Текст книги "В России надо жить долго"

Партия – наш рулевой

Сталин, учреждая в 1944 году, когда еще шла великая война, Академию педагогических наук, был дальновидно обеспокоен идеологическим воспитанием подрастающего послевоенного поколения. Не могли не волновать партию и ее вождя товарища Сталина и продовольственные вопросы, то есть чем и как накормить население советской страны, которое каждое десятилетие выкашивал голод. Поэтому ВАСХНИЛ, Академия сельского хозяйства, особо была под неусыпным оком партийцев. И очень их раздражал всемирно известный академик, он же директор Института растениеводства и Института генетики, а также президент ВАСХНИЛ Николай Иванович Вавилов, который хотя и выводил новые урожайные сорта пшеницы, но при этом не обещал сиюминутных скорых результатов. И как же кстати объявился малограмотный агроном Трофим Лысенко, закончивший заочно после двухгодичной сельской школы и среднего уманьского училища садоводства Киевский сельхозинститут! Лысенко прославился яровизацией, повышением урожайности путем проращивания зерен пшеницы в холодных условиях, что позже при повторных опытах не было подтверждено и не получило широкого распространения на практике. О яровизации на свою беду одобрительно отозвался сам академик Николай Вавилов. На беду, потому что Лысенко вскоре вместо Вавилова занял кресло президента ВАСХНИЛ, а в 1940 по доносу Вавилов был арестован, приговорен к расстрелу, который позже заменили на 20-летний срок. До освобождения Николай Иванович не дожил, поскольку в 1943 году в возрасте 56 лет умер от голода в Саратовской тюрьме.

Не последнюю роль в обвинении Вавилова в шпионаже сыграло и письмо, которое в 1939 году, уже будучи президентом ВАСХНИЛ, Трофим Лысенко направил главе правительства Молотову, где писал: «Хору капиталистических шавок от генетиков в последнее время начали подпевать и наши отечественные… Вавилов и вавиловцы окончательно распоясались, они стараются использовать международный генетический конгресс для укрепления своих позиций». Таким образом, судьба Вавилова и руководимого им Института генетики и самой науки генетики, а также передового отряда ученых-генетиков и растениеводов была предрешена. Институт был закрыт, генетика объявлена лженаукой, ученые-генетики оказались в лучшем случае безработными, а в худшем – в лагерях и за решеткой, в сельхознауке воцарились нравы лысенковщины. Но зато тем временем процветал со своими соратниками трижды лауреат Сталинской премии Трофим Лысенко. Правда, Никита Хрущев в 1955 году временно отстранил его от руководства ВАСХНИЛом, когда прочел врученное Курчатовым так называемое «Письмо трехсот», в котором 297 крупных ученых биологов, химиков, математиков разоблачали лысенковские лженаучные идеи, назвав их средневековыми, позорящими советскую науку. Хрущев был искренне возмущен, отправил Трофима в отставку, но через 6 лет по ходатайству влиятельных партийных покровителей снова вернул Лысенко в кресло президента ВАСХНИЛ. Лишь после отставки Хрущева в 1964 году непотопляемый Трофим Лысенко лишился почетной должности президента ВАСХНИЛ. Ему доверили руководить только лабораторией экспериментальной научно-исследовательской базы АН СССР «Горки Ленинские», где и закончил он свою жизнь всеми забытым 78-летним стариком.

Однако семена лысенковщины, посеянные в почву сельхознауки, оказались жизнестойкими и дали многолетние всходы. Вот похожая история с таким же непотопляемым лжеученым, ректором Киевской сельскохозяйственной Академии В. Юрчишиным, которую без малого 12 лет отслеживала «Литературная газета». Первая публикация на эту тему была в «ЛГ» 20 октября 1976 года, как раз ровно за месяц до смерти Трофима Лысенко. И очень может быть, он успел прочесть об «успехах» своих молодых последователей. Из 393 страниц докторской диссертации ректора Юрчишина 250 были не что иное как компиляция и плагиат, списанные с чужих работ. И увы… он был далеко не одинок. В плагиате был изобличен и секретарь парткома В. Ключников, а также и другие диссертации, написанные под руководством этих новоиспеченных докторов наук. Плагиаторы от сельхознауки действовали весьма сплоченно, давая друг другу положительные отзывы, оппонируя и продвигая нужных людей по служебной лестнице.

