Текст книги "Неправильная женщина"

– Ну-с, учащаяся Ермакова, куда же мы с вами пойдем? – спросил Евгений Павлович и, не церемонясь, обнял Таню за плечико. Она с готовностью прижалась к его боку и ответила:

– Куда поведете!

Лаборант несколько отстранился от нее, заглянул в лицо и предложил:

– А давай на «ты»!

– Давай! – сразу согласилась она и на всякий случай решила уточнить: – Значит, я могу называть… тебя… Женей?

– Точно! Можешь, Татьяна! То есть Таня! То есть Танечка!

После «Танечки» бывший строгий Евгений Павлович, а нынче слегка развязный Женя сочно чмокнул Ермакову в щеку. Она опять почувствовала исходящий от него запах алкоголя, и ей даже показалось, что пил он не вино, а кое-что более крепкое. Разумеется, это расстроить не могло, поскольку работало на ее план. А Женя между тем развернул свою спутницу в другую сторону, а потом вытащил из кармана ключи. Держа их двумя пальцами за кольцо, он поболтал ими перед Таниным носом и сказал:

– Тут есть одно местечко, где мы с тобой некоторое время можем быть полноправными хозяевами. Пойдем… если, конечно, не возражаешь…

Разумеется, она не возражала, о чем ему с готовностью и объявила.

В квартире, в которую они зашли, было темно. Не включая света в коридоре, Евгений Павлович, как все же про себя продолжала его называть Таня, припечатал ее к стене. После этого, положив одну руку девушке на грудь, он так плотно обхватил ее губы своими, что она задохнулась. Ермакова успела вспомнить, что состояние нехватки воздуха, когда у Любки Михалковой ее так же яростно целовал Юра, резко отличалось от этого. Даже несмотря на то, что она тогда понимала – пьяному Майорову кажется, будто он целует Лану, – Таня была счастлива. Все ее существо откликалось на его поцелуи. Тело чуть ли не болело, напрягалось и, казалось, готово было слиться воедино с Юриным и даже раствориться в нем. Сейчас девушка чувствовала только не слишком нежные, а потому довольно неприятные мужские прикосновения. Рот школьного лаборанта казался слишком слюнявым, алкогольный перегар сделался более густым, а потому противным. Но Тане надо было все перетерпеть. Ей необходимо заполучить ребенка, которого все будут считать Юриным. Майоров, кажется, говорил, что это не всегда получается с первого раза, а потому Таня будет терпеть этого слюнявого Женю столько, сколько нужно для дела.

Когда лаборант все так же в темноте, к которой глаза несколько попривыкли, перенес Ермакову на уже раскинутый на полкомнаты диван и принялся раздевать, она с готовностью помогла ему: стянула с ног капрон, расстегнула множество меленьких пуговиц пояса и резко отбросила его, опять смешно и трогательно болтающего резинками, как осьминог щупальцами, в сторону. Таня удивилась тому, что в такой момент ей приходят в голову весьма образные сравнения, завела руки за спину и расстегнула сложную застежку бюстгальтера, с которой Женя никак не мог справиться. Трусики он двумя резкими движениями содрал с нее сам.

Все, что началось после этого, Таня потом долгое время вспоминала с содроганием. Школьный лаборант сначала несколько минут чуть ли не кусал ей соски, а потом так резко развел в стороны ее ноги, что она даже вскрикнула. Евгений Павлович не обратил на это никакого внимания и таким же резким движением сунул в нее что-то толстое, плотное, горячее. Танино тело отказывалось пускать внутрь себя это «что-то», отчаянно сопротивлялось, но оно продолжало и продолжало поступательно продвигаться внутрь ее организма, причиняя девушке жуткую боль. Она начала извиваться и стонать, но на мучителя это по-прежнему не производило должного впечатления. Он продолжал свое дело до тех пор, пока в Тане что-то не лопнуло. В этот момент то, что пихал в нее лаборант, довольно легко прошло внутрь тела, но боль сделалась нестерпимой. Девушка так жутко закричала, что парень понял: что-то происходит не по правилам, не так, как должно бы. Он выдернул из Тани то, что причиняло ей страдания, соскочил с дивана и включил свет. Ермакова ужаснулась тому, что увидела. Перед ней стоял мужчина, обнаженный подобно античной статуе. То, что у этих статуй мирно и спокойно висит между ног таким же мраморно белым, как и все тело, у стоящего перед ней было отвратительно окровавленным. Таня перевела взгляд на свои все еще раскинутые в стороны ноги. Они тоже были измазаны кровью, а на простыне между ними расплывалось приличное по размерам багровое пятно. У нее не хватило сил даже заплакать. Таня только хватала ртом воздух и даже не догадывалась свести вместе ноги. Ей казалось, что она теперь вечно станет сидеть на этом чужом диване, а кровь так и будет вытекать из нее до тех пор, пока не вытечет вся.

