Текст книги "Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра. Роман"

Тайна Розы

Дед лежал в гробу в Большой комнате. Руки ему зачем-то связали шнурком. По квартире бродили чужие люди. Они подходили к гробу и смотрели в него, делая задумчивые лица. На матери была черная косынка. Бабуля Мартуля рыдала так страшно, как будто ей зеленкой прижигали болячку. Отец сидел в сторонке на табуретке и грыз ногти. Что это было? Почему это все происходило? Откуда люди, и дед ли это?

В тот день я впервые увидела сестру деда Николая – сумасшедшую бабку Шуру. Она была в черной шляпке с вуалеткой и в полосатом платье, похожем на пижаму моего отца. Морщинистые губы она намазала ярко-красной помадой. Сумасшедшая села на кухне, сложив руки на коленях. Я заинтересовалась неподвижной старухой и решила с ней поиграть. Подкралась к ней сзади и громко крикнула.

– Ах! – сумасшедшая Шура вздрогнула и схватилась за грудь, как трагическая актриса театра и кино Татьяна Доронина. – Разве можно так пугать, у меня же сердце выскочит! Ну иди отсюда, ты пугаешь меня.

Поздно вечером, когда ушли чужие люди, квартира стала казаться пустой и тихой. Бабуля и мать с отцом сидели на кухне и молчали. Я с замиранием сердца заглядывала в Большую комнату – там, в темноте, стоял гроб. Я искала кота. Его нигде не было.

Вдруг пришла старуха Роза – в черном платке, в черной кофте и длинной черной юбке. Лицо ее мне тоже показалось черным. В тот вечер я узнала тайну Розы – если у кого-то появлялся мертвец, звали ее. Ночами она приходила в дома, где были покойники, и до утра читала над гробами псалтырь.

Роза прошла в Большую комнату, зажгла тонкую свечку, сунула ее в тарелку с просом. Встав у гроба, она надела очки и начала произносить страшные, непонятные слова:

– Помяни, господи боже наш, в вере и надежди живота новопреставленного раба твоего…

Роза равнодушным голосом говорила про мытарства души деда – и меня пробирал холодный ужас от ее слов, казалось, что по макушке у меня ползают муравьи. Душу деда, оказывается, держали грехи, он плакал и мучился в своем гробу, со связанными руками. Но слез его никто не видел. Мне хотелось крикнуть: «Развяжите ему руки, пусть он убежит отсюда!». Но я боялась так кричать – слишком черной, страшной и почтенной была старуха Роза с псалтырью в руках.

Утром Роза выпила холодного чаю на кухне, сказала бабуле Мартуле: «Крести ребенка, нечего больше ждать», – и ушла.

Деда похоронили, вымыли пол в квартире. Но зеркала долго еще были занавешены простынями. На сорок дней бабуля Мартуля собрала поминки. Пришли слесаря из цеха, соседи и сумасшедшая Шура. Выпили водки, поели блинов.

– Дружно мы с ним жили, – вздохнула бабуля Мартуля. – Умру я, похороните меня с ним в одной могилке.

Кот уходит в другое измерение

Кот Тасик исчез и после похорон деда так и не вернулся. Я выбирала такие места, где любил сидеть кот, – возле мусорного ведра на кухне или на подоконнике в Большой комнате. Устраивалась, прижимала коленки к животу и отправлялась в путь – искать кота в своем измерении. Но ни у белых камней на берегу быстрой реки, ни у Океана, ни на скалах его не было. Это натолкнуло меня на мысль, что существуют и другие измерения, не только мое. В одно из них и мог попасть Тасик. Если и был шанс, что я попаду туда же, куда и кот, то только из того же места, из которого ушел он: где-то возле мусорного ведра или подоконника возник тот единственный туннель сквозь пространство и время, в который ушел Тасик. Но найти этот тоннель я не могла.

На пустыре сухая трава была покрыта инеем много дней. А потом наконец выпал снег. Когда снега стало много, мы с матерью выходили во двор. Она везла меня на санках мимо мусорных баков, и я искала глазами Тасика – возможно, он где-то там, копается в мусоре, ищет огуречные хвостики, не зная, что в декабре их уже нигде не найти.