«Ведь это шутка сказать, – пишет «Литературка», – одних только родственников среди преподавателей Украинской сельхозакадемии насчитывается более полутораста. Тут и жена самого Юрчишина, и жены некоторых других руководителей академии… Особые надежды возлагаются на тех «остепененных», кто волею судеб оказался наверху». Действительно, круговая порука повязанных откровенным мошенничеством лжеученых помогает таким плагиаторам как Юрчишин выходить сухим из воды. И не просто выходить сухими из воды, но и изощренно мстить тем ученым, кто имел смелость разоблачать мошенников от науки. И потому аж через одиннадцать лет, уже в мае 1987 года, «Литературная газета» вынуждена была вернуться к теме этого разоблачения и его последствиям.

Юрчишин после разоблачения в плагиате был исключен из партии, смещен с поста ректора и перемещен на ответственную работу в другой научный центр. Секретарю парткома Ключникову объявили строгий выговор, но в райкоме партии посчитали возможным оставить плагиатора на должности секретаря парткома Украинской сельхозакадемии. ВАК, посчитав, что исключением из партии Юрчишин и так достаточно наказан, не лишила его незаконно присвоенной степени доктора сельхознаук. А через несколько лет неуспокоившийся плагиатор Юрчишин добился-таки и восстановления в партии, написав апелляцию в ЦК компартии Украины.

А тем временем мстительный Юрчишин и его влиятельные друзья единомышленники начали беспощадно расправляться с учеными-экспертами, обнаружившими сплошной плагиат в докторской Юрчишина и других его товарищей лжеученых. За «активное участие в травле ректора товарища Юрчишина» бывшим фронтовикам профессору Л. Гринчуку и директору библиотеки В. Долгополову на бюро Московского райкома партии города Киева были вынесены взыскания. Без работы остались профессор В. Мельниченко и доценты В. Шевчук и И. Шульга. Благодаря вездесущим дружкам Юрчишина, занявшим руководящие посты в различных научных подразделениях, эти высокопрофессиональные специалисты так и не смогли устроиться на работу по специальности, работали сторожами, грузчиками, перебивались случайными заработками. Был исключен из партии и выгнан с работы оклеветанный в пособничестве фашистам в прошлом подпольщик М. Сагач, проработавший 10 лет проректором и 5 лет секретарем парткома. Чтобы отмести все наветы, ему пришлось год собирать документы, получать новый партизанский билет, что и позволило восстановиться в партии. Однако так никто и не ответил за злостную клевету, за которую ученый, бывший подпольщик заплатил потерянным здоровьем.

Вряд ли что-то изменилось в судьбе этих людей после публикаций «Литературной газеты». Ведь имена высоких партийных покровителей, благодаря которым творились эти вопиющие безобразия, так и не были названы. Партия – наш рулевой, честь и совесть нашей эпохи – была вне критики.

Все эти метаморфозы с полным оправданием научных мошенников и беспощадным преследованием тех, кто их разоблачает, конечно, вряд ли были возможны без поддержки и одобрения партийных руководителей. Так же, как без поддержки и одобрения всесильных партийных вождей невозможно было бы вознесение на должность президента ВАСХНИЛ Трофима Лысенко с его невежественными средневековыми научными идеями и голодная смерть в тюремных застенках всемирно известного ученого Николая Вавилова.

Такие «успехи» сельскохозяйственной науки не могли пагубно не отразиться на экономике сельского хозяйства, на судьбе нашей многострадальной деревни и ее многомиллионных сельских жителей. Вспоминаю своего 87-летнего деда Илью, сибирского крестьянина, которого я в последний раз видела где-то в году 1973, когда была в гостях у его сына, нашего любимого дяди Феди, в семье которого дед жил. Дядя Федя, всеми уважаемый председатель колхоза Федор Ильич славился в районе как один из лучших председателей и был награжден за успехи своего хозяйства орденом Трудового Красного знамени. Дед гордился сыном и, сидя на скамеечке перед своим деревянным домом, очень любил философствовать и рассуждать на тему колхоза. В 30-е годы, когда крестьян насильственно загоняли в колхоз, дед противился до последнего. И вынужден был вступить в колхоз, когда обложили по черному, то есть начали все выгребать из амбара и сусеков и уводить со двора всю скотину. Однако к старости он оценил колхоз, при котором все-таки крестьянам стало жить полегче, чем в единоличном хозяйстве, с которого вынуждена была кормиться и одеваться многодетная крестьянская семья. Зерновых, картошки, капусты, овощей надо было вырастить столько, чтоб на всю зиму хватило на пропитание и семье и скоту. А еще надо было посеять, вырастить и обработать лен, из которого зимой бабы пряли нитки и ткали холст, чтобы из него нашить одежду на всю семью. Работать не разгибаясь приходилось от зари и до зари.

