Текст книги "Пыль грез. Том 2"

– И что же ее спасло?

– Две вещи. Истощение – хотя нет, тогда получается три. Значит, истощение. Затем то малоприятное обстоятельство, что на самом-то деле даром ничего никому не достается. Ну и наконец, даже если забыть о неминуемом голоде, девять месяцев спустя на нас обрушилась целая орава вопящих младенцев. По сути дела, взрывной рост населения.

Флакон уже хмурился.

– Знаешь, Уголек, можно было ведь просто сказать «нет». Поверь, мне не впервой.

– Я, Флакон, целиком отринула далхонские обычаи, когда записывалась в малазанские морпехи.

– Ты мне сейчас специально голову морочишь?

– Нет. Просто хочу сказать, что разрываюсь на части. Один воин уже давно меня добивается, вот только пловец из него так себе, а на какой он сейчас барже, я даже и не знаю. И, собственно, не думаю, что я ему обещала что-то определенное. Но потом, там, на корме – где сейчас самое веселье, – там есть один солдат, из тяжелой пехоты, что похож на мраморную статую – знаешь, такие выступают из воды рядом с Каном во время отлива. Подобен богу, только без водорослей…

– Все понятно, сержант. Вижу, к чему ты клонишь, вернее, к чему склоняешься. Я ему не соперник, и если только он сам согласен…

– Он-то согласен, но если с ним перепихнуться, возможны осложнения. Боюсь, как бы во мне собственнические инстинкты не проснулись.

– А со мной подобное маловероятно?

– Просто мысли вслух.

Флакон смотрел на бурлящую внизу темную воду и думал, как быстро уйдет на дно и сколько времени нужно, чтобы захлебнуться, если не сопротивляешься.

– Да уж, – пробормотала она, – похоже, не слишком-то воодушевляющее было приглашение.

– Хорошо сказано, сержант.

– Только это не все.

– А что там еще осталось?

Можно еще, прежде чем прыгать за борт, вены себе вскрыть. Чтоб не так страшно было.

– У меня бывают предчувствия по разным поводам, иногда и насчет людей. Всякие необычные ощущения, что-то вроде любопытства. И я уже поняла, что этих предчувствий лучше всего по возможности слушаться. В твоем случае мне вот тоже кажется, что с тобой имеет смысл познакомиться поближе. Поскольку ты больше того, кем кажешься на первый взгляд, – потому-то Скрип и не хочет про тебя разговаривать.

– Очень мило с твоей стороны, сержант. Давай, пожалуй, так – разделим с тобой раз-другой трапезу в ближайшую пару дней, да этим и ограничимся. Во всяком случае, до лучших пор.

– Что ж это я, все испортила? Ну и ладно, времени у нас навалом. Пока, Флакон.

Яд паральта, скажем, баночку, кинжал в сердце, чтоб не ограничиваться одними венами, а потом уже за борт. Утонуть? Да с радостью. Он слышал удаляющиеся шаги, ожидая, что она вот-вот остановится, чтобы отряхнуть его прах со своих подошв.

Бывают недоступные женщины. Это факт. Есть такие, к которым можно подойти, а есть и такие, на которых можно только глядеть издали. Сами женщины тоже в мгновение ока делают аналогичные вычисления – подойти, или же просто перешагнуть, или же бежать прочь со всех ног.

У обезьян все то же самое. У мартышек, у попугаев, у огненных змеек – весь мир есть не что иное, как набор удачных и неудачных сочетаний, позиции и позы, бесконечное оценивание совместимости. Удивительно, как только самые бесполезные из нас вообще ухитряются размножаться.

В крытой пристройке разместилась адъюнкт со своей единственной подчиненной Лостарой Йил и сомнительным гостем, бывшим жрецом Банашаром. От насекомых их защищали сетки, в дневную жару внутри было прохладно, а ночью, когда над водой поднимался промозглый туман, – тепло. Одна комната выделена под передвижной командный пункт, хотя по большому счету, пока армия сплавлялась по реке, особой нужды в управлении не требовалось. К единственному столу были приколоты карты – пусть и весьма фрагментарные – Пустоши, а также несколько листков, отмечавших разрозненные земли Коланса. Эти последние по большей части представляли собой очертания береговых линий, выполненные лоцманами в интересах торгового флота. Между Пустошью и отдаленными побережьями лежал огромный пробел в знаниях.

