Текст книги "Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра. Роман"

Бобровая плотина

По вечерам бабуля Мартуля и мать сидели на кухне, а я играла в Большой комнате, в темноте. Свет горел в коридоре, и сквозь открытую дверь освещался шкаф и угол дивана.

На кухне говорили о нейтронной бомбе, которую разрабатывал Рейган. Бомба эта, по слухам, уничтожала людей и оставляла неповрежденными здания. Потом мать рассказывала, как тяжело работать на хлебозаводе. Матери хотелось бросить все: хлебозавод, отца, нашу квартиру – и уйти куда глаза глядят. Я представляла, как она бросит все и пойдет по железной дороге по шпалам босиком, в платье в горошек и с распущенными волосами цвета солнца. Я думаю, в одном из бесчисленных измерений этого мира моя мать поступила именно так – и сейчас шла по шпалам, а по обе стороны железной дороги стоял густой сосновый лес.

Бабуля Мартуля вдруг начинала плакать на кухне. «Ничего хорошего ты в жизни не видела, доченька, – причитывала бабуля. – Пьет, получку в дом не приносит».

В темноте мне показалось, что на подоконнике сидит Тасик. Но подоконник был пуст. В сумерках за окном лежал мой марсианский пустырь, а возле железобетонной трубы ходила рыжая собачка. Рейган и нейтронная бомба, обиженный голос матери и плач бабули – все сливалось в темный туман, который висел в комнате. Я закрывала глаза и уходила в свое тихое измерение, где бурлила чистая река, лежали белые камни и совсем не было людей, где на влажной прибрежной глине мои следы оставались навечно.

Жуки с надкрыльями цвета речного ила, как птицы, жили на скалах у Океана. Среди соленой гальки на берегу было два больших камня, тесно прижавшихся друг к другу, я назвала их просто – Уши. Как два этих камня, торчали уши у Тасика, пока он был со мной. Между больших камней застрял один из Жуков – и мы полетели вызволять его всей колонией. Когда солнце зашло за горизонт, Жук был освобожден. В благодарность колония показала мне бобровую плотину – в низине быстрая река сбавляла свой ход, и здесь-то, за большим валуном, похожим на лунный камень, и была запруда.

Бобры были в контрах с большой зубастой рыбой, которая подплывала к их плотине и из хулиганства вытаскивала из нее веточки. Жуки познакомили меня и с рыбой, и с бобрами. В сумерках мы с Жуками учили бобров и рыбу жить в мире. Те соглашались, но через день вновь возобновлялось вечное противостояние: шкодливая рыба таскала ветки из плотины, а бобры кидали в нее камни и глину. Когда стали появляться первые звезды, я рассказала всем про нейтронную бомбу.

Бобры с интересом выслушали, а потом встали на задние лапы и начали изображать Рейгана. Я посоветовала им сделать морды более зловещими – как выглядел Рейган, мне было не известно, но я была уверена, что он скорее похож на злого бобра, чем на доброго.

Мы просидели у валуна, похожего на лунный камень, целую вечность, а потом отправились с Жуками к Океану – я соскучилась по нему. Океан выбросил на галечный берег изумрудные водоросли, и я вдруг поняла, что их можно есть. Всей колонией мы стали питаться. Чудные изумрудные водоросли – дар Океана – таяли во рту, как снег.

Вскоре бабуля Мартуля обнаружила, что я объела изумрудные листья герани на подоконнике – и домашние начали обсуждать, с какой целью я это сделала. Возможно, высказывали они предположение за предположением, ей не хватает витаминов, а возможно, мозгов.

Безусловное зло

Приходил отец с работы. Если он был трезв, мы садились смотреть телевизор, а затем шли спать. Если же он был пьян, мать с бабушкой отчитывали его и шли смотреть телевизор одни. Я крутилась возле отца на кухне, а он доставал из холодильника шматок замороженного мяса, срезал ножом несколько ломтиков и поджаривал на вилке над конфоркой.

– Вкусно, попробуй! – протягивал он мне.

Застав нас за поеданием полусырого мяса, мать с бабулей накидывались на отца:

– Последние мозги пропил! Зачем ребенку эту дрянь суешь?

Когда отец приходил после недельного загула без копейки, у матери раздувались ноздри, словно ей не хватало воздуха, чтобы это пережить. В такие минуты мир для нее становился плоским, все вещи превращались в тени, кроме одной – вины моего отца перед нею.

