Текст книги "Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса"

Сама идея геоинженерного вмешательства звучит как сумасбродная фантазия безумного ученого, и когда-то она воспринималась как практически запретная. Критики видят в ней достойное Прометея безрассудство, грозящее непредвиденными последствиями вроде нарушения распределения осадков и повреждения озонового слоя. Поскольку воздействие любой меры, примененной сразу по всей планете, окажется неравномерным для разных точек, геоинженерия ставит перед нами вопрос: чья рука будет лежать на мировом термостате? Страны будут как ругающиеся из-за настроек кондиционера супруги: если одна понизит температуру против желания другой, это сможет привести к войне. Стоит зависимому от геоинженерии миру по какой-либо причине отвлечься, как температура насыщенной углекислым газом атмосферы подскочит гораздо быстрее, чем люди смогут приспособиться к переменам. Сама мысль о существовании такого запасного выхода из климатического кризиса создает моральный риск, соблазняя государства пренебречь своими обязанностями по снижению выбросов парниковых газов. Наконец, скапливающийся в атмосфере углекислый газ продолжил бы растворяться в морской воде, постепенно превращая океаны в угольную кислоту.

По всем этим причинам ни один ответственный человек не станет утверждать, что мы можем просто продолжать накачивать воздух углекислым газом и одновременно мазать атмосферу кремом от загара. Однако физик Дэвид Кит обосновывает в своей книге 2013 года целесообразность умеренной, гибкой и временной формы геоинженерного вмешательства. «Умеренность» означает, что сульфаты или кальцит нужно использовать в количестве, достаточном для замедления потепления, а не его полного прекращения; умеренность важна, поскольку небольшие манипуляции с меньшей вероятностью приведут к неприятным сюрпризам. «Гибкость» подразумевает, что манипуляции нужно проводить осторожно и постепенно: тщательно их контролировать, постоянно адаптировать и при необходимости прекратить. Наконец, говоря о «временности», Кит имеет в виду, что цель такой программы – обеспечить человечеству передышку, пока оно не избавится от выбросов парниковых газов и не снизит концентрацию CO₂ в атмосфере до допромышленного уровня. На опасения, что мир навсегда останется зависимым от геоинженерии, Кит возражает: «Возможно ли, что к 2075 году мы не придумаем, как очищать воздух, скажем, от пяти гигатонн углерода в год? Мне в это плохо верится»[450]450
  “Умеренное, гибкое и временное” вмешательство: Keith 2015. Избавиться от 5 гигатонн CO₂ к 2075 года: Keith 2015.


[Закрыть].

Хотя Кит – один из самых крупных специалистов по геоинженерии в мире, его никак не обвинишь в том, что восторг по поводу инноваций заводит его слишком далеко. Столь же вдумчивый подход мы видим в книге журналиста Оливера Мортона «Обновленная планета» (The Planet Remade, 2015), которая, помимо последних технологических новинок, рассматривает исторические, политические и нравственные аспекты геоинженерии. Мортон доказывает, что человечество уже больше века вмешивается во всемирный круговорот воды, азота и углерода, так что сохранять планету в ее первозданном состоянии нам уже поздно. А учитывая масштаб проблемы глобального потепления, наивно полагать, что мы сможем решить ее быстро или легко. Изучение любой возможности минимизировать вред для миллионов людей, пока не будет найдено постоянное решение, кажется полностью оправданным, и Мортон предлагает несколько сценариев того, как программа умеренного и временного геоинженерного вмешательства может быть реализована даже в мире, где еще нет идеальной системы общепланетарного управления. Правоведу Дэну Кахану, в свою очередь, удалось развеять миф, что осведомленность о методах геоинженерии создает моральный риск; напротив, получив такую информацию, люди начинают больше задумываться о глобальном потеплении и избавляются от предрассудков, навязанных политической идеологией[451]451
  Осведомленность о геоинженерии усиливает озабоченность климатическими изменениями: Kahan, Jenkins-Smith, et al. 2012.


[Закрыть].

~

Несмотря на полувековую панику, человечество не движется неумолимо к экологическому самоубийству. Страх нехватки природных ресурсов не имеет под собой оснований, как и мизантропический экологизм, который видит в людях гнусных осквернителей девственной планеты. Просвещенный экологизм признает, что людям нужно использовать энергию для избавления от нищеты, на которую их обрекли энтропия и эволюция. Он ищет решения, как это делать, причиняя наименьший вред планете и ее обитателям. История показывает, что этот современный, прагматичный и гуманный подход может сработать. По мере того как мир становится богаче и технологичней, он дематериализуется, декарбонизируется и уплотняется, спасая тем самым территории и биологические виды. Становясь богаче и образованней, люди все больше беспокоятся об окружающей среде, придумывают все новые способы ее сохранить и готовы все больше за них платить. Во многом окружающая среда уже сейчас наверстывает упущенное, и это придает нам решимости в борьбе с несомненно серьезными остающимися проблемами.