Банашар взял за привычку изучать карты, когда в комнате больше никого не было. В компании он не нуждался, беседы его утомляли, а то и вгоняли в тоску. Он чувствовал всевозрастающее нетерпение адъюнкта, видел в ее глазах блеск, напоминавший об отчаянии. Она явно спешила, и Банашар даже полагал, что знает почему, но не способен был на столь сильные эмоции, как сочувствие – ни к ней, ни к слепо за ней следующим Охотникам за костями. Лостара Йил была, пожалуй что, поинтересней. В том числе, само собой, чисто физически, хотя тут Банашару вряд ли что-то светило. Нет, его тянула к ней печальная тень у нее на лице, отпечаток давней вины, горький привкус раскаянья и скорбной утраты. Разумеется, чувства эти ставили его лицом к лицу с собственной извращенностью – его вечной страстью к погибели, влечению к падшим. Он был вынужден напоминать себе, что у самокопания также имеется определенная ценность. Сложности возникали с тем, как именно эту ценность измерить. Столбик золотых монет? Три столбика? Пригоршня драгоценных камней? Или пыльный холщовый мешок с навозом? Воистину ценность: не слишком-то твердый взгляд немигающих глаз.

По счастью, сама Лостара им не слишком интересовалась, предоставив ему удовлетворять потаенные желания безобидными мечтами, в которых убогая реальность лакировалась иллюзиями. Погибель бледнела и утрачивала подробности, и это при том, что он – реалист – начинал задыхаться от смеха при одной мысли о физической силе и здоровье. Ведь смерть-то всегда жульничает и играет против правил. Очень трудно извлечь праведную мораль из того, кто умрет, а кто останется жив. Он нередко задумывался о бутылке, к которой не уставал прикладываться, говоря себе: «По крайней мере, я-то знаю, что меня убьет. Не то, что поборник здорового образа жизни, сраженный опухолью в спине, которую и разглядеть-то не сможет. Или мужественный юный гигант, в первой же битве споткнувшийся о собственный меч и истекший кровью из разрубленной артерии в тридцати шагах от неприятеля. Или идиот, свалившийся с лестницы. И не надо говорить мне о шансах – если кто не верит, пусть поинтересуется, что такое Дань Псам».

Так или иначе, интереса к его обществу она не проявляла, так что разговор придется отложить. Подобная неприязнь его разочаровывала, отчасти даже удивляла. Ведь он же образован, разве не так? И эрудирован, во всяком случае, пока трезв, а иногда даже и не совсем трезвый. Способен на удачную шутку, как и любой лишенный будущего жрец-расстрига. Что же до его собственной погибели, он не успел еще продвинуться на этом пути настолько далеко, чтобы утратить кое-какие хулиганские черты, с погибелью же и связанные, верно?

Можно было, конечно, отправиться на палубу, но там у него не было иного варианта, кроме как с головой окунуться в миазмы жизни, вонюче-навязчивой, как свойственно множеству потных немытых тел. Не говоря уже про обрывки бессмысленных разговорчиков, что ему пришлось бы услышать, двигаясь между распростертых, исходящих паром фигур, – есть ли на свете хоть что-то отвратительней, чем солдаты на отдыхе? Скучней, ублюдочней, откровенней? Нуждается ли он в напоминании, что люди в массе своей либо тупы, либо ленивы, либо и то, и другое сразу?

Нет, с самого неожиданного исчезновения Телораст и Кердлы – случившегося уже почти месяц назад, – он предпочитал проводить время с картами, на которых его особенно притягивали белые пятна. Они могли бы пробудить в нем воображение, даже ожидание чуда, но привлекало его не это. Чистые пространства на коже и пергаменте напоминали ему о напрасных ожиданиях. Конец всем вопросам, поиск истины, завершившийся неудачей. Забытые мечты, амбиции, преданные огню так давно, что от них не осталось даже крупицы золы.

