Текст книги "Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра. Роман"

Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра
Роман
Светлана Кузнецова

© Светлана Кузнецова, 2017

ISBN 978-5-4485-8290-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Между моментом, когда Алан Тьюринг задался вопросом, могут ли машины мыслить, и моим рождением прошло полстолетия. А между вымиранием динозавров и появлением людей на этой планете – 65 миллионов лет. Родившись, я поняла, что нет разницы, сколько времени отделяет меня от динозавров и Тьюринга. Потому что необратимое течение времени от прошлого к будущему – иллюзия. С тех пор я прожила три жизни.

Первая жизнь

Жук в лунном свете

Меня родила женщина с волосами цвета солнца и вечно недовольным лицом. Но только спустя 271 день после моего рождения все началось по-настоящему. Началось с движения. В небе двигались быстрые темные птицы. Птицы были живыми – и это вызвало во мне тихую радость.

Две женщины поправляли надо мной купол детской коляски. Они так и не поняли, что в ту минуту вдруг включился мой мозг – весь целиком, будто кто-то нажал на кнопку. Я осознала, что у неба нет границ, а купол – это, конечно, граница, установленная персонально для меня, но ненастоящая. Где-то в космосе возник квазар и засиял в тихой тьме.

Этих женщин я никогда не путала с другими людьми. Мать я узнавала по запаху и волосам цвета солнца. А бабулю Мартулю – по горячей волне, которая поднималась из глубины меня в ее присутствии. Когда бабуля Мартуля уходила, я плакала, чтобы вернуть ее.

Однажды мать сказала, что я часто плакала молча, когда была младенцем. Тогда меня заворачивали в одеяло, поднимали купол коляски и часами возили по городу. А я смотрела, как летают в небе живые темные птицы. Черт возьми, движение было самой прекрасной вещью на свете. Вот только прятать меня под купол было не нужно – но я не могла сказать им об этом.

Вечерами бабуля Мартуля укладывала меня на перину, ложилась рядом и шептала сказку про говорящую сосну. А потом наказывала: «Засыпай». Сама она засыпала мгновенно. А заснув, начинала храпеть. Я не со зла игнорировала ее наказ. Просто смотреть в потолок было намного интереснее, чем лежать с закрытыми глазами. На потолке раскачивались тени веток. Кажется, мне было два года.

В соседней комнате тихо ругались мои мать и отец. А я думала о том, какой именно частью своего соснового организма говорящая сосна говорит. Подходил дед Николай и садился на край нашей с бабули перины. Я перелазила через бабулю, как через бревно, садилась к деду на колени, и мы с ним долго молчали, задрав головы к потолку. У деда была большая седая голова, от которой пахло куревом. Как дед чувствовал, что я не сплю, – не знаю. Наверное, он просто садился на край перины каждую ночь.

Через несколько лет я узнала, что дед Николай не был моим родным дедом. А был он всего лишь вторым мужем моей бабули Мартули. Но только теперь я понимаю, что кровное родство – не самая важная вещь на свете. Гораздо важнее тот факт, что мы оба любили смотреть в полоток по ночам.

Ночью, когда проникал в окно и ложился на пол свет луны, а тени веток раскачивались на потолке, я в первый раз увидела Жука. Он полз по квадрату лунного света на полу. Никогда в этом мире я видела таких жуков – с надкрыльями цвета речного ила. Жук поразил меня – мой недавно включившийся мозг был взбудоражен, а душа наполнилась счастьем. Я тронула деда за руку и указала на Жука. Дед долго всматривался в лунный квадрат на полу и наконец сказал: «Нет, никого не вижу». Это поразило меня еще сильнее: почему Жука вижу только я? Из угла на середину комнаты метнулась черная тень кота. Кот тронул Жука лапой и застыл в недоумении, уставившись на него блестящими в темноте, неморгающими глазами. Я поняла, что кот его тоже видит. Вдруг Жук повернулся ко мне, шевельнул усиками и расправил крылья. Я зажмурилась, будто мне ударил прямо в глаза ослепительный свет квазара.

