Текст книги "Встречи на краю. Диалоги с людьми, переживающими утрату, умирающими, исцеляющимися и исцелившимися"

К.: Кажется, у меня нет выбора. Я просто так или иначе их переживаю.

С.: Просто примите происходящее и постарайтесь проявлять как можно больше чуткости, мягкости и терпимости по отношению к безумствам ума. Даже к безумству, которое требует, чтобы Мартин вернулся. Когда ум не удовлетворён, он не знает, что делать, поэтому цепляется за всё, что, по его представлению, заставит боль утихнуть.

К.: Я отдала его одежду в сиротский дом. Я не хотела отдавать её знакомым людям, поскольку мне не хотелось видеть, что кто‑то носит эти вещи. Но мне было ужасно тяжело упаковывать его одежду. Мне приходилось говорить себе: «Ладно. Если он вернётся, ты сможешь купить ему новую одежду». Я понимала, что это совершенное безумие, но иначе вести себя я не могла.

С.: Вы просто начинаете видеть, как мы налаживаем связь с самыми странными проявлениями ума, и что всю свою жизнь мы этим занимались. Просто теперь это стало очевиднее. В частности, по этой причине вы чувствуете такую боль. Многочисленные части нашей души, которые мы отвергали, в переживании утраты всплывают на поверхность. Поэтому горе способно безгранично исцелять.

К.: Безусловно, это не самый лёгкий способ чему‑то научиться.

С.: Это невероятно трудный урок. Но, по моим наблюдениям, такой «сложный урок» приносит некоторым людям пользу. И хотя, я знаю, время от времени вы задаётесь вопросом: «Что сейчас с Мартином? Всё ли с ним в порядке?» – в некотором смысле не имеет значения, признаёте ли вы жизнь после смерти и верите ли вы в неё. Даже если после смерти ничего нет, ценность любви и сострадания в нашей жизни становится от этого только более очевидной. В сущности, смерть – это не то, что случается, когда вы покидаете своё тело. Смерть происходит, когда мы живём в заблуждениях и с закрытым сердцем, в гневе и страхе. В каком‑то смысле мы отчасти мертвы, и только благодаря утрате это становится очевидным, она заставляет нас увидеть, насколько мы омертвели, ведь утрата заставляет нас сосредоточиться на настоящем. Парадоксально, но, возможно, момент смерти – один из немногих моментов, когда мы ощущаем полноту собственной жизни.

К.: Иногда я спрашиваю себя, как он переживал смерть, – если учитывать обстоятельства его гибели. Я думала об этом и вспоминала, что иногда, когда я чем‑то ранилась, в момент ранения я не ощущала боли и чаще всего начинала чувствовать её позже.

С.: Именно. Но для Мартина не наступило момента «затем» в теле. Возможно, он почувствовал только шок от удара, и, наверное, он – поскольку в физическом теле для него не настало это «затем» – ощущал это совсем не так, как вы себе представляете. Он получил тяжёлый удар. А затем испытал шок от этого удара. Вероятно, его ощущения были похоже на те, которые он мог бы испытать, если бы его ударили бейсбольным мячом в разгаре игры. Вот он ощутил сильный удар, а затем нечто другое, за чем последовало расширение, чувство растворения. Покой и освобождение, тепло. На самом деле многие люди, которые пережили клиническую смерть, а затем вернулись к жизни, рассказывают о том, что бесстрастно наблюдали за отчаянными попытками других людей реанимировать их тело и думали про себя: «Не стоит так суетиться! Полегче! Куда спешить?»

К.: Когда возникают подобные мысли, я вспоминаю одну историю, которую вы рассказывали о своём друге: он попал в автомобильную аварию, а после сообщил, что наблюдал за тем, как бригада спасателей вызволяет его из искорёженной машины, он парил над местом аварии, видел, как его тело несут к машине скорой помощи, и задавался вопросом, попадёт ли он в эту машину вместе с телом или нет, а затем он очнулся в больнице и понял, что решение было принято.