Как ему хотелось, чтобы такие же белые пятна расползлись по карте его собственной истории, карте, приколотой к вогнутому костяному столу, что был внутренней стороной его черепа, стенами пещеры его души. Вот они, твои неудачи. В попытках достичь резонанса, тайны, истины. Вот горы, исчезающие в тумане, чтобы никогда уже не появиться. Вот уходящие в песок реки, а вот и сам песок, что не знает покоя. Вот небо, что смотрит вниз и ничего там не видит. О да, вот мир, что я оставил позади, ведь я никогда не годился ни в картографы, ни в летописцы деяний.

Вытрави лица, сотри жизни, соскобли измены. Вымачивай карту, чтобы краски размылись, потекли, уплыли прочь.

В конце концов, жрецы существуют, чтобы отпускать грехи. Для начала я отпущу их самому себе.

В этом, видите ли, и заключается тяга к погибели.

Он вглядывался в карты, в пустые места на них.

Река таила в себе обещание. Забрать кинжал у Лостары из рук. Мерцающая вспышка – и вот его уже нет, нет навсегда. Все поглощает ил, где сохранность и гниение суть одно и то же. С весом оружия потоку не справиться, и это важно, поскольку оно не даст унести себя следом. Некоторые предметы на это способны. Некоторые предметы имеют вес, годный, чтобы позволить себе свободу воли.

Она могла бы нырнуть следом за кинжалом, но знала, что поток потянет ее за собой, будет вертеть и переворачивать, поскольку человек – не кинжал и не способен оставаться на месте, как бы ни старался.

Последнее время она часто думала о «Красных клинках», о тех лицах и той жизни, что она когда-то знала. Теперь ей было совершенно ясно – то, что зовется прошлым, застыло в неподвижности, и однако чувство, что она все больше от него отдаляется, оказалось лишь иллюзией. Водовороты норовили отбросить ее обратно, глубоко похороненные воспоминания грозили поймать, словно спрятанные крючья.

Значит, мудрым будет держать кинжал в руке. Не отдавать его на волю беспокойных вод.

«Красные клинки». Продолжает ли элитный отряд фанатиков служить императрице? И кто встал во главе его? Желающих было вполне достаточно, и восхождение к вершине наверняка оказалось кровавым. Будь она там, она бы тоже попыталась. Так что кинжал в руке на многое может ответить. Адъюнкта он раздражал настолько, что это сделалось у нее чуть ли не навязчивой идеей, но она просто не понимает. Ведь оружие следует держать в порядке. Точить и смазывать, чтобы оно легко выскальзывало из ножен. Для Лостары это было надежным выходом из любой ситуации.

Незадолго до этого она поужинала вместе с Тавор, что после отбытия из Летераса сделалось для них ритуалом. Пища, вино и не слишком примечательная беседа. Все попытки Лостары вытянуть адъюнкта из раковины, узнать ее поближе – с личной точки зрения, – завершались неудачей. Лостара уже довольно давно решила, что женщина во главе Охотников за костями попросту неспособна открыть другим свою слабую сторону. Личностный дефект, который так же невозможно изменить, как цвет глаз. Однако последнее время Лостара стала склоняться к мысли, что Тавор страдает от чего-то иного. Она вела себя подобно вдове – из тех, что превращают свою жизнь в непрерывное оплакивание, в набор ритуализированных привычек. Они отворачиваются от дневного света. На любое приглашение отвечают невнятным отказом. И никогда не сбрасывают с лица скорбную маску.

Вот только вдовам не следует командовать армиями, и одна мысль о том, что адъюнкт Тавор ведет сейчас свою армию на войну, вселяла в Лостару одновременно страх и беспокойство. Носить вдовью маску означало отречься от самой жизни, усыпать пеплом дорогу перед собой, чтобы будущее было таким же серым, как и прошлое. Будто бы их всех ожидал впереди погребальный костер, и Лостара, стоя у самой кромки гибельного пламени, наблюдала сейчас, как Тавор Паран храбро и целеустремленно шагает вперед. А вся армия попросту следует за ней.

Две женщины молча сидели напротив, не в силах вырваться из мирка собственных потаенных, невысказанных мыслей. Два потока никогда не сливались, каждый казался другому чуждым и запретным. Радости в их ужинах не было никакой. Сказать по правде, они больше походили на пытку.

Она старалась уходить при первой возможности. Возвращаться в комнату с обтянутыми шелком стенами, служившую ей спальней. Где она точила и смазывала кинжал, пытаясь избавиться от алого пятна. Одиночество было не самым уютным местом, но даже неуютность способна войти в привычку.

