том, как трусость гнала их прочь с выпученными от ужаса глазами. Случается, что воинов посреди битвы будто обдает холодной волной, случается даже с баргастами, и волна эта иной раз становится бушующим водоворотом, где тонет любой рассудок, где бегство становится необходимостью превыше чести и долга. Лица выживших в таком водовороте делаются серыми и отечными, и смердит от них тяжелым запахом вины.

Однако новости о поражениях отрезвили Марала Эба достаточно, чтобы не вершить немедленный суд над пораженцами с бегающими глазками. Тот явно чувствовал, что лишних баргастов у него сейчас нет, хотя Бакал и все остальные прекрасно понимали – воины, которых однажды захлестнула волна паники, теперь внутренне сломлены. Хуже всего, что в миг, когда битва застынет в неустойчивом равновесии, их ужас может вернуться. И тем самым решить исход сражения, поскольку вновь хлынувшая наружу паника заразит и остальных.