– Да ты что, девчонка, что ли?! – вскричал Евгений Павлович, которому в этих обстоятельствах абсолютно перестало идти домашнее и теплое имя Женя.

Таня никак не могла понять, о чем он спрашивает. Разумеется, она не мальчишка, и он это прекрасно знает. А еще он видит, что она истекает кровью, но вовсе не спешит вызвать «Скорую помощь» или хоть как-то помочь самостоятельно.

– Все ж в школе говорят, что ты… беременна… Даже на педсовете твой случай обсуждали… – продолжил лаборант, который так резко протрезвел, будто и не принял перед свиданием полстакана водки. – Как же так?! Обманула всех?! Зачем?!

Ермакова наконец несколько пришла в себя и, не отвечая на вопросы, еле слышно спросила:

– Я сейчас умру, да?

– От этого еще никто не умирал, – бросил ей Евгений Павлович и добавил: – А ну пошли в ванную!

– Я н-не м-могу… – заикаясь, объявила ему Таня и наконец заплакала.

– Вот только ныть не надо! Сама ведь набивалась… А мне-то откуда знать, что… Черт… Вот ведь влип…

Евгений Павлович безнадежно махнул рукой и вышел из комнаты. Спустя несколько минут Таня услышала звук льющейся воды. Обратно в комнату он вошел уже в брюках и белой майке. А она так и продолжала сидеть с разбросанными по сторонам ногами, в ужасе взирая на кровавое пятно перед ней. У нее уже хватило соображения понять, что оно не увеличивается в размерах, а значит, кровь из нее больше не вытекает. Девушка даже успокоилась на предмет того, что она вообще текла. Так и должно быть. Ермакова вспомнила термин «дефлорация», с которым ее познакомила медицинская энциклопедия. Но там почему-то не было написано, что дефлорация – необыкновенно болезненный и дико отвратительный по своей сути процесс. Пожалуй, она никогда не сможет себя заставить повторно пройти через этот ужас, если ребенок в ней вдруг не зародится.

– Ну и что теперь будем делать? – спросил ее Евгений Павлович и лично соединил ее ноги.

Ермакова посмотрела на него глазами, в которых уже не было ни слезинки, и спокойно сказала:

– Будем ждать.

– Чего? – изумился Евгений Павлович.

– Мне нужен ребенок.

– Вот как?! – еще более изумился лаборант, потом вдруг поднял на нее округлившиеся глаза и проговорил: – Слуша-а-ай, а я ведь понял твою комбинацию! Похоже, что с Юркой Майоровым у тебя что-то было, но не до конца, и ты решила привязать его к себе ребенком, хоть бы и моим, так?!

– Так, – не стала отрицать Таня.

– А если я ему все расскажу?

Ермакова посмотрела на взрослого, как ей казалось, человека с сожалением и ответила, опять перейдя на «вы»:

– А я скажу, что вы меня изнасиловали.

– Да кто тебе поверит-то? – крикнул Евгений Павлович и осекся. Кто знает, какие звенья комбинации Ермаковой ему еще неизвестны. А девушка между тем спокойно продолжила:

– Весь наш класс видел, какие вы на меня бросали взгляды до этой моей мнимой беременности, как мы с вами только вдвоем готовили кабинет физики к лабораторным работам при закрытых дверях. Я скажу, что вы держались до тех пор, пока я была непорочной девушкой, а как только у меня все произошло с Майоровым, вы решили, что ребенок во мне уже есть, а потому можно меня безнаказанно насиловать.

