Текст книги "Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра. Роман"

Мое происхождение

Однажды мать решила записать на бобинный магнитофон, как я рассказываю сказку про зайца в лубяной избушке и лису в ледяной.

– Ну вот… и заяц заплакал… – старательно произносила я.

– На каждом шагу у тебя «ну вот»! – сделала замечание мать. – Заново рассказывай, дед Мазай.

Мне хотелось исправиться, но предательское «ну вот» снова и снова срывалось с губ. Наконец мать махнула рукой: ну тебя, говори, как умеешь. И я, с осознанием, что безнадежна, досказала историю лисы, зайца и их избушек. Мое «ну вот» осталось в вечности, представителем которой на земле стал бобинный магнитофон «Соната-303».

Я хотела исправиться, чтобы мать была довольна мной. Возможно, мне следовало узнать тайну моего происхождения, чтобы понять, в чем моя ошибка. Может быть, я не человек – и именно это не нравится матери.

Мне представился случай выяснить это.

В конце апреля у отца сильно заболел живот – он лежал на тахте в Маленькой комнате и корчился, как червяк, которого бросили в кипяток. Мне было страшно за него, потому что червяки в кипятке долго не живут. Приехали люди в белых халатах и забрали отца в больницу, чтобы отрезать ему маленький придаток слепой кишки. Не зря мать сказала когда-то, что у него кишка тонка. Эта тяжелая болезнь теперь требовала неимоверных жертв от отца: он будет терпеть, пока люди в белых халатах отрезают ему воспалившийся придаток. Я надеялась, что после этого кишки у отца станут толще.

Когда его увезли в больницу, мать позволила мне спать с ней – на тахте в Маленькой комнате. Я перекочевала с бабулиной перины на постель моих родителей. Их тахта оказалась мягкой и не опасной, в отличие от «тридцатьчетверки» за шкафом в Большой комнате, котороя все еще притворялась тахтой деда.

Мать легла рядом – и я поняла, что это самый подходящий случай выяснить тайну моего происхождения.

– Как я появилась? – спросила я.

Она задумалась, а потом зачем-то рассказала мне, как встретилась с моим отцом.

В тот вечер от матери я узнала, что самая страшная вещь из всех, что только может случиться с девушкой в Городе на Волге, – не выйти замуж к двадцати годам. Без мужа в двадцать лет, как без паспорта, она – человек неполноценный. В кулинарном техникуме, где училась мать после школы, мужей не было. А в сквере, куда девушки из техникума ходили гулять, мужи не обращали на мою мать внимания.

В восемнадцать мать пошла работать на хлебозавод. В девятнадцать она научилась печь самые вкусные торты на свете. Но мужи все равно не обращали на нее внимания. В двадцать она смирилась, решив, что не найдет мужа никогда. Но когда она смирилась, начали происходить невероятные вещи.

Однажды осенью четыре дня шел ливень, и четыре дня все выше и выше поднималась вода в лужах – сначала по щиколотку, затем по колено. А потом лужи превратились в одно большое море. Моя мать ждала трамвай. Проехал грузовик и забрызгал ее грязью. Вдруг грузовик остановился, и из него вышел муж – красивый и с широкой улыбкой, похожий на капитана эскадрильи истребителей из черно-белого кино. Он попросил прощения за то, что забрызгал мою мать грязью и подвез ее до хлебозавода.

А вечером того дня моя мать снова ждала трамвай – она собиралась поехать домой, на Театралку. Ливень внезапно прекратился, а белый дым из трубы хлебозавода столбом поднялся в самое небо, предвещая ясную погоду. И тут к ней подошел второй муж – молодой фрезеровщик с Металлургического завода. У него были зеленые глаза, и еще он заикался. Моей матери стало жаль, что он заикается, и она согласилась погулять с ним в сквере.

На Театралке, где даже собаки знали друг друга, нельзя было скрыть двух мужей сразу. И моей матери пришлось выбирать. Она предпочла бы не выбирать, ведь выходить замуж было страшно. Но слишком быстро бежало время – с каждым днем мать становилась старше, с каждым днем у нее оставалось все более ограниченное число возможных вариаций будущего. Она ведь не знала про миллиарды других измерений, где могла сделать бесконечное количество выборов. И главное – не знала, что будущего не стоит бояться, ведь оно всего лишь проекция, фильм в кинотеатре бога.

