Текст книги "Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра. Роман"

Прогулка на пустыре

По утрам дед Николай вставал раньше всех, наливал в кружку кипяток, бросал в него кусок сахара и пил осторожными глотками – ему нравилось, как кипяток обжигает нутро. Когда я просыпалась, он брал меня на руки и говорил:

– Вечером пойдем на пустырь маршировать. Мы же друзья с тобой?

– Я не друзь! – отвечала я и улыбалась: хорошо, что сегодня он возьмет меня с собой.

Потом дед шел на завод – работать. На работу он всегда ходил один, хоть и служили они с бабулей Мартулей в одном цехе.

Собиралась и бабуля. Я следила за ней и, когда она уже была в дверях, просила:

– Не ходи…

Мать у зеркала расчесывала волосы цвета солнца, а кот Тасик терся об ее ноги, надеясь, что за это она даст ему колбасы. Взглянув на меня, мать произносила:

– Тебе лишь бы бабуля Мартуля была, и больше никто не нужен.

Бабуля обнимала меня и уходила. Уходил и отец. Начинался долгий день наедине с котом и матерью.

Мы с Тасиком садились на подоконник и смотрели на пустырь. Я улетала, а кот шел точить когти об тапок бабули Мартули и копаться в мусорном ведре, где лежали обрезанные хвостики огурцов. После обеда мать вела меня на прогулку во двор, где Ленка Сиротина учила меня делать куличики из сырого песка.

Так прошло много дней, пока на улице не начало холодать. Мать все реже выводила меня во двор, а за окном все чаще шел дождь и ветер срывал с деревьев золотые и красные листья.

Однажды в октябре дед Николай вернулся с работы позже обычного – ездил в Зубчаниновку по делам. В квартире было шумно. Мать рыдала, а бабуля хлестала отца по спине кухонным полотенцем.

– Ах и гад же ты! Последние тридцать рублей из дома утащил. Зенки твои налитые! Каждый божий день готов водку жрать с дружками! Зарплата где твоя?! – кричали женщины, перебивая друг друга.

– Я… эт самое… не знаю ничего, – оправдывался отец.

– Нет уж, отвечай!

– Шел я, и ограбили меня.

Когда отец врал – а он часто врал, когда был пьяным, – глаза у него азартно блестели. Я хорошо помню беспокойный блеск его зеленых глаз. Мне было больно видеть этот блеск, будто это меня бабуля хлещет полотенцем.

– Не могу больше с ним жить, – сквозь слезы проговорила мать.

Дед строго спросил:

– Света где?

Я пряталась под стулом и расковыривала дырку на колготках – из дырки уже торчал наружу один палец. Кот Тасик сидел на подоконнике и задумчиво смотрел на пустырь.

– Дуры вы, – вздохнул дед.

Он взял меня на руки, попросил бабулю одеть меня, и мы с ним отправились маршировать на пустырь.

– Раз, два, левой! Раз, два, правой! – командовал дед, а потом замолкал, и мы долго брели в тишине.

Мы шагали в потемках по улице Путейской. Фонари не горели. Снег еще не выпал. Вдалеке виднелись дома рабочего поселка Зубчаниновка. А над ними висел огромный шар луны, на котором проступали тени гор и кратеров. Чудесное свечение шло от лунного шара.

Ночью в октябре пустырь становился самым загадочным местом во вселенной. Здесь лежала старая большая железобетонная труба. Все забыли ее предназначение и откуда она здесь. Может, это была брошенная инопланетянами турбина звездолета – никто не знал. Вокруг дрожала на ветру сухая октябрьская трава. Странно, стоило обойти дом – и ты попадал в обжитый людьми, будничный двор с песочницей, мусорными баками и скамейками у подъездов. Во дворе в существование пустыря не верилось. Но, тем не менее, он лежал совсем рядом, похожий на суровый ландшафт неведанной планеты. Иногда по пустырю пробегала маленькая рыжая собачка. Я знала, в эту собачку превращалась старая татарка Бабанька, что жила в нашем подъезде, за дверью с деревянной ручкой. У всех дверей в подъезде ручки были из металла, и только в квартиру татарки вела дверь с ручкой из дерева. Ручка эта была покрашена в рыжий собачкин цвет – и не зря. Уж я-то знала, почему она в него покрашена. Лично мне было ясно, что татарка – оборотень. Она никому не делала зла, просто превращалась в рыжую собачку.