– Н-ну ты д-даешь… Ерм-макова… – начал заикаться лаборант. Он никак не мог придумать, что еще сказать этой стерве, тем более что кое в чем она была абсолютно права, а девушка уже одевалась, совершенно забыв, как только что извивалась и кричала от боли.

Когда за ученицей десятого «Б» захлопнулась входная дверь, Евгений Павлович вышел из ступора и уставился на кровавое пятно на простыне. Да-а-а… влип, так уж влип… по полной программе… А не надо зариться на тех, кто себя навязчиво предлагает! Впрочем, ему Таньку в свое время предлагала и мать. Даже она, такая ушлая, вряд ли могла предположить, во что с этой Ермаковой вляпается ее сын.

На следующий день после свидания с Евгением Павловичем Таня почувствовала приступ тошноты и поняла: удалось все, что она планировала.

1995 год

* * *

Антонина Кузьминична Чеснокова ненавидела своего внука. Вообще-то внуков у нее было аж четверо, но люто ненавидела она одного – Вовку. Конечно, не с рождения. Кто ж не любит маленьких детишек, особенно родных внуков! Когда-то Антонина Кузьминична души не чаяла в Вовке, но те времена давно и безвозвратно канули в Лету. Нынче Вовке было девятнадцать. Толком учиться он перестал уже в тринадцать лет, то есть в седьмом классе. Разумеется, она определила внука в ту школу, где преподавала математику. По темпераменту Вовка являлся чистым холериком, очень активным и непоседливым. Мороки с ним было полно и в начальной школе, но пожилая учительница в своем деле съела собаку, а потому худо-бедно с мальчишкой справлялась. При переходе Вовкиного класса в среднее звено Антонина Кузьминична взяла руководство на себя, и внук, таким образом, находился под ее постоянным и бдительным контролем. Но это не помогло. Поскольку бабуля преподавала не все предметы, а одну лишь математику, прямо с первой четверти седьмого класса Владимир Чесноков ударился в загулы. Антонина Кузьминична, закончив свой урок, с быстротой, которую позволяли развить ее крупные формы, летела с третьего этажа, где находился ее кабинет, на первый, к входным дверям школы, но перехватить внука успевала не всегда. Очень быстро Вовка съехал на одни двойки, и бабушке стоило большого труда упросить учителей позволить ему кое-что пересдавать им приватно, то есть с глазу на глаз, в кабинете с закрытыми дверями, которые она же лично и сторожила.

После того как благодаря усилиям Антонины Кузьминичны внук, сделавшийся абсолютно непутевым, с горем пополам окончил девятый класс, она же устроила его в ПТУ на специальность «Обработка металлов резаньем». Очень надеялась, что мастер этого училища, Иван Николаевич, которого она знала много лет и в группу которого определила Вовку, сделает из него нормального фрезеровщика. Поскольку квалифицированные станочники всегда требуются на любых заводах, с этой специальностью внук ни за что не пропадет, даже когда ее, Антонины Кузьминичны, не будет на белом свете. Не хочет мальчишка учиться – не надо. Пусть постигает профессию и начинает зарабатывать деньги! Не всем учиться в институтах и университетах. Кому-то надо и детали фрезеровать.

Но Вовка не хотел ни фрезеровать, ни зарабатывать. Целыми днями шлялся неизвестно где. Домой приходил только ночевать, а то и вовсе не приходил несколько дней подряд. Антонина Кузьминична много раз вытаскивала его в самом непотребном состоянии из жутких подвалов, чердаков и злачных мест вроде грязной кафешки «Шаверма» у вокзала. В конце концов, можно бы сдаться: пусть парень делает, что хочет. За него все равно его жизнь не проживешь. Но Вовка начал делать долги, которые приходили требовать с Антонины Кузьминичны. Конечно, правильнее было бы являться за деньгами к Вовкиной матери или отцу, но все его кредиторы очень скоро поняли, что чесноковская бабка через себя перепрыгнет, но деньги отдаст, чтобы внучонка не порезали, сначала показательно, а потом и по полной программе.

