Текст книги "Встречи на краю. Диалоги с людьми, переживающими утрату, умирающими, исцеляющимися и исцелившимися"

Разобраться со смертью
Гейл, сиделка своего умирающего друга

Некоторые пациенты и терапевты, с которыми мы работаем на постоянной основе, берут на себя серьёзное обязательство – исследовать то, что происходит здесь и сейчас; это обязательство мы называем «соглашением о поиске истины» – договорённостью «во что бы то ни стало добраться до сути дела». Те, с кем мы заключаем такое соглашение, если можно так выразиться, просят нас пренебречь общественными нравами и тонкостями этикета и просто «делать всё, что в наших силах». То есть работать над освобождением от тех аспектов представления о себе, которые ставятся под угрозу этим непосредственным исследованием, а также комментариями о том, что открывается в настоящем. Мы отнюдь не претендуем на знание истины или даже того, что её можно выразить, – по сути, невозможно знать истину, можно лишь быть ею. Скорее, мы совместно проводим «эксперимент по поиску истины», в котором мы больше не защищаем свои чувства, но раскрываем и исследуем их, чтобы превзойти эти качества ума, которые заслоняют от нас интуитивную мудрость сердца.

Мы заключили такое «соглашение» со сравнительно малым процентом пациентов, с которыми мы работаем. Хотя «истина» является основанием наших самых глубоких отношений, всё же в большинстве из них есть область, которую стремятся защищать и скрывать. Мало кто готов «отдаться на волю истине», хотя, в сущности, все мы вынуждены брать на себя этот труд. Как часто в дело вмешивается «защищающийся ум» будто бы для того, чтобы уберечь нас от чего‑то, но он только запирает нас в клетке страхов, делает более тяжёлым наше переживание отделённости и изоляции. Такое соглашение о поиске истины – для каждого из нас это сложнейшая работа, которую предстоит проделать.

Гейл была одной из тех, с кем мы заключили такой договор; она работала медсестрой, и мы познакомились за несколько месяцев до этих событий в больнице, где мы проводили обучение. Гейл позвонила и сказала, что один из её наставников, который раньше был её учителем, теперь умирает от рака, и, как она сообщила, это очень тяжёлое для неё время. Многие люди из окружения этого человека побуждали его держаться за жизнь, при этом в реальности «у него не осталось почти ничего, за что можно держаться». Её ум взрывался от противоречий.

Гейл: Этот человек, которому я теперь помогаю, несколько лет назад стал для меня просто лучом света. И теперь я потрясена тем, что он скоро умрёт, а все уговаривают его держаться за жизнь. Его друзья и врачи никак не хотят оставить надежду, они заставляют его пробовать один ужасный метод лечения за другим. Эти методы становятся всё кошмарнее, а они всё вещают о том, что «есть надежда», но на что тут надеяться? Похоже, я злюсь на врачей. Меня раздражает вся эта история: «Проживи‑ка ещё один ужасный день». И он действительно готов на это.

Стивен: Знаете, когда у вас будет рак, вы сами будете решать, что делать. Но сейчас умирает ваш учитель. Это его решение. Не думаете ли вы, что, возможно, вы пытаетесь показать ему, что из вас получился хороший ученик? Возможно, вы в каком‑то отношении ожидаете его одобрения.

Г.: Мне кажется, происходит следующее: я не хочу, чтобы он так сильно держался за жизнь, я хочу, чтобы он отпустил себя и постарался обрести внутренний покой.

С.: Хорошо, почему бы вам прямо сейчас не начать делать именно то, чего вы ожидаете от него? Я не чувствую, что вы отпустили эту ситуацию и спокойно к ней относитесь. Так откуда у него появится образец такого поведения, на который он мог бы ориентироваться? Вы не можете проявлять любовь, когда вас наполняет гнев и раздражение. Вы блокируете сострадание, когда держитесь за своё раздражение. Как ни парадоксально, возможно, вы передаёте ему своё цепляние за жизнь, поскольку чувствуете неприятие из‑за того, что жизнь не такова, какой вам хотелось бы её видеть. Может быть, ваше раздражение, вызванное принятыми протоколами лечения, и ваша нечувствительность лишь усиливают беспокойство окружающих вас людей. Если внутри вас идёт война, разве можно ожидать, чтобы в вашем окружении было мирно?