Дом с аркой

Бабуля Мартуля в молодости была хороша. Сохранилась фотография с первомайской демонстрации. Из трех или четырех женщин, которые стоят в одном ряду с ней, она самая высокая. Строгое пальто. Узкая талия. Темно-русые волосы. Крупные черты лица. И блеск в глазах. За ее спиной – портрет вождя и красные флаги. Стать сильной породистой кобылицы – вот что делало ее красавицей. Казалось странным, что эта стать не передалась ни моей матери, ни мне.

У нее за плечами был развод с первым мужем, от которого осталась дочь, борщи, мытье кастрюль и одно значительное событие – покупка трельяжа, за ним она стояла в очереди с семьдесят второго года. Работала бабуля Мартуля завхозом на Авиационном заводе.

Дед Николай тоже работал на Авиационном заводе – слесарем. По молодости был женат, но недолго – через год после свадьбы жена его умерла от пневмонии. Пил умеренно, как все. Каждое утро заходил перед работой в булочную за кульком леденцов. Курил «Приму».

Дед Николай и бабуля Мартуля расписались в пургу, добравшись до загса на автобусе. Это было давно, в те древние времена, когда меня еще не было, а по земле ходили динозавры. Когда моя мать подросла, вышла за моего отца и родила меня, динозавры вымерли. Вероятно, потому что родилась я и пришла динозаврам на смену.

В комнате коммунальной квартиры у Дома дружбы народов, в Театральном проезде (на Театралке – говорили все), жило нас шестеро: мои мать и отец, дед Николай с бабулей Мартулей, я и кот Тасик. Кот был приучен справлять нужду в унитаз и потому пользовался уважением соседей. Но и это было давно – в те дни, когда еще не включился мой мозг. Мне было несколько недель от роду, когда наша семья переехала в новый район Металлург, в двухкомнатную квартиру.

Позже я спрашивала, что такое Театралка. Мне объясняли просто:

– Это когда мы жили в доме с аркой.

Я так себе и представляла нашу прежнюю жизнь на Театралке: вот все сидят у костра под аркой, рядом – моя коляска (та самая, с куполом), трельяж и бабулина швейная машинка. Каждые выходные все едут на дачу в Алексеевку, пьют там чай с мятой, поливают огурцы и едят щавель. А в воскресенье вечером возвращаются и продолжают жить под аркой.

В переезде на Металлург участвовали сослуживцы бабули и деда. Из цеха пригнали ЗИЛ и загрузили в него стулья, диван, тюки и чемоданы с барахлом. Между всем этим азартно носился кот Тасик. Не поместившиеся в кузов чемоданы везли на общественном транспорте. За день все вещи, кроме трельяжа, были доставлены в новое жилье.

Главная проблема, которую обсуждали на новоселье, – как при перевозке не повредить полированный трельяж, предмет гордости бабули Мартули.

– Трельяж испортить очень легко, – учила старуха, которую все называли Розой. – Я случай знаю, когда при переезде у одной хозяйки трельяж уронили с лестницы. Села она на тротуар и заплакала, а ничего уже не поделаешь.

– Батюшки, горе-то какое! – покачала головой бабуля.

– Да. Вот и она села, значит, и убивается.

– Лень, что ты расселся, – сказала расстроенная бабуля Мартуля моему отцу. – Скажи тост.

Отец встал и, шмыгнув носом, произнес:

– Ну, эт самое, будем!

– Будем! – согласились все и выпили.

Трельяж перевезли благополучно – из цеха пригнали тот же ЗИЛ, погрузили в него драгоценный предмет мебели и отвезли на Металлург. Бабуля всю поездку сидела в кузове, держась за полированный бок трельяжа, и сердце у нее подпрыгивало на каждой выбоине.

Мне выбирают имя

Мы уже жили на Металлурге, когда случилась одна из первых серьезных семейных ссор. А разгорелась она, когда мне выбирали имя.

– Гретой назовем, – объявила мать за ужином.

Дед Николай едва не уронил стакан с чаем.

– Хотите, чтоб ребенка дразнили? Что за фашистская кличка?

– Ленька так предложил, – равнодушно повела плечом мать.

– Имя красивое… – оправдался отец.

– Марта, хоть ты им скажи, испортят жизнь ребенку. Грета-табурета!