Первая из них – это выбросы парниковых газов и та угроза опасного изменения климата, которую они создают. Люди иногда интересуются моим мнением, примет ли человечество вызов или опустит руки, позволив случиться катастрофе. Я всегда отвечаю, что мы примем этот вызов, но тут важно понимать природу моего оптимизма. Экономист Пол Ромер различает самодовольный оптимизм – ощущения ребенка, ожидающего подарков рождественским утром, – и обусловленный оптимизм, как у ребенка, который мечтает о доме на дереве и осознает, что он сможет его построить, если найдет доски и гвозди, а потом убедит помочь других детей[452]452
  Самодовольный и обусловленный оптимизм: Romer 2016.


[Закрыть]. В отношении изменения климата нельзя быть самодовольно оптимистичными, но обусловленный оптимизм тут уместен. В нашем распоряжении есть некоторые реально осуществимые способы предотвратить урон, и мы знаем, как разработать новые. Эти проблемы поддаются решению. Это не значит, что они решатся сами собой, но это значит, что мы сможем их решить, если продлим действие тех благотворных сил современности, которые помогали нам до сих пор. Среди прочего это общественное процветание, разумно регулируемые рынки, система надгосударственных институтов и инвестиции в науку и технологии.

Глава 11
МИР

Насколько велика инерция прогресса? Может ли он внезапно остановиться или откатиться назад? История насилия дает нам возможность поискать ответ на эти вопросы. В книге «Лучшее в нас» я доказывал, что по состоянию на первое десятилетие XXI века снижались все объективные показатели насилия. Пока я ее писал, рецензенты предупреждали меня, что все может перевернуться с ног на голову еще до того, как первые экземпляры попадут на прилавки. (Людям тогда не давала покоя возможная война – не исключено, что ядерная – между Ираном и либо Израилем, либо США.) Книга увидела свет в 2011 году, и обрушившийся на нас с тех пор поток плохих новостей, кажется, сразу сделал ее неактуальной: тут и гражданская война в Сирии, и зверства «Исламского государства», и терроризм в Западной Европе, и авторитаризм в Восточной Европе, и полицейское насилие в США, и преступления на почве ненависти вкупе с прочими проявлениями расизма и мизогинии со стороны озлобленных популистов по всему Западу.

Однако поверить, что снижение уровня насилия сменилось ростом, нас заставляют все те же когнитивные искажения – эвристика доступности и приоритет негативного, из-за которых нам трудно было принять саму возможность этого снижения. В следующих пяти главах я снова обращусь к цифрам и попробую объективно взглянуть на плохие новости последних лет. Я прослежу историческую динамику отдельных показателей насилия вплоть до сегодняшнего дня, особо упоминая последние данные, которые были доступны мне на момент публикации «Лучшего в нас»[453]453
  Графики в книге «Лучшее в нас», как и в этой книге, отражают самые свежие доступные данные. Тем не менее статистические сведения обычно не обновляются в режиме реального времени, но проходят тщательную проверку на точность и полноту и потому публикуются спустя какое-то время после самого недавнего включенного в них года (как минимум год спустя, хотя этот промежуток и становится все короче). Некоторые наборы данных вообще не обновляются или же меняют свои критерии, делая данные по разным годам несопоставимыми. Из-за всего этого, а еще из-за времени, необходимого для подготовки книги к печати, временной промежуток, отраженный в графиках «Лучшего в нас», заканчивается ранее 2011 года, а в этой книге охватывает самое позднее 2016 год.


[Закрыть]. Семь лет – это мгновение для истории, но произошедшие за этот период изменения могут хотя бы приблизительно показать, основывалась ли моя концепция на удачно выбранном моменте или же отражает по-прежнему актуальные тенденции. Что более важно, я постараюсь объяснить эти тенденции с точки зрения глубинных исторических сил, рассмотрев их в контексте всемирного прогресса, который является главным предметом этой книги. (Я также сделаю еще несколько предположений о том, что же это за силы.) Начну я с самой гипертрофированной формы насилия – с войны.

~

На протяжении большей части истории человечества войны были привычным занятием государств, а мир представлял собой не более чем передышку между столкновениями[454]454
  Война как естественное состояние: Pinker 2011, pp. 228–49.


[Закрыть]. Это ясно видно на рис. 11–1, где показано, как за последние 500 лет менялась доля времени, которое великие державы того периода проводили в состоянии войны друг с другом. (Великие державы – это государства и империи, влияние которых распространяется за пределы их территории, которые воспринимают друг друга как равных и которые в совокупности контролируют большую часть военного потенциала планеты[455]455
  Я использую определение великих держав и войн между ними, принадлежащее Леви; см. также Goldstein 2011; Pinker 2011, pp. 222–28.