С.: Сейчас вы можете сделать только одно – позволить себе полноценно осознавать это душевное смятение. Не подавлять его. Не пытаться выговориться и не избегать этих чувств. Ваше горе похоже на почку, сейчас оно напоминает набухшую почку, но оно превратится в цветок.

Мы говорили о будущем, когда, возможно, ей нередко будет казаться, что мимо на велосипеде проезжает Мартин. Вот какой‑то человек с таким же цветом волос, как у него, или в таком же свитере проносится на велосипеде BMX, и на мгновение она может решить, что это он. Возможно, она станет искать его по окрестностям, ведь в данном случае от ума нельзя ожидать рационального поведения. Возможно, ум, переполненный эмоциями, будет искать следы его присутствия, хотя Мартина уже нет в этом мире, – ведь на определённом уровне ум знает, что умирает только тело. Но ум также знает, что его тело мертво. И так будет всегда, до последнего её дня. Мы говорили о том, что, наверное, в каком‑то отношении её жизнь никогда уже не будет прежней. Но она могла бы открыться этим чувствам – чего она, наверное, раньше не делала, и если возникает боль, позволить ей присутствовать. Нельзя ни от чего защититься. Мы и так слишком оберегаем своё сердце. Мы говорили о том, что она может позволить своему опыту стать опытом невероятной открытости, сколь бы болезненным он ни был. Даже в идеальных условиях процесс обретения открытости является болезненным. Мы говорили о том, что она находится в очень трудной ситуации, и стоит просто позволить ей проявить себя. Эта ситуация сближает её с собственной смертностью, и у неё, наверное, появляется возможность взглянуть на этот факт совершенно по‑новому. «Когда чувствуешь, что хочешь кричать – кричи, а когда не хочешь кричать, не принуждай себя к этому». Мы говорили о том, как разные волны чувств и мыслей сменяют друг друга, но ни одна не остаётся надолго – всё вечно меняется.

Мы говорили о том, что её ум может забрасывать сознание самым разнообразным мусором. Однако следует просто наблюдать и понимать, что он собой представляет. Нужно проявлять доброту к себе, воспринимать себя как своего единственного ребёнка – с безграничной добротой. А когда отдельные части ума проявляют жестокость или гнев, позволять этим чувствам свободно присутствовать, насколько это возможно. Не напрягаться из‑за них. Не применять насилия, ведь насилие способно лишь усугубить чувства, наполняющие смятением ум. И насилие ведёт к закрытости сердца. Как это ни странно, возможно, высочайшее проявление её любви состоит в том, чтобы начать прощаться с сыном, не забывая о том, что прощание – не значит забвение, в нём звучит: «Да пребудет с тобой Бог». Да, выражая свою любовь через прощание с ним, возможно, ей захочется сказать сыну, чтобы он с любовью соединился со светом и открывал для себя новый мир с состраданием и осознанностью. «Всё, что вы можете сделать, – пожелать ему добра». Мы говорили о том, что этот период своей жизни она переживает так, будто кто‑то уезжает на поезде, а когда поезд трогается, провожающий бежит по платформе и кричит: «О, как жаль, что мы не можем ещё раз поужинать вместе. Жаль, что мы не можем ещё раз поговорить». Но путешественник невозвратимо уносится прочь вместе с поездом. И у него остаётся чувство некоторой незавершённости общения, поскольку вы чего‑то хотели от него, когда поезд уже тронулся. Можно взглянуть на это и с другой стороны: возможно, в её голове ещё крутятся подобные мысли, но, когда поезд тронется, она может произнести в своём сердце, чтобы не усложнять происходящее:

Я люблю тебя. Да пребудет с тобой Бог. Пусть на твоём пути тебя ожидают прекрасные возможности. Всё, что я «могла бы» и «должна была» – этого больше нет. Если я и могу отпустить всё это, то только сейчас.

