Текст книги "Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра. Роман"

Второе солнце

В цехе меня знали как внучку бабули Мартули. Она брала меня на ночные дежурства, когда отец бывал пьяным.

Начался апрель. На улице Второго Интернационала тополя стояли над талой водой, а на Республиканской воробьи облепили куст сирени и чирикали без остановки, словно под перьями в их маленьких телах был неиссякаемый источник энергии. Такого яркого солнца люди и воробьи не видели уже 4320 часов. Во дворе цеха в большую лужу погрузились протекторы зила, который стоял здесь, у высокого забора, со дня сотворения мира. В его ржавом кузове жила черная кошка с выводком котят. Про кошку говорили, что по человеческим меркам ей 84 года. Но по кошачьим она если и была старушкой, то бодрой и прожорливой. Втайне от бабули я носила ей котлеты, которые должна была съедать сама, – кошка пожирала их жадно, быстро и просила еще.

В цехе у бабули была комнатка – маленькая, как коробка. Она и выглядела, как коробка со стенами из гипсокартона под самым потолком цеха. Стояла коробка на длинных железных опорах. А вела в нее металлическая лестница, взбираться по которой нужно было долго, как на гору Олимп. В коробке проделали окошко, чтобы сторож мог наблюдать за жизнью станков. Весь цех из этого окошка был виден как на ладони, даже балки потолка висели совсем близко. Только отсюда я замечала густую, как песок, пыль на крестах железных балок – и это вызывало унылое чувство: как будто поднялся в небо и увидел, что облака, такие красивые с земли, на самом деле покрыты ржавчиной.

В гипсокартонной коробке сторожа была лавка. На лавке – ватник и подушка. Между лавкой и окошком влез стол, крошечный, как табуретка. На столе – примус и пресс-папье в виде толстого снегиря. Снегирь тоже был пыльный и пахнул нефтью, как и все в цехе. Медленные минуты текли до захода солнца, а на ночь время останавливалось, и я, не зная, куда деться от маяты, ходила среди железных станков, тихих, как спящие монстры. Иногда я нажимала на кнопки станков – монстры продолжали спать. Но однажды один из них все-таки проснулся – железные поршни заходили, а я заметалась, нажимая на все кнопки подряд, чтоб остановить это. Но монстр не засыпал – напротив, все новые и новые механизмы включались в работу. Под потолком цеха гремело эхо – так громко шумел оживший монстр.

Выглянула из коробки сторожа бабуля и побежала по железной лестнице вниз – кричать на меня. Ворвался в цех сантехник Свищенко – он пил в подсобке водку и собирался пить всю ночь. Сантехник усыпил станок и наорал на бабулю, а бабуля сняла галошу и огрела меня по тому месту, которое было у меня неусидчивым.

Свет луны ложился на бетонный пол. Я сидела на корточках и смотрела, как старая кошка доедает мою котлету. Подошел сантехник Свищенко и похлопал мозолистой ладонью меня по плечу. «Ничего, пузырь», – сказал он растроганным голосом и протянул мне хлеб, намазанный засахаренным медом. От сантехника пахло водкой, луком и куревом. Он постоял, погрозил мне пальцем: «Смотри, не балуй», – улыбнулся такой доброй улыбкой, какой может улыбаться только пьяный человек, и пошел в подсобку.

Потом, перестав сердиться, спустилась и бабуля Мартуля. Она погладила меня по голове и повела укладывать спать на лавке в коробке сторожа. Бабуля укрыла меня ватником и села вязать, а я, обнаглев от бабулиной ласки, попросила ее рассказать мне сказку про говорящую сосну. Она рассказывала, а я слушала, глядя в потолок, и ждала, пока она закончит свой рассказ давно известными мне словами: «А бабу Ягу ежи затолкали в болото».

Спать я отправилась в свое измерение.

Там, у реки, Жуки превратили глаз динозавра в облако частиц. Розово-красная медь в составе камня уже не была металлом, который плавится при температуре 1084,5 °С. Она превратилась в неизвестный мне элемент. Жуки упорно искали единственно правильно сочетание атомов для создания молекул неведомого вещества, которое поможет мне путешествовать в какие угодно измерения. Они создавали мой звездолет из облака корпускул.

Я проснулась, бабуля надела на меня пальто мышиного цвета – и мы пошли к отцу и гомункулам, которые спали в квартире старой татарки. Мышиное пальто много лет назад носил сын Розы – тогда он был маленьким и живым. Люди теперь часто отдавали нам старые вещи, чтобы я и гомункулы донашивали их.

