Текст книги "Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра. Роман"

Мертвая

Мне надоело ходить по асфальту и говорить с людьми, поэтому я целую неделю провела в своем измерении. Все, что мне было нужно, находилось здесь: белые камни, быстрая река и ветер. Колония Жуков с надкрыльями цвета речного ила ползла вдоль Океана. Жуки расправляли крылья и присоединялись ко мне – мы летели на границе стратосферы, под нами лежали облака, скалы и береговая линия Океана. Если я преодолею скорость света, я научусь путешествовать во времени. Жаль, у меня все еще нет звездолета, умеющего развивать такую скорость. Но я всегда буду мечтать о нем – эта мысль ласкала душу, когда я приземлялась, ложилась среди белых камней и смотрела на Жуков в небе. Жуки в моем измерении летали уже вечность и не уставали никогда.

Прошло много дней с тех пор, как мать увезли в больницу. Настал октябрь. Я сидела на стуле в детском саду и ждала, когда меня заберет бабуля Мартуля. Но она не пришла. Из детского сада меня забрала бабушка Мишки Кульпина. Она надела на меня куртку и шапку и повела к дому. Всю дорогу она говорила, что люди иногда надолго уезжают в командировки, но потом возвращаются. Я так и не поняла, какую мысль она хотела до меня донести.

Бабушка Мишки Кульпина почему-то привела меня в квартиру старой татарки и оставила там. Бабанька сидела за столом на кухне и перебирала горох под настольной лампой. В горохе завелись насекомые.

– Всему своя срок, – увидев меня, сказала старая татарка и вздохнула.

Тамара сняла с меня шапку и куртку, взяла за руку и отвела в комнату. Здесь тикали настенные часы и стояла детская кроватка моих сестер. Я подошла и заглянула в нее – карликовые человечки лежали там с открытыми глазами и сопели. Это меня очень удивило: оказывается, они могли и не кричать.

Тамара принесла из кухни две бутылочки со смесью и стала кормить обоих человечков сразу. Они часто задышали, высасывая из бутылочек смесь, – похоже, пропитание доставалось маленьким гомункулам с большим трудом.

Моя мать любит этих человечков, почему же их кормит чужая девушка Тамара? Кто ей разрешил унести их и прикасаться к ним, как будто они принадлежали ей? Обида за мать была так велика, что я чуть не заплакала.

Тамара посмотрела на меня и сказала:

– Хочешь покормить их сама?

Я взяла у Тамары обе бутылочки и вставила их в гомункулов. Но что-то я делала не так, потому что они вдруг перестали сосать и начали корчиться – сначала яйцевидная, а за ней и та, что была похожа на старушку. Тамара сказала, что я неправильно держу бутылочки.

– Им неудобно, – объяснила она и стала придерживать мои руки, показывая, как именно нужно кормить гомункулов, чтобы они остались довольны.

Человечки сосали свой корм и смотрели на меня. Они меня изучают – вдруг поняла я. Еще никто не изучал меня с таким интересом, как гомункулы. Когда они наелись, я показала им свою родинку на голове и болячку на пальце. Человечки изучали части моего тела с изумленно приоткрытыми ртами, а потом уснули.

Тамара застелила простыней диван, положила подушку и сказал, что мне пора спать.

– Почему мне нужно спать у тебя? – спросила я.

– Потому что сегодня ты у меня в гостях, – объяснила она, села рядом и сидела, пока я не сделала вид, что сплю.

Утром пришла бабушка Мишки Кульпина и повела меня в детский сад. На улице моросил дождь. Рядом с подъездом стоял уазик, возле него курили двое мужчин, а другие двое выносили из уазика большой деревянный крест. На лавочке сидела бабуля Мартуля – в серой кофте деда и черном платке. Бабуля улыбнулась мне такой жалкой улыбкой, что захотелось подбежать к ней, обнять и прирасти к ее телу навсегда, превратиться в ее третью руку или хвост. Но мою ладонь крепко держала бабушка Мишки – кто знает, возможно, она вновь объявит меня преступницей, если я вырвусь и убегу от нее. И я прошла мимо бабули Мартули. Внутри меня все тряслось от горя, как малиновое желе.

Вечером меня снова забрала из сада Мишкина бабушка. На этот раз она молчала, шла быстро и тянула меня за руку. Куда на этот раз, опять к старой татарке? – пыталась угадать я.