Действительно, глубочайшее проявление её любви – способность отпустить своего сына. Это не означает, что она забудет о нём; это означает, что появляется некоторое доверие по отношению к происходящему. «К тому, что происходит как с вами, так и с ним».

К.: Это правда. Всё, что могу для него сделать сейчас, – это любить его. Я не могу приготовить ему еду или отвезти к друзьям. Всё, что я могу сделать для него, – любить. И иногда в этой любви что‑то меняется, и мне удаётся заметить, что в прошлом из‑за моего отношения к нему мы отдалялись друг от друга. А иногда я чувствую такую любовь, в которой присутствует лишь совершенное единство.

С.: В каком‑то смысле единственное, что вы можете сейчас сделать, – это от всей души обратиться к нему, скажем, с такими словами: «Все мы должны через это пройти. Возможно, ты уже умирал раньше множество раз, и вот ты снова ушёл из этого мира. Иди с Богом. Пусть препятствия обойдут тебя стороной, и пусть твой путь будет быстрым. Спокойной дороги, любимый».

К.: Временами я подолгу с ним разговариваю. Иногда, когда у меня хороший день и я чувствую себя отлично, я думаю и надеюсь, что он способен читать мои мысли и знает, что даже когда у меня всё в порядке, я о нём не забываю. А когда я вечером ложусь спать, я молюсь о его благополучии. Теперь я могу пожелать ему спокойной ночи только так.

С.: Похоже, вы делаете именно то, что нужно, и, если вы чувствуете себя хорошо по этой причине, это не означает, что вы отворачиваетесь от сына.

К.: Но у меня возникает ужасное чувство, будто я оставляю его в прошлом, и мне так тяжело думать о том, что через десять лет я, возможно, не смогу вспомнить его привычек.

С.: Он будет с вами до конца вашей жизни. Можно сказать, переживание утраты никогда не проходит, но боль трансформируется и покидает ум – на уровне ума мы ощущаем себя глубоко отделёнными от любимых людей (мы зачастую ощущаем эту разделённость и пока они живы), она погружается в сердце, где мы переживаем сущностную связь с ними. Любовь не умирает. В последующие годы вы, возможно, неожиданно начнёте вспоминать, как он обыкновенно делал те или иные вещи.

К.: Мне позвонила одна женщина, которая семь лет назад потеряла двух своих дочерей в автомобильной аварии. Спустя несколько лет умер её муж, и она осталась с пятью детьми; погибла её младшая дочь – её убили. Теперь она переживает то же, что и я, – совсем недавно с ней рядом был этот чудесный, счастливый ребёнок, а теперь её нет. Она сказала мне: «У меня было такое чувство, будто я держу в руках что‑то горячее и обжигаюсь, но мне не удаётся никуда поставить эту вещь. Никак не могу от неё избавиться». По её словам, в конце концов ей удалось как‑то избавиться от этого «горячего предмета», но он никак не остывает. И порой она всё ещё обжигает об него пальцы, но относится к себе с невероятной любовью и чувством юмора. У меня были в точности такие же ощущения.

С.: Думаю, сейчас вам было бы полезно поговорить с Мартином. Только не стоит слишком опираться на разум. Ум будет говорить, что вы отвечаете сама себе, но стоит позволить сердцу как можно внимательнее прислушаться к этим словам. Возможно, вы услышите, как в вашем сердце безмолвно звучит его голос. Это может произойти так легко и просто, что вы не поверите этому. Однако голос будет звучать.

К.: Иногда, когда я разговариваю с ним, я чувствую себя сумасшедшей, и, наверное, это не позволяет мне принимать происходящее.

С.: Просто говорите с ним так, будто он звонит вам по межгороду, из другой страны. Вы можете даже спросить его, как у него обстоят дела или «что нового?» Воспринимайте это как своего рода игру, не относитесь к разговору слишком серьёзно, это лишь один из способов исцеления.