Летом гомункулы научились ползать, и мы стали ездить на дачу все вместе. Одного гомункула брал на руки отец, другого бабуля – и мы отправлялись на остановку ждать автобус на Алексеевку.

На даче бабуля Мартуля начинала плакать и говорить, что мать умерла по вине отца. Он молча шел к железной печке во дворе и курил там, безответственно покачивая ногой и глядя на горящие дрова.

Я проводила время у колодца, где меня не было видно с Розиной дачи. Заглядывала в его темноту, в глубине которой чернела прохладная вода, бросала туда камушки и ждала глухого всплеска. Из колодца пахло сырым деревом, почвой и озером.

Время шло медленно, когда я переносила жуков из компостной кучи к колодцу и сидела в траве, наблюдая, как они разбегаются. Эти земные жуки казались мне прекрасными, но все же им далеко было до Жуков с надкрыльями цвета речного ила.

Иногда я лежала с гомункулами на койке в дачном доме, разглядывала доски потолка и корешки старых журналов за стеклянной дверцей шкафа. Гомункулы ползали по мне, как мухи, трогали меня за нос и смеялись. Я пыталась показать им свое измерение. Но взять их с собой у меня никогда не получалось. Даже мертвая божья коровка могла попасть к белым камням и быстрой реке, а гомункулы – нет. Людям там было не место.

Осенью меня должны были отправить в первый класс. Я много думала об этом. Радовалась, что закончатся угнетающие походы в детский сад, что у меня будет свой собственный портфель и настоящая сменная обувь – не сандали с застежкой, а сандали со шнурками. Бабуля срежет садовыми ножницами розовые пионы, что растут под окнами дачного дома, и прохладным сентябрьским утром я наконец надену такую же форму, как у Ленки Сиротиной, и отправлюсь изучать мир по учебникам. Но самое главное – не это. Самое главное – строился мой звездолет.

К концу августа он был почти готов. Оказался звездолет не таким, каким я представляла его. Розово-золотистое облако частиц, способное творить чудеса – сжиматься до размеров молекулы и расширяться, заполняя собой все пространство моего измерения, – вот что такое был мой звездолет.

Я обижалась на бобров и зубастую рыбу, которые помирились ровно на сутки, чтобы подшутить надо мной. Они сделали это, когда я спала на камнях у реки: бобры подкрались незаметно, как агенты спецслужбы Рейгана, и стянули с моих ног сандали, а рыба унесла их в зубах к другому берегу и спрятала в пустой рачьей норе. Бобры опрокидывались на спины от смеха, а рыба на радостях сделала свечку, когда я в поисках сандалий заглядывала под белые камни. Но потом я заметила веселье бобров и рыбы, обо всем догадалась и с досады полетела к Океану. Здесь я сложила из крупной гальки Пирамиду бесчестья рыб и бобров – это был памятник глупости, которая мешает некоторым существам жить в мире и согласии с другими.

Холодный Океан лизал мои босые ноги волнами и шуршал галькой. Слушая его, я успокоилась и стала ждать той минуты, когда колония Жуков прилетит к Океану и поведет меня к звездолету, готовому к путешествию в другие концы вселенной. Эта минута не наступала долго. Уже пришли бобры – они преодолели долгое расстояние, чтобы принести мне мои сандалии и извинения от рыбы, которая не смогла преодолеть эти километры с ними, так как дышать кислородом умела только через жабры и только в воде; уже солнце зашло за горизонт и на скалы опустилась тень. Передо мной плескались волны, а на них сверкали серебристые всполохи. Сандалии были испорчены острыми зубами рыбы, подошвы у них отклеились. Жуков все не было. Им не суждено были прилететь за мной – но об этом я узнала лишь на рассвете.

На рассвете случилось то, чего я никогда не забуду. На востоке появилось сразу два солнца. Одно – большое, оранжевое, знакомое. Другое – маленькое, как точка, оно ослепительно горело в небе и пугало меня. Второе солнце стремительно приближалось, становилось все ярче. Вот оно сверкнуло прямо над моей головой и унеслось за скалы, в небе за ним остался хвост огня. Оно упало в холмах – и грохот сотряс мое тихое измерение. Это был самый громкий звук, который здесь когда-либо раздавался. Скалы вздрогнули и уронили в Океан каменные глыбы. Небо заволокла туча черной пыли. Я не убежала, чтобы спастись, – хотя мне хотелось этого больше всего на свете. Стыд за гибель Жуков, бобров и рыбы я не смогла бы пережить – это я знала точно, потому что уже однажды пережила гибель снежного существа, убитого большими мальчиками во дворе прямо на моих глазах.