– С колхозом все-таки полегшало, – рассуждал дед. – Скота уже столько не надо было держать. Лошади на колхозной конюшне кормятся. А потом и трактора пошли. Совсем облегчение вышло. Пшеницу, рожь тоже начали выдавать на трудодни, самим не надо ростить. Ребятишки в колхозных яслях опять же досмотрены.

Дед и дальше перечислял достоинства колхозной жизни. Одно ему было неясно, почему всем распоряжались откуда-то сверху. Когда, что садить-сеять, когда убирать, какой скот заводить.

– Неужто там наверху виднее? – искренне недоумевал дед. – Вот почему у нашего Федора в его хозяйстве всегда достаток. А он начальство не слухает. Отчитывается, как положено, как требуют. А сам по своему уму все делает. Да еще и нас стариков спросит, когда садить, когда убирать. Ему партейный выговор за обман дадут. А когда по осени считать начнут, он и в выигрыше. А у председателей, которые начальство боятся и слухают, ни урожая, ни скота, и на трудодни нечего колхозникам дать. Получается, без обмана не проживешь, – с недоумением констатировал дед Илья.

Да, руководящая роль партии распространялась не только на идеологию, требовавшую неукоснительно следовать учению марксизма-ленинизма, она жестко диктовала правила жизни во всех сферах народного хозяйства, от колхоза до научного института и учреждения культуры. От непослушных, особо инициативных и предприимчивых, пытавшихся игнорировать партийные запреты и ограничения, так или иначе просто избавлялись. И засилие послушной серости вело не только к обнищанию колхозов и крестьянства, но и к вырождению некогда всемирно известных научных школ и творческих коллективов.

Вот как описывает журналист «Огонька» Нонна Черных процесс научного угасания в городе науки Обнинске. В Обнинске летом 1954 года заработала первая в мире атомная электростанция. Коллектив ученых под началом Игоря Васильевича Курчатова научил атом работать в мирных целях. В Обнинск хлынули ученые, начали открываться научно-исследовательские институты и формироваться научные школы. Весь этот расцвет научной жизни в городе науки пришелся на время хрущевской оттепели, когда общество после времени массовых посадок и ГУЛАГа ощутило глоток свободы. Но уже в конце 60-х грянул гром средь ясного неба. Неожиданно был исключен из партии Валерий Павленчук, молодой талантливый сотрудник Физико-энергетического института, секретарь партбюро отдела, работающий над «закрытой темой». Шепотком говорили, что его исключили за связь с Сахаровым и за то, что утверждал, что физика не может быть партийной. Исключение из партии грозило закатом всей научной карьеры. Через полгода после неудачных попыток восстановиться в партии Павленчук умер. А следом из партии исключили редактора популярной городской газеты Михаила Лохвицкого – за то, что посмел явиться на похороны опального Павленчука.

С этого времени начался исход из города крупных ученых, одним из которых оказался Тимофеев-Ресовский, знаменитый Зубр, изображенный в романе Даниила Гранина. А его талантливый ершистый последователь-ученик Жорес Медведев был помещен в психбольницу. Правда, вскоре под давлением научной и творческой интеллигенции его пришлось выпустить. Но нашелся менее скандальный способ освободиться от беспокойного Жореса. Отправили в заграничную командировку и лишили гражданства. Прием испытанный, который потом не раз будет применен и к неугодным писателям, и к не вписывающимся в рамки соцреализма художникам, и к всемирно известной паре артистов – Мстиславу Ростроповичу и Галине Вишневской.

А кто же занимал освободившиеся места заведующих лабораториями и научными секторами после того, как с них были выдавлены крупные ученые, имеющие независимое мнение? А эти места по праву занимали партийные и комсомольские функционеры, научный рост которых, то есть получение ученой степени и соответствующей должности, были заранее распланированы во времени. Понятно, что и содержание науки становилось под стать этим руководящим кадрам. Времена научных открытий были забыты, их вытеснило научное мелкотемье.