Мы не знаем, что происходит после смерти, однако я думаю, что сознание, несомненно, остаётся жить после гибели тела. Это я знаю благодаря непосредственным переживаниям, которые испытал за многие годы медитации и работы с умирающими людьми, хотя я не представляю, что происходит после этого удивительного процесса растворения. Просто имейте в виду, не теряя этой лёгкости, что, если вы скажете ему надеть галоши, он может шутливо сказать в ответ примерно следующее: «Мама, не уверен, стоит ли говорить тебе об этом, но в своём истинном облике я являюсь существом трёхметрового роста с четырьмя руками и ногами. На какую пару ног ты хотела бы, чтобы я надел галоши?»

К.: Хорошее у нас чувство юмора!

С.: Да, обычно мы мыслим в очень ограниченных терминах. Ум может размышлять лишь в своих границах, однако мы представляем собой нечто гораздо большее, чем ум.

К.: Я давно не смеялась вместе с сыном. Возможно, мне стоит к этому вернуться.

С.: При этом доверяйте своей интуиции. Вам не придётся ничего придумывать. Всё произойдёт само собой. Ум, возможно, будет испытывать недоверие к происходящему, однако вашему сердцу не придётся ничего сочинять. Всё уже будет там. Недоверие, возможно, даст о себе знать: «Неужели я придумала это?» Но если вы присмотритесь, то заметите, что это его тембр голоса, его манера общения. Что в каком‑то смысле вы общаетесь с ним, будь это на самом деле некое ваше отражение или некий контакт с неизведанным. Просто доверьтесь своей «не ведающей» открытости тайне. Не стоит лишь окружать происходящее мистическим или оккультным ореолом, ведь в этом нет ничего особенного. Вашего сына просто больше нет на телесном уровне, но он всё ещё живёт в вашем сердце. И не имеет значения даже источник того, что с вами происходит. Важно лишь то, что в вашем сердце устанавливается общение с ним и вы можете высказать всё, что нужно, и много раз с любовью попрощаться с ним. Ведь, возможно, нечто в вас ещё не попрощалось с сыном, хотя когда вы раздали его вещи, это и правда стало шагом к такому прощанию. Но спешить некуда. Не торопите себя. Не пытайтесь быть человеком, который «поступает правильно». Нельзя поступить правильно или неправильно. Можно лишь поступать от всего сердца, так, как вам кажется естественным в данный момент. По сути, то, что правильно для одного человека, может быть отнюдь не так полезно для другого. Для кого‑то правильным будет уйти из дома, устроить себе пробежку, кричать, орать и топтать ногами землю – и это будет выражением энергии на его сердце. В то же время другой человек нуждается в том, чтобы спокойно поговорить с кем‑то, поплакать и ощутить чужую поддержку. Очевидно, мы действуем вслепую, просто с каждым мигом нащупывая дальнейший путь, и переживание горя делает этот момент как никогда явным.

К.: Да, наверное, я буду чаще с ним говорить в ближайшее время.

С.: Возможно, во время бесед с ним вы испытаете гораздо больше теплоты и чаще будете смеяться, чем ожидаете. Ведь он уже не находится в той ловушке, в которой находитесь вы сейчас. Он знает, что не является телом.

К.: Он был такой интересной личностью. Я всегда наслаждалась беседами с ним. У него было отличное чувство юмора.

С.: Что ж, пусть он и утратил своё тело, но я уверен, что он не утратил чувства юмора. Попробуйте ощутить его присутствие в своём сердце – присутствие любви.

В последние месяцы, пока мы занимаемся подготовкой рукописи этой книги, Карен иногда звонит, и кажется, что каждый раз в разговоре с ней раскрывается новая глубина. В данный момент трудно предсказать, «что она извлечёт из этой ситуации», однако, несомненно, благодаря своей интуиции и принятию своего горя она совершенно по‑новому открылась миру. Она переживает сложнейший в своей жизни процесс очищения, но благодаря своему умению ценить происходящее ей удаётся «просто присутствовать», проявляя глубокое доверие и открытость.