– А вы бы как назвали? – уточнила мать.

– Светой.

– Сейчас все Наташи да Светы. Мам, а ты что думаешь?

– Да что я могу думать? – ответила бабуля Мартуля. – Хоть шампиньоном назовите, любить буду.

– Шампиньоном! – раздался вопль деда. Он выскочил в прихожую и, не попадая в рукава пальто, возмущенно выкрикнул: «Телятиной назовите!». И хлопнул дверью.

Через пару недель мать сходила в загс – надо было по всем правилам получить свидетельство о моем рождении. Правда, одну ее в загс бабуля Мартуля не отпустила, пошла с ней, чтоб мать в последнюю минуту не вздумала ослушаться деда и записать меня Гретой.

Бабуля Мартуля напилась чаю перед выходом из дома и в загсе захотела в уборную. Бойкая среди своих, в присутственном месте она стушевалась и не решилась спросить у строгой работницы загса, где туалет. Бабуля Мартуля продолжала терпеть, пока моей матери не выдали свидетельство о рождении, в котором было документально увековечено, что зовут меня Светой и родилась я от своих родителей в январских сумерках.

Терпение у нее кончилось, когда вышли из загса. Она забежала за угол и спустила колготки. И только через пару секунд заметила, что за углом курит молоденький участковый. Бабуля Мартуля со страдальческой улыбкой продолжила творить беззаконие. А участковый стоял в нерешительности. Инструкции, объясняющей, что полагается делать в таких случаях, он вспомнить не мог и на всякий случай отвернулся. Потом выкинул окурок и пошел своей дорогой. Некоторые вещи лучше не замечать.

Потрясение мозга

Мне было два года. И я не замечала, что отец возвращается вечером домой пошатывающейся походкой, что вся семья и даже старухи на лавочке у подъезда ругают его за что-то. Не замечала, что мать сидит у окна и молчит часами. Я видела только ее волосы цвета солнца. Мы с котом Тасиком прятались под стулом – играли в чертей, которые набрасываются на человеческие ноги, когда те проходят мимо. И мы не замечали, что никого, кроме нас, это не веселит.

В квартире было две комнаты – Маленькая и Большая. За их окнами росли деревья, за деревьями лежала разбитая асфальтовая дорога, а за дорогой – пустырь. В Маленькой комнате, узкой и вытянутой, на тахте спали мои родители. А в Большой, за шкафом, стояла другая тахта – на ней спал дед Николай. Каждый вечер бабуля Мартуля раскладывала в Большой комнате диван и клала на него перину – на ней заставляли спать меня. Была в новой квартире и кухня – не то что в коммуналке. На кухне сидели женщины – мать, бабуля Мартуля и соседки. Женщины ругали мужчин. Всяких – своих и чужих. Иногда они ругали кого-нибудь конкретного – например, генсека Свищенко или сантехника Брежнева. Хотя, возможно, Брежнев был не сантехником, а электриком – но это не важно. Устав ругать мужчин, женщины рассказывали истории про людей из нашего двора и пили много чая с вареньем из слив. А еще в квартире была кладовка. В кладовке на гвозде висели свернутые змеей садовые шланги. Кот Тасик заходил в кладовку и неморгающими глазами долго смотрел на них.

Однажды я решила достать шланги и посмотреть, что же было в их полых резиновых трубах. Идею подал Тасик. Кот был старше и мудрее меня, поэтому был для меня авторитетом. Пока на кухне женщины вели свой нескончаемый разговор, я придвинула к месту преступления табуретку. Мы с котом запрыгнули на нее. Встав на цыпочки, я ухватилась за шланг и дернула. Ничего не произошло. Тогда я дернула сильнее – прямо изо всех сил. Кот Тасик мяукнул. Тяжелые, скрученные змеей шланги сорвались с гвоздя. Я вдруг полетела с табуретки куда-то вниз, к бесконечно далекому месту приземления. Я летела так долго, что в моем мозгу успело возникнуть множество мыслей. Одна из них была ярче и умнее всех остальных. «Мой отец алкоголик?» – такая это была мысль.