Мы с дедом вернулись, а скандал продолжался – с отца требовали тридцать рублей, которые лежали, свернутые фунтиком, в чайнике из кофейного сервиза. Отец – а кто же еще? – нашел заначку и стащил.

В тот вечер, уложив меня на перину, дед Николай зашел в Маленькую комнату, где все еще переругивались домашние, и молча дал отцу затрещину. Отец протрезвел и закричал:

– Нелюди вы, ноги моей больше здесь не будет. Добилась своего? – грозил он жене. – Радуйся, ухожу!

– Успокойся, – увещевала бабуля Мартуля. – Ребенка разбудишь.

– Да куда ты пойдешь, – усмехнулась мать. – В деревню свою вернешься? Ты и трактор-то водить не сможешь, коров доить придется. Ну и катись, деревенщина!

Отец стащил с антресолей старенький чемодан, кинул туда пару штанов и трусы и убежал от нас в темную осеннюю ночь.

Через два дня он вернулся с повинной, вел себя скромно и не пил почти неделю даже пива.

Дед

В конце октября дед Николай вышел из дома без шапки. Ветер дул холодный, поднимал рябь на лужах, раскачивал троллейбусные провода. Дед шел, тер уши и курил. У хлебозавода на остановке стоял трамвай, и дед торопливо пошел через дорогу – холодно, в вагон бы поспеть. В полуметре от трамвая его сбила серая «волга».

Деда отвезли в больницу с переломом руки. Он пробыл в больнице два дня, а на третий ушел домой.

Дело на водителя серой «волги» закрыли через месяц: дед-то мой сам был виноват – слишком медленно переходил дорогу по зебре перед машиной начальника милиции.

Дед лежал на тахте за шкафом и иногда жаловался, что у него ноет в груди. По утрам он по-прежнему вставал раньше всех. Наливал здоровой рукой в кружку крутой кипяток и смотрел в окно, на пустырь. Одним ранним утром, когда выпал снег, дед увидел сантехника Свищенко с фонариком-жучком. Тот снимал дворники с «москвича» соседа. «Москвич» был единственной машиной на весь дом и принадлежал пенсионеру с пятого этажа, бывшему завхозу продовольственной базы.

Через два часа дом начал просыпаться. Открыл кран в ванной отец – и зашумела вода. Вышла на кухню заспанная мать, поставила на плиту чайник – чайник зашумел. Бабуля Мартуля принялась отчитывать Тасика за перевернутое мусорное ведро – кот фыркнул и, прыгнув на подоконник, спрятался за занавеской.

– Выкрасить бы тебя, да выбросить! – заключила бабуля. Тасик равнодушно почесал за ухом.

Дед решил выйти во двор покурить. Он натянул валенок и уже собрался натянуть второй, как в дверь постучали.

На пороге стоял паренек. На голове у него была фуражка с кокардой. Глаза паренька были ласковыми, как у щенка, а из-под фуражки торчали уши – большие и розовые, как у мыши.

– Кто это там? – спросила из кухни бабуля Мартуля.

– Паша это, участковый наш, – откликнулся дед.

Дед знал молоденького участкового и потому сказал:

– Проходи, чаю попей, расскажешь про жизнь.

– Да я ненадолго, – замотал головой тот. – У вас тут происшествие ночью было. У вашего соседа с «москвича» дворники сняли. Может, видели что?

– Нет, не видел, – ответил дед.

– Уже в третий раз за полгода снимают, – гордо поделился молоденький участковый.

– Дворники – вещь дефицитная. Сочувствую, но ничем не могу помочь.

– Да мне-то что сочувствовать, вы соседу своему посочувствуйте.

– Я как раз соседу и сочувствую, – пояснил дед. – Как мать-то твоя?

– Мать хорошо, спасибо. Ну, пора мне: работа, – с напускной важностью произнес паренек.