На семейном совете долго обсуждали обоих мужей.

– Шофер веселый, а фрезеровщик симпатичный, – рассуждала мать.

– Ну, рожа – это временно, – произносил дед Николай. – Рожа пройдет. Ты на нее не смотри.

Выбор пал на фрезеровщика – мать призналась, что просто подбросила монетку. Было странно, что именно монетка решила вопрос моего появления на свет. Но для меня эта монетка, которой – как думала мать – было доверено будущее, стала самым ярким доказательством того, что вероятность не случайна.

Единственное условие, которое поставила бабуля Мартуля перед свадьбой: мой будущий отец должен был принести справку от доктора о том, что заикание не передается по наследству. Получить такую справку бабулю научила соседка по даче – старуха Роза.

– Но как появилась я?

– А тебя мы нашли в капусте, – пояснила мать.

– Я что, была пьяная и там заснула?

– Нет, ты там завелась, как червячок.

Значит, все-таки не человек, поняла я. Мать рассмеялась – и это меня успокоило: она смеется, следовательно ей не кажется ужасным тот факт, что я не отношусь к роду людей.

У матери на щеке была родинка. Я положила палец на эту родинку – так мне легче было заснуть. Мать терпела, а потом все-таки убрала мой палец, перевернулась на другой бок – спиной ко мне – и заснула.

Утром она подозвала меня, расстегнула свой халат и спросила:

– Вырос у меня живот?

Я посмотрела на ее пупок – он выпирал, как помпон на вязаной шапке. И ответила:

– У тебя вырос пупок.

– Скоро у тебя появится брат или сестра, – сказала мать.

Потом она заварила ячменный кофе и села на кухне у окна – смотреть на пустырь. Мне казалась, она заставляла себя улыбаться всем нам, притворялась приветливой. А настоящей была в те минуты, когда упорно смотрела в окно на кухне. Куда она смотрела? Что видела? Я так хотела знать.

Непонятные поступки людей

Я выросла в капусте, а новый ребенок, который должен был появиться, рос в животе матери. Этот факт уверил меня, что я не могу считаться человеком. Значит, беспокоиться о том, что думают и делают люди, мне не стоило. Не стоило интересоваться, почему воспитательница бьет нас по рукам линейкой, а Мишка Кульпин гоняется за кошками с палкой, почему Роза носит в кармане черной кофты маленькие хлебцы с крестиком на корочке, а отец ходит в притон есть пирожки. Пожалуй, только интерес к тому, о чем сумасшедшая Шура разговаривает с голубями, был оправдан. Ведь голуби – не люди. Как и я. Теперь можно было без сострадания к оставшимся на земле существам другой породы уходить в свое измерение – измерение нелюдей. И трогать там прохладные камни целую вечность.

Я сидела на скамейке у подъезда и ждала, когда мать вернется из булочной. Как только она принесет хлеб, мы поедем на дачу. Бабуля Мартуля уже приготовила термос в дорогу и вот-вот должна быть выйти из подъезда, чтобы сидеть со мной на скамейке и ждать мать. Но ни мать, ни бабуля Мартуля не появлялись. Просто сидеть и смотреть, как купаются воробьи в луже, а люди несут ведра к мусорным бакам, стало скучно. И я пошла в булочную сама, полагая, что обязательно встречу мать по пути.

Тропинка через двор вывела меня к улице Строителей, и я пошла по этой улице, размышляя о том, что впервые иду по городу одна, абсолютно самостоятельная и, само собой, умная. Ведь только умные знают, как правильно пройти из дома в булочную и остаться в живых при этом.

– Девочка, ты заблудилась? – спросила меня женщина с авоськой.

В душе шевельнулось мрачное подозрение: уж не собирается ли женщина с авоськой остановить меня? Я решительно прошла мимо, чтобы она не успела поймать меня своими большими руками.

