Текст книги "Дьюма-Ки"

iv

В тот вечер с Залива дул сильный ветер, и два часа дождь лил как из ведра. Сверкали молнии, волны бились о сваи под домом. «Розовая громада» стонала, но держалась крепко. Я открыл для себя любопытную подробность: когда Залив начинал буйствовать и гнать волны на берег, ракушки замолкали. Вода поднимала их так высоко, что им было не до разговоров.

В зал на втором этаже я вошел в самый разгар феерии грохота и вспышек (чувствуя себя доктором Франкенштейном, оживляющим монстра в башне замка) и нарисовал Уайрмана, обычным черным карандашом. Лишь в самом конце воспользовался красным и оранжевым, для фруктов в вазе. На заднем фоне добавил дверной проем и стоящую в нем, наблюдающую за происходящим Ребу. Наверное, Кеймен сказал бы, что Реба – мой представитель в мире этой картины. Может, si, может, нет. И последнее, что я сделал – засинил ее глупые глаза. На том и закончил. Родился еще один шедевр Фримантла.

Какое-то время я не вставал со стула, глядя на портрет-натюрморт, тогда как раскаты грома, удаляясь, затихали и над Заливом сверкали уже редкие молнии. Уайрман сидел за столом. Сидел, в этом я не сомневался, в самом конце своей прошлой жизни. На столе стояла ваза с фруктами и лежал пистолет, который он держал у себя то ли для стрельбы в тире (тогда на глаза он не жаловался), то ли для самозащиты, то ли для того и для другого. Я нарисовал пистолет, потом заретушировал его, и он стал более зловещим, словно раздулся. В доме, кроме Уайрмана, никого не было. Где-то тикали часы. Где-то гудел холодильник. Воздух загустел от аромата цветов. Этот запах вызывал отвращение. Звуки бесили. Тиканье гремело в ушах, словно рота солдат печатала шаг на плацу. Безжалостно гудел холодильник, замораживая воду в том мире, где более не было ни жены, ни детей. Я знал, что вскоре мужчина за столом закроет глаза, протянет руку и возьмет из вазы фрукт. Если апельсин – пойдет спать. Если яблоко – приложит пистолет к правому виску, нажмет на спусковой крючок и проветрит мозги.

Рука легла на яблоко.

v

Наутро Джек приехал во взятом напрокат мини-вэне и привез мягкую материю, чтобы завернуть мои холсты и не повредить их при транспортировке. Я сказал ему, что познакомился с мужчиной из большого дома на берегу, и он собирается поехать с нами.

– Нет проблем, – весело ответил Джек, поднимаясь по лестнице наверх и таща за собой тележку. – Места всем… Ух ты! – Он остановился на верхней ступеньке.

– Что такое?

– Это новые? Наверняка.

– Да. – Наннуцци из «Скотто» попросил показать ему не больше десяти картин, вот я и отобрал восемь, в том числе и те четыре, которые восхитили Уайрмана. – И что ты думаешь?

– Мужик, они потрясающие!

У меня не было оснований сомневаться в его искренности. Никогда раньше он не называл меня «мужик». Я поднялся еще на пару ступенек и ткнул наконечником костыля в его обтянутый джинсами зад.

– Подвинься.

Он отступил в сторону, потянув за собой тележку, и я смог пройти в «Розовую малышку». Джек все смотрел на картины.

– Джек, этот парень в «Скотто» действительно специалист? Ты уверен?

– Мама говорит, что да, и мне этого достаточно. – Из чего следовало: раз достаточно ему, хватит и мне. Я полагал, что это справедливо. – Она ничего не сказала мне о двух других владельцах галереи – думаю, их еще двое, – но она говорит, что мистер Наннуцци знает свое дело.

Джек позвонил в галерею, чтобы оказать мне услугу. Меня это тронуло.

– А если ему не понравятся эти картины, – закончил Джек, – тогда он – дятел.