Участковый увидел, что я прячусь за дверью в Большой комнате, вдруг подмигнул мне, как маленький, и вышел. Огрызком простого карандаша он отметил в блокнотике, что в квартире 82 побывал. И позвонил в следующую.

– Что ж не вышла-то поздороваться? – спросил дед у бабули Мартули, когда участковый ушел. Бабуля конфузливо улыбнулась: свое беззаконие у загса она помнила.

Отец и бабуля Мартуля уходили каждый на свою работу. Мать садилась на кухне у окна и пила ячменный кофе – кружку за кружкой. Кот укладывался под батарею и скучал, а я клала ему на голову деревянный кубик. Кубик скатывался. Кот терпел. Потом я предлагала коту: «Пойдем охотиться на „тридцатьчетверку“?». Тасик возмущенно давал мне лапой по носу и уходил на кухню. Кот никогда ничего не доказывал, просто бил лапой – таков был его железобетонный аргумент. Я была смелее кота и шла на охоту в одиночку – тихо, на животе подползала к «тридцатьчетверке» за шкафом, на которой лежал дед.

Дед замечал меня и вдруг говорил: «Не слушай никого, стрелочник жуков. Пусть себе думают, что хотят».

– Как убить «тридцатьчетверку»? – спрашивала я деда.

– Гранату бросить, – отвечал он.

Я бросала под тахту кубик и шепотом говорила «ура» – кричать было нельзя: у матери болела голова. После убийства «тридцатьчетверки» я садилась к деду на постель и разглядывала гипс на его руке.

– А ты один на «тридцатьчетверке» через войну шел? – начинала я допрашивать деда.

– Нет, много нас шло, – дед говорил, как будто я была взрослой и все понимала. – Я водителем-механиком на Т-34 был. Прямо из призывного пункта повезли меня с другими пацанами в телячьем вагоне в танковый учебный полк. За три месяца выучился боевую машину водить – после трактора танк не тяжело освоить. И снова в телячий вагон – уже на фронт. Был со мной в экипаже радист-пулеметчик, он под «вышку» попал, за самострел. Остальные погибли. Три экипажа я сменил. В Кенигсбергской операции участвовал, до Берлина на своей «тридцатьчетверке» дошел уже опытным механиком. А потом уж в город приехал, на завод устроился.

Дед закрывал глаза и замолкал. Он думал о деревянных домах, в которых до революции жили купцы, о холодных зимах и сугробах по пояс, о горбатых улочках и темной реке, по фарватеру которой шли теплоходы. Нравился ему Город на Волге. Он вспоминал людей – как ходили они в драных платках и ватниках, и даже у молодых глаза были немолодые. Что-то сделала с ними со всеми война: должна была озлобить, а все словно породнились, одну на всех беду пережив.

Он вспоминал, что был на заводе, когда в марте, четвертого числа, по радио вдруг начали передавать бюллетени о тяжелом состоянии вождя. Люди прильнули к радиоприемнику и сквозь шипение улавливали слова: потеря сознания, инсульт, паралич… Шепотом передавали страшные подробности тем, кто стоял сзади и плохо слышал. В пятницу, шестого марта, рано утром по радио объявили, что вождь умер. Люди плакали.

В тот же день он после смены возвращался в рабочее общежитие и увидел, как девочка на салазках под горку комод тащит. Вся платками обмотанная – и голова, и грудь. Он подошел, взял у нее из рук веревку и потащил – легко. Тут она на него глаза подняла – и он оторопел: взрослая женщина, а худая, словно подросток. Глаза у нее были черные, как земля после дождя. Помог он ей дотащить салазки, и она ему говорит:

– Спасибо, пойдемте я вас чаем напою.

Он пошел за ней. Провела она его в свою комнату, керогаз у соседки попросила и вскипятила воду. Пили они чай из оловянных кружек, обжигая губы. Муж у нее без вести пропал в сорок втором. А дети – всех трое – в войну от тифа умерли.

– Выпить мне надо, – сказала женщина и достала из сундука банку мутного вина из яблок.