Вот она, булочная, – прямо через дорогу. Но перейти дорогу, по которой ездили машины, я не решилась в одиночку – хоть бабуля Мартуля и учила меня правильно переходить проезжую часть. Я стояла и смотрела на дверь булочной, из которой вот-вот должна была выйти мать. Но почему-то не выходила.

Постояв и посмотрев, я пошла обратно. У подъезда уже собралась толпа старух, в самом центре которой стояли бабуля Мартуля и мать. Все обсуждали, куда могла деться я. Увидев, что вот она, я, стою перед ними, они принялись меня ругать. Почему они отказывали мне в самостоятельности и уме? Ведь я дошла до булочной, вернулась обратно и осталась в живых. Но куда больше меня интересовал другой вопрос – как я могла не встретить мать по пути?

Мать вернулась не тем простым и прямым путем, которым шла я, а каким-то загадочным «другим». Казалось, эти другие пути стихийно возникают в момент искривления пространства, а не существуют постоянно. Это значило, что не такая уж я была и умная, раз другие пути никак не давались мне. Мир становился все менее и менее понятным.

Мы ехали на дачу, чтобы посадить в землю рассаду, которую бабуля Мартуля с апреля выращивала на подоконнике в ящиках. Со мной не разговаривали всю дорогу, чтобы молчанием доказать мою вину за самовольное путешествие к булочной.

На даче я сразу пошла к компостной куче – и мне стало хорошо. Жуки по-прежнему ползали в почве, смешанной с сухой перегнившей травой. Под корой яблони таились личинки короедов – белые и покрытые упругими подушечками мышц, как волнами. Если можно было бы убрать с яблони кору, то все увидели бы запутанный лабиринт – ходы в древесине, которые проделал взрослый короед. Муравьи обнаружили под прелыми листьями дождевого червя и облепили его. Червь лениво – как при замедленной съемке – извивался, а муравьи кусали его. Скоро они унесут червя в свои подземные тоннели – в муравейник у провалившегося колодца.

Вдруг истошно закричала бабуля Мартуля – она увидела суслика под вишней у забора. Сусликов она боялась больше всего на свете. Бабуля присела на скамейку у железной печки, чтобы отдышаться от страха, и высказалась:

– Суслика надо убить, а то к осени у нас не будет капусты.

Но тут ее окликнула Роза. Она стояла возле забора и хотела дать бабуле саженец красивого дерева абрикоса. Бабуля с радостью пошла за саженцем. Они долго о чем-то разговаривали, а я, притаившись у печки, наблюдала за ними. Тогда я в первый и последний раз увидела, как плачет старуха Роза. Плакала она не так, как все люди, а без слез. На минуту Роза прислонилась лбом к доскам забора, плечи у нее вздрогнули, а потом она вытерла кончиком черного платка сухие глаза и продолжила говорить с бабулей своим ровным голосом.

Вечером, когда мы пили чай на терраске, бабуля рассказала, почему плакала Роза. Неделю назад ей доставили груз 200 из Афганистана – сына в цинковом гробу. В тот май в Империи зла появилось много ласточек и цинковых гробов. Я узнала, что в далеком Панджшерском ущелье моджахеды, неуловимые, как вздох, спускались с гор и вели партизанскую войну. Похоронив сына, Роза выгнала из дома невестку и стала жить одна.

После рассказа бабули мы в полной тишине сидели перед кружками с остывающим чаем. Сверчок стрекотал на чердаке, а огонек в керосинке колыхался и заставлял раскачиваться тени на стенах терраски.

– И как это – выгнала? – проговорила вдруг бабуля и пожала плечами. – Теперь и стакан воды ей никто не подаст. Чего все делят люди, да никак не поделят на этом свете?

Я поняла, что люди не понятны не только мне. Они и сами себе не понятны.

Во мне пробуждаются преступные наклонности

У матери рос и становился тяжелым живот. Она уже не ходила работать на хлебозавод и целыми днями лежала на тахте в Маленькой комнате. Когда ей становилось скучно просто лежать, она подзывала меня и пыталась научить чтению. Но я никак не могла понять, как буквы преобразуются в слова – это раздражало мать, и она отпускала меня.

Бабуля варила борщи, водила меня в детский сад, чистила оконные стекла газетами, ходила в цех на дежурства и шила для матери безразмерное платье из клетчатой материи.