Г.: Я просто хочу всё исправить.

С.: Не знаю, можете ли вы что‑либо исправить. Всё, что вы можете, – открыться этим качествам в самой себе и признать их, чтобы, когда они снова возникнут, из‑за них ваше сердце не закрывалось в тот же миг. Вашему другу приходится иметь дело с собственными процессами. Знаете, эта ситуация отчасти перекликается со строками из «И-Цзин», китайской Книги перемен, которые вы разбирали в прошлом году. В главе под названием «Армия» говорится, что вы никогда не сможете по‑настоящему победить врага, пока сами не избавитесь от тех качеств, которые находите в нём достойными презрения. Сейчас именно вам важно умереть спокойно. Позволить себе раствориться в настоящем, присутствовать в пространстве, которому может отдаться ваш друг, когда – и если – он того захочет. Не вынуждайте его проживать за вас вашу смерть.

У Гейл была следующая установка: «Да, но…» – это была постоянная борьба с фактами, которые она пыталась вписать в свою модель. Каждый рывок потока, в котором развивались события, приводил к тому, что она всё больше уступала бесконечным стратегиям ума – стратегиям «улучшения ситуации». Каждое усилие, направленное против того, что есть, приводило к тому, что её сердце закрывалось от совершенства настоящего мгновения. Очевидно, в каком‑то отношении она полагала, что «достоинство» подразумевает, будто человек должен умереть определённым образом. Мы беседовали о том, что достоинство – это то, что позволяет человеку быть собой и таким, какой он есть, что дать человеку возможность умереть с достоинством подразумевает, что мы позволяем ему выбрать даже отрицание. Работа над собой – вот единственная работа, которой нужно было заниматься в этой ситуации, ей нужно было обрести открытость сердца, поднявшись над идеями о том, как всё должно быть, чтобы суметь воспринимать события такими, какие они есть, с заботой и состраданием.

Г.: Как же всё это несправедливо. Знаете, кажется, на некоторых людей ложится гораздо более тяжёлое бремя, чем на других. Всё в этом мире распределяется неравномерно.

С.: Я не знаю, почему это так, но вижу, что некоторые люди сталкиваются с уроками и задачами, которые выглядят серьёзнее, чем уроки и задачи других. Если бы нам нечему было учиться, тогда, возможно, не было бы и страдания. Говорят, что даже тот, кто рождён прокажённым и со всех сторон окружён пламенем, сосредоточиваясь только на истине о безграничности бытия, всегда будет пребывать на небесах. Страдание можно привлечь лишь туда, где мы цепляемся за мир или отстраняемся от него. Когда событие пребывает в покое бытия, ничто его не удерживает, и страдания не возникает. Я вижу, насколько развились многие существа, насколько более сознательными и любящими они стали благодаря ситуациям, которые большинство из нас назовут трагедией. Эта «долина слёз», как говорил поэт, судя по всему, и есть тот план реальности, на котором мы учимся состраданию. Возможно, небеса не способны научить нас тому, чему учит это царство страдания. Я не пытаюсь рационализировать происходящее. Я просто знаю об открытости, которая начинает притягивать некоторых людей в моменты сильного страдания. Я не могу сказать, почему некоторые доходят до предела своего страдания и вырываются из него, а другие сворачиваются в позу эмбриона, полностью выгорев. Некоторых страх учит бесстрашию, гнев – глубине любви, ненависть к себе – тому, какими безжалостными мы бываем. Вопрос «Почему?» удушает. Кажется, ведут к освобождению лишь вопросы «Что происходит?» и «С кем это происходит?», «Что я чувствую? Что это за переживание? Кто переживает это? Кто есть переживающий?». Эти вопросы дают некоторое видение происходящего. Они погружают нас в боль, чтобы мы обнаружили её истинную природу. Они приводят нас в соприкосновение с сияющей таковостью, которую наши привязанности не позволяют нам воспринимать.