Заночевал он у нее. Ушел утром тихо, чтоб не разбудить никого. В цехе под капотом «полуторки» возится, а на душе неспокойно. Весь день не выходила эта женщина у него из головы. На третий день не выдержал – пошел к ней. Снова заночевал да и остался насовсем. Только недолго они с ней прожили – умерла она через одиннадцать месяцев от пневмонии.

Авиационный завод рос год от года, все новые и новые цеха открывались. В одних детали для самолетов делали, в других – строительные бригады трудились, в третьих – ремонтные. Перевели деда в цех на Металлурге. Много лет прошло со смерти той женщины. Он привык к неухоженному мужицкому быту: курил в консервную банку, кастрюлю и стакан мыл по воскресеньям, а примус в тазу под кроватью держал, чтоб керосин из него на пол не потек. Думал, что один свой век доживет. Но тут задумываться начал про завхоза Марту. Дочка у нее, конечно, была от первого брака – но, если рассудить, что в том страшного? Да и неправильно это – в консервную банку курить. Женщина нужна. Присматривался дед долго, а потом расписались они с Мартой и зажили вместе. Было им обоим уже немало лет.

Стыд

Зимой деду сняли гипс, и он стал ходить на работу. Я уже привыкла тому, что дед целыми днями лежал на тахте за шкафом – и без него мне было грустно.

Стоя у трельяжа, я смотрела в зеркало и меняла лица – лицо инопланетянина, лицо старухи, лицо насекомого… Входила в комнату мать и строго говорила: «Не корчи рожи».

Мы выходили с ней на пустырь и шли по твердому насту тропинки, среди сугробов, которые лежали в безмолвии морозного утра, словно холмы на Марсе. Наст хрустел и блестел, как сахар. Мне пришла в голову мысль прорыть глубокий ход под сугробами, спрятаться среди желтой травы и просидеть там до весны. Питаться я буду снегом – он прохладный и тает на языке, как ни одна другая еда в мире.

– Давай слепим снежную бабу, – вдруг предложила мать.

Мы ушли с пустыря во двор и стали катать комья снега, лепя идеальное существо нечеловеческой природы. Мать улыбалась, щеки у нее порозовели от холода, волосы цвета солнца выбились из-под шапки. Я тоже улыбалась – нельзя было не улыбаться, глядя на нее: так она была прекрасна. Потом мать посадила меня в сугроб, рядом с нашим идеальным снежным существом, и сказала: «Поиграй немного», – а сама пошла к подъезду поговорить с соседкой, которая зачем-то вышла и все испортила, отобрав у меня внимание матери.

Я влюбленными глазами смотрела на снежное существо, гладила ему спину и даже попробовала кусочек его прохладной белоснежной плоти.

Во дворе появились большие мальчики. Они играли в снежки, а потом увидели меня и мое идеальное существо.

– Смотри, уродина какая! – закричали они, и градом в нашу сторону посыпались твердые комки. Снежная голова отвалилась – и тут только я увидела, что мое идеальное существо было некрасивой тварью из трех комков снега, с глазами-семечками и веткой вместо носа.

Я отползла и смотрела, как убивают снежную бабу. Будь она красивой, ее бы не тронули. Но видеть, как терзают такую, жалкую и уродливую, было больно. Я побежала к матери и, дергая ее за руку, сказала:

– Они ее разрушили!

Мать отвлеклась от разговора с соседкой и произнесла:

– Не страшно.

Мне хотелось, чтобы мать взяла палку и отлупила больших мальчиков. Но она продолжала говорить с соседкой. Никто не спас мое снежное существо. А его нужно было спасти, ведь его уродство не отменяло его нечеловеческой, идеальной природы. Ночью я плакала – ко мне пришло первое в жизни чувство вины, оно было похоже на занозу в сердце. В ту ночь я поняла две вещи: что такое стыд и что люди – зло, от них нужно прятаться.

Парад планет

Однажды в цехе бабуля Мартуля зашла на склад. На складе горела лампочка, а под ней сидел дед Николай и плакал. На газете перед ним была разложена закуска: соленый огурец и черный хлеб. Бутылку водки дед наполовину выпил.

– Ах и бессовестный, напился! – всплеснула руками бабуля. – Чего рыдаешь?