– Ты так думаешь?

Он кивнул.

Снизу донесся голос Уайрмана.

– Тут-тук! Я готов отправиться на экскурсию. Планы не изменились? У кого бейдж с моей фамилией? Брать с собой ленч?

vi

Я представлял себе лысого худого профессионала со сверкающими карими глазами (эдакую итальянскую версию актера Бена Кингсли), но Дарио Наннуцци оказался вежливым толстячком сорока с небольшим лет, без малейшего намека на лысину. Я, правда, сосредоточил все внимание на его глазах. Они ничего не упускали. И я заметил, как однажды они раскрылись шире (чуть-чуть, но точно раскрылись), когда Уайрман развернул последнюю написанную мной картину «Розы, растущие из ракушек». Картины расставили вдоль дальней стены галереи, в которой на тот момент экспонировались фотографии Стефани Шачат и картины маслом Уильяма Берры. Я подумал, что такого уровня мастерства мне не достичь и за сто лет.

Хотя не следовало забывать про раскрывшиеся чуть шире глаза мистера Наннуцци.

Он прошелся вдоль выставленных в ряд картин, от первой до последней. Потом прошелся вновь. Я понятия не имел, хорошо это или плохо. К своему стыду, признаюсь, что до этого дня никогда не бывал в художественной галерее. Повернулся к Уайрману, чтобы спросить, что он думает по этому поводу, но Уайрман отошел в сторону, о чем-то тихонько разговаривал с Джеком, и оба наблюдали за Наннуцци, разглядывающим мои картины.

Как я понял, разглядывал не только он. Конец января – горячая пора для художественных салонов западного побережья Флориды, и в достаточно просторной галерее «Скотто» околачивалось с дюжину зевак (Наннуцци позже найдет им куда более достойное определение – «потенциальные постоянные покупатели»). Они разглядывали георгины Шачат, великолепные, но знакомые всем туристам европейские виды Уильяма Берры и несколько причудливых радостно-взволнованных скульптур, которые я упустил из виду, разворачивая собственные творения. Их автором был Давид Герштейн.

Поначалу я подумал, что именно скульптуры (джазовые музыканты, веселящиеся пловцы, сценки городской жизни) привлекают внимание заглянувших в галерею людей. Действительно, некоторые смотрели на них, но большинство не удостоило и взглядом. Потому что все разглядывали мои картины.

Мужчина, как говорят флоридцы, с мичиганским загаром (под этим подразумевается или молочно-белая кожа, или обожжено-красная, как у вареного рака), похлопал меня по плечу свободной рукой. Пальцы второй руки переплелись с пальцами жены.

– Вы знаете, кто их нарисовал? – спросил он.

– Я, – сорвалось с моих губ, и я почувствовал, что краснею. Будто признался в том, что последнюю неделю или даже чуть дольше скачивал фотографии Линдсей Лохан[80]80
  Лохан Линдсей (р. 1986) – киноактриса, не стесняющая позировать как в нижнем белье, так и без оного.


[Закрыть].

– Здорово у вас получается, – тепло похвалила меня женщина. – Вы собираетесь выставляться?

Теперь они все смотрели на меня. Как могут смотреть на только что доставленную рыбу фугу, чтобы понять, подойдет ли она для sushi du jour[81]81
  суши дня (фр.).


[Закрыть].

– Не знаю, собираюсь ли я проставляться. Выставляться. – Я почувствовал, что прилившей к лицу крови прибавилось. Крови стыда, что было плохо. Злой крови – еще хуже. Если бы злость выплеснулась, то злился бы я на себя, но другие люди этого знать не могли.

Я открыл рот, чтобы разразиться тирадой, закрыл. «Говорить нужно медленно», – подумал я, сожалея, что со мной нет Ребы. Эти люди восприняли бы художника с куклой как норму. В конце концов, они пережили все выходки Энди Уорхола.