[Закрыть].) Войны между великими державами, в том числе мировые войны, – самая чудовищная форма разрушения, какую смог придумать наш несчастный биологический вид, и на них приходится большая часть жертв всех войн, вместе взятых. Как мы видим, на заре Нового времени великие державы находились в состоянии войны практически постоянно. В наши дни они не воюют вообще никогда: последней такой войной стало противостояние США и Китая в Корее больше шестидесяти лет назад.

РИС. 11–1. Войны великих держав, 1500–2015

Источник: Levy & Thompson 2011, дополнено данными для XXI века. Процент времени, когда великие державы находились в состоянии войны друг с другом, рассчитан для периодов в 25 лет (кроме периода 2000–2015). Стрелка указывает на период 1975–2000 гг., последний, учтенный на рис. 5–12 в Pinker 2011

Зигзагообразный спад распространенности войн между великими державами скрывает две тенденции, которые до недавних пор имели противоположную направленность[456]456
  Разнонаправленные тенденции в области войн великих держав: Pinker 2011, pp. 225–28. Источник данных: Levy 1983.


[Закрыть]. В течение последних 450 лет войны с участием великих держав длились все меньше времени и случались все реже. Однако по мере того, как их армии становились все более многочисленными, подготовленными и лучше вооруженными, войны между ними оказывались все более кровопролитными. Кульминацией этого процесса стали две мировые войны – короткие, но немыслимо разрушительные. Только после второй из них все три показателя интенсивности военных действий – частота, длительность и число погибших – пошли на спад одновременно, и на планете наступил период, именуемый «долгим миром».

Дело тут не только в том, что великие державы перестали воевать друг с другом. Война в классическом ее понимании – вооруженный конфликт между регулярными армиями двух суверенных государств – уходит в прошлое[457]457
  Межгосударственные войны уходят в прошлое: Goertz, Diehl, & Balas 2016; Goldstein 2011; Hathaway & Shapiro 2017; Mueller 1989, 2009; Pinker 2011, chap. 5


[Закрыть]. В любой год после 1945-го случалось не более трех таких войн; в большую часть лет с 1989-го – ни одной; после американского вторжения в Ирак в 2003 году они вовсе перестали происходить – это самый долгий период без межгосударственных войн с конца Второй мировой[458]458
  Принятое политологами определение войны – «вооруженный конфликт между государствами, в ходе которого на поле боя гибнет как минимум 1000 человек в год». Данные UCDP/PRIO Armed Conflict Dataset: Gleditsch et al. 2002; Human Security Report Project 2011; Pettersson & Wallensteen 2015; http://ucdp.uu.se/downloads/.


[Закрыть]. В наше время столкновения между регулярными армиями уносят десятки жизней, а не сотни тысяч и не миллионы, как это было в полномасштабных войнах между суверенными государствами на протяжении истории. После 2011 года «долгий мир» иногда явно находился под угрозой, в том числе из-за конфликтов между Арменией и Азербайджаном, Россией и Украиной, а также Северной и Южной Кореей, но в каждом из этих случаев стороны делали шаг назад до того, как разгоралась настоящая война. Это, конечно же, не значит, что полномасштабная эскалация вооруженного столкновения невозможна, но мы вправе сделать вывод, что война стала чем-то из ряда вон выходящим, чем-то, чего государства стараются избегать (практически) любой ценой.

География войн также продолжает сужаться. В 2016 году мирное соглашение между правительством Колумбии и марксистской группировкой ФАРК положило конец последнему активному вооруженному конфликту в Западном полушарии и последнему отголоску холодной войны. Эпохальный характер этого события становится ясен, если вспомнить ситуацию всего за несколько десятилетий до того[459]459
  S. Pinker & J. M. Santos, “Colombia’s Milestone in World Peace,” New York Times, Aug. 26, 2016. Благодарю Джошуа Голдстейна, за то что привлек мое внимание ко множеству фактов, изложенных в этой статье и перечисленных в этом абзаце.


[Закрыть]. Как и в Колумбии, левые партизаны воевали тогда с правительствами Гватемалы, Сальвадора и Перу, которых поддерживали США, а в Никарагуа, наоборот, повстанцы-контрас при поддержке США боролись с левым правительством; в общей сложности эти конфликты унесли жизни 650 000 человек[460]460
  Center for Systemic Peace, Marshall 2016, http://www.systemicpeace.org/warlist/warlist.htm. Общее по 32 эпизодам политического насилия в Северной и Южной Америке с 1945 года, за исключением теракта 11 сентября и мексиканской нарковойны.