После меня заставляли лежать дни и ночи на жаркой перине в Большой комнате. Потому что у моего мозга было потрясение. Кот Тасик сидел на полу и лизал лапу. Он притворялся, что не был моим сообщником.

Иногда вечерами в Большой комнате, где лежала я, забывали включить свет. На кухне говорили о войне, которую дед всю прошел на «тридцатьчетверке». Стояли сумерки. Была ранняя весна. Вещи в комнате меняли свою форму. Шкаф становился черной дверью в другое измерение, а из-за него выглядывало большое злое насекомое со множеством лапок, похожих на плюшевую бахрому. Все принимали это насекомое за тахту деда под плюшевым покрывалом. Но я-то знала, что никакая это не тахта, а насекомое «тридцатьчетверка» с тридцатью четырьмя лапками. Пока дед шел на нем через войну, оно было смирным и слушалось его. А потом оно спряталось в другом измерении за шкафом на долгие годы. И вот теперь вылезло и притворялось тахтой. Кот смотрел на меня. Глаза у него были широко раскрыты. Он тоже понимал: мир не таков, каким кажется, – просто мы не все видим.

Когда уходили соседки, мать и бабуля Мартуля доставали деревянные кубики с картинками, раскладывали их на моей перине, и мы начинали играть в магазин.

Бабуля взяла у меня кубик, на котором был нарисован дом, и сказала:

– Я его покупаю.

– Дом не продается, – ответила я.

– Почему?

– Потому что его нельзя унести.

– Ну как же нельзя? Можно купить сруб и перевезти его куда угодно.

– Дом может двигаться? – не поверила я.

– Не сам, но его можно двигать.

Этот факт вызвал во мне восторг. Я вскочила с перины и закричала. Бабуля Мартуля схватила меня и уложила обратно. Мать сжала губы и погрозила пальцем. А я начала плакать – они не дали мне возможность насладиться осознанием того, что дом может двигаться. Ведь движение – самая удивительная вещь на свете.

В прихожей хлопнула дверь – вернулся с работы отец.

– Опять поддатый? – с презрением произнесла мать и добавила: – Иди, успокаивай.

Отец вошел в комнату. Я сидела на коленях у бабули Мартули и рыдала. Отец опустился на корточки передо мной и спросил: «Эт самое, чего ты?» «Дом двигается!» – глотая слезы, объяснила я. В руке у меня был крепко зажат кубик с картинкой дома. Отец вдруг отнял у меня кубик и стал грызть его. Это было так неожиданно, что слезы у меня высохли, и я полезла к отцу на загривок и стала кусать его за уши. Отец запищал, как кот, – он боялся щекотки. Бабуля снова схватила меня и уложила на перину. А мать со вздохом произнесла:

– Ну и дурак же ты, Ленька.

А потом мать заставила меня ужинать. Она принесла блюдце и положила его рядом со мной на перину. В блюдце было жидкое яйцо, перемешанное с солью и хлебом. Чайной ложкой мать впихивала в меня еду, а я подставляла под ложку щеку вместо рта. Мать ругалась. Если бы я выросла с пятиэтажный дом, я бы нашла способ уничтожить все мировые запасы пищи. Не было на свете вещи отвратительней еды. Казалось, я ем сопли – прохладные и пахнущие вареным яйцом. Меня вырвало.

Все начали суетиться. Все, кроме кота Тасика. Он лежал на подоконнике, мудро зажмурившись, спокойный, как шкаф. Глядя на него, я понимала, что все в порядке и волноваться на самом деле не о чем. Бабуля носила меня на руках по комнате, а мать меняла простыню и строго говорила бабуле: «Не укачивай ее». Мне положили на голову компресс и на неделю запретили даже садиться на перине.

Поздно вечером возвращался из цеха дед Николай. Ужинал и шел гулять по пустырю, который лежал за нашим домом, прямо за дорогой, посреди Путейской улицы. Раньше, до потрясения, дед брал меня с собой – и мы бродили по пустырю в тихой темноте. А ночью он садился на перину – и мы молчали, глядя на потолок.

Я лежала на перине долго-долго, пока за окном на деревьях не распустились почки. А встав, уже не верила, что с моим мозгом все в порядке. Кажется, он так и остался на всю жизнь потрясенным.