Г.: Но чем я могу помочь?

С.: Если вы просто останетесь собой, этого будет достаточно. Если вы отдаёте, испытывая чувство неполноценности, нуждаясь в том, чтобы отдавать ещё и ещё, вы не выйдете за границы жалкого цепляющегося я, за границы того, кто страдает, в бессмертный простор бытия, который является таким, какой он есть, где нет страха или тревоги, ведь здесь не нужно ничего защищать, не нужно кем‑то быть. Бытие просто такое, какое есть, – оно безгранично и вечно. Вы всё ещё отдаёте с уровня ума, с уровня своей индивидуальности, исходя из старого образа мысли, исходя из тяжёлого существования «человека, который всё контролирует».

Вы будете хотеть, чтобы ваш учитель был таким, каким он, по вашему мнению, должен быть, до тех пор, пока сами будете тосковать о том, что вы не такая, какой должны быть. Дистанция между вами – это дистанция, отделяющая вас от самой себя. Не пытайтесь «делать всё возможное». Просто будьте. Исследуйте настоящую себя, и тогда вы, возможно, узнаете, кем на самом деле является другой человек. «Делать всё возможное» не означает способности повлиять на происходящее, это значит, что вы открываетесь избыточности настоящего. Иногда мы с новой ясностью воспринимаем этот избыток: «Посмотрите, в какой сложной ситуации находится этот человек и как благородно он в эту минуту принимает жизнь…» Подобные уроки во многом парадоксальны. Пусть они выведут вас за пределы ума, за пределы разума, к самой сути бытия.

Г.: Я чувствую, будто каждым словом, которое вы произносите, вы бросаете мне вызов, будто вы бросаете через сетку мяч, который я должна отбить со своей половины поля. Мой ум изо всех сил пытается доказать, что вы неправы. Чем активнее я борюсь, тем отвратительнее себя чувствую. В глубине души я понимаю, что вы правы. Но гнев и разочарованность во мне кричат, что вы должны ошибаться. Что мы должны быть в силах помогать другим.

С.: Я не говорю, что вы не можете ничем помочь, я лишь говорю, что помогать не значит что‑то менять или привязываться к плодам своих трудов. Это значит, что вы делаете то, что делаете, поскольку ничего другого не остаётся, при этом не зацикливаясь на результатах. Помогать означает быть приемлющим пространством. Вашего учителя окружают люди, побуждающие его жить дальше. Но вы можете привнести в эту обстановку переживание покоя. Пусть в вашем сердце появится место для его смерти. Это привнесёт глубину пространства в атмосферу. Если вы будете настаивать на том, чтобы он умер так, как, по‑вашему, он должен умереть, вы будете просто очередным человеком, который проявляет упрямство ума, вы привнесёте в обстановку ещё больше напряжения. Вы снова подарите ему страх – человеку, который вот-вот покинет тело, кто нуждается в том, чтобы довериться процессу освобождения, которому нужна уверенность, что всё идёт как надо.

Г.: Я понимаю вас, не хотелось бы понимать – но я понимаю. Я ни в коем случае не хотела бы, чтобы он испытывал ту неудовлетворённость, которую я переживаю сейчас, но мне так трудно отпустить эти чувства – будто все должны оставить его в покое и дать ему умереть. Но вы правы, когда говорите, что я тоже не даю ему покоя.