Отец возвращался с работы и бесшумно проскальзывал из коридора в Большую комнату. Там он включал телевизор и смотрел черно-белый фильм. Я садилась рядом и наблюдала, как герои фильма участвуют в битве за урожай, ездят на тракторе и бегут по колосящемуся полю. Все фильмы, которые смотрел отец, были черно-белые – другие телевизор «Рекорд» не показывал.

– Ты же на заводе работаешь? – спрашивала я отца.

– Да.

– Принеси мне железа.

– Зачем тебе?

– Я делаю звездолет.

– У меня нет столько железа. Железо государственное, а не мое.

– Мне нужен только маленький кусочек. А за это я украду в детском саду свой горшок и отдам тебе. На нем мухомор нарисован.

– Нет, мне не нужно, – отвечал отец и забывал про меня, не оценив мою готовность на кражу: он следил за судьбами киногероев. Я ждала, что он вспомнит обо мне и продолжит разговор. Но, посмотрев фильм, отец шел спать.

По утрам трава во дворе покрывалась росой. Хотелось встать возле песочницы и ждать, когда июльское солнце поднимется высоко-высоко и высушит влагу на траве. Но бабуля вела меня в детский сад. Там нас кормили макаронами с кабачковой икрой и выводили на прогулку. У забора, за кустами акации, я каждый день вооружалась палкой и расширяла подкоп под забором – тоннель на волю. Когда-нибудь я уйду отсюда навсегда – только эта мысль помогала мне прожить еще один день в детском саду. В конце прогулки я накрывала свой тоннель ветками и шла вместе со всеми за воспитательницей. Впереди был неотвратимый тихий час.

Я пережила в детском саду 332 тихих часа. Из них только шесть – во сне. Пять раз сон прошел успешно, но в шестой случилось страшное.

Я проснулась оттого, что в спальню вошла воспитательница, хлопнула в ладоши и громко крикнула «Подъем!». Я встала и увидела, что вокруг на таких же койках, как моя, спали дети. Почему они продолжают спать? Разве они не боятся воспитательницы, которая велела подниматься? Просто непослушные – решила я. А я вот буду послушной. Я заправила свою постель и вдруг заметила, что соседняя койка пуста. На ней обычно спал тихий светловолосый мальчик – а теперь его не было. Мальчик не делал мне зла, поэтому я захотела помочь ему – и заправила и его койку тоже. Когда обе постели были убраны, вернулся мальчик – он, оказывается, ходил на горшок.

– Что ты делаешь? – в испуге он смотрел то на свою заправленную койку, то на дверь спальни: вдруг зайдет воспитательница?

Но я не поняла, чего он боится, – в том, что сделала все правильно, я была уверена так же твердо, как в том, что земля – планета, мой отец – алкоголик, а пространство искривляется.

Воспитательница действительно зашла. Она посмотрела на меня, на мальчика и на наши заправленные койки.

– Это не я… – тихонько оправдался мальчик.

Тогда воспитательница приказала нам лечь на койки, а когда тихий час по-настоящему закончился, она побила меня железной линейкой по рукам.

Нянечка тоже осталась недовольна моим поведением.

– Чего удумала… – ворчала она. – И что у тебя в голове делается?

Я поняла, что натворила что-то страшное. Но что именно – осталось для меня загадкой.

Только спустя несколько дней я вдруг осознала, что на самом деле произошло в тот день, – не с точки зрения нянечки (это осталось загадкой навсегда), а по-настоящему.

Спать на людях стало опасно – в любой момент можно было нырнуть в новое измерение, где тихий час заканчивался раньше положенного срока, а земля неслась вовсе не по Млечному пути, а в какой-то неизведанной галактике. И самое меньшее, что можно было получить, вынырнув, – линейкой по рукам.

Конечно, нянечка нажаловалась на меня бабуле Мартуле. И, конечно, бабуля расстроилась. «Зачем же ты так сделала?» – качала она головой. Я стояла, потупившись, и молчала.