«Говорить нужно медленно. Я могу это сделать».

– Я хочу сказать, что пишу картины недавно, поэтому не знаю, в чем состоит процедура.

«Прекрати обманывать себя, Эдгар. Ты знаешь, что их интересует. Не картины, а пустой рукав. Ты для них – Однорукий художник. Так чего бы тебе не прекратить треп и не послать их куда подальше?»

Нелепое умозаключение, само собой, но…

Но теперь уже все посетители галереи стояли вокруг. Те, кто ранее разглядывал цветы мисс Шачат, подтянулись из чистого любопытства. Мне такое было знакомо. Я на доброй сотне стройплощадок видел, как люди собираются, чтобы подглядывать в дырки в дощатых заботах.

– Я скажу вам, в чем состоит процедура, – заговорил другой мужчина с мичиганским загаром. С большим животом, синими прожилками на носу, выдающими пристрастие к джину, и в яркой рубашке чуть ли не до колен. Белые туфли цветом не отличались от идеально причесанных седых волос. – Она простая. Включает в себя два этапа. Этап первый – вы говорите мне, сколько хотите получить вот за эту картину. – Он указал на «Закат с чайкой». – Этап второй – я выписываю чек.

Маленькая толпа рассмеялась. Дарио Наннуцци – нет. Он подозвал меня.

– Извините, – сказал я седовласому.

– Ставка только что возросла, – заметил кто-то, обращаясь к нему же, и снова все засмеялись. Седовласый тоже, но так-то невесело.

Мне казалось, что все это происходит во сне.

Наннуцци улыбнулся мне, потом повернулся к посетителям, которые все еще смотрели на мои картины.

– Дамы и господа. Мистер Фримантл приехал сюда не для того, чтобы что-нибудь продать. Он хочет услышать мнение специалиста о своем творчестве. Пожалуйста, уважайте конфиденциальность наших отношений и позвольте мне выполнить мои профессиональные обязанности. – «И что бы это значило?» – ошеломленно подумал я. – Позвольте предложить вам продолжить осмотр выставленных работ, а мы ненадолго вас покинем. Мисс Окойн, мистер Брукс и мистер Кастельяно с радостью ответят на все ваши вопросы.

– Мое мнение – ты должен заключить договор с этим человеком, – сказала строгого вида женщина с седеющими волосами, забранными в пучок на затылке, и остатками былой красоты на лице. Ее слова вызвали аплодисменты. Ощущение, что все это – сон, усилилось.

Утонченный, прямо-таки прозрачный молодой человек выплыл из двери, ведущей в служебные помещения. Вероятно, его вызвал Наннуцци, но будь я проклят, если знал как. Они коротко переговорили, и молодой человек достал из кармана рулон наклеек. Каждая – овальная, с тремя вытесненными серебром буквами «НДП» – не для продажи. Наннуцци оторвал одну наклейку, нагнулся над первой картиной, потом замялся и с упреком посмотрел на меня.

– Вы их не законсервировали.

– Э… пожалуй, что нет. – Я вновь покраснел. – Я не… не знаю, как это делается.

– Дарио, ты имеешь дело с настоящим американским примитивистом, – вновь подала голос строгого вида женщина. – Если он рисует дольше трех лет, я угощу тебя обедом в «Зории» и выставлю бутылку вина. – Она повернула увядшее, но все еще красивое лицо ко мне.

– Когда тебе будет, о чем писать, Мэри, если будет, я сам тебе позвоню, – пообещал Наннуцци.

– Это в твоих интересах, – кивнула она. – И я даже не спрашиваю, как его зовут… видишь, какая я хорошая девочка? – Она помахала мне рукой и проскользнула сквозь небольшую толпу, направившись к выходу.