Отчаявшись повлиять на внука, Антонина Кузьминична даже ходила в военкомат со слезной просьбой забрать Вовку в армию, чтобы повыбить из него дурь и вернуть обществу нормальным человеком. В военкомате сказали, что у Владимира Чеснокова такой жутчайший сколиоз, который грозит ему реберным горбом, что его возьмут в армию разве что во время развернутых военных действий с другим государством, да и то только после того, как всех остальных нормальных мужиков перестреляют. Такого бедствия, как война, Антонина Кузьминична стране не желала, а потому спросила дополнительно лишь о том, нельзя ли как-нибудь вылечить сколиоз, чтобы не было у ребенка этого самого страшного межреберного горба. Втайне она думала о том, что после излечения можно Вовку как-нибудь все же в армию пропихнуть, но полный и одышливый усатый военврач ей сказал:

– А что ж вы раньше-то думали, бабуля? Сколиоз у него не вчера образовался! После двадцати спину уже не выпрямить.

– Но ему ж еще девятнадцать, – хваталась за соломинку Антонина Кузьминична.

Военврач только развел руками, давая понять, что плюс-минус год в данном случае роли уже не играет.

После посещения военкомата Антонина Кузьминична особо пристально вгляделась в Вовку, и признаки искривления позвоночника у него, безусловно, обнаружила. Собственно говоря, она и раньше замечала, что внук ходит несколько боком, но считала это особенностью его походки, выработавшейся от постоянного желания сделаться сколько-нибудь менее заметным, чтобы упрямая бабка хоть раз проглядела его в той же привокзальной «Шаверме».

Не очень доверившись усатому военкоматскому врачу, Антонина Кузьминична сходила в читальный зал соседней библиотеки и нашла в медицинском справочнике все про сколиоз. Врач сказал правду. Вовкин сколиоз останется с ним теперь на веки вечные, а чтобы не прогрессировал, нужны поддерживающая терапия, а также лечебная гимнастика, массаж, правильный режим дня и искоренение вредных привычек. Из этого выходило, что у бедного Вовки вполне может образоваться страшный межреберный горб, поскольку от вредных привычек он никогда не откажется, режима дня у него с тринадцати лет нет никакого, а к врачу за все эти шесть лет он согласился пойти только к зубному, чтобы тот удалил ему больной зуб. Врач настаивал на лечении, но Вовка лечиться не собирался. Врач пожал плечами да и выдрал зуб, вполне подлежащий восстановлению, ибо желание пациента – закон.

Некоторое время Антонина Кузьминична даже жалела непутевого внука, которому не светит ничего, кроме межреберного горба, а потом жалеть перестала, а два дня назад окончательно возненавидела. Приступы ненависти вообще-то накатывали на нее довольно регулярно, то есть каждый раз, когда выяснялось, что внучок стянул очередную пенсию. Она прятала деньги в разные потайные места, но он все равно находил, будто купюры персонально для него источали особый густой денежный запах, который сразу выводил Вовку к единственно верному месту. Антонина Кузьминична давно уже отказала ему от своего дома, несколько раз меняла замки, но даже они не останавливали его при продвижении к заветной цели – к тому месту, где деньги лежат. Бабушка подозревала, что внук так же легко открывает замки и в других квартирах, но поделать с этим ничего не могла. Не доносить же на родную кровь в милицию, тем более что Вовку Антонина Кузьминична вообще давно не видела в лицо, а потому никак не могла точно знать, чем он занимается. В ее квартиру он тоже не наведывался давненько, чему она, решив, что в этот раз поставила чрезвычайно надежные замки, была несказанно рада.

Радостный человек легко теряет бдительность, что и случилось с Антониной Кузьминичной. Два дня назад у нее очередной раз изъяли пенсию. Кроме того, из берестяной шкатулки с видом Новгородского кремля пропали нехитрые драгоценности: золотая цепочка с кулончиком в виде аметистовой искрящейся капельки, аметистовые же, под кулон, сережки и перстень-печатка с ее инициалами, выгравированными вензелем на золотом плато. Антонина Кузьминична давно перестала носить печатку, потому что слишком распухли пальцы. Больной сустав не позволял перстню опуститься на положенное для таких украшений место. Сережки с кулоном мирно лежали в шкатулке, поскольку последнее время она носила серебряные цепочку с крестиком и серьги листиками, которые купила в иконной лавке Александро-Невской лавры, когда ездила в Санкт-Петербург, и потому считала целебными. Никто, кроме Вовки, никогда не зарился на ее пенсию, да и на украшения позариться не мог.