Лостара слышала шаги Банашара, направлявшегося в свой храм с его картами. Сегодня ночью поступь оказалась ровной, следовательно, он был более или менее трезв. Такое, увы, случалось нечасто и было не к добру – хотя, может, и наоборот. Иногда – в минуты ясного, трезвого рассудка – смутный ужас в его глазах казался невыносимым. На что это похоже – поклонение Осеннему Червю, бледному олицетворению распада? Подобное могло привлечь лишь личность определенного типа. Такую, для кого испытывать невыносимый ужас означает противостоять кошмару. Или наоборот, такую, что жаждет неизбежного, разложения собственных плоти и грез, знания, что в конце жизни тебя ждет лишь скопище трупоедов.

Но Червь ведь его отринула? Приняла к себе всех прочих обожателей – но не Банашара. Что это для него значит? Пожиратели подождут. Кошмар пока не готов глянуть тебе в глаза. Подчинение неизбежному отменяется. Поди прочь.

И он начал гнить изнутри. Заливать жертвенным вином алтарь собственной души. Что было не святотатством, но поклонением.

Лезвие чиркало по точильному камню, размеренно, словно сердцебиение, биение двух сердец, одного за другим, когда она в идеальном ритме поворачивала кинжал то одной, то другой стороной. Чирк-чирк-чирк…

В этом тряпичном здании каждый следовал своему ритуалу. Она же… у нее имелись иные обязанности – держать оружие в порядке и наготове. Как подобает солдату.

Ураган сидел, привалившись спиной к закрепленной на палубе доске, что на этой барже, судя по всему, считалась бортом. Напротив него в южном небе сияли изумрудные царапины, яркие и зловещие, и Урагану казалось, что небеса объявили ему войну, тайную персональную вендетту. Он попытался найти за собой какую-нибудь вину соответствующих масштабов. Может, кошелек, который он увел в Фаларе у выпивохи из благородных? Тех денег ему хватило на вполне приличный ножик. Сколько ему тогда было лет? Десять? Двенадцать?

Может, та пьяная в стельку женщина, которую он решился пощупать? Подружка тетушки, самое малое вдвое его старше. Ее сиськи у него в руках казались огромными, тяжелыми и непослушными, а когда он сдавил ей соски, она застонала, шевельнулась и раздвинула ноги – и что, спрашивается, пятнадцатилетний пацан должен был сделать? Он решил, что тут все очевидно. Засунул внутрь палец, а потом еще несколько.

В какой-то момент она открыла глаза и нахмурилась, словно пытаясь сообразить, кто он такой. А потом вздохнула – вздохом матери, к которой изумленный сын пристает с неудобными вопросами. Взяла его за руку, ту, с любопытными пальцами, – он думал, чтобы отпихнуть в сторону. Она же вместо того протолкнула внутрь всю ладонь. Он и вообразить не мог, что такое возможно.

С тех пор Урагана всегда несколько возбуждали пьяные женщины, вот только он избегал к ним прикасаться из страха услышать тот вздох, что снова превратил бы его в нервно облизывающего губы пятнадцатилетку. Чувство вины вообще штука страшная. Мир опасно наклоняется, потом отшатывается обратно, чтобы тебя раздавить. Поскольку это ведь твой дурной поступок заставил его отклониться. Так что надо толкать его и дальше, пока почва не уйдет у тебя из-под ног, а потом останется лишь ждать внезапной тени, когда нечто огромное закроет собой небо. И следом за тем – влажный плюх, который, собственно, и есть справедливость. Содеянное тобой к тебе же и вернется.

А еще он как-то раз столкнул сестру в пруд. Вот только она с ним постоянно проделывала то же самое, год за годом, пока он вдруг не осознал, что уже сделался крупней и сильней ее. Выбираясь обратно, она шипела и плевалась, а на физиономии у нее было написано откровенное возмущение. Вспомнив это, Ураган лишь улыбнулся. Он всего лишь навел справедливость собственными руками, тут-то нечего чувствовать себя виноватым.