Но она привела меня в нашу квартиру. На лестничной клетке я увидела деревянный крест, который утром выгружали из уазика двое мужчин. Дверь была открыта. Из квартиры слышались голоса. На полу в коридоре кто-то оставил много грязных следов. Соседка провела меня в Большую комнату. Там стоял гроб, обитый красным сукном с черной бахромой по двенадцати граням. А в гробу лежала женщина, похожая на мать очертаниями лица и тела. Губы у нее были ярко-красные – от формальдегида, которым замораживали мертвецов в морге, – а волосы скрывал чепчик. Рядом с гробом на табуретке сидела бабуля Мартуля в той же дедовой кофте и черном платке, что и утром. Мне показалась, что бабуля сошла с ума – она все время выла и сморкалась. Кто-то шептал: кесарево сечение… сепсис… сироты…

Я подошла к бабуле Мартуле, не обратив внимания на мертвую женщину, и сказала:

– Не плачь. Люди возвращаются из командировок.

Бабуля обняла меня, уткнулась мокрым носом в мою щеку и завыла еще безумнее.

– Попрощайся с матерью, – бабуля тихонько подтолкнула меня к гробу. Я не поняла, чего она от меня хочет. Женщина в гробу не была моей матерью.

В ногах мертвой стояла Роза и строго смотрела на меня. Она пришла, чтобы делать то, что ей нравилось, – всю ночь шептать над гробом непонятные слова. Отпевать – называла это Роза. Она поправила покрывало на ногах мертвой и сказала:

– Быстро же ты собралась, не пожила, как следует, – Роза всегда была ласкова к покойникам.

Люди говорили о смерти так много, что я поверила, что мать умерла. Но поверить, что женщина в гробу и есть мать, я не могла. Эта мертвая имела нечто общее со шкафом или стулом, но не с матерью.

На третьи сутки у мертвой почернели губы, и ее повезли закапывать в землю. Отец держал меня за руку, когда гроб выносили и засовывали в пазик. Человек в черных очках все время фотографировал. Потом фотографии, которые он сделал, бабуля Мартуля завернула в целлофановый пакет и сунула в шкаф, между бельем.

Еще вечность – целых четыре дня – я жила с чувством бездомности в нашей квартире, которая вдруг стала нечистой, неуютной и пахла горькими каплями от сердца и мертвецами. Здесь с утра до вечера была отворена входная дверь и распахнуты окна, сюда ходили чужие люди и делали скорбные лица, разговаривая с бабулей. А бабуля все время плакала. Мертвая женщина, похожая на мать, уже лежала глубоко под землей, а Земля неслась вокруг своей звезды со скоростью 29,783 км/c. Еще бесконечно долго будут лететь звезды, планеты и галактики, даже когда от мертвой женщины не останется и следа, они все еще будут лететь. Но все это так или иначе не продлится дольше одного мига, ведь время относительно. Весь мир, с квазарами и утренней росой на траве, как камешек, что хранится в моем спичечном коробке, перекатится на ладони бога и вернется в исходную точку, в состояние абсолютного покоя. В кинотеатре выключится проектор, бог погрузится во тьму.

Какой же неудачницей нужно быть, чтобы умереть от сепсиса после изобретения пенициллина.

Темная фигура

Бабуля Мартуля по-прежнему ходила в цех на дежурства. С должности завхоза она перевелась в сторожа, ведь сторожу положено было работать по графику сутки через двое, а не каждый день. Уходя в цех, она относила гомункулов в квартиру старой татарки, а меня оставляла с отцом. Иногда с ночного дежурства ее отпускали домой. Днем бабуля варила борщи и рисовые каши, а когда в форточку заглядывала синица, говорила:

– Это она нас навещает.

Когда бабуля уходила в цех, отец начинал рыться в шкафу, в трельяже, под раковиной, под ванной и даже в бачок унитаза заглядывал – он искал самогон, который – был уверен отец – прячет бабуля. Не находил – и убегал куда-то на несколько часов. Возвращался отец пьяным.

Пьяный отец плакал и стенал: «Света! Как мне жить, Света? Никому я не нужен. Я повешусь, Света». Одна часть меня сочувствовала отцу, а другая – прислушивалась к всплескам воды у валуна, похожего на лунный камень, где, рядом с бобровой плотиной, охотилась на мальков зубастая рыба.