С.: Подумайте, как относилась к людям Мать Тереза, когда она подбирала какого‑нибудь парня, умирающего в подворотнях Калькутты, где он пролежал много суток. Когда она перекладывала его на носилки, его кожа, приставшая к тротуару, отлипала от дороги, пока его поднимали. Она говорит, что в таких существах ей видится «Иисус в горестном обличье». Так вот, если вы увидите в своём учителе и в своих коллегах и даже в своём собственном страдании «Иисуса в горестном обличье», вы станете воспринимать жизнь не как то, с чем нужно бороться, но как милосердный урок внутри вас. Вы начнёте ощущать более глубокую открытость по отношению к собственной смерти, непосредственное присутствие в этом мгновении жизни. Этот мир, этот уровень реальности как таковой, это, так или иначе, истина в её горестном обличье. Жизнь – это не катастрофа, хотя часто она бывает болезненной, поскольку мы привязываемся к мысли о том, что она должна быть иной, не такой, какая она есть. Знаете, этот урок, когда вы учитесь принимать беспомощность, может обнажить ваше сердце, но благодаря ему вы сможете выйти за пределы представлений о себе к своей истинной сущности.

Г.: Да, когда вы говорите, я вспоминаю, что сказала вначале о том, будто все борются против его смерти, и, кажется, я замечаю, что в каком‑то смысле также этим занимаюсь. Я пытаюсь сделать так, чтобы его смерть меня устраивала.

Неделю спустя Гейл позвонила и сказала:

– Кажется, я наконец‑то могу просто быть с ним рядом. Думаю, что, возможно, теперь я смогу просто «позволить» ему умереть. Так странно, что сейчас, когда я избавилась от многих установок, связанных с тем, как мой друг или окружающие люди должны поступать, ему, кажется, стало комфортнее находиться со мной рядом.

С.: Может быть.

Г.: Знаете, всё‑таки это ужасно трудно, ведь порой те, прежние мысли на тему того, как всё должно быть, с большой силой на меня влияют, впрочем, теперь, кажется, они позволяют мне внимательнее прислушиваться к тому, чему я могу научиться в этой ситуации. И вот чему она меня учит: я очень люблю настаивать на том, чтобы всё было так, как я хочу, не только в случае с этим человеком, но и с другими людьми, которых я знаю: я всеми силами хочу добиться того, чтобы они поступали по‑моему. Вы говорили на одном из семинаров, что, если ты хочешь любить кого‑то, нужно позволить этому человеку быть «таким, какой он есть», и, наверное, вся эта ситуация учит меня именно этому. Благодаря ей я учусь позволять учителю и самой себе быть такими, какие мы есть. Как‑то один человек сказал мне, что «слишком долго шёл на поводу у своего чувства долга». Я тоже.

C.: Да. Нужно знать меру. И это – урок милосердия, способности отказываться от оценок, просто мириться с происходящим в каждый конкретный миг. Когда ситуация для вас начала меняться? Когда вы заметили, что просто позволяете всему происходить естественно?

Г.: Да, хотите, я расскажу, что произошло? Моё ощущение от ситуации стало меняться несколько дней назад. Я заметила, что когда я входила и выходила из его палаты, в моём уме снова и снова звучали одни и те же слова: «Твоя воля, не моя», и я просто повторяла их раз за разом. Каждый раз, когда я заходила к нему в палату, я чувствовала это привычное стремление, и тогда я оставляла его за дверью. И каждый раз, покидая его палату, когда я чувствовала, что начинаю анализировать происходящее, я просто отмечала это старое цепляние за контроль и позволяла ему раствориться со словами: «Твоя воля, не моя». Думаю, я начинаю понимать, что значит сдаться. Наверное, мой отец, «настоящий мужчина», научил меня тому, что сдаться – значит проиграть, что это слабость, своего рода отступление. Но теперь я понимаю, сколько нужно силы сердца и смелости, чтобы отказаться от «инфернальных диалогов» и открыться любви, которую испытываешь по отношению к другому. Я даже начинаю беспокоиться о тех заработавшихся врачах и медсёстрах, на которых я как‑то очень злилась, разговаривая с вами по телефону. Мне кажется, что, возможно, когда я обретаю себя, я также обретаю и других. Всё ещё далеко не так, как мне хотелось бы, но я ценю то, что даёт мне происходящее, – такое, какое оно есть.