Отец и его сталактиты

Самый умный из всех людей – мой отец Леонид. Когда жизненные обстоятельства сложились так, что всякая борьба с ними показалась ему бессмысленной, он взял и спился. Приспособленчество – суть дарвинизма, лучший способ выжить. Время от времени он вспоминал, что жизнь начиналась с чего-то важного… Но это, ей-богу, такие мелочи: до конца оставалось дотянуть совсем немного. Как известно, жизнь проходит быстро.

И она прошла быстро, выбила из него молодость и спесь. Желтыми пальцами он мял папиросу и, прежде чем закурить, дул в нее. Сразу же кашлял – надрывно. Туберкулез. Он прикидывал, что можно загнать за бутылку водки патефон, доставшийся нам от сестры деда Николая. Ему очень надо было выпить: у него тряслись руки. Когда-то – он и сам не заметил этого момента – жизнь просто закончилась. Оказывается, существовать можно и после конца.

Я помню его другим – молодым, красивым и нервным. Он пьет дешевый ягодный портвейн, как воду, прямо из бутылки. А потом бежит по глубокому снегу, смешно растопыривая ноги. Вдруг падает и долго лежит в снегу. Я подбегаю. Мне страшно: не умер ли он? А он смотрит в небо. В глазах его пьяные слезы. «Светочка!» – кричит он и душит меня в объятиях.

Отец был фрезеровщиком. Только не на Авиационном, а на Металлургическом заводе. Он любил гульнуть после получки. «Пойти по дружкам» – как выражалась бабуля Мартуля. Жить с тестем и тещей ему не нравилось. Он часто намекал на это моей матери. Но она в тот год была толстой и апатичной после беременности мною. Жарила пирожки, пила кофе и смотрела в окно, на пустырь, считала количество единиц постиранного белья, развешенного на веревке в кухне, и сожалела, что не влезает ни в одно платье из прежней жизни.

Иногда отец набирался смелости и вступал в споры. Но только не с дедом Николаем. Дед был молчалив и строг. И если вдруг дед что-то говорил, его слово было законом. Спорил отец только с бабулей Мартулей. И только когда никто не слышал.

– Лень, зачем ты куришь в туалете? – делала ему замечание бабуля Мартуля. – Вон дед всегда на лестницу ходит.

– Да мне какое дело, куда он ходит!

– Что это ты разговорился? Чем тебе не угодили?

– А еще он каждый вечер суп ест. Из моей получки, между прочим.

– Мы, по-твоему, получку в дом не приносим? Объест он тебя, что ли?

– Вы в наши дела не вмешивайтесь, мы… В общем, теперь отдельно готовить будем.

– Кто ж вам запрещает?

Бабуля Мартуля и мать продолжали варить борщ в большой кастрюле, а потом переливали в две разные, чтобы мой отец Леонид жил с уверенностью, что ест собственный борщ, ничего общего не имеющий с борщом деда Николая.

Однажды ранней весной я попросила отца купить мне леденец. От получки у него осталось четыре рубля, и он планировал их прокутить в тот же вечер. Моя просьба его испугала. Он пробормотал что-то невнятное и засобирался. Быстро натянул куртку. Убежал.

Мы не видели его два дня. Когда он пришел, мать с бабулей тотчас накинулись на него с упреками. Отец беспомощно ухмылялся. А потом подошел ко мне и потрепал по голове. Но я отвернулась:

– Ты не купил леденец!

Не купил белочку на палочке. Темную, из пережаренного сахара. Горьковатую сласть. Почему?

Отец вдруг побежал в коридор. «Ты куда это? – крикнула ему мать. – Только попробуй смыться!». Но он не послушался. Накинул куртку – и был таков.

Вернулся отец через час. Без куртки, но с фингалом и ссадиной на скуле. Не обращая внимания на жену и тещу, с виноватой улыбкой подошел ко мне и вывернул карманы брюк. Оттуда посыпались монетки и леденцы – петушки, зайчики и белочки на палочках.