Ей казалось, что поступки отца – это безусловное зло, которому нет оправданий. Она презирала его, будто он был созданием, стоящим намного ниже нее на эволюционной лестнице, – как крокодила. Но разве скорпионы в пустынях и крокодилы в реках – не свидетельство разнообразия мирового генетического кода? Разве они не прекрасны? Нет, люди считают, что крокодилы и алкоголики – это безусловное зло.

Мне было жалко отца, жалко мать и бабулю Мартулю. Я могла бы показать им целый мир, изрезанный ходами в другие измерения. Но они бы не поняли ничего и вряд ли смогли бы путешествовать со мной. Единственный, кто понимал, – кот Тасик. Но его уже не было. Поэтому я хранила свою тайну.

Металлург в декабре

Наш район на окраине города назывался Металлургом. Он был застроен домами для рабочих двух заводов – Металлургического и Авиационного. В центре района лежал большой стадион, где тренировалась футбольная команда.

Длинную аллею, начинавшуюся у Металлургического завода, каждый апрель аннексировали грачи – они вили гнезда у макушек тополей и с граем кружили над улицей, как над полем оконченной битвы.

На Сталинабадской улице работал обувной магазин, Дом культуры Металлургов и кинотеатр «Октябрь», на улице Строителей была булочная и двухэтажная общественная баня, а на Республиканской – библиотека. И только на улице Второго Интернационала среди тополей стояли старые деревянные дома.

Был на Металлурге и парк с озером. А в парке было чудо – вечный, и зимой и летом одинаковый, новогодний комплекс: большие гипсовые фигуры Деда Мороза и Снегурочки, пять молодых елей, которые в конце декабря украшали мишурой и гирляндами, качели, карусель и горка.

Зимним вечером в декабре мать везла меня на санках в парк. Красная от мороза и впечатлений, я каталась с ледяной горки и все норовила залезть на гипсовый валенок Деда Мороза. Пять молодых елей сияли огнями, а на их макушках блестели звезды. Кругом вопила, смеялась, визжала, падала, бегала, толкалась, сбивала друг с друга с ног и валялась в пушистом снегу детвора.

Потом мать сажала меня в санки и везла домой. Фонари, как часовые, выстроились вдоль заснеженной дороги. Мы шли мимо кинотеатра, украшенного новогодними флажками и плакатом с надписью «С Новым годом!». Мне хотелось спать под скрип снега под полозьями санок. Но, увидев на фронтоне ДК Металлургов бегущие змейки огоньков, я спросила:

– Что это такое, почему они бегут?

Эти огоньки меня восхитили. Мать не сразу поняла, о чем я. А потом объяснила:

– Они не бегут, они просто мигают по очереди. Сначала один фонарик, потом соседний.

– Но кто их зажег?

– Люди. К Новому году люди всегда украшают здания, это традиция.

Люди, зажегшие эти бегущие огненными змейками фонарики, меня тоже восхитили.

Мать не восхищалась ничем. Она просто шла. Под ее сапогами скрипел наст. Дома нас ждал горячий чай. Через год к власти придет некий Горбыль, меченый родимым пятном по лбу, и Империя зла ощутит неотвратимое дыхание перемен. Как хорошо, что в тот вечер мы не знали об этом ничего.

Роза и мертвецы

В феврале по телевизору показывали похороны генсека Андропова. Бабуля Мартуля смотрела и плакала. Эти похороны навели ее на мысль, что нужно привезти из далекой деревни Существо – мою прабабку Ульяну Прокопьевну. Люди умирают быстро – был человек и нет его. А прабабка в последнем письме написала, что совсем плоха и ходить самостоятельно не может.

Против этой затеи высказался отец: «Всех теперь, что ли, в квартиру тащить?». Но бабуля Мартуля проявила настойчивость и перевезла Существо в наш Город на Волге.

Вскоре из своего старого дома Существо переселилось в нашу Большую комнату и заняло тахту деда за шкафом. Мне оно делало замечания: «Света, не прыгай! Света, не вертись, голова от тебя кружится! Света, не грызи ноготь, улитка в животе заведется!». Существо сидело на тахте целыми днями и ворчало.

Часто по выходным меня оставляли одну с Существом: бабуля Мартуля была на дежурстве в цехе, а мать с отцом отправлялись гулять. Мы сидели молча, пока я не начинала барабанить об пол игрушечным ведерком. Существо говорило:

– Не стучи!

А я, бесчувственная скотина, еще сильнее начинала стучать.

– Кому говорю, не стучи! Сейчас тараканов на тебя напущу, вот у меня в кармане сидят, – пугало Существо.

Я останавливалась, в раздумьях смотрела на карман залатанной кофты, из которого должны были выползти тараканы, и, оценив ситуацию, снова продолжала долбить ведерком в пол.