Мы приходили в булочную, покупали хлеб, и мать везла меня на санках обратно – во двор. Иногда во дворе гуляла Ленка Сиротина. Она учила меня залезать на высокие сугробы и правильно есть сосульки – оказывается, их нужно было прятать в варежку и откусывать маленькими кусочками, чтоб не заметили взрослые.

С Ленкой Сиротиной я на время забывала, что кот исчез.

Однажды я забралась на большой сугроб и провалилась. В тот миг, когда я тонула внутри сугроба, меня показалось, что так же мог погибнуть Тасик: его затянуло в неведомый тоннель внезапно, против воли. Тут мои ноги встали на что-то твердое – это был канализационный люк: теплые испарения от него прогрели и размягчили снег. Я поняла, что с Тасиком больше никогда не встречусь. Но не перестала искать его.

Моя голова в коричневой шапке из искусственного меха торчала над сугробом. Руки в коричневых варежках разгребали снег. Ленка Сиротина и наши матери, увидев меня в сугробе, засмеялись. Они весело заливались смехом, радовались моему провалу, как птицы весне. И не спешили мне помогать. Наконец мать вытащила меня из сугроба и принялась отряхивать мою коричневую шубку от снега.

– Медвежонок вылез из берлоги, – сказала она, и все снова залились светлым, весенним, птичьим смехом.

Я решила, что никогда никому из них не расскажу про то, что планирую построить звездолет и улететь в другие, еще не известные мне измерения, чтобы найти Тасика.

Но через месяц не выдержала и проболталась об этом Ленке Сиротиной.

– А где ты возьмешь столько железа? – спросила она.

– Зачем мне много железа? – не поняла я.

– Звездолет, он должен быть огромным, высотой с дом.

– Нет. Мой звездолет будет маленьким. Ты его даже не увидишь.

– Ты дурочка.

– Почему?

– Потому что младше меня и вообще ничего не понимаешь в звездолетах.

– Может быть, но все-таки мой будет маленьким.

Я не стала объяснять Ленке Сиротиной, что большой звездолет не сможет протиснуться в узкие туннели между измерениями. Он должен быть мал, как невидимая глазу частица. Я не хотела объяснять этого никому – это была тайна. Когда-то ее знал кот Тасик. Теперь тайна была только моей.

Сумасшедшая Шура

После смерти деда мы с бабулей Мартулей навещали его сумасшедшую сестру – старуху Шуру. Она была не такой, как все, а интересной. Диагноз «шизофрения» ей поставили в те древние времена, когда вместо меня на планете жили динозавры и Гагарин.

Перед тем, как идти к Шуре – а жила она в коммуналке, в Овраге подпольщиков, – бабуля Мартуля наставляла меня: «Она будет тебе торт предлагать, но ты его не ешь. У ней по этому торту уже несколько лет тараканы ползают».

Мы шли к трамвайной остановке по весенним лужам. Откуда бабуля знала, что старуха будет предлагать мне торт, по которому ползали тараканы? – размышляла я. И приходила к выводу, что бабуля, раз ей известно все и про всех, – самый знающий человек на свете. А значит, ее нужно слушаться. Иногда я забывала слушаться – и ничего страшного не происходило. Но, была уверена я, не происходило только по чистой случайности.

В коммуналке в Овраге подпольщиков, кроме старухи Шуры, жила большая, как мамонт, соседка. Она впускала нас и кивала на дверь в комнату:

– Там ваше горе луковое, заперлась и третий день не выходит.

Бабуля Мартуля долго стучала в запертую дверь и звала сумасшедшую старуху. «Шура, открой! – просила она. – Открой Шура, ты живая? Это мы!».

Наконец защелка отодвигалась, и из-за приоткрытой двери выглядывало испуганное лицо сумасшедшей Шуры.

Шура, в очередной раз выпущенная из психбольницы, сидела на койке, среди узлов с барахлом. На ней было полосатое платье, похожее на пижаму моего отца.

– Ой! – она вдруг клала ладони на щеки и притворялась смущенной девушкой. – Вы пришли, а я же не причесана, не одета, накраситься не успела.

– Мы ненадолго, – отвечала бабуля. – Как у тебя дела?

– Сейчас я причешусь… У меня прекрасно дела.