Антонина Кузьминична очень не любила общаться с Татьяной, Вовкиной матерью, но поняла, что придется. Терпение ее вконец истощилось.

– С чего вы взяли, что это сделал Володя? – спросила Татьяна, опустившись напротив Антонины Кузьминичны в красивое мягкое кресло и указав ей на другое. Сама она тоже была красивая, не хуже кресла, яркая, нарядная и душистая. Состарившаяся школьная учительница подумала, что глаз у нее всегда был верный. Она ведь всячески советовала Женьке обратить внимание на Ермакову, еще когда та была всего лишь десятиклассницей. Нынче она выглядит куда эффектней Светланы. Но кто ж знал, что нутро у Таньки с гнильцой? Вот и яблоко от яблони…

– Ты ведь и сама не сомневаешься, что это сделал он, – пожевав губами, ответила Антонина Кузьминична.

Татьяна посмотрела на свои ухоженные руки с длинными острыми ногтями, покрытыми жемчужным лаком, осталась вполне довольна увиденным и сказала:

– У вас нет доказательств.

– Когда я обращусь в милицию, они найдут доказательства. Мое терпение закончилось!

– Они не станут заниматься разборками между родственниками. Это давно известно.

– Умная, да?! – во весь свой трубный голос, мощь которого нисколько не уменьшилась со времени выхода на пенсию, рявкнула Антонина Кузьминична. – Да твой сынок, думаю, регулярно чистит не только мою квартиру! Имей в виду, Танька, если сдам Вовку милиции и расскажу о своих подозрениях, на него навешают даже те кражи, которых он не совершал, чтобы какую-нибудь премию оторвать за раскрытие большого количества преступлений!

Татьяна, мгновенно покрывшись красными пятнами, крикнула ей в ответ не менее громко:

– Но он же ваш внук!

– Прежде всего он твой сын, которого надо было воспитывать, а не по мужикам шляться!

– Вот если бы ваш Женечка на мне женился, я нигде не шлялась бы! Он, между прочим, тоже должен был Володю воспитывать, а чем он все это время занимался? Чем?!

– Сама знаешь чем! У него своих трое!

– А этот что, не сын?! Не его, что ли?!

– Знаешь, Танька, наверно, хороший человек и не мог родиться от обмана! – произнесла Антонина Кузьминична.

– Сколько можно твердить про обман?! – взвилась Татьяна. – Володе уж девятнадцать, а вы никак не уйметесь! Не было никакого обмана! Не бы-ло! Вам своего сына следовало воспитывать лучше! Женька напился и изнасиловал меня, а вам потом наплел с три короба!

– Да мы ж всей школой были уверены, что ты беременна от Майорова! Скажешь, это не обман?!

– Вот это – обман! Да! Не отпираюсь! Влюбилась я в Юрку по-сумасшедшему. А ваш сынок воспользовался! Решил, что раз я беременная, так можно меня и… того… сами знаете… и все шито-крыто будет! А вот не вышло! А он куда? В кусты! И вы меня теперь учить будете, как я должна была своего сына воспитывать?! Да он просто в папеньку пошел, в Женьку вашего!

Вдруг навалившаяся усталость прижала Антонину Кузьминичну к мягкому креслу, как во время перегрузки в самолете. Она в самом деле никогда не сможет донести на Вовку в милицию даже в самом остром приступе ненависти. Он ее внук. Женькин сын. Он даже похож на него лицом куда больше, чем Виталик, сын Светланы. Еще раз взглянув на кривящийся Танькин рот, продолжающий изрыгать то, во что она уже не желала вслушиваться, Антонина Кузьминична решила уйти несолоно хлебавши. Тяжело поднялась на ноги, которые всегда отекали, если она сидела более пяти минут, махнула рукой и пошла к выходу из комнаты, когда вдруг услышала:

– А вы знаете, что Майоров объявился?