Рядом с умирающим родителем
Том, сын умирающего отца

Том позвонил нам во время ужина в День благодарения:

– Несколько месяцев назад у моего отца произошёл инсульт. А затем появились другие осложнения, включая рак и различные проблемы с печенью. После этого, три дня назад, он впал в кому.

Отец Тома был преподавателем истории в крупном университете и оставил завещание на случай своей смерти: документ, составленный за несколько месяцев до его болезни, где он подробно высказывал, что не хочет, чтобы применялись любые «чрезвычайные или радикальные меры», чтобы сохранить ему жизнь, если его организм будет давать более серьёзные сбои. Теперь его отец находился в коме, и у него началась инфекция дыхательных путей, которая могла привести к смерти, если не применить нужных антибиотиков.

– Врач настаивает, чтобы я разрешил дать ему пенициллин, чтобы бороться с этим заболеванием. Он утверждает, что это отнюдь не «чрезвычайные меры», но лишь «самое обычное лекарственное средство, которое применяется самым обычным образом». Я действительно не знаю, что делать. Я хочу соблюсти волю своего отца, но многие окружающие люди говорят, что не стоит так быстро сдаваться. Как знать, возможно, он не переживёт эту болезнь, а возможно, будут обнаружены какие‑то новые подходы к лечению.

Когда я разговаривал с Томом по телефону о его умирающем отце, до меня фоном доносились голоса наших детей, которые шумели и выкрикивали свои юношеские военные гимны – песни возмужания и громогласных заблуждений. Я отец этих детей, которым, возможно, однажды придётся делать такой же мучительный выбор, перед лицом которого сейчас находится Том. Нет сомнений, что связь между нами неразрывна. Каждый из нас – это другой.

Стивен: Ваш отец говорил вам, что он не хочет продолжать жить, если придётся поддерживать жизнь искусственным образом?

Том: Да. Он сказал: «Я прожил жизнь, хорошую жизнь. Я не хочу скончаться так, чтобы из моего носа и тела торчала куча трубок. Когда наступит мой час, позволь мне отдать душу Богу по‑человечески». Однако моя мать, его жена, настаивает, чтобы мы сделали всё возможное, чтобы сохранить ему жизнь, и теперь, когда он не может высказывать своё мнение с характерным для него красноречием учёного, решение легло на мои плечи. Разве я могу допустить, чтобы мой отец умер?

С.: А как вы сможете избежать этого, если он уже начал умирать? Долго ли вы сможете сопротивляться силе гравитации, чтобы удерживать в воздухе некую вещь, которая по своей природе тяготеет к земле?

Т.: Врачи говорят, что он может годами жить в таком состоянии. Возможно, раз в несколько месяцев у него будет развиваться пневмония или другая подобная инфекция, которую можно устранить с помощью дозы антибиотиков, что позволит ему ещё шесть месяцев страдать против своей воли. Я знаю, что не хотел бы, чтобы подобное делали со мной, особенно если до этого я просил об исключении подобной ситуации.

С.: Да, конечно, ситуация сложная. И, по сути, здесь нет «правильного» решения. Важно лишь то, что вы сердцем ощущаете как правильное. Конечно, ваша мать хочет, чтобы её муж «поправился». Но поскольку этого не происходит, ей кажется, что лучшее решение в таком случае – просто поддерживать его жизнь. Безусловно, она чувствует глубокую обязанность оберегать вашего отца и заботиться о нём. Для многих людей оберегать другого человека означает по крайней мере не дать ему умереть. Здесь мы сталкиваемся с серьёзным вопросом: какова цена жизни? Наше привычное представление о том, что нужно «выживать любой ценой», противоречит нашему стремлению к «качеству жизни», особенно если в настоящий момент жизнь невыносима.

На этот вопрос каждый может ответить только самостоятельно. Однако если другой человек заявил и попросил о том, чтобы не принималось никаких «чрезвычайных мер» для продления его жизни, конечно, у него есть моральное и духовное право на принятие такого решения. Закон даже указывает, что у человека есть юридическое право на такое решение, что подтверждается самим существованием «завещания на случай смерти».