И Шура, приглаживая седые волосы руками, начинала рассказывать:

– Я вчера пошла к телефонной будке и позвонила, чтобы предупредить, что Четвертая мировая война началась…

– Кому ты звонила? – тревожилась бабуля Мартуля.

– Не знаю…

– А почему четвертая? Третьей же не было.

– Нет, четвертая, – убежденно кивала Шура. – Мне говорили. У меня телепатия. Знаете, что это такое? Это когда ты слышишь, как тебе говорят про будущее.

– Может, кажется тебе это все? Ну кто про будущее, кроме бога-то, знает?

– Люди, похожие на китайцев. Они невидимые. Только тем, у кого телепатия, они являются через голоса. Эти люди телепатов во сне прошивают невидимой нитью, нитка проходит через мозг и выходит через пятку. Когда меня прошивали, то задели среднее ухо, от этого у меня отит. Это связь – через нитку они могут с мной говорить. Они мне про Четвертую мировую сказали.

– Ну, мы, может, не доживем, – здраво рассудила бабуля Мартуля.

Я была уверена, что старуха Шура специально притворяется сумасшедшей: ведь иногда она вела себя разумно.

Рассказав про невидимых китайцев, Шура говорила бабуле Мартуле: «Дорогая, сходи на кухню, помой мою сковородку, а то на меня ругается соседка. И еще принеси мне кефира из холодильника».

Бабуля шла на кухню, чтобы помочь больному человеку справиться с посудой, – и застревала там надолго: Шура так умудрялась изгваздать сковородку, как будто глину на ней жарила.

Как только бабуля Мартуля уходила, Шура подманивала меня пальцем и сажала к себе на колени: «Давай я расскажу тебе о наших родственниках!». И начала перебирать мои пальцы: «Вот этот пальчик – твоя мама. Этот – папа Леонид, который напьется и гундит. Этот – твой дед Николай. А этот палец – твоя баба Шура, почаще ее навещай…»

Все остальные родственники, о которых вспоминала старуха и на которых не нашлось пальцев на моих руках, ни разу в жизни мне не встречались и были для меня как инопланетяне, занимающиеся грумингом у звездолета.

– А что с тобой случилось? – спрашивала я.

– Ничего! У меня все хорошо, – с кокетливым смешком отвечала она.

– Ты правда сумасшедшая и ничего не понимаешь?

– Кто тебе это сказал? Ведь я была разведчицей и спасала родину от происков душманов и американских спецслужб. А Рейган знаешь, что сказал? Что мы живем в Империи зла!

Это был очень сильный аргумент – после него я не спала всю ночь. Мы жили в Империи зла – ведь об этом сказал сам Рейган. Я очень переживала за свое родное, привычное зло, на которое, оказывается, покушались какие-то душманы и спецслужбы. От страха я даже задумала договориться с «тридцатьчетверкой» – она по-прежнему стояла за шкафом и притворялась тахтой деда, хоть дед умер и давно на ней не спал. Возможно, «тридцатьчетверка» поможет мне защитить мое зло от происков врага.

Но старуха Шура никогда не была разведчицей. Когда-то, давным-давно, она работала сторожем в детском саду.

Из кухни возвращалась бабуля Мартуля с бутылкой кефира.

– Какая у тебя умная внучка! – закатывая глаза, как заправская актриса, говорила старуха Шура. – Я ее сейчас тортиком угощу… Где же он у меня был?..

Она пробивалась к шкафу через свои узлы, как ледокол сквозь льдины, и принималась в нем рыться. А бабуля Мартуля пихала меня локтем и шептала: «Если найдет, не смей есть!».

Сумасшедшая Шура торт не нашла.

– Ну, в следующий раз… – вздохнула она, пальцем проткнула фольгу на бутылке с кефиром и залпом его выпила.

Шура не вышла в коридор, чтобы нас проводить. Просто закрыла дверь комнаты на защелку. Мы уже обувались, когда к нам подошла похожая на мамонта соседка и спросила:

– Это вы мой кефир из холодильника забрали?

Бабуля Мартуля покраснела, как рак, и принялась оправдываться:

– Меня Шура попросила принести, я подумала, что это ее кефир…

– И вы туда же! – возмутилась соседка. – Она же сумасшедшая еврейка. Сумасшедших евреев нельзя слушать! Им можно только плевать в глаза!