[Закрыть]. Наступление мира в целом полушарии повторяет процессы в других крупных регионах планеты. Века кровопролития в Западной Европе, кульминацией которых стали две мировые войны, уступили место почти семи десятилетиям мира. Конфликты на Дальнем Востоке и в Юго-Восточной Азии унесли в середине XX века миллионы жизней – во время японской агрессии, гражданской войны в Китае и войн в Корее и Вьетнаме. Теперь же, несмотря на серьезные политические разногласия, в этом регионе практически не регистрируется межгосударственных столкновений.

За малыми исключениями, войны, которые ведутся в мире, теперь сосредоточены на территории от Нигерии до Пакистана, где проживает менее одной шестой части населения планеты. Все это гражданские войны, что, по определению Уппсальской программы данных о конфликтах (Uppsala Conflict Data Program, UCDP), означает вооруженный конфликт между правительством и организованной силой, жертвами которого достоверно становятся от тысячи военных и гражданских лиц в год. В этом вопросе за последние годы было от чего пасть духом. Резкий спад числа гражданских войн после окончания холодной войны (с четырнадцати в 1990-м до четырех в 2007-м) сменился ростом, так что в 2014-м и 2015-м их было одиннадцать, а в 2016-м – двенадцать[461]461
  Источник данных: UCDP/PRIO Armed Conflict Dataset: Pettersson & Wallensteen 2015, с дополнениями Терезы Петтерссон и Сэма Тауба (личное общение). Войны 2016 года: Афганистан против «Талибана» и против ИГИЛ; Ирак против ИГИЛ; Ливия против ИГИЛ; Нигерия против ИГИЛ; Сомали против движения «Аш-шабаб»; Судан против Суданского революционного фронта; Сирия против ИГИЛ и против повстанцев; Турция против ИГИЛ и Рабочей партии Курдистана; Йемен против сил бывшего президента Хади.


[Закрыть]. Слому тренда в первую очередь поспособствовали радикальные исламистские группировки, которые в 2015 году были одной из сторон конфликта в восьми случаях из одиннадцати; если бы не они, никакого роста числа войн мы бы не наблюдали. Вероятно, не является совпадением и то, что двум из войн 2014 и 2015 годов мы обязаны другой противостоящей Просвещению идеологии – русскому национализму: поддержанные Владимиром Путиным сепаратисты вступили в конфликт с правительством Украины в двух ее областях.

Самая страшная из нынешних войн происходит в Сирии, где правительство Башара Асада при поддержке России и Ирана разрушило свою страну в попытках одолеть разрозненные повстанческие группировки как исламистского, так и светского характера. Именно сирийская война с ее 250 000 жертв к 2016 году (по осторожным подсчетам) в первую очередь объясняет недавний подъем на графике смертности в результате боевых действий по всему миру (рис. 11–2)[462]462
  Число погибших в результате гражданской войны в Сирии: 256 624 (2016), Uppsala Conflict Data Program (http://ucdp.uu.se/#country/652, accessed June 2017); 250 000 (2015): Center for Systemic Peace, http://www.systemicpeace.org/warlist/warlist.htm, последнее обновление 25 мая 2016 года.


[Закрыть].

Подъем этот тем не менее произошел после шести десятилетий головокружительного падения. В худшие периоды Второй мировой войны в боевых действиях погибало почти 300 человек на 100 000 населения в год; это не отражено на рис. 11–2, потому что иначе график за последующие годы превратился бы в едва различимые морщинки. В послевоенные годы, как мы видим, смертность волнообразно снижалась: локальные пики наблюдались во время Корейской (начало 1950-х, 22 человека), Вьетнамской (с середины 1960-х до середины 1970-х, 9 человек) и Ирано-иракской (середина 1980-х, 5 человек) войн, а в период с 2001 до 2011 года этот показатель колебался на очень низком уровне, никогда не превышая 0,5. В 2014 году он вырос до 1,5, снизившись до 1,2 в 2016-м – последнем году, за который у нас есть данные.

РИС. 11–2. Смертность в результате боевых действий, 1946–2016

Источники: на основании данных Human Security Report Project 2007. 1946–1988: Peace Research Institute of Oslo Battle Deaths Dataset 1946–2008, Lacina & Gleditsch 2005. 1989–2015: UCDP Battle-Related Deaths Dataset version 5.0, Uppsala Conflict Data Program 2017, Melander, Pettersson, & Themnér 2016, обновлено с учетом информации, предоставленной Терезой Петтерссон и Сэмом Таубом из UCDP. Данные о мировом населении: 1950–2016, Бюро переписи населения США; 1946–1949, McEvedy & Jones 1978, с поправками. Стрелка указывает на 2008 год, последний, учтенный на рис. 6–2 в Pinker 2011