Антонина Кузьминична приросла к полу, потом медленно обернулась и смогла выронить только одно слово:

– Как…

– А вот так! Я его неожиданно встретила на улице… Сама чуть богу душу не отдала. Мы все были уверены, что он погиб в Афганистане…

– А что на самом деле?

– А на самом деле – чуть не погиб, был в плену… О том, что жив, никому сообщать не захотел. Родителей уж нет, а остальные без этой новости обойдутся. Это он так сказал. Еще сказал, что хотел начать новую жизнь, но она как-то не задалась, а потому вернулся в наш Дольск. У него здесь осталась родительская квартира. Уже на завод устроился. Мастером на какой-то там участок. Я не разбираюсь в этом…

– Женат? – спросила Антонина Кузьминична, которая уже почти справилась с первым потрясением, и теперь надо было узнать, насколько реальную угрозу он представляет для Женьки.

– Женат. Двое детей. Семью, разумеется, тоже привез.

– Это хорошо.

– Кому хорошо? – с усмешкой спросила Татьяна.

– Всем хорошо, – уже абсолютно спокойным голосом ответила Антонина Кузьминична, а потом вдруг опять встревожилась и спросила: – Ты никак что-то задумала, Танька?!

– Что хочу, то и задумываю! Я женщина свободная, и никто мне не указ!

– У него ж семья!

– А мне плевать! – Татьяна резко встала с кресла и добавила, глядя бывшей учительнице математики в глаза: – У меня семьи нет, а я хочу ее иметь!

– Вовка – твоя семья!

– Вовка – отрезанный ломоть! Он уже взрослый! А если хочет сесть в тюрьму – пусть садится! Я мешать не стану! Да и ваши показания о кражах пенсии и золота в этом случае как раз пригодятся! Я мужа хочу, понятно вам? Мужа! Не просто мужика на несколько ночей, а мужа навсегда! Вот видите эти ногти? – Татьяна сунула в нос Антонине Кузьминичне свои руки. – Так вот, я их отрежу под самый корень, чтобы мужу белье стирать, обед варить и гладить его тело! Понятно вам это?!

– Танька! Займись кем-нибудь другим! Ты женщина яркая, красивая! Да ты кого угодно охмурить можешь! Зачем тебе Юрину семью крушить?!

– А затем, что я его одного только всю жизнь и любила! Больше никого не смогла, как ни старалась! Думаете, мне никто замуж не предлагал? Да сто раз! Только я не хотела… Будто Юру ждала…

– Ты это брось! – взревела Антонина Кузьминична. – Не ждала ты его! Гуляла направо и налево! Нечего теперь Пенелопой прикидываться!

– Вот только не пытайтесь мне помешать! – программно заявила Татьяна и опять опустилась в кресло.

Антонина Кузьминична хотела сказать, что непременно помешает, а потом вдруг осеклась. Ведь Женькина жена, Лана, тоже вполне может испытывать какие-то чувства к предмету своей первой любви. Лучше уж пусть Танька уведет Майорова из его семьи, чем сам Майоров уведет Лану от Женьки. Исходя из этих соображений, она лишь буркнула:

– Да какое мне дело до всего этого, – и отправилась домой.

Дома пожилая женщина напилась чаю и углубилась в воспоминания.

Да-а-а… Антонина Кузьминична отчаянно невзлюбила Светлану Кондратенко после того, как потерпела фиаско в кабинете директора. Ей даже сейчас делается больно и досадно при воспоминании о том, что ни Кондратенко, ни Ермакова с Майоровым так и не получили наказания, которого заслуживали, вопя на весь коридор о любви. Вот если бы Лидия Ивановна проявила себя как настоящий директор советской школы, возможно, и не случилось бы того, что случилось. Антонина Кузьминична как чувствовала, что в подоле принесут! А почистили бы эту троицу с песочком на комсомольском собрании, может, Ермакова и не полезла бы к Женьке со своими гнусными предложениями. А как парню было устоять, когда из Таньки так и перло тогда то, что нынче называют сексапильностью? Нет, она сына вовсе не оправдывает. Она вообще его чуть не убила скалкой из цельного куска дерева, когда обо всем узнала.