Я проводила в своем измерении все больше времени. Летала с Жуками над Океаном. Спала на камнях у быстрой реки, а просыпаясь, шла к лунному валуну – здороваться с бобрами. Ну а потом снова отправлялась в полет. Километры этой холодной земли проносились далеко внизу подо мной. Я хорошо изучила исполинские скалы и холмы за скалами. Холмы тянулись до горизонта – тихие, покрытые низкорослым кустарником и ярко-красными ягодами. Сидя на скалах, как альбатрос, я смотрела на эти холмы и ждала, когда зайдет за горизонт большое оранжевое солнце. Кажется, я провела здесь сотни земных жизней – я летала так далеко, как не летали даже Жуки с надкрыльями цвета речного ила, сидела на скалах так долго, что теряла чувство времени, смотрела, как на холмы падает сумеречный свет, и не могла насмотреться – мне всегда не хватало хотя бы еще одной секунды, хотя бы еще одной вечности.

Жуки открыли мне много тайн. От них я узнала, что мое измерение со всеми его чудесами – Океаном, колонией жуков, трудолюбивыми бобрами, зубастой рыбой и белыми камнями у бурной реки – простирается на планете массой 5,9726·1024 кг. Ее экватор превышает 40070 км. Эллиптическая орбита этой планеты имеет перигелий радиусом 147 098 290 км и апогелий, радиус которого равен 152 098 232 км. У планеты один естественный спутник, поверхность которого изранена кратерами от ударов метеоритов. А атмосфера этой планеты состоит из кислорода, азота, аргона, углекислого газа и водяного пара. Жуки подтвердили мою догадку о том, что вселенная испещрена пространственно-временными туннелями. Мой пока еще несуществующий звездолет должен набрать скорость света, чтобы путешествовать по ним.

Как-то вечером бабуля отнесла гомункулов к старой татарке и ушла в цех. Отец заснул на полу в коридоре, а я сидела в темноте на подоконнике в Большой комнате, где когда-то любил сидеть кот Тасик, и смотрела на пустырь. Сухая трава была припорошена инеем. Я думала о гомункулах: может, им плохо в квартире старой татарки, возможно, им надоело сосать корм из бутылочек, который дает им Тамара, и они хотят изучить мои новые болячки?

Вдруг мне показалось, что в комнате, за моей спиной, кто-то есть. Я обернулась и увидела, что на тахте деда сидит, согнувшись, темная фигура. От ужаса я отвернулась к окну. Как же мне хотелось в тот момент оказаться среди сухой травы на пустыре, а не в этой комнате. Именно тогда я поняла, что вечность – это не бесконечное течение времени, это его максимальная концентрация в одном мгновении. Ты тонешь в секунде страха, а секунда длится вечно. Я пережила эту вечность и снова оглянулась. Темная фигура по-прежнему сидела на тахте. Что ей от меня надо? Еще одной вечности мне не пережить. Я спрыгнула с подоконника и, зажмурившись, пронеслась сквозь пространство Большой комнаты, в коридоре перепрыгнула через спящего отца и выскочила в подъезд, а потом во двор.

На мне было домашнее платье, испачканное вареньем, и носки. Я села на лавочку у подъезда. Лужи схватились ледяной коркой, а ветер раскачивал ветки клена, возле которого я в незапамятные времена разговаривала со старой татаркой о смерти. Прошла еще одна вечность – несколько минут. У меня зуб на зуб не попадал. Но вернуться домой я не могла – там сидела фигура.

Во сне будет теплее – решила я и легла на лавку. Меня разбудил участковый. Он часто бывал в нашем дворе – приходил в квартиру Ленки Сиротиной, когда ее мать била безмозглого старика. Бывал он когда-то давно и у нас – разговаривал с дедом Николаем о пропаже каких-то дворников с чужой машины. Участковый был уже не такой молоденький и не так гордо носил фуражку с кокардой, но, как и прежде, подмигнул мне, и спросил:

– Ты чего из дома ушла? Пойдем, отведу тебя.

– Не хочу.

– Это как, не хочешь? А куда хочешь, в детдом? – нахмурил он брови.

– Там… мертвец меня преследует.

Участковый вздохнул, присел на корточки рядом и сказал мне на ухо:

– А ты перекрестись – и все пройдет. Пойдем домой, замерзнешь.