Тем, кто следил за новостями в середине 2010-х, могло показаться, что резня в Сирии означала откат всего исторического прогресса последних десятилетий. Однако они забывают, сколько гражданских войн без особых фанфар завершились начиная с 2009 года (в Анголе, Чаде, Индии, Иране, Перу и на Шри-Ланке) и какое огромное число жизней уносили гражданские войны недавнего прошлого, в том числе в Индокитае (1946–1954 гг., 500 000 погибших), Индии (1946–1948 гг., миллион погибших), Китае (1946–1950 гг., миллион погибших), Судане (1956–1972 гг., 500 000 погибших, и 1983–2002 гг., миллион погибших), Уганде (1971–1978 гг., 500 000 погибших), Эфиопии (1974–1991 гг., 750 000 погибших), Анголе (1975–2002 гг., миллион погибших) и Мозамбике (1981–1992 гг., 500 000 погибших)[463]463
  Гражданские войны, закончившиеся с 2009 года (технически «вооруженные конфликты с участием государства» с более чем 25 погибшими на поле боя в год, хотя не обязательно, что таких погибших больше 1000): личное общение с Терезой Петтерссон, 17 марта 2016, на основании данных Uppsala Conflict Data Program Armed Conflict dataset, Pettersson & Wallensteen 2015, http://ucdp.uu.se/. Войны прошлого с большим числом погибших: Center for Systemic Peace, Marshall 2016.


[Закрыть].

Жуткие кадры с отчаявшимися беженцами из охваченной войной Сирии, многие из которых любой ценой пытаются найти пристанище в Европе, породили убеждение, будто в мире сейчас больше беженцев, чем когда-либо в истории. Но это еще один симптом исторической амнезии и эвристики доступности. Политолог Джошуа Голдстейн указывает, что четыре миллиона сирийских беженцев – это куда меньше, чем десять миллионов человек, ставших беженцами в результате войны за независимость Бангладеш 1971 года, четырнадцать миллионов человек, ставших беженцами в результате раздела Индии в 1947 году, и шестьдесят миллионов человек, ставших беженцами в результате Второй мировой войны в одной только Европе, притом что в эти эпохи население мира было в разы меньше нынешнего. Такая статистика несчастий ни в коем случае не обесценивает жуткие страдания сегодняшних жертв. Она помогает нам с должным почтением отнестись к страданиям жертв вчерашних и заставляет сильных мира сего действовать в интересах потерпевших на основании верных представлений о происходящем. В частности, эти данные не позволяют им сделать опасный вывод о «мире в состоянии войны», чреватый отказом от системы надгосударственных институтов или возвратом к мифической «стабильности» времен холодной войны. Голдстейн пишет:

Проблема не в мире, проблема в Сирии… Подходы и практики, которые положили конец войнам в других странах, могут при определенном напряжении сил и ума положить конец войнам в Южном Судане, в Йемене и, возможно, даже в Сирии[464]464
  Goldstein 2015. Приведено число «беженцев», то есть лиц, пересекших государственную границу; число «вынужденных переселенцев» внутри страны отслеживается только с 1989 года, поэтому такое сравнение войны в Сирии и войн прошлых лет невозможно.


[Закрыть].

Массовое убийство мирного населения, известное как геноцид, демоцид или одностороннее насилие, по количеству жертв может быть сравнимо с войнами и часто с ними связано. По свидетельству историков Фрэнка Чока и Курта Йонассона, «геноцид случался во всех регионах мира во все периоды истории»[465]465
  Геноцид случался на протяжении всей истории человечества: Chalk & Jonassohn 1990, p. xvii.


[Закрыть]. Во время Второй мировой войны десятки миллионов мирных жителей были уничтожены по приказу Гитлера, Сталина и властей императорской Японии, а также погибли в результате преднамеренных бомбардировок гражданских объектов авиацией всех стран-участниц (дважды при помощи атомного оружия); в точке максимума показатель такой смертности достигал 350 на 100 000 человек в год[466]466
  Пиковый уровень гибели из-за геноцида: Rummel 1997. Используется предложенное Руммелем определение «демоцида», включающее «одностороннее насилие», как его определяет UCDP, а также умышленный массовый голод, смерти в лагерях для интернированных лиц и преднамеренные бомбардировки гражданских объектов. При более строгом определении понятия «геноцид» число его жертв за 1940-е годы все равно исчисляется десятками миллионов. См. White 2011; Pinker 2011, pp. 336–42.


[Закрыть]. Однако вопреки утверждению, что «Холокост ничему нас не научил», за весь послевоенный период мир не знал ничего похожего на кровопролитие 1940-х годов. Как свидетельствуют два набора данных, представленные на рис. 11–3, после Второй мировой уровень смертности из-за случаев геноцида, несмотря на наличие множества локальных пиков, в целом круто шел вниз.