Заканчивалось лето. Высокая трава у мусорных баков стала темной, а потом начала желтеть. Старухи на лавочках у подъездов покрикивали на детей, которые прыгали в песочницу с двухметрового жирафа – его поставили в нашем дворе недавно, четыре жирафих ноги из металла были врыты в землю. Прыжки с жирафа в песочницу требовали отчаянной смелости. И была она только у Ленки Сиротиной. Но постепенно Ленка заразила ею всех ребят в доме – и теперь взрослые, отпуская детей гулять, наказывали: «Не прыгать с жирафа!». Только кто же слушал взрослых?

Обучив меня прыжкам с жирафа, Ленка принялась развивать скорость моего бега. Я должна была научиться бежать быстрее ветра, чтобы ей стало интересно играть со мной в казаков-разбойников. Я была счастлива: когда ветер свистел в ушах, а деревья, проносясь мимо, становились похожи на облака зеленой пыли, мне казалось, что я вот-вот достигну первой космической скорости, а затем и скорости света.

У Ленки Сиротиной в квартире жили безмозглый старик и уродливый трехногий пес. Четвертая лапа у пса усохла – и он носился на трех, прытко стуча коготками по полу, как крысеныш. Безмозглого старика мать Ленки била за то, что тот воровал из холодильника еду. Старик кричал – соседи вызывали участкового. Ленка боялась, что будут бить и ее, – и убегала на улицу. Там она учила всех прыгать с жирафа и играть в казаков-разбойников до самой ночи.

Мишка Кульпин не умел бегать так же быстро, как мы с Ленкой. Это расстраивало его. А когда Мишка расстраивался, он доставал брызгалку и пускал в нас струи воды. Однажды Ленка решила наказать его за это. Она взяла пластмассовое ведерко и набрала в него воды из водозаборной колонки. В ведерко она кинула пригоршню почвы и пучок травы – и запустила этот «Коктейль Молотова» в Мишку. Мишка взорвался – испачканный и мокрый, он расплакался и ушел жаловаться бабушке.

Его сильно расстроил тот факт, что я не остановила Ленку Сиротину, а значит и сама стала соучастницей преступления. Но о том, что преступница, я узнала только на следующий день, когда бабушка Мишки Кульпина пришла в детский сад и рассказала воспитательнице с нянечкой, какое преступление я совершила. Мое преступление нянечка, воспитательница и бабушка Мишки долго обсуждали и пришли к выводу, что я совсем отбилась от рук.

– Волосы надо за такое повыдирать, – констатировала Мишкина бабушка.

Конечно, на меня вновь нажаловались бабуле Мартуле. И, конечно, бабуля снова расстроилась. А я опять стояла перед ней, потупившись, и молчала.

Вечерами стало раньше темнеть – и мне уже не удавалось вдосталь напрыгаться с жирафа и набегаться среди высокой травы. Меня звали домой, заставляли питаться и отпускали в Большую комнату. В сумерках я садилась на подоконник и смотрела на пустырь. Я представляла, как несусь по нему с первой космической скоростью.

Гомункулы

В начале сентября мать исчезла. Я спрашивала бабулю Мартулю, куда она делась, а бабуля отвечала, что мать пошла на Кудыкину гору собирать помидоры. Отец запил, а я, возвращаясь из детского сада, садилась на подоконник и смотрела на рыжую собачку на пустыре.

Однажды вечером я вышла на лестничную площадку и постучала в дверь с рыжей деревянной ручкой – в квартиру старой татарки. Мне открыла Тамара.

– Научи меня читать, – попросила я ее.

– Ты знаешь буквы? – спросила она.

Я кивнула – мать уже показывала мне буквы и рассказывала, как они называются. Тамара провела меня в комнату – мимо кухни, где ела хлеб старая Бабанька, – и посадила на стул. Потом вязла толстую книжку с пятнами на обложке и села рядом – на другой стул.

– Складывай звуки, – сказала Тамара и прочитала несколько слов.

Я задумчиво слушала ее и не понимала, как ей удается сделать буквы словами. Ведь буквы – не слова, а слова – не буквы. Это могло значить только одно – что буквы преобразуются в слова под воздействием какой-то силы.

– Представь, что буквы двигаются, – сказала Тамара. Тогда я поняла, что это за преобразовательная сила. Буквы были, как кадры на кинопленке, и, как кадры, сливались во что-то одно – в иллюзию движения.