Разумеется, он поубивал кучу народу, но лишь потому, что они сами пытались его убить и непременно бы преуспели, не помешай он им. Так что это не считается. Таков, в конце концов, солдатский договор, и на каждое верное решение, что позволит тебе выжить, приходится тысяча других обстоятельств, что тебя погубят, а ты и сделать-то ничего не сможешь. Враг не только тот, кто стоит напротив, – а и случившаяся под ногой кочка, шальная стрела, некстати ослепивший луч солнца, ветер, запорошивший глаза пылью, внезапная судорога или сломавшийся клинок. Солдат всякий раз сражается против всемирного полчища врагов, и выйти живым из битвы – славное свершение, которому позавидуют сами боги. Может, в нем и есть какая-то вина, но приходит она уже позднее, словно послевкусие, когда сам вкус уже позабылся. Легкое, какое-то ненастоящее, и, случись ему подзадержаться, больше напоминает чуть постыдное удовольствие, вроде как трогаешь языком шатающийся зуб.

Он уставился на сияющий юг. Небесный судья казался безразличным ко всему, за исключением наказания, которое собирался вынести. Пять нефритовых мечей, острых словно ограненные бриллианты, были готовы обрушиться ему на голову.

Конечно, не каждый предназначался персонально ему. Но Урагану все равно казалось, что все до единого, – такой уж вышла ночь на исходящей паром реке, где кругом поблескивают глазки треклятых крокодилов, которые тоже не прочь его заполучить. От экипажа баржи он слышал, что те иной раз пытаются переворачивать лодки, а если удастся, всем скопом набрасываются на своих злосчастных жертв, чтобы разорвать на куски. Ураган вздрогнул.

– В тебе, адъютант, магия чувствуется.

Он поднял взгляд.

– Я капрал, Высший маг.

– А я в таком случае просто взводный чародей.

– Ты был раньше взводным магом, как и я, может статься, когда-то был адъютантом, а теперь ты Высший маг, а я капрал.

Быстрый Бен пожал плечами под туго запахнутым дождевиком.

– Сперва я подумал, что этот отблеск на тебе – от Царапин. Но потом разглядел, что он мигает, – у тебя, Ураган, под кожей что-то вроде пламени.

– Тебе просто кажется. Пойди лучше кого-то еще напугай.

– Где Геслер?

– Почем я знаю? Где-нибудь на другой барже.

– На Пустоши горят костры.

Ураган вздрогнул, нахмурился на Быстрого Бена – снизу вверх.

– Что ты такое говоришь?

– Я?

– Что ты такое сейчас сказал? Про огонь?

– У тебя под кожей?

– Нет, на Пустоши.

– Понятия не имею, о чем ты, адъютант.

Быстрый Бен, странным образом напоминавший сейчас призрака, развернулся и зашагал прочь.

Ураган уставился ему в спину, задумчиво закусив нижнюю губу и заодно часть бороды, вместе с которой в рот попали крошки от давешнего жаркого. В животе заурчало.

Ни в каких официальных списках они не значились, как следствие, у клерков-бумагомарак не было ни малейшей возможности распределить их по разным баржам. За что сержант Рассвет успел трижды возблагодарить Странника. Он валялся сейчас на куче запасных одеял, наполовину пьяный от свободы. И от чувства товарищества. Он уже успел влюбиться в каждого из солдат своего отряда, и сама мысль о том, что они – наследники другого знаменитого отряда, малазанского, переполняла его гордостью и желанием достойно себя показать. И он знал, что в этом не одинок.

Мертвый Вал был, на его взгляд, идеальным командиром. Прямо-таки переполненным энтузиазмом и безграничной энергией. Радуется, что вернулся, решил Рассвет. Из тех мертвых краев, куда мертвые отправляются, когда умрут. Путь был неблизким, так, во всяком случае, утверждал сам Вал, когда подбадривал их во время долгого марша к реке. «Тяжело? Попробовали бы вы пересечь усыпанную костями равнину, что тянется до самого горизонта. Когда тебя преследуют Дерагот – неизвестно, кто это, но звучало малоприятно, – да еще и от злобной т’лан имасски никак не выходит отделаться». Насчет т’лан имассов Рассвет тоже был не слишком уверен, но раз уж Вал говорит, что они злобные, то и хорошо, что пока не попадались навстречу.