С.: Рассказывают, что, когда Платон умирал, он впал в состояние, похожее на кому, а затем снова очнулся, и все ученики, что находились рядом, стали спрашивать, какое последнее поучение он им даст перед смертью. И он сказал: «Учитесь умирать». Знаете, Гейл, мне кажется, что вы занимаетесь именно этим, вы осознанно и с любовью открываетесь каждому новому мгновению. Вы начинаете выходить за границы ума, которые отделяют вас от жизни. Это нелегко, но приносит большие плоды. Вы оба учитесь умирать. Разве можете вы предложить своему учителю лучший дар, чем на собственном примере воплощать его уроки? Однажды на семинаре кто‑то задал вопрос: «Что такое смерть?» И, сам того не ожидая, я ответил: «Смерть – это пространство между мыслями». Да, этот ответ можно толковать на нескольких уровнях, но на каком‑то уровне он означает, что человек начинает учиться растворяться в этом пространстве между мыслями. Он начинает доверяться тому «неведению», которое позволяет любым явлениям возникать и исчезать вне оценок, без страха. Просто позвольте себе и дальше выходить за пределы ума. Не стремитесь понимать: пусть понимание возникнет само по себе. Просто старайтесь присутствовать, довольствуясь настоящим мгновением, проявляя любовь и заботу о его благополучии.

Г.: Похоже, за последнюю неделю, когда я приходила к нему в больничную палату, сохраняя это ощущение – «твоя воля, не моя» – наши отношения наладились. Кажется, он меньше тревожится и более открыто говорит о своём положении. Действительно, кажется, что его всё вполне устраивает. Я снова позвоню, когда будет нужно. Спасибо за вдохновение.

Через несколько недель Гейл позвонила и сообщила, что её учитель умер очень спокойно. В последние несколько дней ей стало ясно, что он не покупается на все эти экстренные стратегии спасения. Он просто с открытостью относился к окружающим его людям, не отталкивая их и не пытаясь их изменить. И, казалось, всё это время он решал свои собственные задачи по мере необходимости. Он просто не говорил об этом. Гейл сказала:

– Наверное, вся проблема заключалась во мне, и, кажется, на короткий миг я увидела Иисуса в его несчастном лице. И знаете, утром того дня, когда умер мой учитель, я стала читать слова, которые произнёс Иисус на кресте, когда он обращался к другим распятым. Он сказал примерно следующее:

Не бойся, ибо сегодня мы вместе будем сидеть за столом моего Отца.

Тэд умер в два пятнадцать, а тем вечером я пришла домой и собиралась поесть одна, но тут вспомнила о нём и поставила на стол ещё одну тарелку, и неожиданно я осознала, что весь этот мир – «стол моего Отца». И что всё, чему я научилась, всегда будет со мной, если только я умею слышать. Возможно, я просто учусь правилам этикета. А это значит, что я попросту учусь искать во всём Бога. И прислушиваться к сердцу.

Урок отпускания
Лобеллия, пациентка, больная раком

За последние годы нам довелось работать с несколькими людьми семидесяти-восьмидесяти лет, страдающими от неизлечимых заболеваний. Некоторые принимали свою смерть, чувствуя, что их жизненный путь подошёл к концу. Их отношение к смерти следовало по проторенной дороге, зачастую оно было исполнено лёгкости, а порой и глубокого юмора. Казалось, что за долгую жизнь смерть перестала быть для этих людей врагом, «возмутителем спокойствия», но стала, скорее, старым другом, которого ждут в гости. Большинство из них пережили смерть многочисленных – если не всех – своих самых близких друзей. Смерть не была для них чем‑то неизведанным, хотя отчасти она ещё была связана с привычным страхом, жившим в уме. Некоторые, сталкиваясь с этим страхом, принимали его довольно легко. Многие пожилые люди, которые обратились к нам, чтобы «больше узнать о смерти», казалось, примирились со смертью и с каким‑то благородством ушли в царство теней, ведущее к свету.