РИС. 11–3. Смертность в результате геноцида, 1956–2016

Источники: Political Instability Task Force (PITF) State Failure Problem Set, 1955–2008, Marshall, Gurr, & Harff 2009; Center for Systemic Peace 2015. Метод подсчета описан в Pinker 2011, p. 338. Uppsala Conflict Data Program (UCDP), 1989–2016: Набор данных UCDP об одностороннем насилии, версия 2.5–2016, Melander, Pettersson, & Themnér 2016, Uppsala Conflict Data Program 2017, оценки для «высокого уровня смертности», обновленные с учетом информации, предоставленной Сэмом Таубом из UCDP, даны как пропорция к населению Земли по данным Бюро переписи населения США. Стрелка указывает на 2008 год, последний, учтенный на рис. 6–8 в Pinker 2011

Пики этого графика соответствуют массовым убийствам во время антикоммунистических репрессий в Индонезии (1965–1966 гг., 700 000 погибших), «культурной революции» в Китае (1966–1975 гг., 600 000 погибших), противостояния тутси и хуту в Бурунди (1965–1973 гг., 140 000 погибших), Войны за независимость Бангладеш (1971 г., 1,7 млн погибших), противостояния Севера и Юга Судана (1956–1972 гг., 500 000 погибших), правления Иди Амина в Уганде (1972–1979 гг., 150 000 погибших), правления Пол Пота в Камбодже (1975–1979 гг., 2,5 млн погибших), войны во Вьетнаме (1965–1975 гг., 500 000 погибших), а также относительно недавних этнических чисток в Боснии (1992–1995 гг., 225 000 погибших), Руанде (1994 г., 700 000 погибших) и Дарфуре (2003–2008 гг., 373 000 погибших)[467]467
  Методы вычислений: Pinker 2011, p. 716, note 65.


[Закрыть]. Едва заметный подъем в период с 2014 до 2016 года – это в том числе и те зверства, которые создают у нас впечатление, будто мы живем во времена нового всплеска насилия: как минимум 4500 езидов, христиан и шиитов, убитых ИГИЛ, 5000 жертв организации «Боко харам» в Нигерии, Камеруне и Чаде и 1750 человек, убитых мусульманскими и христианскими группировками в Центрально-Африканской республике[468]468
  Приведены показатели 2014 и 2015 годов; это последние годы, для которых доступны данные по отдельным странам. Хотя это оценка UCDP для «высокого уровня смертности», в нее входят только подтвержденные смерти, и ее можно считать вполне осторожной. UCDP One-Sided Violence Dataset version 1.4–2015 (http://ucdp.uu.se/downloads/).


[Закрыть]. Поскольку речь идет об убийствах невинных людей, язык не поворачивается сказать «к счастью», но цифры за XXI век во много раз ниже показателей предшествующих десятилетий.

Конечно же, никакой набор данных не может напрямую свидетельствовать о реальном риске военного конфликта. Историческая статистика особенно мало пригодна для оценки вероятности развязывания хотя и редких, но невероятно разрушительных войн[469]469
  Сложность оценки риска войн: Pinker 2011, pp. 210–22; Spagat 2015, 2017; M. Spagat, “World War III – What Are the Chances,” Significance, Dec. 2015; M. Spagat & S. Pinker, “Warfare” (letter), Significance, June 2016, and “World War III: The Final Exchange,” Significance, Dec. 2016.


[Закрыть]. Чтобы использовать имеющуюся скудную информацию в мире, где история случается лишь однажды, нам нужно подкрепить цифры знанием о том, что становится причиной войн, – ведь, как гласит девиз ЮНЕСКО, «мысли о войне возникают в умах людей». В самом деле, отход от войны заключается не только в снижении числа войн и жертв вооруженных конфликтов; о нем свидетельствует и степень готовности стран к военным действиям. За последние десятилетия снизились распространенность всеобщей воинской повинности, численность вооруженных сил и уровень расходов стран мира на военные нужды в процентах от ВВП[470]470
  Nagdy & Roser 2016a. Военные бюджеты всех стран, кроме США, сократились в долларах с поправкой на инфляцию по сравнению с пиковыми значениями времен холодной войны. В США военный бюджет снизился, если рассматривать его как долю ВВП. Всеобщая воинская повинность: Pinker 2011, pp. 255–57; M. Tupy, “Fewer People Exposed to Horrors of War,” HumanProgress, May 30, 2017, http://humanprogress.org/blog/fewer-people-exposed-to-horrors-of-war.


[Закрыть]. Важнее всего, однако, то, что серьезные изменения произошли в умах людей.