– А чего тут спрашивать, – пробурчал Джек и, разумеется, был прав. Я расписался в нижнем левом углу каждой из картин, четко и аккуратно, как подписывал накладные, бланки заказов и контракты в другой жизни: Эдгар Фримантл.

vii

Наннуцци принялся приклеивать наклейки в правом верхнем углу картин, том самом месте, где обычно маркируют папки с документами. Потом повел меня и Уайрмана в свой кабинет. Он пригласил и Джека, но тот предпочел остаться при картинах.

В кабинете Наннуцци предложил нам кофе, от которого мы отказались, и воду, на которую мы согласились. С первым глотком я отправил в желудок и пару таблеток тайленола.

– Кто эта женщина? – спросил Уайрман.

– Мэри Айр. Заметная фигура на художественной сцене Солнечного берега. Издает независимую и агрессивную арт-газету, которая называется «Бульвар». Обычно она выходит раз в месяц, а во время туристического сезона – раз в две недели. Живет в Тампе… в гробу, как утверждают злые языки. Ее страсть – новые местные художники.

– Она показалась мне очень наблюдательной, – вставил Уайрман.

– Мэри – молодец. Она помогла очень многим художникам, и, похоже, была здесь всегда. Отсюда и ее значимость для города, в котором мы живем за счет по большей части приезжих.

– Понятно, – кивнул Уайрман. Я порадовался, что хоть один из нас что-то понимает. – Она – пропагандист.

– И даже больше, – указал Наннуцци. – Она – эксперт. И мы стараемся во всем ее ублажать. Если, конечно, можем.

Уайрман кивнул.

– На западном берегу Флориды художественные галереи пользуются популярностью. Мэри Айр это понимает и содействует их процветанию. И если какая-нибудь удачливая галерея откроет для себя, что они могут продавать портреты Элвиса, выполненные макаронами на бархате, за десять тысяч долларов каждый, Мэри…

– Она вышвырнет их в воду, – прервал его Наннуцци. – В отличие от того, что говорят снобы от искусства (их обычно можно узнать по черной одежде и крошечным мобильникам), мы не продажны.

– Облегчили душу? – спросил Уайрман без тени улыбки.

– Почти. Я лишь хочу сказать, что Мэри понимает нашу ситуацию. Мы продаем хороший товар, а большинство из нас – иногда просто отличный. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы находить и продвигать новых художников, но некоторые наши покупатели слишком богаты, себе во вред. Я говорю о таких, как мистер Костенца, который вечно размахивает чековой книжкой, и дамах, которые приходят сюда с собачками, выкрашенными под цвет их последнего пальто, – и зубы Наннуцци обнажились в улыбке, которую (на это я мог поспорить) видели его считанные богатые клиенты.

Я слушал как зачарованный. Это был другой мир.

– Мэри рецензирует каждую выставку, на которую ей удается попасть. А попадает она на большинство, и, поверьте мне, хвалебные у нее не все рецензии.

– Но большая часть? – спросил Уайрман.

– Конечно, потому что большинство выставок высокого уровня. Она скажет вам, что лишь малая доля того, что она видит – великое, потому что для регионов, где бывает много туристов, такое не характерно, но хорошего здесь хватает. Картины, которые человек может повесить дома, указать на них со словами: «Я это купил», – и потом не испытывать ни тени смущения.

Я подумал, что Наннуцци только что дал идеальное определение посредственности (видел, как этот принцип ложится в основу сотен архитектурных проектов), но вновь промолчал.

– Мэри разделяет наш интерес к новым художникам. Возможно, и вам пойдет на пользу, мистер Фримантл, если вы посидите, поговорите с ней, до того, как выставите свои работы на продажу.

– Ты бы хотел, чтобы тебе организовали такую выставку-продажу в «Скотто»? – спросил меня Уайрман.

Губы у меня пересохли. Я попытался смочить их языком, но пересох и язык. Поэтому я глотнул воды, а уж потом ответил:

– Не ставишь ли ты бумагу впереди площади? – Я замолчал. Дал себе время. Еще глотнул воды. – Извините. Телегу впереди лошади. Я же приехал, чтобы узнать ваше мнение, синьор Наннуцци. Вы эксперт.