– Там бабули Мартули нет…

– Я позвоню ей на работу из телефонной будки, и она придет.

Он отвел меня домой. Включил везде свет – и я увидела, что темной фигурой была брошенная на тахту отцовская куртка. Участковый растолкал отца и спросил:

– Дочь твоя старшая где?

Отец сел на полу, осоловело посмотрел по сторонам и осторожно предположил:

– Спит…

– На улицу она убежала и чуть не замерзла. Если еще раз такое повторится, я на тебя дело заведу. Тебе ясно?

– Ясно, гражданин начальник.

– Не паясничай, а то в КПЗ заберу. Я тебе серьезно говорю: дети у тебя растут, возьмись за ум. Их кормить, одевать надо, на ноги ставить. Мужик ты или нет?

Отец сидел, понурившись.

Участковый наказал мне: «А ты не убегай больше». «Дверь запри» – велел он отцу и ушел.

Отец еще долго сидел на полу, раскачиваясь и опустив голову. А потом произнес:

– И чего ты ушла-то? Выпороть тебя, что ли?

Я молчала. Пороть он меня не станет – это я знала точно: свой ремень он пропил на прошлой неделе и теперь подвязывался поясом от материного летнего платья в горошек.

– Ой, Света, тяжело мне, грустно мне, – вдруг всхлипнул отец и пьяным голосом прохрипел: – Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее, пропадаю…

Он рыдал, размазывая сопли по лицу, а я сидела на тахте деда, рядом с курткой, и время от времени крестилась. Потом пришла бабуля – и все встало на свои места: она угомонила отца и уложила спать меня.

Родственники с окраины

На сорок дней приехали родственники отца: его сестра Валентина и его мать – бабка Наталья. Приехали они с окраины Империи зла – из Киева.

– Зачем они живут так далеко? – спросила я отца.

– Затем, эт самое, что по распределению твою тетку туда после института отправили, – ответил отец и плюнул в лужу. Он плевал в лужу всегда – такая у него была привычка.

Бабка Наталья ловко лепила пельмени, загибая тесто по краям красивой каемкой, передвигалась, как черепаха, еле-еле. Ноги у нее вечно мерзли, и она надевала толстые шерстяные носки.

К поминкам готовились обстоятельно: накануне приезда киевских родственников бабуля старыми одеялами плотно занавесила окно и проход в кухне, поставила на плиту огромный чан и целые сутки гнала самогон, а потом разливала его по бутылям. На следующий день побежала по магазинам и даже на рынок в центр города съездила – привезла две сумки подпорченных продуктов: она покупала то, что подешевле.

Приехали киевские. Тетка Валентина варила компот из сушеных яблок, бабка Наталья лепила пельмени, а бабуля пекла блины и рыбный пирог.

На поминках собрались соседи и сослуживцы бабули Мартули. Выпили, поели блинов. Опрокинув стопку, бабуля раскраснелась и завыла, словно ополоумела, – как и на похоронах. Сидели часа четыре, а потом разошлись, оставив горы грязной посуды и испачкав скатерть.

Начали убираться в квартире, и тетка Валентина между делом спросила:

– Ну и как вы, Марта Григорьевна, теперь будете?

– Как буду? Да как бог придумает, так и буду.

– Ну а с детьми-то что? Маленькие ведь совсем еще.

– Вот ты, Валя, и поговори с братом. Дети ведь у него, а он, чуть деньги появятся, за воротник закладывает.

– Тяжело ему, Марта Григорьевна, он жену потерял.

– А мне не тяжело, Валя? А ведь я не пью. Все на мне – и хозяйство, и дети. Еще спасибо, начальство у меня сердобольное, с работы не гонит, хотя какой из меня теперь работник…

– Говорили мы с Леней. Он растерянный совсем, не может в себя прийти.

– И про детей говорили? И что он сказал?

– Не смогу, говорит, их поднять, сил нету.

– Да как же нету? Он молодой мужик – и у него сил нету? А у меня, бабки, есть, что ли? Стыда у него нет, а не сил.

– Очень ты, Григорьевна, зло про него думаешь, – вмешалась бабка Наталья. – Горюет он.

– Я бы тоже села да погоревала, только душа не на месте: горюешь, а дети голодные.