Мама и бабуля Мартуля укоризненно смотрели на все это. А я отвернулась и не взяла ни одного. И зачем я просила? Эти леденцы, жалкой горкой лежащие передо мной, стали мне неприятны, будто были закапаны кровью из ссадины на скуле отца. Отец стоял, пьяно улыбался и шмыгал носом. Деньги и леденцы – зло, почувствовала я тогда.

Весной Путейская улица превратилась в стремнину. Затопило дорогу. Под нашими окнами уазик застрял в каше из снега и грязи. Машину вытаскивали всем двором. На улице Второго Интернационала с крыши упала метровая сосулька и едва не убила женщину. Ребятня пускала щепки по весенним ручьям. А в библиотеку на Республиканской завезли полное собрание Большой советской энциклопедии.

В субботу отец выпил бутылку пива и сел смотреть телевизор. А дед Николай вдруг сказал ему: «Ну-ка, пойдем». Они закрылись в Маленькой комнате и пробыли там долго. Потом дед вышел, собрался и отправился гулять по пустырю.

Отец сидел на тахте и плакал. Я села на пол, чтобы понаблюдать за ним. Кот Тасик тоже сел понаблюдать.

Пришла мать и произнесла:

– Ну, чего сопли распустил? Правильно он тебе все сказал.

– Сам тоже пьяный бывает, а мне нотации читает. Я его, эт самое, с лестницы спущу! Вы его приструните. Я выпил-то только бутылку. Все пиво пьют.

– А ты больше всех, – усмехнулась мать.

Отец промолчал.

– Ну, чего молчишь? Кишка у тебя тонка, Ленька.

Я поняла по тону матери, что у здорового человека кишка должна быть толстой. Так вот почему отец плачет: у него болит его тонкая кишка.

– Анекдот рассказать про тещу? – отец решил умаслить мою непреклонную мать.

– Иди ты, олух царя небесного!

– Да почему же я для тебя самый злейший враг?

Мать не ответила. А отец посмотрел на меня и произнес:

– Январской ночью Света маленькая спит, и снится Светочке огромный сталактит…

– У самого у тебя сталактиты вместо мозгов, – раздраженно сказала мать и ушла из комнаты.

– Эт самое, на Камчатку уеду, – поделился со мной отец.

На Камчатке не было людей – только снежные горы и бурные реки. И отцу там было бы хорошо, как птице в небе.

– Дед плохой, – шепотом добавил он. – Ты его не люби, он на папку ругается.

Я не поняла, почему дед плохой и недоверчиво улыбнулась. Кот Тасик махнул хвостом и ушел на кухню – добывать колбасу. А отец сказал: «Ох, беда, беда…» – и начал обдумывать план побега на Камчатку.

Дед почти всегда приходил поздним вечером. Для меня он был ночной житель. Я подозревала, что он знает много тайн – например, что в сумерках шкаф становится дверью в другое измерение. Но говорить с дедом об этом мне не приходило в голову. А зачем? Ведь я и сама знала тайну шкафа и даже тайну «тридцатьчетверки». Мы вообще редко говорили с дедом. В основном молчали, глядя на потолок.

Но становился ли дед от этого всего плохим?

Ночью, когда дед сел на перину, я перебралась к нему на колени и сказала:

– Ты плохой. Но я тебя все равно люблю. И я знаю, что твоя тахта по ночам превращается в «тридцатьчетверку».

Дед погладил меня по волосам и пошел спать на тахту за шкафом. А я не спала долго – я следила за Жуком с надкрыльями цвета речного ила: он полз по оконному стеклу и ждал, когда же я осмелюсь подойти и подержать его на ладони. И я осмелилась. Жук расправил крылья, спланировал ко мне на макушку и запутался в моих волосах. Я сняла его со своей головы, сжала в ладони – и тут произошло чудо. Мы оказались среди белых камней, на берегу быстрой реки. Никогда еще вокруг меня не было так тихо. Почти бесшумно неслась среди валунов прозрачная вода, на берегу шуршала надкрыльями цвета речного ила колония Жуков, на глинистой почве, красной, как марсианская пыль, остались мои следы – а над всем этим вставало огромное оранжевое солнце. Так я впервые оказалась в моем измерении, где не было и не могло быть громких звуков.