Но, конечно, так дело обстояло не со всеми, с кем мы работали. Некоторые примеры самого сильного «отрицания», с которым мы сталкивались, были связаны с пожилыми людьми. Очевидно, у некоторых людей продолжительная жизнь лишь усилила сожаления и углубила воздействие неразрешённых проблем.

Одну из таких женщин, с которой нас познакомил её лечащий врач, звали Лобеллия, раньше она страдала от алкоголизма и обратилась к Богу в ходе двадцатипятилетнего членства и активного участия в Обществе анонимных алкоголиков. По её выражению, её «поразил» рак лёгких и эмфизема. Она тяжело переживала это. Она была по‑настоящему предана своей работе в Обществе анонимных алкоголиков и, по словам многих, была «прекрасным советчиком», и теперь она приближалась к концу своей жизни с глубоким чувством незавершённости. Хотя многие считали её «целостной личностью», её жизнь представляла собой спутанный клубок неразрешённых проблем. Её отношения с двумя взрослыми дочерьми были показательным примером глубины её проблем. Одна из дочерей, которая была замужем, была «просто чудесной девочкой», которая соответствовала представлениям Лобеллии о том, какой должна быть дочь. Другая её дочь, художница, которая жила в коммуне в Калифорнии, была ей «не по душе», была «проклятой бунтовщицей» и в общении вела себя очень открыто, из‑за чего Лобеллия часто злилась, поскольку не могла добиться своего. «Она никогда меня не слушается».

Хотя она болела на протяжении пяти лет, она почти не принимала свою болезнь и говорила: «Я заболела раком слишком быстро». Ей казалось, что близится час её смерти, а у неё нет никакой почвы под ногами. Спустя месяцы наших бесед стало очевидно, что Лобеллия общалась с Богом, скорее, на уровне ума, чем из сердца. Она знала, что правильно сказать. Она была начитанной и раньше стремилась быть «идеальным учителем» для многих более молодых людей, которые к ней обращались. «Но временами моя жизнь превращается в какой‑то хаос».

С.: Что ж, быть перфекционистом – значит быть вечно неудовлетворённым, всегда искать идеал где‑то далеко, вечно страдать. Не говоря уже о том, что перфекционист – это человек, который почти не замечает совершенства в том, что происходит.

Лобеллия посещала многие наши выступления в больнице, и позже, когда мы разговаривали с ней, мы заметили, что довольно часто она цитирует наши слова, по‑настоящему их не понимая. При том что очень многие глубоко любили её за многолетнее служение и доброту к людям, в её окружении было несколько человек, которые хотели бы «сидеть у ног этой прекрасной женщины и получить от неё последние наставления». Но на самом деле в ней давал о себе знать, скорее, хаос мыслей, которые её ум подслушал в поисках знания, чем готовность проникнуть в своё страдание, к которому ум с давних пор привязан, отказаться от роли учителя и вместо этого открыться урокам, которые несёт в себе настоящее. Этот паттерн вёл к «тайной жизни». Она была настолько привязана к своему представлению о себе, как раз к тому, что она боялась утратить в момент смерти, что она убегала от возможности свободы, создавая более масштабные роли и способы самозащиты, из‑за чего её жизнь становилась ещё невыносимее, а приближающаяся смерть – ещё более пугающей. Хотя из‑за болезни ей приходилось пить воду каждые пару минут, а из‑за эмфиземы ей было трудно дышать, когда рядом никого не было, она «украдкой дымила», не желая открывать своих слабостей другим. Именно из‑за своей неготовности принимать жизнь ей не удавалось открыться смерти. В последние несколько лет она вела своего рода подпольное, одинокое существование; она выключала телевизор, когда в её доме появлялись люди, устраняла запах сигаретного дыма, «ела мясо тайком от них», прятала пепельницы. Когда у неё было безрадостное или растерянное настроение, она говорила людям, что «сегодня занята», вместо того чтобы поделиться тем, что с ней происходит. Из-за этого она почти не ощущала стабильности, поскольку всё больше и больше теряла контроль над своим миром, над своей жизнью.