– Да не еврейка она, – бабуля в недоумении пожала плечами.

А соседка подошла к двери в комнату Шуры и принялась стучать в нее кулаком:

– Чтоб ты лопнула! Подавись ты этим кефиром! Старая, а жрешь чужое…

Ответом ей была гробовая тишина.

– Я вам отдам деньги, – пролепетала бабуля Мартуля, не зная, куда деться со стыда.

Мы вышли из подъезда, и бабуля в ярости прошептала: «Не приду больше никогда в жизни к этой полоумной твари!». И, действительно, месяц не навещала Шуру.

У сумасшедшей Шуры давным-давно был муж. И в те времена, когда он у нее был, на людях она вела себя, как интеллигентка, рассказывала про спектакль, который когда-то смотрела в ДК Металлургов, а дома пилила мужа.

– Обидно мне жить с тобой, – говорила она. – Ведь ты мне ни разу даже торта не купил.

– Так ведь и без торта жить можно, – отвечал ей муж.

– Торт – это знак любви и уважения. А ты недостойный человек, ты гробишь свою жену без счастья, без доказательств верности. Мне один путь – в ночь, в одиночество. И ведь такая это малость – принести с работы торт.

Через несколько лет муж ушел от нее. В тот день с горя Шура решила отпраздновать – купила себе водки и торт-безе. Водку выпила, а торт убрала в шкаф – в знак вечной памяти о предательстве. Торт хранился в шкафу – месяц за месяцем, год за годом. Уже Шура стала воровала в детском саду игрушки и кисточки для рисования. Уже стала ходить к мусорным бакам искать интересные вещи. Уже стала разговаривать с голубями. Уже унесла из кабинета заведующей печатную машинку, за что и уволили ее из детского сада. А торт все хранился в шкафу, твердый, как камень.

Когда наступали декабрьские сумерки, она металась по своей комнате, по пятачку, что оставался свободным от узлов с барахлом, и кричала:

– Вы не понимаете! Мы не доживем до коммунизма!

Похожая на мамонта соседка стучала ей в стену: «Заткнись, дура, мне на работу завтра!». А потом вызывала скорую помощь, которая отвозила Шуру в психиатрическую больницу в Томашевом Колке.

Все остальное время Шура была тихой и выходила из комнаты только к мусорным бакам.

Соседка мыла пол в коридоре и говорила ей:

– Выползла, дура?

Она сердилась за то, что Шура притащила с помойки оконную раму. Шура ходила к мусорным бакам каждый вторник – мусоровоз приезжал по средам, и во вторник в баках была максимальная концентрация полезных вещей на килограмм отходов. Шура старалась находки в свою комнату проносить скрытно. Удавалось не всегда. И тогда приходилось пробиваться через оборону соседки – чтобы протащить в кармане моток латунной проволоки, подмышкой – испачканный селедкой журнал «Зарубежное обозрение», а в руках – треснутую оконную раму.

– Рама-то тебе зачем, горе луковое? – хваталась за голову соседка. Шура молчала. Рама была нужна. Но соседке этого не объяснить. Нужно накапливать продукты питания и вещи – ведь скоро Четвертая мировая война.

Я всегда думала, что не зря место, где жила старуха Шура, называлось Оврагом подпольщиков. Когда наступит война, Шура займет в своей комнате глухую оборону и, как настоящий подпольщик, будет держаться до последнего.

Проектор бога

В конце августа бабуля Мартуля сшила мне белую распашонку до колен и сказала:

– Вот тебе крестильная рубашка. Завтра пойдем в церковь.

Следующим утром бабуля Мартуля завернула в тряпочку маленький крестик на веревочке, а распашонку скрутила в рулон. Все это она сунула в хозяйственную сумку – и мы отправились в церковь.

Едва мы вышли из дома, хлынул ливень. Деревья под ветром вдруг всеми ветками и листьями устремились вверх. Бурные реки потекли вдоль бордюров. Наши одежда и волосы вмиг промокли так, что их можно было выжимать. Но мы все-таки не вернулись домой. Ливень кончился так же внезапно, как и начался. После него асфальт блестел, как зеркало, а трава зеленела над лужами, как болотная ряска.