Вообще для парткомов НИИ и вузов было довольно привычным делом, используя свои возможности, вставлять палки в колеса в карьерный и научный рост своих коллег и особенно молодых ученых. Причем делать они это любили чужими руками. Однажды в качестве таких рук, которыми гробят чужую научную карьеру, наш партком Тюменского университета, где я работала, попытался использовать меня. Замсекретаря парткома весьма посредственный доцент нашей кафедры педагогики и психологии, что, тем не менее, не мешало ему преуспевать на ниве партийного строительства, суровым голосом приказал мне по телефону «пожестчще» проверить воспитательную работу со студентами кафедры 37-летнего математика, выходящего на защиту докторской. Было понятно, что эта проверка была нужна, чтобы не допустить этого молодого заведующего кафедрой на защиту докторской. Ведь достаточно по результатам проверки заслушать его на партбюро, вынести выговор, и отрицательная характеристика, при которой ученый совет не может принять диссертацию к защите, обеспечена. А заодно побочным эффектом этой проверки было насолить и мне, то есть испортить мои отношения с матфаком, где я читала свою психологию и всегда могла договориться о подмене, когда нужно было поехать на конференцию.

Отказаться от задания парткома проверить воспитательную работу кафедры я, конечно, не могла, но, правда, уточнила у партийного начальника: «А можно не пожестче, а пообъективнее?», чем малость сбила его суровый начальственный тон. Но настроение у меня было унылое, поскольку никакой воспитательной работы со студентами от кафедры, на которой работало пять молодых математиков, я вовсе не ожидала. И напрасно. Напрасно опасалась я, напрасно товарищи из парткома рассчитывали моими руками расправиться с молодым ученым, не выпустив его на защиту докторской, влепив заслуженный выговор за плохую воспитательную работу. На кафедре отвечал за эту работу выпускник Томского университета, круглый отличник, в прошлом секретарь студенческой комсомольской организации своего факультета. Со всей привычной добросовестностью и свойственной математикам скрупулезностью он вел планирование и учет всех мероприятий, которые члены кафедры проводили и в стенах университета, и в студенческом общежитии, и в других общественных местах. И когда я явилась с проверкой, он был искренне рад, что кто-то заинтересовался его работой и работой кафедры. А уж как я была рада, когда готовила положительную справку по итогам своей проверки. Конечно, суровый партийный начальник, требовавший «пожестче» проверить, был искренне разочарован, заслушивание заведующего кафедрой, выходящего на защиту докторской, пришлось отменить, поскольку это заслушивание уже не обещало выговора по партийной линии и срыва защиты. Зато для меня это неприятное партийное задание имело неожиданное и вполне приятное продолжение. С молодым симпатичным выпускником Томского университета, который так скрупулезно планировал и учитывал воспитательную работу, во время моей проверки мы разговорились на разные несвязанные с воспитательной работой темы, ощутили близость душ, задружили, а потом, к полной неожиданности недружелюбного парткома, поженились.

Так что, как говорится, нет правил без исключений: и мне, и нашему соискателю докторской степени с помощью добросовестного выпускника Томского университета удалось ускользнуть от карающей длани всесильных партийных органов. Конечно, мы и наше дело не представляли большой государственной важности и широкого общественного резонанса.

Но недремлющее око партии и ее карающая длань отнюдь не бездействовали и занимались в первую очередь людьми, имеющими всесоюзную, а то и всемирную известность, такими как трижды Герой социалистического труда, лауреат Сталинской и Ленинской премии академик Андрей Дмитриевич Сахаров, знаменитый писатель, будущий лауреат Нобелевской премии Александр Исаевич Солженицын. Академик, один из отцов атомной бомбы, пострадал за инакомыслие, за то, что стал размышлять о мирном сосуществовании и конвергенции, политическом и экономическом взаимопроникновении капитализма и социализма, об интеллектуальной свободе и правах человека. И в 1968 году опубликовал на Западе статью на эту тему «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Академик от слов перешел к делу, приняв деятельное участие в создании в 1970 году Комитета прав человека, занимающегося помощью политическим заключенным и помещенным в психиатрические больницы по политическим мотивам. Конечно, за такое поведение и образ мысли Сахаров подвергся публичному осуждению, и прежде всего своих коллег, когда в «Правде» в 1973 году было опубликовано осуждающее коллективное письмо, подписанное 40 академиками. Однако были и такие как Дмитрий Сергеевич Лихачев, который отказался подписывать это письмо, после чего он был избит в собственном подъезде неизвестными лицами в масках, а квартира подожжена. Преступники найдены не были, да их никто и не искал. В 1975 году Сахарову была присуждена Нобелевская премия мира, а в 1980 году терпение властей лопнуло. Академика лишили всех наград и отправили в ссылку в закрытый для иностранцев город Нижний Новгород. Но надо отдать должное Академии наук СССР, где большинством голосов отказались лишить Сахарова академического звания. Пришедший к власти Горбачев, объявив гласность и перестройку, в 1986 году отменил ссылку академика, продемонстрировав тем самым свою верность курсу, взятому на демократизацию страны.