– Он же меня сбил, как барана, и уехал, – прижав кулаки к глазам, объяснял дед. – Свету жалко. Если со мной что случился, береги ее. И Шурку, сестру мою, тоже береги.

Бабуля Мартуля отобрала у деда бутылку и заперла его на складе до вечера, чтоб отсыпался.

– И ведь сколько лет мы с ним дружно жили. Всегда он получку приносил, слушался. Выпивал, конечно, но не крепко. Чтобы вот так, прямо на работе, – никогда такого не было, – вздыхала бабуля Мартуля, сидя с матерью на кухне.

– Тяжело ему, гордый он, – пожимала плечом мать.

Тут вскипел чайник, и мать разлила по стаканам кипяток. По радио гнусавым тенором певец пел:

Уже зовет меня в полет мой дельтаплан…

– Вот ведь и поет вроде складно, – заметила бабуля. – А музыка не по мне… Бухает что-то.

– Ничего ты не понимаешь в музыке.

– Да, не люблю я эту вашу музыку, – согласилась бабуля и спросила: – А что это, дельтаплан?

– Дельтаплан – это дельтаплан, – устало объяснила мать. И я представила дельтаплан – похожий на огромный цеппелин, он ждал, пока я заберусь в него, чтобы лететь на Марс.

10 марта после обеда пошел дождь, и долгая зима закончилась. В семь часов вечера дед выпил кипятка с помадкой. Помадка была мягкой, свежей, выпуска местной кондитерской фабрики. Он любил эти конфетки – в охотку. Потом надел плащ и пошел на улицу. Сел на лавку у подъезда и посмотрел на свои сапоги, погруженные в лужу. Cапоги как сапоги, производства Томского завода резиновых изделий, такие и покойнику Суслову надеть не стыдно. Добротные. Дед поднял глаза в небо.

Два дня назад в газете он прочитал о том, что все девять планет солнечной системы готовятся выстроиться в линию по одну сторону солнца, и 10 марта состоится максимальное их сближение – большой парад планет, который наблюдается раз в несколько столетий. Хотелось увидеть что-то большее, чем двор с грязным снегом, собаками и ребятней. Дед представлял несущиеся в холодном космосе планеты, звезды на краю галактики, диаметр которых столь велик, что даже самолет, летящий со скоростью 900 км/ч мог бы облететь их только за 1000 лет. «Ведь это ж как мы всю жизнь мучаемся и даже не замечаем этого всего», – думал он.

Небо было обыденное. Садилось солнце. Через некоторое время появились точки звезд. В астрономии он, простой слесарь, был не силен, и ничего особенного не заметил. Сидя на мокрой лавке и грея руки в карманах, затосковал: вот так и прошла жизнь, даже парада планет не увидел.

Вдруг его окликнул сантехник Свищенко:

– На моторке можно плавать, а, Николай Николаич? Венеция, блин!

– Да, – кивнул дед.

– Как жизнь-то? Ты чего сидишь, отдыхаешь?

– Да так… – неопределенно пожал дед плечами. Ну в самом деле, не говорить же со Свищенко о параде планет.

– Ну ладно, пойду. Не болей.

– Ты погоди. Сказать я тебе хочу напоследок. Не снимай ты больше дворники с машин. Хороший ты человек, поймают ведь тебя, сядешь.

– А напоследок-то почему? – заулыбался Свищенко.

– Да ну тебя! Иди и не воруй больше.

Летом дед надевал соломенную шляпу, накидывал на плечи рюкзак с термосом, бутербродами и варенными яйцами и отправлялся на автобусную остановку – ждать рейса на Алексеевку, где у нас была дача. Бабуля Мартуля одобряла его поездки: хоть не сидит сычом в четырех стенах.

В рейсовом автобусе на Алексеевку стояла духота. Он вытирал испарину со лба носовым платком, слушал разговоры людей, сам говорил – и рубцы на сердце постепенно рассасывались. Дед в такие моменты хотел выглядеть, как заправский дачник, что было синонимом счастливого человека. Пестрые сарафаны, корзинки, панамы, крепкий запах пота, до черноты загоревшие плечи – среди людей было спокойнее.