Т.: Но врач убеждает нас, что это не «чрезвычайные меры», и даже угрожает, что если мы не согласимся давать отцу антибиотики, он перестанет заниматься этим пациентом, и мой отец на сможет оставаться в больнице, поскольку мы не предоставляем ему «требуемого лечения», а значит, его нужно будет перевести в какой‑нибудь восстановительный центр. Они буквально прижимают нас к стенке.

С.: Врачи разрешат вам забрать его домой?

Т.: Не знаю, но они давят на меня, убеждая «помочь своему отцу». Эта ситуация сводит меня с ума.

Мы немного поговорили о том, как два брата и сестра Тома относятся к тому, чтобы «позволить отцу умереть так, как он завещал». Сестра вместе с одним из братьев утверждали, что, по их мнению, «отцу было бы лучше умереть». Другой же брат сказал: «Как вы можете позволить отцу умереть, если, возможно, ещё есть надежда?». Том выразил мысль, что, как ему кажется, брат, который выступал за продолжение лечения отца, вероятно, больше был обеспокоен благополучием их матери, чем этим исключительно трудным положением, в котором все они находятся.

С.: Но в любом случае похоже на то, что ваша мать потеряла своего мужа – таким, каким она его знает. Возможно, стоит предложить членам вашей семьи поделиться друг с другом этим горем, чтобы с большей ясностью осознать тяжесть положения, в котором вы оказались. Возможно, мысль о том, чтобы позволить отцу умереть так, как он хочет, смешивается с мыслью о его смерти в целом. И что само стремление избежать его смерти и даже болезни вписывается в «логику», по которой жизнь – лучше смерти, неважно, какой ценой она сохраняется. Мне кажется, вам пора встретиться всей семьёй, собраться вместе и искренне проанализировать, какие чувства каждый из вас испытывает в связи с болезнью отца.

Т.: Это неплохая идея. Проблема лишь в том, что мы все живём в разных штатах, и у нас не получается находиться рядом с папой в одно и то же время… Но когда я задумываюсь об этом, мне приходится признать, что на самом деле даже между собой мы не говорим о происходящем так, как надо бы. Когда папа впервые заболел, он рассказал мне о своих переживаниях, но при этом он беспокоился о том, чтобы «беречь» других членов семьи. Я – старший из его детей, поэтому именно на мне лежит этот груз, связанный с осуществлением его воли, а также с тем, чтобы объяснить другим его решения. Я как будто начинаю торговать смертью, и это мне совсем не нравится. Я не хочу быть посредником. Будь моя воля, я бы забрал его домой и заботился бы о нём, сколько потребуется. Моя жена также к этому готова, и хотя, возможно, иногда это будет трудно, мы смогли бы справиться. Внуки любят его, и, я уверен, они также помогут заботиться о нём. Но как я могу так поступить, если отец сказал, что не хочет жить в таком состоянии? Из-за какого‑то несчастного укола пенициллина я оказался в глубочайшем моральном кризисе.

Было решено, что Том устроит семейное собрание. На котором будут присутствовать все, включая их мать, чтобы «немного глубже понять происходящее и сделать это как можно скорее».

Позже этим же вечером позвонила разгневанная мать Тома: «Что за чушь вы говорите моему сыну? Что он должен убить своего отца?!» Её гнев был естественным выражением печали и смятения, которые она переживала на протяжении последнего месяца. Понимая это, я напомнил себе, что стоит относиться к ней мягче и внимательно, от всего сердца, слушать, чтобы разглядеть существо, скрывающееся за этой болью. В течение некоторого времени мы обсуждали ту сложную ситуацию, в которой она оказалась: когда нужно отпустить любимого человека и в то же время отдать дань уважения его возможным желаниям и позволить ему с достоинством пережить свою болезнь и самостоятельно решать, каким образом с ней справляться. Вскоре её гнев обратился в глубокие рыдания. Она также «была измождена необходимостью решать, что делать дальше», разрываясь между двумя моделями поведения – хорошей жены и помощницы, которая даёт своему мужу возможность уйти так, как он решил. Когда мы более подробно стали обсуждать, как её сыновья и дочь реагируют на эту ситуацию, она сказала: «Да, вы знаете, я разговариваю то с одним, то с другим. Мы не собирались все вместе, как вы посоветовали Тому. По крайней мере мы не разговаривали все вместе так, как это сейчас, возможно, необходимо. Я не знаю, можем ли мы ждать неделю или две, чтобы все могли собраться вместе, ведь состояние моего мужа таково, что требует незамедлительного решения. Я не хочу, чтобы он умер только потому, что мы не могли определиться, что нам делать».