Но в том же 1986 году из страны был выслан талантливый физик-ускорительщик, ученый со всемирно известным именем, член-корреспондент Академии наук Армении Юрий Орлов. В 1978 году Юрий Федорович был осужден на 7 лет строго режима и последующую пятилетнюю ссылку в якутское село Кобяй у Северного полярного округа. В защиту его писали коллективные письма ученые физики. Также как и за Сахарова, за Орлова заступался академик Капица. Но все оказалось бесполезным. Слишком велика в глазах советской власти была вина Орлова. Он удосужился написать весьма пространное письмо Брежневу, где утверждал, что в стране нет необходимой для руководителей государства обратной связи, то есть гласности, бесцензурной прессы, где можно открыто выражать критическое мнение. Подверг критике научное марксистское мировоззрение и заидеологизированность науки, ограничивающей способность к сложному мышлению. В письме содержались и прочие угрожающие советской власти предложения, то есть в конечном счете то, что стало реализовываться во времена горбачевской гласности и перестройки. Но его имя было не так известно, как имя Сахарова, а вернее, совсем неизвестно широкой общественности, и потому ничего не помешало гэбэшникам так беспощадно расправиться с правдолюбцем ученым-физиком Орловым.

В расправах с неугодной интеллигенцией КГБ вообще не церемонилось. Журналисту «Литературной газеты» Юрию Щекощихину в разгар перестройки в 1987-88 годах пришлось заниматься делом заведующего кафедрой иностранной литературы, переводчика, историка литературы К.М. Азадовского. Далекий от политики переводчик раздражал кэбэшников своими многочисленными связами с зарубежными литераторами и журналистами, с которыми его связывали как профессиональные литературные интересы, так и просто человеческая дружба. Чтобы не морочить голову, гэбэшники под прикрытием милиции провели обыск на квартире Азадовского, во время которого искали антисоветскую литературу. В результате «нашли» пакет с пятью грамами анаши и заодно прихватили сборник стихов Марины Цветаевой, книги Зощенко, Пильника, Замятина, объявленные антисоветской литературой и позже сожженные, что и было засвидетельствовано специальным актом. За незаконное хранение наркотиков без цели сбыта никогда не бывший наркоманом литератор был осужден на 2 года и этапирован из Ленинграда в Магадан. Эти события происходили в 1980, и все эти годы Азадовский боролся за восстановление своего честного имени, но участие в этом деле всесильного КГБ заставляло надзорные органы скромно отмалчиваться. И только во времена перестройки, когда сменилось руководство генеральной прокуратуры, и в дело вмешалась «Литературная газета», удалось добиться пересмотра этого сфабрикованного органами дела. «Литературная газета» в своей публикации от 9 августа 1989 года поведала читателям об этой грустной истории, на примере которой можно составить представление о методах работы всесильного КГБ с неугодными интеллигентами.