Осенью во время проливного дождя сердце давало о себе знать, ныло. Он сидел в кресле, смотрел по телевизору новости. Иногда высказывался вслух, но уже через секунду осознавал, что политически острых мыслей его по поводу окончания строительства магистрального газопровода Уренгой – Грязновец никто, кроме меня, не слушает.

Дед записался в районную библиотеку на Республиканской и брал умные учебники по физике и астрономии. В читальном зале том за томом пролистывал Большую советскую энциклопедию, которую на руки не выдавали, и делал простым карандашом пометки в блокнот, натыкаясь на интересные факты о небесных телах и галактиках.

Как-то осенью у него случилась бессонница. Болело сердце, шорохи в квартире беспокоили. Ему привиделся в углу, на стуле, силуэт женщины, которая давным-давно угощала его вином из яблок, а потом умерла от пневмонии, не прожив с ним и года. Он в страхе закрыл глаза, а когда открыл, женщины не было. Дед встал, выпил валерианки и просидел остаток ночи на кухне, читая книгу. Под утро пошел ливень и смыл угрюмые впечатления с души.

Но в девять часов утра стало совсем плохо с сердцем: ныло, места себе не мог найти. Пошел умываться и почувствовал острую боль. Собрался с силами и добрел до кухни, где пила ячменный кофе моя мать. Эти метры от ванной до кухни показались ему вечностью, словно он Ахилл, который не может догнать черепаху.

Дальше он помнил только, как лежал на полу в коридоре, в щеку ему упирался грязный ботинок. Потом его потащили, голова билась о чье-то колено. Тащили-тащили, пока не бросили на носилки. Потом – потолок приемного покоя с яркой лампой. Девушка в белом халате писала в клеенчатую тетрадь за доктором. Несколько серых фигур на скамье. А доктор склонился над ним и безучастно посмотрел ему в ноздри.

По утрам толстая санитарка прикатывала в палату тележку с завтраком: перловка на воде, хлеб и какао цвета грязной лужи, в которую пролили две капли молока. Люди с неохотой ковырялись ложками в липкой каше. Скуку разгонял радиоприемник на батарейках и разговоры: кого когда выпишут, про мясистую грудь санитарки, и кто какие сигареты курит.

Утром санитарка приносила ему судно, и он торопливо тужился, опорожнял отвыкший работать кишечник. Очень застеснялся, когда в среду, после вечернего горохового супа, непослушный воздух вышел с неприличным свистом: срам-то какой, а еще слесарь шестого разряда!

Кровать его стояла у окна, но врачи запрещали садиться – и много дней подряд он видел только птиц в небе да макушки деревьев. А потом вдруг очнулся: какие запреты, жизнь кончается – и сел на кровати, чтобы увидеть улицу. Аптека. Магазин с вывеской «Хлеб». Дома из темно-красного кирпича. Две машины затерлись бочинами на перекрестке, и водители – один в кепке, другой тоже в кепке – машут руками, доказывая друг другу свою правоту. Дед узнал улицу Юных комиссаров. Осознав свое географическое положение в этом мире, он вздохнул и лег, потеряв всякий интерес к происходящему за окном.

Через неделю доктор обратил внимание на усиливающийся кашель деда, подозвал молодую медсестру и спросил:

– Температуру больному мерила каждое утро?

– Не-а.

– Дай мне градусник.

– Зачем?

– В ухо тебе запихну, дура. Неси живо!

Через три дня деду поставили диагноз пневмония, и он подумал, что надо дать указания: чтоб одели его в специально для такого случая приготовленный синий костюм, что висит в шкафу; чтоб рубанок, молоток и ножовку, что под раковиной в кухне, отнесли сантехнику Свищенко, ему пригодится. Лука бы с черным хлебом и крупной солью…

Дед умер в первой половине ноября. Тело его лежало в морге, по телевизору отменили трансляцию хоккейного матча и весь день показывали балет. На следующее утро газеты сообщили о смерти великого человека, и по всей стране был объявлен траур. Он умер в один день с Леонидом Ильичом Брежневым.