Однажды, спустя несколько месяцев после того, как мы познакомились, мы пришли к ней в гости и застали её в окружении многочисленных юных «учеников». Она вещала о «лёгкости умирания» и произнесла драматичным тоном: «Я решила не продлевать больше свои мучения. Мне очень трудно есть, и поэтому я не буду больше принимать пищу. Я отдам себя в руки смерти». Затем на кухне она повернулась ко мне и сказала: «Я начинаю думать, что мне нужно освободиться от своих представлений о себе – что бы я о себе ни думала». Я ответил на это: «Это звучит отлично, Лобеллия, но ваши слова кажутся мне, скорее, бормотанием ума, чем песней вашего сердца». Поскольку на тот момент мы уже разработали с Лобеллией совместный «договор», мы посоветовали ей ещё глубже погрузиться в изучение своих мотивов, чтобы они исходили из того, что сердце ощутит верным, а не из притворства и привязанности ума к представлениям о себе. Отметив, что она закрывается в ответ на наше предложение открыться, мы ещё раз уверили её в том, что поддерживаем её в любом случае, какое бы решение она ни приняла и какой бы выбор ни сделала.

Неделю от Лобеллии не было никаких вестей, и в нашу голову стало закрадываться подозрение, что она могла умереть. Но вскоре один из её вдохновлённых учеников сообщил, что она «запаниковала и настояла на том, чтобы ей ввели катетер и кормили таким образом. В конце концов она решила продолжать питаться. Эта „человечность”, с которой она стремится избежать смерти, только усилила нашу любовь к ней». Но Лобеллия не считала эту «человечность» проявлением истины, которое можно с любовью принять и которым можно от всей души делиться с другими, напротив, она пыталась выискать интеллектуальное объяснение своего поступка. «Я ещё не закончила свою работу как следует. Мне нужно ещё совсем немного времени». Вскоре после этого некоторые из её учеников и друзей предложили сформировать «целительный круг», чтобы попытаться смягчить проявления эмфиземы и рака, но Лобеллия, когда ей предложили принять участие, лишь покачала головой. Некоторые восприняли это как «безразличие к смерти», но на самом деле Лобеллия не была готова оказаться в положении человека, которому «помогают», а не в положении «помогающего». Её неготовность проявлять ранимость приводила к тому, что она ещё больше отстранялась от жизни.

Часто мы говорили о возможностях качества принятия, готовности открываться настоящему, обнажаться перед истиной.

– Как вы умрёте в целостности, Лобеллия, если живёте такой раздробленной жизнью? Жизнью, где вы так много защищаетесь и создаёте иллюзию того, что вы собранный человек. Знаете, большинство моих знакомых, которые утверждали, будто разобрались со всеми своими трудностями, увязли в них по уши. Возможно, вам стоит время от времени шевелить пальцами ног, чтобы почувствовать под собой почву, на которой строится ваш образ, который вы демонстрируете миру.

На это она отвечала:

– И что же? Да, Стивен, я стою на хорошей почве.

Своим ответом она в очередной раз отмахивалась от шанса обрести большую свободу, в нём звучала закрытость сердца по отношению к миру и самой себе. Временами её самоосуждение было настолько сильным, что она была не в состоянии слышать других и тем более тихий шёпот собственного сердца. В моменты её открытости мы часто занимались исследованием чувства вины и умения прощать себя, способного помочь ей отпустить «зажатость, которую я порой чувствую».