Стивен: Я знаю, что жизнь почти не готовит нас к подобным ситуациям. По крайней мере не существует никакого очевидного ответа. Однако любовь, существующая между вами, мягким шёпотом обращается к вам из сердца – в той мере, в какой вы способны открыться ей и просто слушать, – и подскажет, как правильно поступить в этой ситуации прямо сейчас. В каждый новый миг, в каждом состоянии, в каждой ситуации возникает новая истина, и всё, что мы можем сделать, – это позволить своему сердцу откликаться на происходящее так, как оно считает нужным. И неважно, что через миг безжалостный голос вины, доносящийся из ума, возможно, будет настаивать на том, что мы «должны» поступать иначе…

Мать Тома: Прошу прощения, что вас перебиваю, но сейчас вы говорите, и я смотрю из окна на лужайку, и там идёт снег – первый за эту зиму. Фрэнк так любил первый снег. Он часто ходил на прогулку в берёзовый лес за нашим домом. Он возвращался домой, вдохновлённый «невероятной красотой мира», как он любил говорить. Но теперь он уже никогда не отправится на прогулку в лес. Ведь он не способен даже увидеть этот снег, и я не представляю, во что теперь превратилась его жизнь. И что мы делаем, когда не позволяем ему умереть. Возможно, его ожидают иные берёзовые рощи.

С.: Что ж, что бы вы ни решили делать, пусть ваше решение будет осознанным. Слушайте своё сердце, и пусть голоса ума, полные гнева и страха, предстанут перед вами в истинном свете. В таких обстоятельствах совершенно естественно, что временами гнев и смятение, вина и разочарование выходят из‑под контроля. В этом даже нет ничего необычного. Однако в каком‑то смысле вы имеете дело с тем же импульсом, с которым вы столкнулись в больнице, когда врачи, в силу своей вины и смятения перед жизнью, сказали: «Если вы не сделаете, как мы хотим, вам придётся уйти». Когда мы сострадаем, мы не просто забалтываем чужую боль. Это, скорее, жалость: страх боли в себе и других. Сострадание – это способность сохранять открытость сердца к страданию другого человека, какое бы ни было его проявление в вашем конкретном случае. Не существует никаких правил, облегчающих принятие этого решения, – стоит лишь довериться тому, что, как подсказывает сердце, является правильным. По существу, в этой ситуации нельзя поступить неправильно. Можно лишь с любовью встретить невозможное – так, как позволяет эта любовь.

На следующий день в полдень позвонил разъярённый Том: «Ночью кто‑то решил самостоятельно дать папе антибиотики. Им наплевать, страдает он или нет, они лишь хотят, чтобы он подчинялся их желаниям».

Мы немного рассказали Тому о том, как мы работаем с пациентами, находящимися в коме. (См. «Работа с коматозными пациентами».) Мы посоветовали ему сесть у постели отца и спокойно, искренне поговорить с ним, прислушиваясь к «тончайшим шёпотам». Так он позволит своему сердцу принять настоящее, не нуждаясь в том, чтобы указывать на источник происходящего или отыскивать его причины. «Просто позвольте своему сердцу разделить с ним этот миг».