«Смерть, дорогие мои бойцы, это просто еще один Путь. Кто-нибудь тут знает, что такое Путь?.. Боги, можно по– думать, вы до сих пор в норах жили. Путь, друзья, это вроде как ряд кувшинов на полке позади барной стойки. Берешь кувшин, раскупориваешь и отхлебываешь. Маги так и делают. Если отхлебнуть лишнего, умрешь. А если в самый раз, то можно использовать для магии. Вроде как топливо, только все кувшины разные на вкус, и магия тоже получается разная. Попадаются такие, вроде нашего Высшего мага, которые способны отпить из любого кувшина, но это только оттого, что он у нас безумный».

Рассвету сделалось интересно, где ж тот бар находится, поскольку он и сам был не прочь попробовать на вкус кувшинчик-другой. Но спрашивать он побоялся. Все равно туда без специального пропуска вряд ли попадешь. И потом, от выпивки у него постоянно лишь неприятности, так что если тот бар с Путями стоит себе где-нибудь в далеком Малазе, может, оно и к лучшему. Там же и магов наверняка полно, а Рассвет в их присутствии чувствовал себя не слишком уютно. В первую очередь это касалось Высшего мага Быстрого Бена, который был отчего-то здорово недоволен Валом. Недоволен? Как бы даже не в ярости. Мертвый же Вал по этому поводу просто расхохотался, поскольку надолго испортить ему настроение никто не способен.

В поле зрения сержанта забрела капрал Бутыли, плюхнулась на мешок и шумно вздохнула:

– Упахалась я вконец. Можно подумать, эти солдаты никогда нормальной бабы не видели.

– То есть ночка прошла успешно? – уточнил Рассвет.

– Кошелек, Светик, того и гляди лопнет. Правда, и течет у меня изо всех щелей.

Она, как и ее подружка Сальцо, за последнее время несколько сбросила вес. Собственно, пеший переход их вообще чуть не доконал. При этом обе оставались женщинами крупными в том смысле, что мужику в них недолго и заблудиться, и похоже было, что недостатка в желающих они отнюдь не испытывали. Что до самого Рассвета, он все-таки предпочитал, чтобы под жиром хоть немного и тело прощупывалось. Еще несколько месяцев марша, и обе как раз дойдут до нужной кондиции.

– Я, пожалуй, со зрителей тоже теперь начну деньги брать. А то чего они глазеют забесплатно?

– Тут, Бутыли, ты совершенно права. Бесплатного на свете ничего не бывает. Хотя этим-то мы, летерийцы, от малазанцев и отличаемся. Нам сразу ясно, что так и положено. А вот малазанцы, те жаловаться начинают.

– Хуже всего, это когда мне замуж предлагают выйти. Нет, чтобы я и дальше работала, они не возражают, просто жениться хотят. Парни без предрассудков, что есть, то есть. Этих малазанцев ничем не проймешь. Немудрено, что они полмира завоевали.

К ним присоединилась явившаяся с другой стороны палубы Сальцо.

– Клянусь Странником и его сморщенным хреном, я уже и ходить-то еле хожу.

– А ты присядь, дорогуша, расслабь окорока, – посоветовала ей Бутыли, махнув пухлой ручкой в сторону другого мешка рядом с лампой.

– А где Соплежуй? – поинтересовалась Сальцо. – Я слыхала, он с начальником поговорить собирался. Насчет того, чтобы нам попробовать эту новую зачатку…

– Взрывчатку, – поправила ее Бутыли.

– Ну да, взрывчатку. Мне вот выдали этот меч, а на кой? Меня еще мелкой как-то отправили в наказание косить заросший участок, я только на мачете глянула и тут же заблевала госпожу надзирательницу с головы до ног. Меня от всех этих острых штук прямо трясет – тут же столько всего у себя можно случайно порезать, сами, небось, видите.

– С той, которую сделал Баведикт, нам пока упражняться нельзя, – пояснил Рассвет. – Уж во всяком случае, не на баржах. Да и когда слезем, нужно будет соблюдать секретность. Потому что начальник не хочет, чтобы про нее пока что кроме нас кто-нибудь прознал.

– Почему еще? – удивилась Сальцо.

– Потому что, дорогуша, – лениво протянула Бутыли, – тут ведь и другие саперы есть. Среди Охотников. Если они узнают, что Баведикт сделал, они себе такого же захотят. Глазом моргнуть не успеешь, все порошки и зелья закончатся, нам самим-то ничего и не останется.