Как только я поняла это, я научилась читать. Мы прочли с Тамарой стихотворение Пушкина, и я спросила:

– А ты не знаешь, где моя мать?

– Знаю. Она в роддоме. Скоро привезет тебе маленького человечка, и ты будешь с ним играть.

Я подумала, что если бы маленького человечка можно было посадить в спичечный коробок и каждый день наблюдать за ним, то, пожалуй, это действительно было бы интересно. Но так сделать было нельзя. Только одно сокровище хранилось у меня в спичечном коробке – глаз динозавра. Его я и рассматривала вечерами, перед сном.

– Жалко, что не ты моя крестная, а Роза.

– Я не крещеная, – ответила Тамара.

Через неделю мать появилась по пороге квартиры со свертком в руках, она прижимала его к груди осторожно, будто сверток был живой. Позади матери стоял отец и держал в руках точно такой же сверток. Мать действительно провела эту неделю в роддоме, где ей сделали кесарево сечение – загадочную операцию по извлечению существ из живота.

Извлеченные из матери существа находились в свертках. Эти свертки положили на тахте в Маленькой комнате. Оба были обернуты розовыми лентами. И оба посапывали. Свертки спали долго, а потом начали кричать. Их распеленали, и я увидела двух гомункулов – круглого и гладкого, похожего на яйцо, и маленького и сморщенного, как карликовая старушка. Гомункулы приходились мне сестрами. Мать посыпала тальком их попы, а потом стала кормить грудью – сначала сестру, похожую на карликовую старушку, а потом яйцевидную сестру.

Первые дни человечки только спали и сосали грудь матери – и я забыла об их существовании. Я садилась на подоконник в Большой комнате и заглядывала в спичечный коробок с глазом динозавра, с недавних пор в этом коробке жила еще и божья коровка. В октябре этот жучок должен был забраться под кору дерева или зарыться в опавшие листья и переждать там зиму. Но мне показалось, что со мной божьей коровке будет удобнее – я сняла ее с травы и унесла домой. Я сыпала для нее на подоконник сахар, так как не знала, что она хищница и сладким не питается. Сахар всегда оставался нетронутым, и в конце каждого дня мне приходилось съедать его лично, чтобы бабуля не ворчала, что я развожу тараканов на подоконнике. Бабуля не понимала, что тараканы – не жуки, и разводить их мне неинтересно.

Божья коровка все меньше ползала, а через некоторое время черные горошины на ее надкрыльях потускнели. Однажды, придя из детского сада, я обнаружила, что жук не двигается совсем. Я испугалась и, не отпросившись и не надев шерстяную кофту, побежала со спичечным коробком во двор. Ходить на улицу в кофте – этого требовала мать, но кофта кололась, и выносить это было выше моих сил. Легче претерпеть шлепок от матери.

Во дворе я достала жука из спичечного коробка и положила на траву. Божья коровка никуда не поползла. Я поняла, что убила ее. Это меня потрясло. Я села в траву. Во дворе было тихо. Песочница пустовала – лепить куличи из сырого песка и прыгать с жирафа было уже холодно. На скамейках возле подъездов сидели старухи – они сидели здесь всегда, со времен сотворения мира. Поэтому на них, как на объекты ландшафта, я не обращала внимания. Я сняла с листика травы мертвую божью коровку, сжала ее в ладони и ушла в свое измерение. Но и там, среди белых камней у быстрой реки, она была мертвой. Я похоронила ее у большого валуна, похожего на лунный камень, в своем измерении и вернулась обратно.

Из третьего подъезда вышла в тапочках Ленка Сиротина – ее заставили вынести мусор. Увидев меня, она подошла, поставила мусорное ведро рядом с мной и спросила:

– А твои сестры – они какие?

Тут только я вспомнила, что у меня есть сестры. Но мне нечего было сказать про них Ленке, и я пожала плечами.

– Ты не знаешь, какие они? – удивилась она. – Ты что, дурочка?

– Иди выбрасывай свой мусор, – ответила я и ушла домой.