Он вытащил пальцы из-под жилетки, наклонился вперед. Скрипнуло кресло – по мне, очень уж громко для маленькой комнаты. Но он улыбнулся, и тепло. При этом глаза его вспыхнули, и устоять перед ними не было никакой возможности. Я понял, почему он добивается успеха, продавая картины, но не думаю, что в тот момент он что-то хотел продать. Наннуцци перегнулся через стол и взял мою руку – ту, которой я рисовал, единственную, оставшуюся у меня.

– Мистер Фримантл, вы оказываете мне честь, но мой отец, Августино, – он синьор нашей семьи. С меня довольно и мистера. Что же касается ваших картин, то они хороши. Учитывая период времени, в течение которого вы занимаетесь живописью, они действительно очень хороши. Может, лучше, чем хороши.

– А почему они хороши? – спросил я. – Если они хороши, что делает их таковыми?

– Правдивость, – ответил он. – Она сверкает в каждом мазке.

– Но большинство картин – закаты! А то, что я добавлял… – Я поднял руку. Опустил. – Это всего лишь подручные средства.

Наннуцци рассмеялся.

– С чего вы это взяли? Почерпнули из раздела культуры «Нью-Йорк таймс»? Или наслушались Билли О’Райли[82]82
  О’Райли Билл – телеведущий наиболее популярной программы кабельного телевидения «Фактор О’Райли».


[Закрыть]? Или сработали оба источника информации? – Он указал на потолок. – Лампа? Подручное средство. – Указал на свою грудь. – Кардиостимулятор? Подручное средство. – Он вскинул руки. Счастливчик, мог вскинуть обе руки. – Выбросьте из головы эти слова, мистер Фримантл. Искусство должно стать обиталищем надежды, а не сомнений. И ваши сомнения рождены неопытностью, а этого не нужно стыдиться. Послушайте меня. Вы послушаете?

– Конечно, – кивнул я. – Для этого и приехал.

– Когда я говорю – правдивость, я подразумеваю – красота.

– Джон Китс, – вставил Уайрман. – «Ода греческой вазе». «В прекрасном – правда, в правде – красота, Земным одно лишь это надо знать». Давненько сказано, но ничуть не устарело.

Наннуцци не обратил внимания на его слова. Наклонившись над столом, он смотрел на меня.

– Для меня, мистер Фримантл…

– Эдгар.

– Для меня, Эдгар, в этом и смысл искусства, и единственный способ его оценки.

Он улыбнулся – чуть виновато, как мне показалось.

– Видите ли, я не хочу много думать об искусстве. Не хочу его критиковать. Не хочу посещать симпозиумы, слушать выступления, обсуждать их на коктейль-пати… хотя иногда мне приходится все это делать. Такая работа. А чего я хочу, так это схватиться за сердце и пасть ниц, увидев настоящую красоту.

Уайрман расхохотался и тоже вскинул обе руки.

– Именно так! Я не знаю, успел ли тот парень упасть, схватившись за сердце, но вот за чековую книжку он точно схватился.

– Я думаю, душой он упал, – ответил Наннуцци. – Думаю, они все упали.

– Если на то пошло, я тоже так думаю, – кивнул Уайрман. Он больше не улыбался.

Наннуцци по-прежнему смотрел на меня.

– Не говорите о подручных средствах. То, к чему вы стремитесь в этих картинах, совершенно очевидно: вы ищете способ по-новому взглянуть на самое популярное и банальное зрелище Флориды – тропический закат. Вы пытались по-своему обойти клише.

– Да, где-то вы правы. Вот я и копировал Дали…

Наннуцци замахал рукой.