– Вот ведь ублюдки завистливые!

– Так что ты уж постарайся никому ничего не говорить. Даже когда на работе, ладушки?

– Все я поняла, Бутылочка. Да ты не волнуйся так, мне и слова-то вымолвить некогда, знай от посватушек отбивайся.

– И у тебя то же самое? С чего это их всех вдруг так припекло?

– Дети, – пояснил Рассвет. – Все хотят обзавестись потомством, и поскорей.

– Это еще зачем? – снова удивилась Сальцо.

Рассвет заколебался – единственный имевшийся у него ответ был слишком уж невеселым. Повисла пауза, потом Бутыли испустила громкий вздох:

– Странниковы яйца! Они все думают, что скоро помирать.

– Так себе у них настроеньице, – задумчиво произнесла Сальцо, достала скрученную из листьев палочку и наклонилась к лампе, свисающей с потолка слева от нее. Когда кончик задымился, она как следует затянулась, так что тот вспыхнул алым угольком, и снова уселась на мешок. – Нижние духи, как натерто-то все.

– Давно тебе последний раз выпить приходилось? – поинтересовалась у нее Бутыли.

– Как бы не с месяц тому. А тебе?

– И мне тоже. Забавно, как все вокруг словно бы проясняться начинает.

– Так точно, забавно.

Рассвет мысленно улыбнулся, услышав, как Сальцо пытается сейчас разговаривать в малазанском ключе. «Так точно». Хорошая, по-моему, присказка. Скорее даже настроение, чем просто слова. И значит столько всего одновременно. Отчасти «да», отчасти «и хрен ли теперь» и, пожалуй что, немного «мы все вместе в это вляпались». Короче, можно всех малазанцев одной этой присказкой описать. Он тоже вздохнул, улегся поудобней. И сказал:

– Так точно.

Остальные закивали. Он был в этом уверен, даже не поднимая головы, чтобы убедиться.

Начинаем сплачиваться. Как Вал нам и обещал. Так точно.

– Ничем не занят, боец? Хватай-ка вот этот сундук и за мной.

– Вы, мастер-сержант, лучше б сами за к-к-кое-что ухватились, и я вам для этого с-с-совсем даже и не понадоблюсь.

Порес резко развернулся и уставился на капрала.

– Это что еще такое? Наглость? Неподчинение? Мятеж?

– Вы, г-г-главное, не останавливайтесь, глядишь, и до ц-ц-цареубийства дойдем.

– Так, – провозгласил Порес, шагнув вперед, чтобы сукин сын, мрачный и хмурый, оказался прямо перед ним. – На вид и не скажешь, капрал, что ты из языкастых. Номер взвода и имя сержанта?

За правой щекой у капрала торчал комок какой-то дряни – малазанцы уже начали перенимать самые отвратительные из местных привычек, – и он покатал его во рту, прежде чем отрапортовать:

– Восьмой легион, Девятая р-р-рота, Четвертый вы-вы-взвод. Сержант С-с-с-скрипач. Капрал Битум, н-н-не к вашим услугам, мастер-сержант.

– Что, капрал, начальство тебе уже не указ?

– Не указ? Да я, мать его, д-д-дерево, а вы – в-в-ветерок, где вам меня сломить-то? Теперь обратите в-в-внимание, я тут пытаюсь проснуться, потому как мой черед в к-к-караул заступать. Таскать за вами ворованное д-д-другого дурачка поищите.

– Что у тебя во рту?

– Н-н-называется рилиг. Д’рас его так кличут. Очень полезен, чтобы быстро пра-пра-пра-прастнуться.

Порес уставился ему в глаза, которые вдруг подозрительно засверкали. По лицу капрала пробежал целый каскад судорог.

– Обожди, капрал, ты уверен, что его целыми комьями употреблять нужно?

– Мо-мо-мо-может тут вы где-где-где-где-то и пра-пра-пра-ввыыы…

– Так, капрал, приказываю это немедленно вы-вы-выплюнуть, пока у тебя башку не снесло.