Мать жаловалась, что устает, часто ложилась на тахту и засыпала. Я подходила к ней и смотрела на ее лицо и волосы цвета солнца. Любит ли она меня? Ведь теперь у нее есть настоящие человечки, зачем ей существо неизвестной породы? Я дотрагивалась до ее лица – в эти моменты она тихонько стонала. Наверное, мать действительно уставала – во сне ее тело становилось горячим, и на нем появлялись темные пятна. Казалось, эти пятна, как черные дыры, поглощают свет – от этого они так темны и горячи.

А через неделю у матери пропало грудное молоко. Она лежала с градусником и пила теплый чай, который бабуля Мартуля приносила ей каждые два часа. Я давно знала, что тело матери стало горячей, чем раньше. Но любые изменения в ней я принимала как должное: раз температура ее тела поднимается, значит, так и должно быть. А сама мать, оказывается, не подозревала, что стала намного горячей, чем всегда, пока не выяснила это с помощью градусника. Из-за этого она расстраивалась и пила теплый чай.

Бабуля кормила жадных младенцев смесями, от которых у них пучило животы. Человечки кричали по ночам, как злобные гномы. Мать лежала под теплым одеялом, глотала аспирин и говорила, что простыла на даче.

Мы действительно ездили на дачу – убивать суслика, который портил капусту. Пока отец ведрами заливал воду в нору суслика, соседка по даче старуха Роза ждала зверька у другого выхода из норы с лопатой. Бабуля Мартуля стояла за спиной Розы. От страха у бабули дрожали руки. Но она считала своим долгом проследить, чтобы угроза капусте была ликвидирована. Суслик выскочил из норы неожиданно и встал столбиком, издав легкий свист. Бабуля с истошным криком бросилась прочь, а Роза точным движением рассекла суслика лопатой на две половинки.

Потом бабуля угощала всех чаем со смородиновыми листьями. Все хвалили чай и подшучивали над ней:

– Смотри, вон еще один суслик сидит!

– Ой! – вздрагивала бабуля и порывалась бежать.

День был прохладный и ветреный. Мать сидела на ветру в ситцевом платье. Вот тогда и простыла – так думала мать. Но она забыла, что эта поездка на дачу состоялась вечность назад, в августе, когда карликовые гомункулы еще не появились на свет. Почему мать путается в реальности? Неужели она научилась путешествовать по измерениям?

В конце сентября температура тела матери стала слишком высокой. Она лежала на тахте, бледная и похудевшая, и просила закрыть окно – хотя окно никто не открывал. Матери было холодно. Когда я замечала темные пятна у нее на лице, мне становилось страшно, и я пряталась в Большой комнате за диваном. Я была уверена, что в болезни матери виновата «тридцатьчетверка» – ведь она выползла из неведомого измерения, а кто знает, какие болезнетворные бактерии там обитают. Это «тридцатьчетверка» заразила воздух в нашей квартире – и теперь мать болеет.

Вечером пришел старик-доктор в круглых очках и белом халате. Короткие волосы у него торчали вверх, словно он натянул на голову ежа. Старик-доктор с помощью чудного прибора – стетоскопа – послушал, как дышит моя мать, и сказал, что у нее пневмония и нужно отвезти ее в больницу. Приехала карета скорой помощи и забрала мать в больницу, где ее стали лечить от пневмонии. Но это был сепсис.

В тот вечер я сидела за диваном и слушала крики карликовых человечков – крики гораздо более злобные, чем всегда. Отец уехал вместе с матерью на скорой, хотя врачи и не хотели его брать. А бабуля плакала на кухне. Память о горячем теле матери мешала мне сесть на подоконник и уйти в другое измерение. Тогда я взяла вазу, подошла к «тридцатьчетверке» и изо всех сил вазой ударила ее. Ваза рассыпалась на осколки. «Я тебя ненавижу», – сообщила я «тридцатьчетверке», та испуганно съежилась и снова превратилась в тахту деда.

Прибежала из кухни бабуля Мартуля, увидела осколки и вздохнула.

– Зачем же ты вазу разбила? Мать ругаться будет.

– Я случайно, – ответила я и сразу же поняла, что иногда ложь – это единственный выход. Без лжи мне не выжить в этом мире.