В те годы в прессе и на партсобраниях склоняли имена двух антисоветчиков, двух будущих лауреатов Нобелевской премии – академика Сахарова и писателя Солженицына. Бывший зэк Солженицын прославился, когда в 1962 году в «Новом мире» вышла его повесть «Один день Ивана Денисовича» о буднях простого мужичка-заключенного, отбывающего срок в лагере незнамо за что. Хотя к тому времени уже прошел 20 съезд партии, на котором Хрущев в своем знаменитом докладе развенчал культ личности Сталина, тема ГУЛАГа и его узников была под негласным запретом. И Александру Тихоновичу Твардовскому, главному редактору «Нового мира» потребовалось личное разрешение Хрущева для публикации этой повести. Способствовал получению этого разрешения помощник Хрущева В.С. Лебедев, который сочувственно относился к крамольным писателям и другим деятелям культуры и по возможности выполнял по отношению к ним адвокатские функции перед лицом строгих судей в ЦК КПСС. Но публикации последующих романов Солженицына на эту гулаговскую тему «В круге первом» и «Раковый корпус» уже ни Твардовский, ни сочувствующий редактору и писателю Лебедев добиться не могли. В 1968 году эти произведения вышли на Западе, после чего Солженицын был исключен из Союза писателей. Однако настоящий громкий скандал разразился, когда в 1970 году ему была присвоена Нобелевская премия с формулировкой «За нравственную силу, с которой он продолжает традиции русской литературы», а затем в 1973 году на западе вышел его роман «Архипелаг ГУЛАГ», материал для которого писатель тайно собирал из свидетельских показаний бывших узников «ГУЛАГа». И в 1974 году антисоветчик Александр Исаевич Солженицын был арестован, обвинен в измене родине, лишен гражданства и выслан из страны. Восстановлен в советском гражданстве Солженицын был в 1990 году на закате горбачевского правления, тогда же в возрожденном «Новом мире» был опубликован «Архипелаг ГУЛАГ», и в 1994 году состоялось триумфальное возвращение писателя на родину.

Закончившаяся после отставки Хрущева оттепель проявилась не только в гонениях на Сахарова, Солженицына и прочих диссидентов. В последующее десятилетие были выдавлены из страны добрый десяток молодых и несмотря на молодость уже известных писателей, таких Сергей Довлатов, Василий Аксенов, Александр Галич, Владимир Войнович, Лев Копелев. С болью в сердце вынужден был покинуть страну фронтовик, автор знаменитого правдивого романа о войне «В окопах Сталинграда» Виктор Некрасов. Не поздоровилось и писательскому защитнику, бывшему помощнику Хрущева В.С. Лебедеву. Секретарь ЦК КПСС М.А. Суслов, бдительно следящий за идеологической выверенностью литературы и искусства, в отместку за прошлое заступничество добился увольнения Лебедева из ЦК и перевода его на унизительно мелкую должность младшего редактора «Политиздата». После чего через год в возрасте 51 года Владимир Семенович скончался.

Увы, в это время страну покидали не только писатели. Во время гастролей остался в Париже премьер Мариинки, знаменитый танцовщик Рудольф Нуриев. Вскоре, став невозвращенцами, его примеру последовали и другие балетные знаменитости Михаил Барышников и Александр Годунов. После принудительного лечения в психиатрической больнице выдворили из СССР Михаила Шемякина, подал заявление на выезд в Израиль Эрнст Неизвестный.

Причину этих побегов объяснил знаменитый дирижер Большого театра, профессор Московской консерватории Кирилл Кондратьев, который в возрасте 64 лет в 1978 году после гастролей в Голландии принял решение не возвращаться на Родину. Эти объяснения «Огонек» смог опубликовать лишь в январе 1990 года. Кондратьев не был диссидентом и остался на западе отнюдь не по политическим мотивам. «Я протестую против произвола в области искусства и хочу верить, что, может быть, своим отчаянным шагом смогу еще раз обратить внимание руководителей страны на это», – писал музыкант. Этот произвол распространялся и на репертуар, и на гастрольный график, и прежде всего на возможность по приглашению зарубежных филармоний выезжать с концертами за границу, где, кстати, артист мог получать не более 10 % от своего гонорара, основную сумму передавая в посольство. Строго контролировался репертуар артиста, высчитывалось процентное соотношение советской русской и западной музыки. При этом ряд выдающихся отечественных композиторов были запрещены к исполнению (симфония «Бабий яр» Шостаковича, «Мастер и Маргарита» Слонимского, 2-я симфония Шнитке, ряд произведений Эдисона Денисова). При таком жестком контроле и ограничениях невозможна была творческая самореализация талантливых артистов, отъезд на Запад которых диктовался стремлением получить творческую свободу.