В холмах был пожар. Черная пыль осела на прибрежную гальку и скалы. Каменные Уши, между которых когда-то застрял один из Жуков, унесло в Океан. Белые камни у быстрой реки стали серыми от пыли, которая заполнила мое измерение. Бобровая плотина была разрушена. А лунный камень, у которого я похоронила божью коровку, раскололся на две части. Я звала из всех – Жуков, бобров и рыбу, – но вокруг была только черная пыль и ничего живого.

Что это за страшное второе солнце? Больше не было Жуков, которые могли мне это объяснить. Я прижала к груди испачканные сандали, с дырками от зубов рыбы, – и заплакала. Я плакала в своем измерении впервые. Пусть рыба испортит своими зубами еще и мое пальто мышиного цвета, а бобры пусть сколько угодно изображают агентов Рейгана, пусть Жуки перестанут строить мой звездолет и даже обращать на меня внимание пусть перестанут – мне только хотелось вернуть их всех. Как же сильно мне этого хотелось.

Очнувшись, я обнаружила, что сижу у железной печки в Алексеевке, а в ладони у меня зажат глаз динозавра. Он перестал быть облаком корпускул и принял прежнюю незначительную форму – форму простого каменного бога из спичечного коробка.

Через много месяцев я догадалась, что на самом деле представляло собой второе солнце. Я рассматривала картинки в толстой книге, которую показала мне Тамара. Это был учебник астрономии – Тамаре дали его в библиотеке института, куда она поступила, чтобы изучать математику и физику. Тогда-то я и увидела на картинке свое второе солнце – это был метеорит. Его падение изменило для меня все. Я возненавидела метеориты.

Когда бабуля Мартуля обнаружила то, что осталось от моих сандалей, она тихонько заплакала, причитая, что обуть меня теперь не во что. Наплакавшись, бабуля в сердцах пригрозила отправить меня жить к Розе, но потом все же – ничего другого ей не оставалось – выдала мне раньше времени вместо испорченных сандалей на застежках новые сандали на шнурках. До этого сандали на шнурках она прятала в шкафу, завернув их в белоснежное полотенце.

Мне поручают собрать макулатуру

На Металлурге было две школы: «сталинская» и «хрущевская». Ученики двух школ враждовали друг с другом. Я не знала, в какую из школ попала, пока мне не объяснили, что «сталинская» – пятиэтажная, из красного кирпича, а «хрущевская» – трехэтажная, облицованная серой плиткой и построенная буквой «п». По всему выходило, что училась я в «хрущевской».

Пацаны из «хрущевской», побросав портфели в снег, курили за гаражами. А когда проходил кто-нибудь из «сталинской», кричали: «Эй, толстый, перни на спичку!».

До начала осени я часто спрашивала у Ленки Сиротиной, как там, в школе. Она таинственно молчала. Почему молчала Ленка, я поняла, как только попала в первый класс. Раньше мне казалось, что школа – это коммуна, там пионеры и октябрята рассматривают картинки в книжках, играют среди высокой травы с учителями на равных и изучают химические элементы, чтобы постичь тайны вселенной. Но оказалось, школа – это трудовая повинность, доска в меловых разводах, пожилые женщины в очках и с указкой, ничего не знающие о вселенной, и старшеклассники, которые срывают с твоей головы шапку-петушок, чтобы бросить ее в лужу. Потому-то и молчала Ленка: ей хотелось, чтобы я с завистью смотрела на ее школьную форму, а стоило ей сказать мне правду – и она бы утратила значительность в моих глазах.

Моя жизнь начиналась, когда заканчивались уроки. Я выходила на улицу, набирала полные легкие воздуха и шла по асфальтовой тропинке вдоль старых деревянных домов и тополей на улице Второго Интернационала. Воздух пахнул почвой и грибами. Лужи были глубокими, как кратеры на Луне, а желтых листьев под ногами было так же много, как звезд в Млечном пути. Я попадала на Путейскую улицу, сворачивала во двор и долго стояла у мусорных баков, глядя на сухую траву. Потом щупала свое мышиное пальто в поисках ключа: в кармане была дырка, и ключ часто уходил в свободное плаванье под подкладку. Свет и покой в душе угасали к вечеру, а ночью, когда до школы оставалось несколько часов, нарастала тревога. Был только один способ избавиться от этой тревоги – уйти в свое измерение. Но мне больше нечего было там делать. Увидеть то, что осталось от белых камней и бобровой плотины – вот что было страшнее всего.