~

Как же это случилось? В эпохи рационализма и Просвещения войну порицали среди прочих Паскаль, Свифт, Вольтер, Сэмюэл Джонсон и квакеры. Тогда же впервые прозвучали практические предложения, как можно сократить или даже вовсе прекратить войны, в частности в знаменитом трактате Канта «К вечному миру»[471]471
  Осуждение войны в эпоху Просвещения: Pinker 2011, pp. 164–68.


[Закрыть]. Постепенным распространением этих идей некоторые авторы объясняют снижение числа войн между великими державами на протяжении XVIII и XIX веков, а также несколько долгих периодов мира в те же годы[472]472
  Сокращение числа войн и долгие периоды мира: Pinker 2011, pp. 237–38.


[Закрыть]. Однако систематически способствующие миру силы, о которых писали Кант и другие, начали действовать лишь после Второй мировой войны.

Как мы уже видели в главе 1, многие мыслители Просвещения были сторонниками теории «доброй торговли», в соответствии с которой международный товарообмен должен сделать войну менее привлекательной. И действительно, с тех пор как в послевоенную эпоху доля торговли в ВВП начала резко расти, количественный анализ неизменно подтверждает, что страны, которые при прочих равных условиях связывают более тесные торговые отношения, с меньшей вероятностью начинают воевать друг с другом[473]473
  Теория «доброй торговли» подтверждается: Pinker 2011, pp. 284–88; Russett & Oneal 2001.


[Закрыть].

Другая идея Просвещения – это теория, что демократическая форма правления позволяет держать в узде жадных до славы лидеров, готовых втягивать свои страны в бессмысленные войны. Начиная с 1970-х годов и все чаще после падения Берлинской стены в 1989-м все большее число стран решаются попробовать демократию (глава 14). И хотя категоричное утверждение, что история пока не знала войны между двумя демократическими государствами, является весьма сомнительным, факты подтверждают обусловленную версию теории демократического мира, согласно которой чем ближе две страны к демократическому строю, тем меньше вероятность их столкновения в военном конфликте[474]474
  Демократия и мир: Pinker 2011, pp. 278–94; Russett & Oneal 2001.


[Закрыть].

«Долгому миру» отчасти способствовал и политический реализм. Во времена холодной войны разрушительная мощь американской и советской армий (даже без учета их ядерного арсенала) заставляла сверхдержавы дважды подумать, прежде чем вступить в открытое противостояние на поле боя, так что этого, к удивлению и облегчению всего мира, так и не произошло[475]475
  Возможность того, что ядерное оружие не сыграло значительной роли в поддержании мира: Mueller 1989, 2004а; Pinker 2011, pp. 268–78. Свежие данные: Sechser & Fuhrmann 2017.


[Закрыть].

И все же самым важным нововведением в системе международных отношений стала идея, которую в наше время редко оценивают по достоинству: война незаконна. На протяжении большей части истории дело обстояло совсем не так. Война была продолжением политики другими средствами, и все трофеи доставались тому, кто оказывался сильней. Если одна страна считала, что другая поступила по отношению к ней неправильно, она объявляла ей войну, завоевывала некую территорию в качестве компенсации и была уверена, что остальной мир признает этот захват законным. Аризона, Калифорния, Колорадо, Невада, Нью-Мексико и Юта являются частью США по одной причине: в 1846 году американцы отвоевали их у Мексики в ходе войны, начатой из-за невыплаты долгов. Сегодня такого случиться не может: государства мира взяли на себя обязательство не вступать в войны иначе как в целях самообороны или с одобрения Совета безопасности ООН. Государства теперь бессмертны, их границы не подлежат пересмотру, а любая страна, которая решится на завоевательную войну, может ожидать от остальных бурного негодования, а никак не попустительства.

Правоведы Уна Хэтэуэй и Скотт Шапиро считают, что именно объявление войны незаконной стало основной причиной «долгого мира». Идею, что страны должны поставить войну вне закона, в 1795 году выдвинул Кант. Форму международного соглашения она впервые приняла при подписании многократно осмеянного Парижского пакта 1928 года, также известного как пакт Бриана – Келлога, но по-настоящему влиятельной стала только после учреждения ООН в 1945 году. С тех пор к соблюдению запрета на завоевательную войну несколько раз приходилось принуждать посредством силового вмешательства, как в 1990–1991 годах, когда международная коалиция предотвратила аннексию Ираком Кувейта. Но куда чаще этот запрет действует как моральная норма – «цивилизованные страны просто не ведут войн» – и подкрепляется экономическими санкциями и символическими наказаниями. Эти меры достаточно эффективны, пока государства дорожат своим положением в международном сообществе, и именно поэтому нам следует ценить и укреплять это сообщество, которому сейчас угрожает популистская риторика националистов[476]476
  Моральные нормы и юридические запреты как причина «долгого мира»: Goertz, Diehl, & Balas 2016; Goldstein 2011; Hathaway & Shapiro 2017; Mueller 1989; Nadelmann 1990.