– Какой-то беспредметный разговор получается, – произнесла Валентина. – Давайте сядем и решать будем, как дальше жить. Вы уже не молодая, мы понимаем, как вам тяжело. Не поднимете вы одна троих. Было бы им хоть по десять лет, а то ведь совсем маленькие. И на Леню надежды нет, совсем он подавлен.

– А с детьми его что будет – об этом и не думает?

– В детдом их надо, Григорьевна, сдать, – не стала тянуть бабка Наталья.

– Как это, в детдом? – растерялась бабуля Мартуля.

– Вы подумайте, – растолковывала Валентина, – на время хотя бы, пока подрастут. Или, к примеру, только двойняшек отдать – все полегче будет вам справляться.

– Ты, Валя, им тетка родная. А ты, Наталья им родная бабка. И у вас душа болеть за детей не будет? Да как же это так – отдать чужим людям и все?

– Но ведь не навсегда же, – произнесла Валентина. – Вы поймите, мы бы с радостью помогли. Но не можем: у меня сын и муж в Киеве, работа, вся жизнь там…

– А из меня какой помощник? – вставила бабка Наталья. – Ноги совсем больные, еле хожу…

– Ну так и не решайте за других, что им с родными детьми делать, – отрезала бабуля Мартуля и, громыхая посудой, ушла на кухню.

Тетка Валентина побыла у нас еще пару дней, а потом уехала. А бабка Наталья – против воли, но из приличия – осталась до весны, чтоб помочь бабуле.

Весь ноябрь бабка Наталья сидела у батареи и вязала свитер отцу, лепила пельмени и жаловалась, что у нее мерзнут ноги.

Отца уволили с завода за прогулы и пьянство, и он перебивался случайными заработками: к кому-нибудь сходит полку прибьет или обои поклеит… А так как расплачивались люди за такую работу все больше водкой, то отец часто бывал пьяным.

Бабка Наталья ему на меня жаловалась:

– Дочка твоя меня ни во что не ставит. Я отвернусь, а она спицу стащит и смеется, когда я искать начинаю. А вчера так и вовсе от рук отбилась. Григорьевна на дежурстве была. К вечеру у меня спина не разгибалась: попробуй двоих-то потаскать туда-сюда. Только я села, а эта носиться начала – бегает, как бешеная. Я ей говорю: сядь, чего носишься? А она мне: не сяду, я паровоз! Я ей: сейчас милицию вызову. А она язык показывает. Вот и вся благодарность. А Григорьевна, – наклоняясь к сыну, шептала она, – против меня ее настраивает.

Отец подзывал меня и спрашивал:

– Ты зачем свою бабушку дразнишь?

– Я свою бабушку не дразню, а она, – показала я на бабку Наталью, – мне не бабушка.

– Вот видишь! – торжествующе и скорбно произносила киевская бабка.

– Если будешь так себя вести, тебя в детдом отдадут, – прибавляла она. – Ты знаешь, что всякий человек должен делать в первую очередь? Почитать старших…

Мне приходилось просить у нее прощения, чтобы меня не отдали в детдом.

В начале декабря бабка Наталья спросила у бабули Мартули, когда та собиралась в магазин:

– Ты мимо почты пойдешь? Может, письмо мое отправишь?

– Отправлю.

– Вон, на столе лежит.

Бабуля взяла письмо, смотрит – конверт не заклеен. Бабка Наталья, сунув письмо в конверт, принялась считать петли, да так и забыла конверт заклеить. По дороге на почту бабуля прочитала письмо. В письме в Киев бабка Наталья писала:

«Дорогая моя дочь, а также зять мой, кланяюсь вам низко. Каждый день встаю утром в шесть часов. Будит меня радио. Сколько раз Григорьевне говорила: выключай радио. Но что горохом по лбу, то и ей мои слова. Не ставят они меня ни во что. Каждый день готовлю, стираю пеленки от детских какашков. От этих какашков уже кожа с рук лезет. А старшая внучка у Григорьевны – шкодница. Дразнит меня и спицы ворует. И холодно тут так, что ноги почти не ходят. Помру я, мои дорогие, здесь, если не уеду. А потому и прошу тебя слезно, дочь моя Валентина, чтоб ты написала письмо Григорьевне. Напиши, что внучек мой Вадичка заболел и за ним ухаживать некому. Чтоб я смогла к вам вернуться».

Бабуля ни слова никому не сказала про то письмо. Через пару недель из Киева пришел ответ.