– Нникакневзможно, мас-мас-мас-матьтвоюсржнт, стоило до-до-до-доро-доро…

Болван был готов лопнуть, словно упавшее в огонь семечко. Порес ухватил Битума за горло и насильно перегнул через борт:

– Сейчас же выплюнь, идиот!

Он услышал захлебывающийся звук, потом кашель. Колени капрала подкосились, Поресу пришлось приложить немалое усилие, чтобы помочь тому выпрямиться. Он пристально вгляделся в глаза Битума.

– В следующий раз, капрал, слушай внимательно, как местные советуют этим пользоваться, ясно тебе?

– Х-х-худов д-д-дух!

Порес отступил на шаг. Капрал уже уверенно стоял на ногах, дергая головой при каждом доносящемся до него звуке.

– Теперь можешь ступать в караул. На каждые два обхода напарника сам делай двадцать. Но прежде, – добавил Порес поспешно, – не хочешь мне с сундуком помочь?

– Так точно, это я легко, сами увидите!

Добычи легче, чем вот такие болваны, которым собственных мозгов не жалко, и не придумаешь, решил Порес. Может, прикупить себе долю в торговле этим их рилигом?

На палубе рядом с одним из двух рулей, правым, лениво развалились двое матросов, оба – полукровки-д’рас.

– Что, прямо целиком? – переспросил один, вытаращив глаза от изумления.

– Целиком, – подтвердил второй. – Сунул в рот и пошел себе.

– И где он сейчас?

– Наверное, где-нибудь в трюме кружкой воду вычерпывает. Теперь уж точно не потонем.

Оба расхохотались.

И еще не успели отсмеяться, когда капрал Битум их нашел. Подкрался сзади. Ухватил каждого одной рукой за пояс. Оба взвизгнули, когда он вздернул их в воздух. И еще раз – когда полетели за борт. Два громких всплеска, потом вопли.

Своим необычайно обострившимся зрением Битум без труда разглядел на воде клинообразные следы, оставленные быстро приближающимися крокодилами, числом примерно в дюжину. Совсем про них забыл. Ну, теперь уже поздно. Потом поразмыслим.

Лихорадочный тревожный набат огромных медных колоколов постепенно успокаивался, превращаясь в погребальный перезвон, пока наконец не утихло последнее эхо.

Хреново это – жить на реке, хреновей и не придумаешь, ну да что уж теперь. Одни только эти гигантские ящерицы со своими зубастыми челюстями чего стоят. Так ведь местные матросы рассказывают, что ниже по течению еще и водяные коровы объявятся, хотя водяные-то коровы как раз, если спросите Битума, звучат не так уж пугающе, будь у них там даже бивни и поросячьи глазки. Во время обходов он уже не раз и не два слышал соответствующие невнятные описания, но все больше урывками, потому что он тем временем уже оказывался рядом со следующим разговором, таким же непонятным и рваным, быстрым, будто прерывистое дыхание, быстрым, будто мельканье его топчущих палубу сапог. От караульного требуется бдительность, ему некогда задерживаться, некогда отвлекаться на ерунду. Идешь себе вдоль борта и идешь, круг за кругом, заодно и упражнение неплохое выходит, только стоило бы заодно нацепить на себя цепь да рюкзак со снаряжением, и еще, может, складную лопату прихватить, да и продлить обход раза эдак в два, а иначе разве запомнишь все эти лица, что появляются перед ним и тут же исчезают, их наружность, и внутренность тоже, и еще имена, и что каждый любит – копченую селедку, или холодное пиво, или, может, эль, теплый, как и положено, что твоя моча, и что ж они все босиком-то, вдруг кто прямо сейчас нападет? они ж ноги-то об гвозди и понакалывают, придется ему тогда в одиночку контратаковать, ну да что с того, он ведь сейчас кого угодно прикончить сможет, даже летучую мышь, не так уж быстро они и летают, верно? уж точно не так быстро, как эти вот искорки, что повсюду мечутся, прямо в мозги залетают и сразу наружу, или вот в одно ухо влетают, а в два других вылетают, а теперь гляньте-ка! Оказывается, на коленях маршировать совсем и не сложно! Это хорошо, поскольку ноги-то он давно уже стер до основания, а теперь еще и палуба стремительно приближается, хочет постучать по носу и спросить, есть ли кто дома? а дома-то никого и нету, одни летучие мыши…