Но иногда, когда у Существа ничего не болело, оно подзывало меня к тахте и начинало рассказывать, сколько у него на дворе было кур, какие крупные яйца они несли, как сухим сеном пахли бревенчатые стены в доме, как тепло было спать на печи зимней ночью и какой крупный виноград рос в саду раньше, в древние времена, когда по земле ходили динозавры, а по орбите планеты летел Гагарин. Я мало что понимала в рассказах Существа – просто сидела и рассматривала свои пальцы. Поэтому, когда Существо замолкало, я не придавала этому значения: мне было все равно – говорит оно или молчит. Ведь общаться с Существом было трудно: оно слышало только очень громкие звуки.

В один из таких дней, когда никого, кроме нас двоих, не было дома, мы сидели на тахте, а потом Существо просто замолчало. Посидев еще немного и соскучившись, я слезла с тахты и стала играть в кубики на полу.

Пришла бабуля Мартуля и обнаружила на тахте мертвое Существо, а на полу меня, строившую дом из деревянных кубиков. Бабуля села на стул и целый час просидела неподвижно.

На похоронах Существа я снова увидела Розу. В мой мозг навсегда впечатался кадр: равнодушным движением Роза поправляет платок на лбу Существа. Она не боялась трогать мертвецов – и это было в ней страшнее всего.

Роза учила: в гроб нужно положить нательный крестик и ничего больше не класть.

– Я случай знаю, – рассказывала она ровным голосом. – Свекор у одной женщины умер. А она ему в гроб альбом положила. Ну какой альбом? С этими, как их называют, фотографиями. И на одной фотографии она сама была, женщина эта. Закопали свекра. Сорок дней прошло, и женщина как раз на сороковой день тоже умерла. На сороковой день покойник разлагается уже, а душа землю покидает. Вот душа свекра ее с собой и забрала. А не положила бы в гроб свою фотографию, а только крестик, пожила бы еще.

Я долго думала об этой истории, и через несколько дней подошла к бабуле Мартуле и попросила:

– Никогда не давай Розе мою фотографию.

Тень бога в мертвых деревьях

Бог поместился в спичечный коробок. Его спрятала туда старая татарка Бабанька, та самая, что превращалась в рыжую собачку на пустыре.

Встречая меня в подъезде, Бабанька всегда совала мне то конфету, то пряник, то пятикопеечную монетку. Морщила в улыбке маленькое лицо, обрамленное цветастым платком, и кивала: «Котфета!», «Пиряник!» или «Деньга!». А тут сказала: «Бог!» – и сунула мне в руку спичечный коробок. Внутри этого коробка была твердая, как камешек, красная фасолина.

Вечером я рассмотрела бога получше – к моему изумлению, он оказался вовсе не фасолиной, хоть и был на нее очень похож. Бог оказался камнем – темным, овальным, с трещинкой посередине, узкой, как зрачок рептилии. Я назвала его глазом динозавра и спрятала в карман шубки из искусственного бурого меха, в которой была похожа на игрушечного медведя. Правый карман этой шубы был моей сокровищницей – в него утрамбовывался всякий сокровенный мусор: фольга от шоколадки, трехрогая веточка, ключ от шкафа, который целый месяц искала бабуля Мартуля, пожеванный комочек клубничной жвачки, стеклышко от пивной бутылки, кусок зеленой проволоки, окаменевший носовой платок, спичка с отгрызенной головкой (съесть головку сгоревшей спички – значило попробовать «солдатскую соль»), голый пупсик и пуговица (пупсик был просто пупсиком, а пуговица – его часами). А теперь прибавился еще и спичечный коробок с богом внутри. Наверное, после этого карман и стал бездонным – когда бабуля Мартуля вытряхнула на пол все, что там было, домашние недоумевали: как оно все поместилось в кармане детской шубки?

Старую татарку звали Аниба. Но все в доме называли ее просто баба Анька, что в разговорной речи сокращалось до бессмысленного «бабанька», как будто она была антропоморфным существом вроде домового – кикимора, бабай, бабанька.

У нее была дочь – очень красивая девушка Тамара. Тамара работала на почте. Я видела, как она кидала в наши почтовые ящики письма, доставая их из своей сумки, а раз в месяц стучала в двери стариков и выдавала им пенсию. Молчаливая и гордая дочь Бабаньки никогда ни с кем не здоровалась. У бабули Мартули в шкафу висело единственное вечернее платье из черного бархата, которое она хранила с молодости. У Тамары были волосы, как это платье, – бархатные и длинные. Очень тонкая, она мне напоминала мертвую царевну с картинки из книжки. Я хотела быть в точности, как она, когда вырасту. Правда, с одной, но существенной поправкой: точно такой же, только высотой с пятиэтажный дом.