[Закрыть].

Разумеется, эта норма соблюдается не всегда – последним примером такого нарушения служит российская аннексия Крыма в 2014 году. Это как будто подтверждает скептическую точку зрения, согласно которой до создания мирового правительства международное право бессильно и кто угодно может насмехаться над ним безнаказанно. Хэтэуэй и Шапиро отвечают, что законы точно так же нарушаются и внутри стран, в диапазоне от неправильной парковки до убийства; тем не менее неидеально соблюдаемые законы лучше, чем полное беззаконие. Они подсчитали, что за век, предшествовавший заключению Парижского пакта об отказе от войны, в год в среднем случалось одиннадцать аннексий масштаба Крыма и большинство из них были вполне удачными. Но буквально каждый гектар земли, захваченный после 1928 года, был возвращен государству, его потерявшему. Фрэнк Келлог и Аристид Бриан (госсекретарь США и министр иностранных дел Франции), похоже, смеются последними.

Хэтэуэй и Шапиро отмечают, что объявление межгосударственных войн незаконными имело и свои минусы. Освободив завоеванные когда-то колонии, европейские страны оставили после себя слабые государства с нечеткими границами и без общепризнанных преемников своей власти. В этих странах часто разгорались гражданские войны и межобщинные конфликты. По новому международному праву они больше не могли стать объектом законного завоевания со стороны государств с более эффективной политической системой, так что годами и даже десятилетиями оставались в состоянии полуанархии.

Тем не менее снижение числа межгосударственных войн служит свидетельством колоссального прогресса. В гражданских войнах погибает меньше людей, чем в межгосударственных, и с конца 1980-х годов число гражданских войн тоже пошло на спад[477]477
  Гражданские войны менее смертоносны, чем межгосударственные: Pinker 2011, pp. 303–5.


[Закрыть]. С момента окончания холодной войны великие державы больше интересует не то, кто победит в гражданской войне, но как положить ей конец, и они поддерживают миротворческие усилия ООН и прочих международных сил, которые встают между враждующими сторонами и зачастую в самом деле творят мир[478]478
  Миротворцы творят мир: Fortna 2008; Goldstein 2011; Hultman, Kathman, & Shannon 2013.


[Закрыть]. К тому же чем богаче становятся страны, тем меньше они подвержены риску гражданской войны. Их правительства могут себе позволить обеспечивать население здравоохранением, образованием и охраной порядка, что в глазах граждан дает им преимущество по сравнению с противником, благодаря чему они возвращают контроль над периферийными районами, где обычно закрепляются полевые командиры, преступные синдикаты и партизанские отряды (чаще всего это одни и те же люди)[479]479
  В богатых странах меньше гражданских войн: Fearon & Laitin 2003; Hegre et al. 2011; Human Security Centre 2005; Human Security Report Project 2011. Полевые командиры, преступные синдикаты и партизанские отряды: Mueller 2004а.


[Закрыть]. А поскольку многие войны начинаются из-за взаимного страха, что, если одна сторона не нанесет превентивного удара, ее уничтожит превентивный удар другой стороны (в теории игр этот сценарий называется дилеммой безопасности, или гоббсовой ловушкой), установление мира в регионе, какими бы ни были первоначальные причины этого мира, само по себе способствует его дальнейшему укреплению. (Верно и обратное: войны могут быть заразными[480]480
  Заразность войн: Human Security Report Project 2011.


[Закрыть].) Все это помогает объяснить сужение географии войны, в результате которого мир сейчас воцарился в большинстве регионов планеты.

~

Частота войн снизилась не только благодаря новым идеям и политическим мерам, но и благодаря пересмотру ценностей. Способствующие миру силы, которые мы рассматривали до сих пор, в некотором смысле имеют технический характер: благодаря им чаша весов может склониться в пользу мира, если этого мира хотят люди. Как минимум с 1960-х годов, эпохи фолк-рока и Вудстока, идея безоговорочной нравственной ценности мира стала для граждан западных стран чем-то само собой разумеющимся. Любое военное вмешательство последующих лет объяснялось там как достойное сожаления, но необходимое для предотвращения еще большего насилия. Однако еще совсем недавно как раз война обладала нравственной ценностью. Война считалась делом достойным, вдохновляющим, высокодуховным, мужественным, благородным, героическим, самоотверженным – лучшим средством от женственной слабости, эгоизма, потребительства и гедонизма впавшего в ничтожество буржуазного общества[481]481
  Романтический милитаризм: Howard 2001; Mueller 1989, 2004а; Pinker 2011, pp. 242–44; Sheehan 2008.


[Закрыть].