Бабка Наталья вошла в кухню и виновато объявила, показывая письмо от дочери:

– Вот, Вадичка заболел…

Остался после ее отъезда только недовязанный свитер для моего отца.

Экзорцизм

Зимой гомункулы научились говорить друг с другом на особом, только им понятном языке. Они брали деревянный кубик, который я им протягивала, изумленно открывали рты и долго обсуждали между собой странный предмет идеальной кубической формы. Обсуждение они вели с самыми разными интонациями: то удивленно, то негодующе, то восторженно. Порой один из гомункулов переворачивался на живот и – как ни старался ему помочь другой – уже не мог вернуться в исходное положение на спину. Тогда оба начинали ругательно вскрикивать, а если помощь долго не шла, то и рыдать. Наблюдать за гомункулами было почти так же интересно, как за марсианским ландшафтом пустыря.

По выходным к нам приходила Роза. Она доставала из кармана черной юбки маленькие хлебцы с крестиком на корочке и угощала ими меня и бабулю. Роза сама пекла их в духовке, когда не читала молитвы над мертвецами и не забивала гвозди стальными костяшками пальцев.

Роза крестилась и, не снимая платка, пила чай с бабулей Мартулей на кухне. А я в Маленькой комнате показывала гомункулам чудо – бумажный самолетик. Особенно гомункулы заинтересовались звездой, которую я нарисовала акварелью на крыле.

– А еще у меня есть бог в спичечном коробке. Его имя – глаз динозавра. Когда-нибудь покажу, – пояснила я, и гомункулы засучили карликовыми ножками, выражая крайнюю степень воодушевления.

Впервые я поделилась своей тайной с кем-то, кроме кота Тасика. Воодушевление гомункулов так осчастливило меня, что я залезла на этажерку и спрыгнула оттуда. А затем снова проделала тот же трюк – моя радость могла выплеснуться только в движении. Забираясь на этажерку в восьмой раз, я уронила горшок с геранью – и он раскололся на четыре глиняных фрагмента. Крушение горшка было похоже на извержение вулкана: между осколками глиняных пород, как лава, застыла рассыпавшаяся почва. Над вулканом догорали огненные всполохи цветков герани. Гомункулы изумленно приникли к прутьям кроватки, изучая извергшийся вулкан. Бабуля Мартуля и Роза пришли с кухни и тоже изучали его – но не изумленно, а укоризненно.

Ситуация была однозначная – меня считали виновной в гибели горшка. Намеренное это было убийство или по неосторожности – не имело значения. Мне оставалось только одно – признать вину. Если не в гибели горшка (ведь на него я не покушалась), то, по крайней мере, в том, что в этом мире есть гравитация и предметы летят к поверхности этой планеты с ускорением свободного падения, равным 9,8 м/с².

– Вазу материну об тахту разбила, теперь герань, скоро голову себе расколошматишь, – ворчала бабуля Мартуля.

Роза покачала головой и спросила, часто ли я себя плохо веду. Бабуле так хотелось высказаться, так хотелось почувствовать жалость и поддержку – хоть чью. И она расплакалась и рассказала Розе обо всех моих преступных наклонностях: как я взорвала «Коктейлем Молотова» Мишку Кульпина, как дразнила бабку из Киева, как прыгала с жирафа в песочницу и не спала на тихом часе в детском саду.

– А по дому она тебе помогает? – интересовалась Роза, и ее взгляд, устремленный на меня, становился все холоднее.

– Нет, никто мне не помогает, – всхлипывала бабуля. – Все на мне: и дом, и дети, и работа.

– Посуду надо мыть, пол подметать, ты уже большая, – сообщила мне Роза. – Бабушка твоя тяжелый крест несет, а ты что делаешь? Почему ее расстраиваешь?

Я все больше и больше понимала, что преступна до мозга костей. Чувство вины раздавило меня, как каменная глыба.

– Тебе грустно от того, что ты натворила? – пытала меня Роза.

Я кивнула.

– Что нужно сказать, когда грустно?

Мне была неизвестна та стандартная фраза, которой люди выражают печаль. Возможно, подумала я, это та самая фраза, которую говорит мой отец, когда ему тяжело и тоскливо.

– Чуть помедленнее, кони… – произнесла я, вложив в эту фразу всю свою грусть.