Странно, почему при том раскладе она испытывала неприязнь все же не к Таньке, а к Светлане Кондратенко. Похоже, пришла пора в этом разобраться.

Антонина Кузьминична налила себе еще чаю, намазала сливовым вареньем кусок булки и, не донеся его до рта, вдруг обо всем догадалась. Ермакова чем-то напоминала Антонине Кузьминичне самое себя в юности. Она была такой же, как Таня, аккуратненькой, ладной, но несколько простоватой. Наверно, из-за этой ее простоватости Сеня Кузнецов, в которого она влюбилась со всем пылом юности, предпочел ей худенькую большеглазую Лидочку Ткачеву, чем-то неуловимо похожую на Кондратенко. Неужели она, Антонина Кузьминична, могла неосознанно мстить Лане за то, что Кузнецов выбрал не ее, а Ткачеву? Похоже, что так. Ей было невыносимо очередной раз убедиться в том, что в жизни всегда выигрывают большеглазые, тоненькие, с романтическими бреднями в голове, а положительным и основательным, как она сама и Таня Ермакова, приходится лишь локти кусать. Потом, правда, выяснилось, что Кондратенко проиграла. Антонина Кузьминична, конечно, не одобряла ермаковской беременности, но почему-то испытала чувство морального удовлетворения от проигрыша Светланы и даже перестала к ней цепляться и занижать оценки.

Когда у Тани Ермаковой, которая категорически отказалась от аборта, слегка обозначился животик, ее перевели на домашнее обучение. Даже экзамены приняли на дому, чтобы не смущать учащихся советской школы появлением в ее стенах несовершеннолетней беременной женщины. Юру Майорова всем педсоветом уговаривали жениться на Тане и даже обещали им, несовершеннолетним, свою помощь, но парень тоже отказался наотрез. Его долго стыдили, убеждали, что настоящие мужчины всегда должны отвечать за свои поступки, но поколебать его так и не смогли. Как потом выяснилось, поступать в институт Майоров не стал. Устроился на завод простым слесарем, всю свою зарплату передавал через родителей Ермаковой, а осенью, как только ему исполнилось восемнадцать, ушел в армию. Когда он служил, родители его погибли в автокатастрофе: в их легковушку врезался «КамАЗ», за рулем которого сидел пьяный водитель. После трагедии Юра остался в армии на сверхсрочную, попал в Афганистан, где, как все думали, и сложил голову. И вот теперь выходит, что не сложил…

Это известие растревожило Антонину Кузьминичну куда больше, чем она предполагала сначала. Танька оказалась вовсе не такой простой, как все когда-то думали, а потому вполне может закрутить новую интригу. Все дело упирается только в то, что Юра Майоров ее никогда не любил. А вот Лану… Не от Таньки, а от Ланы, которая не смогла ему простить Ермакову, он и сбежал в армию. Ведь Кондратенко не могла знать, что у Майорова ничего с Татьяной не было, если он и сам в этом сомневался.

Ермакова родила в июле, и по выписке из роддома принесла свежеиспеченного малыша Антонине Кузьминичне. Видимо, уже тогда она удостоверилась в том, что Юру женить на себе все равно не сможет. Изумлению учительницы математики не было предела. Она выгнала бы самозванку в три шеи вместе с довеском, если бы Женька не признался в отцовстве. Антонина Кузьминична, после того как несколько раз неслабо приложилась к спине сына той самой скалкой из цельного куска дерева, долго пыталась его убедить, что такая авантюристка, как Ермакова, после него вполне могла переспать еще с половиной мужского населения Дольска. Женька с этим не спорил, но считал себя виновным в том, что действительно хотел попользоваться ею, раз она все равно уже не девочка и сама откровенно набивается на интим. А сынишка Ермаковой очень скоро стал так похож на Женьку лицом, что никаких сомнений в том, кто приходится ему отцом, не осталось. Но жениться на Татьяне Евгений тоже отказался наотрез.

– Но ведь она тебе вроде бы нравилась, – сказала Антонина Кузьминична.