Церковь оказалась большим круглым домом с картинками, на которых было много золота. От стен пахло гвоздикой и воском, а от пола – сырыми досками. В церкви стояла круглая купель, а рядом с ней бородатый человек в черное платье – очень длинном, до самого пола. Вокруг повсюду были старухи. Они сидели на скамейках вдоль стен и сновали туда-сюда тихо, как крысы, – зажигали свечки одну от другой и махали руками от лба к животу и плечам. Когда я увидела среди них Розу, мне захотелось убежать. Но бабуля крепко сжала мою руку.

Роза была все в том же черном платке, все в той же черной юбке, и все в той же черной кофте. Но в церкви она казалась еще страшней и значительней. Рядом с ней стоял сантехник Свищенко, сослуживец бабули по цеху. По какой-то причине он должен был стать моим крестным отцом, а Роза – крестной матерью.

С меня сняли кофту, и бородатый человек в длинном черном платье стал обливать меня водой над купелью, произнося непонятные слова: «Омылся еси именем господа нашего Иисуса Христа и духом бога нашего».

Потом он ткнул мне в нос, в уши и лоб губкой, которая пахла гвоздикой, сказал еще несколько непонятных слов и велел ходить всем вокруг купели. Когда все закончилось, на меня надели веревочку с крестиком и распашонку.

Сантехник Свищенко ушел сразу – он торопился на смену. А бабуля шепотом спросила у Розы:

– В рубашке, что ли, ей теперь идти?

– Зачем? Поверх крестильной рубашки платье надень, – ровным голосом научила Роза.

На улице Роза сказала, что теперь я очищена от первородного греха и еще много странных слов, из которых я поняла, что с этого момента за мной стал кто-то следить, и что нужно молиться тому, кто следил за мной. После ливня в лужах на асфальте я отражалась, как в зеркале, – и сверху, должно быть, меня было очень хорошо видно. Это пугало.

За пустырем, «тридцатьчетверкой», компостной кучей на даче и Жуками с надкрыльями цвета речного ила он тоже следил? Знал ли он о моем измерении и множестве других? Возможно, он знал даже, в какое именно из них попал кот Тасик. Я решила, он сидел вовсе не на небе, как учила Роза, а в темном кинотеатре, где работал проектор, и мир, со всеми его измерениями, разворачивался на экране, как фильм. Это значило, что жизнь не может быть опасной, ведь она – только кино, а я – всего лишь тень, созданная проектором на экране. Бог, несомненно, был самым загадочным существом.

Свои молитвы я начинала с просьбы: «Пусть бабуля Мартуля проживет шестьсот лет». А заканчивала так: «И пусть я построю звездолет». Хотя это были бессмысленные просьбы – фильм уже снят, и если по сюжету мне не суждено построить звездолет, а бабуле прожить шестьсот лет, то ничего не изменишь: оставалось кадр за кадром просуществовать в этом фильме до самого конца.

В последнюю неделю августа время остановилось, и мы целую неделю прожили в одном долгом дне – на даче. Отец доставал с чердака бамбуковую удочку и отправлялся на озеро. Мать и бабуля собирали упавшие в траву яблоки, кидали их в ванну, чтобы они стали чистыми. А потом резали яблоки дольками и сушили на газете под солнцем. Я ходила по даче и наблюдала, как копаются в компосте жуки; как летит самолет, оставляя в небе след – белый, словно пар; как ползет по листу клубники серый и прохладный слизень – улитка без раковины. Когда солнце заходило за горизонт, мы жгли сухую траву, ветки и другой мусор в костре. Соседи тоже жгли мусор в кострах – и вся Алексеевка пахла березово-полынным дымом, как большая баня.

Долгий августовский день закончился словами матери:

– С сентября ты пойдешь в детский сад.

– А ты будешь сидеть у окна и пить кофе одна? – спросила я.

– Нет. Я буду работать кондитером на хлебозаводе.

Первый день в детском саду был так страшен, что я его забыла. Второй, третий, двадцать четвертый и все последующие дни не отличались от первого. Еще много дней, возвращаясь домой, я не могла ответить ни на один из вопросов моих родных.