– Ваши картины не имеют ничего общего с Дали. И я не собираюсь обсуждать с вами направления живописи, Эдгар, или использовать слова, оканчивающиеся на «изм». Вы не принадлежите ни к одной школе живописи, потому что просто не знаете об их существовании.

– Я разбираюсь в строительстве домов.

– Тогда почему вы не рисуете дома?

Я покачал головой. Мог бы сказать ему, что такая мысль никогда не приходила в голову, но в моих словах было бы больше правды, если б я сказал, что моя отсутствующая рука как-то до этого не додумалась.

– Мэри права. Вы американский примитивист. В этом нет ничего зазорного. Бабушка Мозес была американским примитивистом. И Джексон Поллок[83]83
  Бабушка Мозес (Робертсон Анна Мари, 1860–1961) – американская художница-самоучка. Первая выставка состоялась в канун ее восьмидесятилетия. Поллок Джексон (1912–1956) – американский художник, основатель школы абстрактного экспрессионизма.


[Закрыть]. Речь о том, Эдгар, что вы талантливы.

Я открыл рот. Закрыл. Просто не знал, что сказать. На помощь пришел Уайрман.

– Поблагодари человека, Эдгар.

– Спасибо вам.

– Не за что. И если вы захотите выставляться, Эдгар, пожалуйста, в первую очередь загляните в «Скотто». Я предложу вам лучшие условия на всей Пальм-авеню. Обещаю.

– Вы шутите? Конечно, я первым делом приду к вам.

– И, разумеется, я изучу контракт. – Уайрман ослепительно улыбнулся.

Наннуцци ответил тем же.

– Я буду этому только рад. Но вы обнаружите, что изучать будет особо нечего. Наш стандартный контракт с новичком занимает полторы страницы.

– Мистер Наннуцци, – сказал я. – Просто не знаю, как мне вас благодарить.

– Вы уже отблагодарили. Я сжал сердце, то, что от него еще осталось, и пал ниц. И еще один момент, пока вы не ушли. – Он нашел на столе блокнот, что-то написал, вырвал листок, протянул мне, как врач протягивает пациенту рецепт. Написал одно слово большими, наклонными буквами, и даже выглядело оно, как слово на рецепте: ЛИКВИН.

– Что такое ликвин? – спросил я.

– Консервант. Предлагаю вам наносить его бумажным полотенцем на все законченные работы. Оставьте сохнуть на двадцать четыре часа. Потом нанесите второй слой. И ваши закаты останутся яркими и чистыми на века. – Он смотрел на меня так серьезно, что я почувствовал, как желудок ползет вверх. – Я не знаю, заслуживают ли они такой долгой жизни, но, может, и заслуживают. Кто знает? Может, и заслуживают.

viii

Мы пообедали в «Зории», ресторане, о котором упомянула Мэри Айр, и я позволил Уайрману до обеда угостить меня бурбоном. Впервые после несчастного случая я выпил крепкий напиток, и он так странно на меня подействовал. Все вокруг стало ярче – и свет, и цвета. Заострились все углы – дверей, окон, даже согнутые локти проходящих официантов, и эти острия, казалось, могли рвать воздух и впускать более темную, густую атмосферу, плотностью не отличимую от сиропа. Рыба-меч, которую я заказал, таяла на языке, зеленые фасолины хрустели на зубах, крем-брюле так насыщало, что доесть его не представлялось возможным (но не представлялось возможным и оставлять недоеденной такую вкуснятину). Разговор шел веселый. Мы то и дело смеялись. Но все-таки мне хотелось, чтобы трапеза закончилась. Голова по-прежнему болела, правда, пульсирующая боль сместилась к затылку. Отвлекали автомобили, которые катили по Главной улице бампер к бамперу. Каждый гудок звучал злобно и угрожающе. Я хотел вернуться на Дьюму. Мне недоставало темноты Залива и спокойного разговора ракушек подо мной. Хотелось лечь в кровать. Я – на одной подушке, Реба – на другой.