О том, что Тамара похожа на мертвую царевну, я рассказала матери. Ей почему-то это очень понравилось, и она с тех пор только так и называла Тамару в разговорах с бабулей – Мертвая царевна.

Стояли сумерки. Бабуля Мартуля сидела на лавке у подъезда, а я стояла под большим кленом и отковыривала кусочки коры с его ствола. Ко мне подошла татарка и встала рядом. Я взглянула на ее цветастый платок и маленькое лицо и испугалась. Отец мне рассказывал, что видел похороны одного татарина. Того похоронили без гроба – замотали в простыню и посадили в могилу.

В сумерках, под завывание ветра, Бабанька тихо подкралась ко мне, как татарское приведение, которому надоело сидеть в могиле.

– Дерево не мучай, – сказала она. – Дерево живая, больна она.

– А правда, что когда вы умрете, вас замотают в простыню и посадят в могилу? – набравшись смелости, спросила я.

– Как дочка решит, так и похоронит.

– А я когда умру, не буду лежать в гробу. Я встану, чтобы меня в землю не закопали.

– Грешно твоя говоришь, – замотала головой татарка. – У всего своя срок есть. Мертвецам ходить не надо. Им в земле сидеть надо.

– Нет, я все равно не буду сидеть, – подумав, поставила я Бабаньку перед фактом. – А что будет с деревом, когда оно умрет?

– Она живой, пока листья растут. А когда умрет, засохнет и упадет.

– Если отковыривать кору, оно быстрее упадет?

– Быстрее упадет, да.

Мне и хотелось посмотреть, как будет падать мертвое дерево, и жалко его было. В конце концов сострадание победило, и я, сунув в карман кусочек коры, отошла от клена. На ночь я положила кору под подушку, а когда все уснули, достала, вдохнула запах древа и тихонько заплакала: ни деда Николая, ни старое существо Ульяну Прокопьевну мне не было жалко так, как это дерево, которому неизбежно предстояло засохнуть и упасть. Утром я положила кору в спичечный коробок с глазом динозавра.

Тогда я впервые поняла, насколько сильно мне не хочется умирать.

Шапка из ондатры

Бабуля Мартуля была на дежурстве в цехе, а к матери за солью зашла дочка старой татарки – красивая девушка Тамара, почтальонша, Мертвая царевна. Тамару не любили в доме: старухи на лавочках шептали «гордячка», когда та проходила мимо. Потому что Тамара никогда ни с кем не здоровалась. Раньше я тоже думала, что она гордая. Но потом поняла, что дочка старой Бабаньки просто очень рассеянная и никого не замечает. Неразговорчивая и никогда не улыбавшаяся, она проходила мимо людей и мечтательно глядела вперед – на какую-то чудесную вещь в пространстве, видимую только ей. Иногда Тамара заходила к моей матери и пила с ней чай на кухне – больше она не заходила ни к кому. Я хорошо изучила дочку старой татарки, пока она с моей матерью разговаривала за чаем.

Мать обычно выпроваживала меня в Большую комнату, когда приходила Тамара. Но меня с невообразимой силой влекло узнать что-то новое о Мертвой царевне. И поэтому я подслушивала их разговоры через розетку. Я брала стакан для кисточек, прикладывала его края к розетке, а ко дну стакана приникала ухом. Если розетка врезана в сквозное отверстие в стене, то с помощью стакана можно услышать все до последнего слова – это я установила опытным путем.

– Несчастная я, – сказала в тот день мать.

– Почему? – спросила Тамара.

– Потому что муж у меня дурак и алкоголик. А что за работа у меня? Тесто месить… Разве это жизнь?

– Да нет же, ты молодая, у тебя еще все впереди.

– Глупенькая ты. Это у тебя все впереди. Брось ты эту почту и иди учиться, пока не поздно.

– Я брошу, ты не грусти.

– Да как тут не грустить! Беременная я опять, понимаешь?

После этих слов они долго молчали, и я уже успела соскучиться, размышляя, что это значит – быть беременной. А значить это могло вообще что угодно. Например, быть беременной – вполне могло означать носить шапку из ондатры. Когда мать надевала эту шапку, она тоже казалась грустной, вот как сейчас. Может, начальники на хлебозаводе заставляли мать месить тесто в шапке из ондатры. На работе взрослых – это я уже поняла – вообще мучают.