Спустя три часа Том перезвонил и сказал:

– Я сидел у кровати отца и почти неслышно говорил с ним, рассказывал ему о том, что очень сильно его люблю и запутался, не зная, что делать дальше, и тут в палату вошла женщина, социальный работник, и сказала, что нам очень повезло и «вашему отцу теперь лучше»; это стало для меня последней каплей, я ужасно разозлился на неё и на это проклятое место. Им совершенно плевать на него, они действуют строго в медицинских рамках и не видят ничего дальше своего носа. Они понимают, что такое жизнь, не больше, чем все другие люди, которых я знаю. Они напоминают группу механиков, которые настаивают на том, чтобы двигатель работал, хотя машина уже не подлежит ремонту. Они заботятся лишь о том, чтобы мотор продолжал крутиться, даже если сама машина больше никогда никуда не поедет. А виной всему их эгоизм. Эта социальная работница, и правда, как будто с Луны свалилась.

Но вот что забавно: когда эта женщина ушла и я снова переключился на отца, то почти услышал, как он смеётся, обращаясь ко мне: «Не спускай с неё глаз, похоже, скоро она будет предлагать тебе криоконсервацию» (посмертная заморозка тела, позволяющая дождаться медицинского прогресса в будущем и затем уже разморозить человека для того, чтобы продолжить лечение). Я был немного удивлён, услышав что‑то в ответ на свои слова, тем более такое, и почувствовал, как почти сразу же изменилось моё настроение. Теперь я знаю, что нужно делать. Несколько минут назад мы с женой договорились по телефону, что перевезём папу домой и позволим ему умереть так, как он хочет. Когда я сел рядом с отцом и безмолвно, в сердце, рассказал ему о нашем решении забрать его из больницы и перевезти домой, я смог почувствовать лишь ясное, спокойное «да». На самом деле можно сказать, что я ощутил его одобрение, если такое возможно. Всё это так странно. Я никогда в жизни не переживал ничего подобного.

С.: Похоже, вы настраиваетесь на ту волну, где решения принимаются, скорее, «интуитивно», чем на основании старых мыслей и привычек. Вы можете лишь продолжать продвигаться вперёд шаг за шагом, с любовью и чутко прислушиваясь, больше не принимая негибких решений, основанных на страхе и чувстве вины. Если вы забираете отца домой из чувства любви, тогда он будет находиться в лучших условиях; но если вы поступаете так из чувства долга или поскольку боитесь, что не делаете для него всего необходимого, возможно, ваше решение не позволит вам дать ему всё, в чём он сейчас нуждается. Позвольте любви принять за вас решение.

Через неделю нам поступил звонок от Тома, он сообщил:

– Хочу сказать, что пять дней назад я перевёз отца домой, и, мне кажется, он стал чувствовать себя лучше, чем раньше. Но вот незадача: врачи ввели ему недостаточную дозу антибиотиков, поэтому заболевание лёгких, от которого он страдал, вернулось в ещё более острой форме. И мы не вмешивались. Он умер прошлой ночью, и сейчас я чувствую лишь некоторое облегчение от того, что он больше не «заперт в теле», как, наверное, сказал бы он сам. И одновременно я удовлетворён тем, что мы сделали всё возможное в этих обстоятельствах. Эти последние несколько дней, которые мы провели с ним дома, прошли хорошо. Все мы заботились о нём, и мне кажется, будто бы он как‑то об этом знал. Мы все были с ним рядом в день его смерти.

Временами казалось, что у него возникают какие‑то затруднения, но по большей части он словно бы шаг за шагом двигался вперёд. А моя жена, которую нельзя назвать особенно религиозной, в последний час или около того не переставала плакать и повторяла снова и снова: «Слава Господу!» Затем она объяснила, что плакала даже не из‑за того, что чувствовала печаль; она просто чувствовала себя захваченной глубиной происходящего. А позднее она сказала: «Кажется, что умирать не так уж трудно. Я так рада, что мы перевезли его домой, чтобы он умер в кругу семьи». Я совершенно уверен, что мы поступили правильно.