Роза посмотрела на меня очень строго, поманила бабулю пальцем – и они удалились на кухню для совещания.

Гомункулы карликовыми ручками увлеченно рвали бумажный самолет на мелкие клочки. Я подошла к окну и посмотрела на пустырь. Убежать? Но не сделает ли бегство меня еще виновнее? С тяжелым сердцем, сполна понимая всю свою преступность и трусость, я решилась. На подоконнике лежал спичечный коробок с камнем. Камень был темен, как сухая фасоль, оттого что в его составе была медь – элемент первой группы четвертого периода периодической системы Менделеева с атомным номером 29. Медь – это хорошо, решила я. Достала глаз динозавра из коробка, сжала его в ладони – и все-таки ушла. Легла на белые камни и целую вечность лежала неподвижно. Колония Жуков с надкрыльями цвета речного ила окружила меня. Жуки трогали лапками капли воды на прибрежной глине. Эта вода лилась из моих глаз. А вечность спустя мы отправились к бобровой плотине. Там, у плотины, я показала Жукам камень. Может быть, из него получится создать звездолет? Я надеялась, что Жуки помогут. Они выстроились вокруг камня и долго его изучали. Даже когда пошел дождь и надкрылья Жуков заблестели от влаги, они все еще задумчиво смотрели на глаз динозавра. Огромная рыба вынырнула у бобровой плотины и поздоровалась со мной, открыв рот, полный острых зубов. Она вытащила веточку из плотины и уплыла с нею – рыба так и осталась большой хулиганкой. Я попросила бобров не обижаться на нее и села на лунный камень у реки – посмотреть, как будет уплывать за горизонт гигантское оранжевое солнце.

Я прожила с Жуками много месяцев. Мы летали над Океаном и пили холодную воду из бурных рек. Каждый свободный от полетов момент мы выстраивались в круг возле камня и изучали его физические свойства. Но однажды я вспомнила о людях, что остались в другом мире, – о карликовых гомункулах, отце и бабуле Мартуле. Им никто не мог помочь. Я тоже не могла. Но я могла хотя бы вернуться. Возвращаться не хотелось – но, возможно, люди, которые остались без меня, по мне соскучились.

И я вернулась. Гомункулы спали. Бумажный самолет превратился в изжеванные комочки на полу у кроватки. На совке покоились осколки горшка, листья и цветки герани и черная земля. Горшок уже не станет глиной, а изжеванная бумага – самолетом. Вселенная расширялась с огромной скоростью. Возможно, если бы вселенная начала сжиматься, время потекло бы вспять. Но она расширялась – и черепки горшка лежали на совке, не склеиваясь, не возрождаясь.

В коридоре Роза надела валенки, сказала бабуле Мартуле: «Завтра принесу все необходимое, и начнем» – и ушла.

На следующий день меня посадили на табуретку в проходе между кухней и коридором. Роза зажгла свечку и наклонила ее над блюдцем с водой. Расплавленный воск капал в воду. В воде он застывал и превращался в причудливые фигуры. Роза зашептала свои страшные слова и занесла блюдце со свечкой над моей головой – я вжала голову в плечи, ожидая, что вот-вот свечка и блюдце в руках Розы превратятся в орудие моей казни – может быть, в топор. Бабуля Мартуля сидела у окна, подперев щеку ладонью, и со страхом и надеждой в глазах следила за манипуляциями Розы. А та шептала, водила блюдцем и свечкой над моей головой и дотрагивалась до меня твердыми, как сталь, костяшками пальцев. Роза забыла о времени – она изгоняла из меня бесов. Иногда я, превозмогая страх, заглядывала в ее глаза – глаза были пустыми и холодными, как льды Арктики: старуха летала где-то в межзвездном пространстве. Мне показалось, прошло несколько дней, прежде чем она вернулась на землю и показала бабуле Мартуле блюдце. В блюдце плавали темные восковые монстры марсианской породы – они и испугали, и восхитили меня своей причудливой формой.

– Видишь, что… – покачала головой Роза. – Еще много работы…

Бабуля тоже покачала головой и согласилась, что работы много.

Восемь выходных дней – долгие четыре недели – из меня изгоняли бесов с помощью блюдца и свечки, в проходе между кухней и коридором. А потом настала весна, и сеансы экзорцизма прекратились – то ли все бесы были изгнаны, то ли у Розы появились другие дела.