– Я просто приглядывался к ней по твоему же совету.

– Ну кто ж знал, что все так выйдет? Внешне она мне нравилась, такая была смирная, тихая. Скромницей казалась. Я ж не была их классной руководительницей, чтобы суметь разобраться в ее характере. Впрочем, Ермакова всем сюрприз преподнесла, даже собственным родителям.

Когда через полгода после рождения сына Женька сказал, что сделал предложение Лане Кондратенко, Антонина Кузьминична опять обомлела.

– Да ты что, совсем с ума сошел?! – вскрикнула она. – У нее ж сердечная драма!

– Знаю я все про ее драму. Излечу. Люблю я ее.

– Когда ж ты успел влюбиться-то?

– Честно говоря, именно тогда, когда по твоему совету к Таньке приглядывался. Они ж подругами были. Я не смел ничего предложить Лане, потому что знал: она влюблена в Майорова. Теперь вот смог…

– А ты уверен, что у нее к Майорову все перегорело?

Женька потерзал рукой свой нос, как всегда делал в минуты волнения или раздумий, и ответил:

– Не знаю… не уверен… Но я сделал ей предложение, и она его приняла. Мы даже уже и заявление в загс подали. Через два месяца свадьба.

– А как же Вовка? – только и сумела вымолвить Антонина Кузьминична.

– А что Вовка? Вовка Вовкой и останется. Моим сыном. На него я всегда буду давать Татьяне деньги. Лана с этим вполне согласна.

Во время подготовки к свадьбе Антонина Кузьминична окончательно удостоверилась, что Светлана Кондратенко ее сына не любит. Однажды, когда им довелось остаться наедине, она даже спросила девушку:

– Зачем ты это делаешь?

Та вздрогнула и, несмотря на то, что явно поняла, о чем идет речь, все же спросила:

– Что именно?

– Да за моего Женьку замуж идешь без любви!

Лана помолчала немного, крутя в руках веночек к фате, и ответила:

– Не волнуйтесь, Антонина Кузьминична. Я буду Жене хорошей женой. А полюбить я, видно, никого больше не смогу.

И Лана действительно стала хорошей женой. В квартире, которую Женька получил от завода, всегда полный порядок, сам он ухожен, чист, наглажен и, главное, абсолютно счастлив. Жена родила ему двух девочек. Женька их обожал, но очень хотел сына, которого вскорости и получил. Сама Лана несколько спала с лица, замотавшись с тремя детьми, но Женька сильно любил ее, а потому не замечал в ее внешности никаких изменений. Когда прошел слух о гибели в Афганистане первой любви Ланы, Юры Майорова, Антонина Кузьминична окончательно успокоилась. Смотреть на других мужчин Женькиной жене некогда, а потому счастью сына ничто не грозит. И вот теперь этот самый похороненный всеми Майоров вдруг восстал, яко настоящий мертвец, из гроба. Это не к добру…

* * *

Лана Кондратенко, в замужестве Чеснокова, была спокойна настолько, насколько это возможно с тремя детьми. В общем и целом дети хорошие и серьезных неприятностей доставляли мало, особенно если сравнивать с проблемным Вовкой, сыном Евгения и Татьяны Ермаковой. Конечно, дети Ланы болели, особенно в младенчестве и раннем детстве. Как ни уберегай от одного заболевшего двух других, все равно заражаются: квартира-то одна. Бывало, что дети ссорились, дрались, портили вещи, приносили из школы двойки и замечания учителей, но все это разрешалось как-то само собой и не лишало Лану сна или здоровья.

Своей женской судьбой Светлана Николаевна тоже была довольна. Муж любил ее. Не чувствовать этого она не могла. Называла она его почти официально – Евгений, но не для того, чтобы сохранять дистанцию. Это имя казалось ей красивым и мужественным, в отличие от простоватого уменьшительного – Женя. Иногда она думала, что за годы, проведенные вместе, тоже полюбила его. Разве может женщина не откликнуться душой на то обожание, которым постоянно окружена? Разве не будет испытывать приязнь к мужчине – замечательному отцу ее детям? Конечно, откликнется! Конечно, будет!