Горестной исповедью о творческой несвободе советских писателей стало предсмертное письмо застрелившегося в 1956 году Александра Фадеева, автора «Молодой гвардии», долгие годы возглавлявшего Союз писателей. «Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии… Нас низвели до положения мальчишек, унижали, идеологически пугали и называли это «партийностью»… Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных». Полная разочарованность и неверие, что власть этих неталантливых мелких людей изменит положение советской литературы к лучшему, привели писателя к самоубийству, добровольному уходу из жизни, «загубленной самоуверенно-невежественным руководством партии».

Но еще больше разочаровавшихся талантов уходило во внутреннюю эмиграцию, попросту спивались, не получая возможности самореализации. Всеобщий кумир советского народа Владимир Высоцкий, песни которого в авторском исполнении его хриплым и знакомым для каждого голосом на магнитофонных кассетах звучали в каждом доме, не только не печатался, но и концерты его проходили тайно и подпольно. Вспоминаю, как пострадала моя питерская квартирная хозяйка, у которой в аспирантские годы я снимала комнатку в дворницкой старого дореволюционного здания средней школы на Пяти углах, где она служила сторожихой и уборщицей. Организаторы концерта Высоцкого договорились с ней, что за 500 рублей, крупную по тем временам сумму, она вечером в воскресенье сдаст им школьный актовый зал. Дуся, имеющая на иждивении двух пацанов и мать-старуху, не могла устоять перед таким соблазном и открыла актовый зал, куда набилось несметное количество народу. Она, конечно, совсем не ожидала, что после этого концерта ей придется иметь дело с КГБ, следователи которого упорно добивались имен организаторов концерта. Правда, добиться они ничего так и не смогли, поскольку Дусю действительно ничего кроме честно заработанного гонорара не интересовало, и она больше всего боялась, что отберут эти упавшие с неба 500 рублей. Надо отдать должное следователям, которые хотя и были раздосадованы полной дусиной неинформированностью, но вынуждены были поверить ее заверениям о нужде и бедной вдовьей доле школьной сторожихи и не конфисковали этот гонорар, доставшийся от концерта какого-то ей совершенно неизвестного Высоцкого.

«Поэты ходят босыми по лезвию ножа и режут в кровь свою босую душу», – пел Высоцкий и лечил свою изрезанную в кровь босую душу водкой, а потом и наркотиками.

Лечил наркотическими препаратами свою душу и отлученный от сцены сверхпопулярный певец 70-х Валерий Ободзинский, исполняющий пронзительную любовную лирику. Песни «Эти глаза напротив, калейдоскоп огней», «Падает ли снег, льет ли сильный дождь, я у дома твоего стою», пропетые его страстным и нежным, ни на кого не похожим голосом волновали влюбленных до самых интимных глубин их души и запоминались вместе с испытанными чувствами любви до конца жизни. Но, несмотря на свою сверхпопулярность, Ободзинский был лишен возможности давать концерты в столицах и в больших областных городах, записывать свои пластинки и по сути дела отлучен от сцены, поскольку партийно-советскими органами он со своей любовной лирикой считался идеологически невыдержанным певцом. А идеологические песни, прославляющие партию и комсомол, петь он не умел, не хотел и не пел. Своим чутьем и интуицией талантливого артиста Валерий чувствовал то, что позже сформулировал Фазиль Искандер: «Без свободы нет творчества… Нетрудно заметить, что в идеологизированном обществе все более или менее крупные таланты входят в трагическое противоречие с идеологией».

Искандер поясняет, почему таланты опасны для идеологии. «Талантливый человек потому и талантливый, – рассуждает писатель на страницах «Огонька» в марте 1990 года, – что он самоосуществился как личность и сделал это без всякой идеологии. Зачем Шаляпину ждать коммунизм? Неужели, даже если он дождется его, он будет петь лучше?… А идеологии это обидно. И обидно, и опасно». Понимая эту опасность независимого свободного творчества, партия всеми доступными средствами насаждала коммунистическую идеологию, изгоняя сопротивляющихся из страны, лишая их возможности самовыражения и загоняя в во внутреннюю эмиграцию, изолируя в психбольницы и за решетку. Горбачев, провозгласив в стране гласность и перестройку, фактически обезоруживал партию в ее идеологической борьбе, зиждившейся на лжи, лицемерии и умолчании. И тем самым, сам того не желая, подписал смертный приговор КПСС, которую он всего лишь намеривался перестроить на более демократический лад, но при этом, конечно же, сохранить партию как руководящую и направляющую силу советского общества.