В ноябре нам велели принести в школу макулатуру – и я принесла газету, которую нашла в почтовом ящике. Когда я вручила газету учительнице, та долго с удивлением рассматривала меня сквозь очки, как будто она – ученый, а я – неизвестная науке бактерия, которую нужно изучить под микроскопом. После этого учительница вызвала в школу бабулю Мартулю.

Бабуля села за тесную парту и спрятала в карманах красные от холода руки. Учительница несколько минут писала в журнале, а потом вдруг сказала:

– На прошлой неделе наш класс собирал макулатуру. Даже хулиганы и троечники принесли по пять килограммов. А ваша Света – одну газету. Почему? Потому что ей ничего не надо, она ничем не интересуется и учится плохо. Понимаете?

Бабуля Мартуля кивнула, хоть и не поняла, а потом предложила:

– Ну, давайте мы еще газету принесем?

– Макулатура нужна не мне. Понимаете?

Бабуля Мартуля снова кивнула.

– Она нужна заводам для новых учебников. Но прежде всего она нужна самой Свете. Чтобы почувствовать свою принадлежность к общему делу, свою полезность людям. Словом, ей нужно ликвидировать тройки в четверти и принимать активное участие в общественной жизни. Весной наша школа будет разводить кроликов.

– Дело хорошее…

– У нас будет кролиководческая ферма. Директор уже договорился с Зубчаниновским совхозом о предоставлении школе пяти голов кроликов для развода. Обустроим для них сарай за спортивной площадкой. Основная нагрузка по уходу за кроликами ляжет на старшеклассников. Но и ребята помладше должны принимать участие. Вот, может быть, Света заинтересуется. А там, как знать, станет животноводом…

– Ну, бог даст…

Заведенные следующей весной кролики через два месяца умерли от кокцидиоза. А бабуля после беседы с учительницей вернулась домой и недоуменно пожала плечами: «И чего ей от ребенка надо? Какая еще там макулатура…».

Вернулся отец – он клеил обои в чьей-то квартире, и ему вместо денег дали бутылку водки. Довольный, поблескивая зелеными глазами, он попросил: «Супчику бы…» Бабуля обиженно ответила: «Пусть кто тебя напоил и супчиком кормит».

– Подлая ты, – высказался отец.

– Это я-то подлая? Подымайся и уматывай отсюда. Чтоб ноги твоей больше у меня, у подлой, не было!

– Да ладно, ладно, пойду.

Отец вздохнул и ушел сидеть на лавочке у подъезда до глубокой ночи. А ночью нашел на кухне тарелку супчика, которую поставила на стол бабуля.

Той ночью заснуть мне не давала капающая вода. В туалете подтекала труба, и, чтобы не было потопа, под трубу поставили миску. Вода капала – и ночью, в тишине, из-за этого нельзя было уснуть. Каждые пять часов из миски нужно было выливать воду.

Я встала, уселась на подоконник и долго всматривалась в потемки. Пустырь за окном был запорошен инеем. Турбина инопланетного корабля лежала под звездами. Я осталась на месте. Я не ушла в свое измерение. Я просто заснула на подоконнике – без полетов, без белых каменей, без Жуков с надкрыльями цвета речного ила.

Маята

Долгая зима началась, но не принесла нам покоя. В мире какая-то маята вдруг повылазила из всех щелей. Люди стали жить от завоза до завоза водки в магазин на улице Марии Авейде, приходили друг к другу, сообщали: «Чего сидишь? Привезли!» – и бежали с авоськой по не чищенным от снега улицам за самой твердой в кризис валютой.

Отец и другие мужики искали бычки во дворе. Я, зная отцовскую привычку, толкала его: вон, еще один! Отец хвалил меня и клал ценную находку в карман.

Мы стали все чаще замечать во дворе на лавочке безмозглого старика, что жил в квартире Ленки Сиротиной. Все уж забыли о его существовании: он, как домашнее растение, всегда пребывал в своей комнате – от рассвета до вечера лежал, отвернувшись к стенке, а ночью крадучись выбирался к холодильнику пожевать деснами котлеты снохи (за что и била его сноха, Ленкина мать). А этой зимой вдруг вышел на улицу. Сидел на лавочке в пальто без пуговиц, надетом на дряблое тело, и не скрывал по причине слабоумия свой сморщенный огурец, заросшей седой волосней. Глядел вдаль, улыбаясь личным мыслям. Как его зовут – никто и не старался вспоминать, ограничивались местоимением «этот».