Но у неё возникали свои трудности. В некоторые моменты Лобеллия являла собой «образец безмятежности». Но поскольку она практически не была готова к тому, чтобы прислушаться к своему сердцу, эти моменты длились недолго и за ними часто следовали периоды неудовлетворённости и крайнего истощения. В каком‑то отношении она воображала себя распятым Христом, и когда возникал этот образ, я спрашивал её:

– Лобеллия, разве вам недостаточно просто иметь сердце, которое освящено любовью? Неужели вам нужно всем телом участвовать в распятии, а также быть другими распятыми людьми и гвоздями на кресте? Неужели весь этот контроль и знания должны отделять вас от вашей жизни и смерти? Разве путь любви не легче? Разве прощение, составляющее самую суть распятия Христа, – не более ясный для вас путь?

Когда мы упоминали о том, что она «заперла себя в старых привычках», она говорила только: «Хм, понимаю, что вы хотите сказать…» Однако было ясно, что она не понимает. И опять же, в такие моменты было самое время последовать своему собственному совету и внимательно отслеживать любое стремление «навязывать мудрость», если она просила нас не об этом. Очевидно, наша работа заключалась только в том, чтобы раскрыть перед ней путь сердца, в том, чтобы любить её такой, какая она есть, и проявлять к ней такую открытость, которую она не готова была проявлять к самой себе.

Спустя примерно год после нашего знакомства Лобеллия заглянула к нам, и её настроение было гораздо более умиротворённым, чем обычно. В тот день она отмечала сорок лет со дня смерти своей матери. Тогда же нас навещала ещё одна пациентка, лечившаяся от рака, которой было за шестьдесят, и мы познакомили их, полагая, что, возможно, у них будет много общих тем и они смогут взаимно поддержать друг друга. Но, как оказалось, они напугали друг друга, поскольку каждая из них видела в другой умирающего человека, одновременно считая, что сама в конце концов неким образом исцелится. Каждая из них сказала, что «не планирует умирать» и что собеседница кажется ей слишком неприглядным отражением её собственного состояния. Действительно, спустя несколько месяцев, когда женщина, с которой мы познакомили Лобеллию, умерла, лицо Лобеллии всё напряглось от сопротивления, когда она узнала эту новость.

Перед тем, как уйти от нас в тот день, Лобеллия сообщила, что ей попало в руки письмо, написанное одним из лучших друзей её матери сорок лет назад, когда её мать умирала, и что она хотела бы прочесть это письмо нам и другим людям, кто проявил бы заинтересованность, – ведь, перечитав это письмо, она поняла, как много оно для неё значит.

По мере того как в связи с раком её организм постепенно приходил в упадок, изредка в ней стала проявляться некоторая чувствительность, которая позволяла ей анализировать трудности в отношениях с дочерьми. Однажды ночью она позвонила и спросила:

– Как вы это делаете? Как вы отпускаете происходящее? Головой я понимаю это и даже могу обучать этому других, но опять же, опять же….

Стивен: Вам придётся открыться жизни, и только тогда вы сможете её отпустить. Чтобы освободиться от чего‑то, вам нужно слиться с этим воедино. Займитесь медитацией на отпускание, выполняйте её спокойно и регулярно. Здесь не должно быть никакого стремления к чему‑то или отталкивания, цепляния или убегания, никакого притворства или стремления изменить происходящее, просто сострадательно наблюдайте за этими старыми привязанностями в уме, которые пытаются создавать мир, вместо того чтобы с любовью принимать его таким, какой он есть. Вы не можете отпустить того, чего вы не принимаете. В каком‑то смысле вы поднимаетесь до Бога тогда, когда готовы быть человеком. Только принятие ума позволяет человеку увидеть ум в его истинном обличье, всего лишь как бегущие кадры, как проигрывание старой пластинки по инерции. Это позволит вам жить в сердце вещей, в том мгновении, в котором присутствует бытие, а смерть является только сновидением. Как вы думаете, удалось ли вам осознать своё страдание на этом уровне? Насколько вы приняли себя, чтобы позволить себе быть такой, какая вы есть?