И к тому времени, когда официант подошел, чтобы спросить, не хотим ли мы еще кофе, Джек практически в одиночку поддерживал разговор. Состояние гипервосприятия, в котором я пребывал, позволяло увидеть, что не только мне требуется смена обстановки. С учетом царящего в ресторане полумрака и исходного темно-бронзового цвета лица Уайрмана я не мог сказать, какую часть загара он потерял, но вроде бы немалую. И его левый глаз вновь начал слезиться.

– Только чек, – ответил официанту Уайрман, потом сподобился на улыбку. – Извините, что прерываю праздник, но я хочу вернуться к моей даме. Если вы не возражаете.

– Я только за, – ответил Джек. – Поесть забесплатно, да еще приехать домой к выпуску спортивных новостей? От такого не отказываются.

Мы с Уайрманом ждали у ворот гаража, куда Джек пошел за арендованным мини-вэном. Света на улице было побольше, но цвет лица моего нового друга мне по-прежнему совершенно не нравился. В отсвете ярких ламп гаража кожа выглядела чуть ли не желтой. Я даже спросил, как он себя чувствует.

– Уайрман прекрасно себя чувствует. У мисс Истлейк выдалась череда тяжелых, беспокойных ночей. Она звала сестер, звала отца, просила принести ей все, что только можно, за исключением разве что манны небесной. Как-то это связано с полнолунием. Логики в этом нет, но тем не менее. Зов луны слышен на определенной длине волны, и на нее может настроиться только поврежденный мозг. Но теперь луна входит в другую фазу, и мисс Элизабет снова будет спать. То есть буду спать и я. Надеюсь.

– Хорошо.

– На твоем месте, Эдгар, я не отвечал бы сразу на предложение галереи. Подумал бы, и не один день. И продолжай рисовать. Ты, конечно, трудишься как пчелка, но я сомневаюсь, что тебе хватит картин для…

Позади Уайрмана возвышалась облицованная плиткой колонна. Он привалился к ней спиной. Я не сомневаюсь, что он упал бы, не окажись там колонны. Эффект бурбона уже выветривался, но гипервосприятия еще хватало, чтобы увидеть, что произошло с его глазами, когда он потерял равновесие. Правый посмотрел вниз, словно хотел проверить, на месте ли туфли, а левый, налитый кровью и слезящийся, закатился вверх, и от радужки осталась только маленькая дуга. Я успел подумать, что вижу невозможное, глаза не могли двигаться в диаметрально противоположных направлениях. Но, наверное, такое утверждение справедливо лишь для здоровых людей. Потом Уайрман начал заваливаться в сторону.

Я его схватил.

– Уайрман? Уайрман!

Он тряхнул головой. Посмотрел на меня. Обоими глазами, как и положено. Левый, налитый кровью, блестел влагой, но более ничем не отличался от правого. Уайрман достал носовой платок и вытер щеку. Рассмеялся.

– Я слышал, что скучным разговором можно загнать человека в сон, но не думал, что такое может случиться со мной. Это нелепо.

– Ты не засыпал. Ты… я не знаю, что с тобой случилось.

– Не мели чепухи.

– И с глазами твоими что-то произошло.

– Им просто захотелось спать, мучачо.

И он одарил меня фирменным взглядом Уайрмана: голова, чуть склоненная набок, брови вскинуты, уголки губ приподняты в подобие улыбки. Но я подумал, что он точно знал, о чем я говорил.

– Я должен повидаться с врачом. Пройти диспансеризацию, – сказал я. – Сделать МРТ головного мозга. Я обещал моему другу Кеймену. Как насчет того, чтобы отправиться к врачу вдвоем?

Уайрман, который все еще стоял, привалившись к колонне, выпрямился.

– А вот и Джек с мини-вэном. Это хорошо. Прибавь шагу, Эдгар, отбывает последний автобус на Дьюма-Ки.