Но тут мать разрыдалась – и я поняла: это не шапка, это беда.

– У нас на почте тетя Дуня тоже беременная, и ничего, – утешала Тамара. – Разве это несчастье? От тебя зависит, как жить, зачем убиваться?

Я отодвинулась от розетки и подумала, что дочка старой татарки очень умная. Потом я стала играть в злую воспитательницу. Сначала линейкой отлупила куклу по резиновым рукам, а потом отмутузила ее головой об шкаф. У куклы вылетел пластмассовый глаз и закатился под кровать. Обнаружив, что кукла моя получила инвалидность, я встревожилась. Уложила ее под батарею и начала лечить, делая ей уколы шариковой ручкой. От ручки на лице куклы остались точки, как от оспы. И за все за это – и за оспу, и за глаз – мне влетело тем же вечером.

– Паразитка такая! Не знаешь вещам цену! Тебе эту куклу дед подарил, а ты что сделала? – кричала на меня мать.

Я не помнила, что дед подарил. Впрочем, если бы и помнила, это никак не повлияло бы на ход событий. Бабуля, уже вернувшаяся из цеха, огрела меня мокрой тряпкой, которой собиралась мыть пол. А мать сказала: «За дело получила!» – и поставила в угол.

Я стояла за шкафом и обдумывала план, как завтра во время прогулки в детском саду пролезу через дырку под забором и уйду навсегда. Но тут подошла бабуля Мартуля. Посадила меня на колени и заплакала: «Дура я старая. Больно было?». Я, забыв про план бегства, обхватила ее шею и горько разрыдалась.

Вернулась с кухни мать и заметила на это:

– Ну ты погляди! Неисправимые какие – что бабушка, что хулиганка. Опять обнимаются!

В притоне

Когда на деревьях появились почки – а случилось это на второй день после получки, – у отца беспокойно заблестели глаза. Он перестал бриться и все ходил по квартире, почесывая голову, – готовился уйти в запой. Ни мать, ни бабуля Мартуля не замечали этого. Когда отец взял куртку и уже собрался идти, я сказала:

– Я хочу с тобой!

Отец поколебался, постоял у двери, глубоко вздохнул и ответил:

– Пойдем.

Мы пошли по улице Второго Интернационала, мимо двухэтажных деревянных домов, по разбитой асфальтовой тропинке, по обе стороны которой стояли высокие тополя. Тропинка привела нас в незнакомое место – на широкий проспект, по которому ходили трамваи, ездили машины и спешили люди. Как легко, оказывается, можно было попасть в шумное неизведанное пространство, просто идя прямо по узенькой тропинке, – изумлению моему не было границ.

Отец зашел в пирожковую, купил два пирожка – один мне, с повидлом, другой себе, с мясом, – и грустно принялся жевать, поглядывая на пивной киоск через дорогу.

В пирожковой все три стола были заняты сосредоточенно жующими людьми. Только один стол – круглый, на очень высокой металлической ножке – был свободен. За него мы и встали. Точнее – встал отец. А я осталась где-то внизу, на уровне мхов и лишайников. Я высасывала из пирожка яблочное повидло и смотрела на ногу отца. Нога была в серой штанине с заплаткой на коленке. На стене висел плакат, а на нем был нарисован улыбчивый едок пирожков. Перед едоком стоял стакан молока и, само собой, тарелка мясных тефтелек. А вот пирожок едок держал в вытянутой руке – он показывал его посетителям заведения.

Так вот, значит, как выглядел притон, в который шлялся отец после получки. И хотя люди здесь тихо жевали свои пирожки, а продавщица мирно читала газету, я понимала, что притон – это опасное место.

– Я куплю стаканчик пива? – наконец спросил отец и кивнул на пивной киоск через дорогу.

– Нет.

Отец помолчал, беспокойно почесал голову и через минуту добавил:

– С одного стаканчика не опьянею. Ты не бойся. Куплю?

– Нет. Идем домой, – я взяла отца за руку и потянула за собой.

– Дом в другой стороне.

Это меня изумило еще больше – оказывается, чтобы попасть домой, недостаточно было просто идти прямо, как шли, нужно было еще угадать правильное направление. Я растерялась: пространство искривляется, что ли?

Отец отвел меня домой, где бабуля с матерью, как выяснилось, потеряли меня и места себе не находили. Я подождала, пока они отчитают отца, а потом с гордостью сказала матери:

– Я не разрешила ему пить пиво!

– Молодец, – не проявив радости, ответила она.

Вечером отец все же ушел из дома и не появлялся три дня.