– Как зовут воспитательницу? Что ты ела в детском саду? Появились у тебя друзья? – спрашивали они.

Я утыкалась глазами в пол и молчала. Я не знала, что ответить: все, о чем они спрашивали, мне хотелось забыть. А друзья – разве они бывают у человека? Все, что могли делать дети вокруг меня, и большие, и маленькие, – разрушать, как они разрушили мое снежное существо.

Детский сад

По утрам меня будил гимн Империи зла по радио. Вылезать из-под одеяла было холодно, идти в детский сад не хотелось. Я пробовала хныкать, но с мамой это не срабатывало: не обращая внимания на мои всхлипывания, она натягивала на меня колготки и гамаши. Закутав в толстый шарф, сажала меня на санки и везла в детский сад, а потом отправлялась работать кондитером на хлебозаводе.

В детском саду воспитательница не выпускала меня из-за стола, пока я не доем соленый помидор.

– Мне больно кушать помидор… – оправдывалась я.

– Это почему?

– У меня болячка во рту.

– Болячка была у Павлика Морозова, когда его зарезали кулаки. А ты не съешь помидор – не станешь пионером.

Приходилось есть – мне хотелось в пионерию.

В тихий час я почти никогда не спала. А когда он заканчивался, ходила по группе, представляя, что я локомотив и тяну за собой тысячу вагонов. Локомотив шел между детскими стульчиками и думал: «Когда и как я здесь оказалась? Все остальные стали ходить в детский сад позже или раньше меня?».

Я не помнила, как меня привели в детский сад в самый первый раз. Но мне хотелось верить, что я здесь дольше всех, «первее всех», а значит и важнее всех – только эта мысль грела, когда я вспоминала, как двое мальчиков закрыли меня в каморке, где нянечка хранила хлорку и ведра. В каморке я простояла целую вечность – пока не хватилась воспитательница.

Когда мы шумели, старая нянечка с большими руками грозилась замазать нам рты хлоркой, а мальчикам еще и оторвать морковки. Какие морковки? Должно быть, те, что нарисованы на горшках. В туалете на полочках стояли наши горшки с картинками, у каждого – своя. Лично у меня был мухомор – так что я не боялась угроз нянечки. А вот Мишке Кульпину стоило опасаться. Морковка на его горшке была очень заметная, ярко-красного цвета.

С Мишкой Кульпиным мы жили в одном доме, он – в пятом подъезде, я – в шестом. Во дворе, пока наши матери разговаривали, мы искали под снегом червей. У Мишки была идея: накопать червей и пойти рыбачить – как папа. Мы рыли игрушечными совками сугробы, но докопаться до мерзлой земли не успевали – матери, наговорившись, уводили нас по домам.

Одна толстая девочка из детского сада меня не любила: она брала меня за руку, подводила к стулу и командовала: «Садись!». А сама в это время убирала стул – я падала. Девочка хлопала в ладоши и бегала по группе. Однажды на радостях она снесла стоявшую на столе чашку воспитательницы. Воспитательница взяла линейку и побила ею девочку по рукам. Это было особенное наказание, которое воспитательница придумала сама. «Подойди, – говорила она провинившемуся голосом удава Ка. – Вытяни руки». И начинала хлестать по рукам гибкой железной линейкой.

После тихого часа нам давали молоко и печенье. Выпив молоко, я начинала ждать мать или бабулю Мартулю. Я боялась, что они забудут меня забрать.

Чаще всего родители за детьми приходили, когда всех вели в раздевалку – собираться на вечернюю прогулку.

Как-то за одним из мальчиков, которые закрыли меня в каморке, пришел отец.

Все мы рассыпались по раздевалке, доставали из своих шкафчиков сапоги и шубы, галдели под ругань воспитательницы и нянечки.

– А мой папа зато, – сказал Мишке Кульпину мальчик, закрывший меня в каморке, – на войне был и недавно вернулся!

– Сейчас нет войны, врешь ты все, – ответил Мишка.

Папа плохого мальчика огромной ладонью взял Мишку за ухо и произнес:

– Кто тебе сказал, что войны нет? Никогда не говори того, чего не знаешь.

Мишка расплакался, но никто из взрослых не посмел сделать замечание афганцу. Он забрал сына и вышел.