Во дворе перестали убирать снег, и на двухметровых сугробах первоклассники после школы играли в царя горы. Одна девочка скатилась со снежной горы прямо под колеса мусоровоза.

Бабуля была на дежурстве, и я со скуки решила посмотреть на сугробы во дворе. Под предлогом, что иду выкидывать мусор, собралась, взяла ведро. А отец сказал:

– Не надо. Там, эт самое, маленькую хоронят, которую мусоровоз переехал.

Он взял у меня ведро с мусором. Поставил у двери. А сам стал ходить взад-вперед, вздыхая. Пошел было обуваться, но вдруг передумал, подвинул мусорное ведро ногой в угол и сказал:

– Бабка придет, сама выкинет, – и пошел курить на кухню.

Гомункулы играли с картонной коробкой, а я легла на пол и умерла.

Я вспомнила, как с матерью и бабулей Мартулей мы приезжали на кладбище навестить прабабку и деда Николая. Бабуля шла на озеро за водой, чтоб помыть памятники. Мать сидела на скамейке, сбитой из двух столбиков и фанеры. А я собирала камушки среди могил. Всюду росла молодая черемуха, с крупными, яркими ягодами.

– А глубоко их закапывают? – спросила я тогда у матери.

– Глубоко, – ответила она.

– А зачем? Чтоб они не вылезли?

– Они и не вылезут, – мать замолчала, задумалась.

Теперь, лежа с закрытыми глазами, я представила, что меня положили в гроб и опускают в яму. Переплетались корни растений, дождевой червь выполз из земли и упал на дно ямы. Густая черная грязь. Весной талые воды затопят яму, и мой гроб превратится в лодку. На ней я по грунтовым водам доберусь до озера, а потом выйду к Волге, поплыву по широкой реке, найду способ выйти в какое-нибудь северное море и буду вечно скитаться среди льдов и айсбергов, мерещиться рыбакам, пугать ледоколы. По необъятному Северу будут ходить обо мне и моей лодке легенды. Пусть мой холодный труп плавает по морю – я согласна. Я согласна даже с первой космической скоростью нестись по орбите среди звездной пыли – но только не лежать в глубокой, тесной яме.

Я встала, и гомункулы радостно залепетали: «Озиля!».

За окном были декабрьские сумерки. На полу валялись обломки картонной коробки. На двери висело платье бабули Мартули. Маята, всегда блуждающая где-то рядом по зимнему миру, закралась в мою душу. Я ходила по комнате – от окна к двери, от двери к окну. Перед глазами то вставало родное бабулино платье, то темнота за окном. Сама не заметила, как начала плакать. Иду к окну – немного успокаиваюсь, поворачиваюсь к двери, смотрю на ее платье – и слезы льются из глаз сами собой. Я ходила так около часа. Уже и отец с кухни пришел. Пытался и успокоить, и ругался, и кричал даже. Но я не могла остановится. Мир сжался до пределов, в которые поместилась только белой краской покрашенная дверь, а в центре мира неподвижно висело платье моей бабули Мартули.

Звонок в дверь прервал мои мучения. Пришла бабуля. Ее отпустили с дежурства.

Я бросилась к ней, целовала ее мокрые от снега, холодные щеки, не давала ей снять пальто. Неожиданное счастье обрушилось на меня, и я опьянела от него. Бабуля сразу принялась хлопотать на кухне и ругать отца за запах курева. Наконец-то в мире ненадолго воцарился покой.

Новый год был скучным. Бабуля Мартуля и гомункулы рано легли спать. В оливье было мало колбасы и много майонеза. Отец, выпив стакан водки, смотрел концерт. Время от времени раздавался то его смех, то кашель.

Тот год начался с небывалого происшествия – к гражданам Империи зла по телевизору обратился Рейган и объяснил, что человек – творение божье. Отец выпил еще один стакан водки и почесал затылок. А потом на экране телевизора возникли помехи. Отец проверенным способом решил устранить их: трахнул кулаком по ящику – и телевизор перестал показывать вовсе.

– Эт самое, бабке только не говори, – попросил он и заснул прямо в кресле.

Я тоже пошла спать – к бабуле Мартуле и гомункулам. Протиснулась между теплыми телами спящих сородичей. Над всеми нами раздавался протяжный бабулин храп.

На следующий день мы узнали, что сумасшедшую Шуру Мошкину снова забрали в психиатрическую больницу.

– И опять в Новый год. Рецидивистка, – вздохнула бабуля.