Текст книги "Девчонка с Восточной улицы"

Ира поехала на завод. Секретарь пыталась не впустить её в кабинет, что-то пытаясь сказать глазами и жестами. Ира не хотела ничего понимать, ворвалась в кабинет. Сейф был вскрыт, бумаг не было. Ира была в отчаянии. Встретилась с адвокатом. Он уже виделся с Семёном после допросов, разговаривал со следователем. Никакие бумаги не нужны. ″Строительство″ было поводом для выписки ордера на арест. Всё уже предопределено, речь опять идёт об английско-японском шпионе. Так что надежд Ира питать не должна, пусть подготовится, её тоже могут арестовать, и пока пристроит куда-нибудь Светлану. И он больше заниматься этим делом не будет, т.к. ничего, кроме беды для себя и своей семьи, сделать не сможет. С тем и расстались.

Светланку Ира отправила к Лизе и своей маме, которые жили вместе. Иру не арестовали. Через несколько месяцев при очередной передаче Ире сказали, что её мужа здесь больше нет и приносить больше не надо. То же сказали Юле Ермолаевой, жене Миши. После долгих хождений к начальству им удалось узнать, что был закрытый суд, и их отправили в город Сураж, Витебской области. Это было перед Новым, 1941-м, годом. По крайней мере, оба друга были вместе.

Женщины добивались права переписки, и, наконец, им сообщили, что они могут навестить своих мужей в Сураже. В апреле или начале мая Ира с Юлей поехали в Сураж. Светлана оставалась у Лизы и бабушки Либы. Юля своих детей отвезла в деревню к своим родителям, недалеко от Москвы.

Когда женщины приехали, оказалось, что Миши уже не было в живых. Ему ещё в Лефортово, на допросах отбили почки. Здесь, в Сураже, их использовали на работах по разрушению мостов, железных дорог, каких-то бетонных сооружений. Работа была тяжёлая и опасная. Миша очень быстро, не выдержав такой нагрузки, умер. Жене ничего не сообщили, она приехала впустую. Ира сняла угол в соседней деревушке, Юля осталась с ней. Пробыли они там недели три. Покупали в деревне продукты и передавали Семёну. Он был сильно истощён, еле держался на ногах. Оказалось, при подрыве одного из мостов через реку Западную Двину взрыв состоялся раньше, чем все покинули этот мост. Люди, как горох, посыпались вниз. Семён оказался у самого края моста, что и спасло ему жизнь. Он упал с большой высоты, но зацепился за песчаную насыпь у основания моста и покатился по ней. Получил сотрясение мозга и ушиб позвоночника, но остался жив. Так повезло не многим. Может, в преддверии войны был приказ уменьшить состав заключённых, которых надо будет вывозить из зоны будущих военных действий?

Перед самой войной лагерь переместили куда-то под Куйбышев. А когда началась война, стала ощутима острая нехватка ″живой силы″, из заключённых стали формировать ″штрафбаты″ и отправлять на фронт. Как правило, их направляли на самые безнадёжные операции, где предполагались большие потери. Где проходил со ″штрафбатом″ рядовой Семён Осипов, я не знаю. Знаю, что за время войны было получено нами 2-е похоронки. В октябре 1943-го года отец был ранен, контужен, переправлен в лагерный госпиталь по месту его расположения под Куйбышевым.

Впоследствии папа не любил делиться воспоминаниями об этом отрезке своей жизни. Иногда он вдруг рассказывал некоторые эпизоды. Но тогда я многого не могла понять или не проявляла (увы!) интереса, чтобы узнать. Лишь позднее эти отдельные эпизоды связывались в цепочку событий, а иногда не связывались. Но папы уже не было. Я расспрашивала маму, но она знала не всё. Так случилось, что подробности этой части его жизни я узнавала отрывочно. Или когда сама жизнь возвращала к этим событиям.

Например, когда Семён, вернувшись после войны, поехал к жене Орлова, чтобы рассказать ей о последних днях его жизни. Они вместе были в Лефортово. На одном из совместных допросов, когда от них требовали взаимных оговоров, Орлов не выдержал и вспылил, обозвав следователя гадом и убийцей. Следователь тут же подтвердил обвинение, выстрелив в упор в Орлова. Жена, конечно, этого не знала, она даже не знала, жив ли её муж, хотя и догадывалась, поскольку перестали принимать передачи. Но она всё ещё надеялась, ведь у Иры и Юли тоже не принимали, а они оказались живы (на тот момент). Семён тяжело переживал необходимость сообщить о смерти Орлова, произошедшей ещё до войны. Они с Ирой много шептались по ночам, обсуждая эту трудную миссию. Дочка уже была достаточно большой, чтобы понимать, о чём говорят родители.

Или, когда мы встречались с Юлей Ермолаевой и её детьми. Юле, вернувшейся из Суража, пришлось искать работу. Её, высококвалифицированного инженера молочной промышленности, тут же уволили с прежнего места как жену ″врага народа″. Устроилась она куда-то судомойкой. Из деревни забрала сына Славу, а Алю оставила. Двоих она прокормить не могла, а в деревне у родителей было молоко, масло, картошка, хлеб, яйца. Аля выросла крепкой, румяной деревенской девочкой, чувствовала себя неловко в Москве, куда приехала после войны. Она не могла простить матери, что та бросила её, оставив с собой сына. К Славе Аля относилась неприязненно, хотя я запомнила его ласковым, добрым мальчиком. Приезжая к ним, я тоже чувствовала себя между братом и сестрой очень неуютно. Родителям пришлось объяснять мне ситуацию, и они просили меня быть терпеливой, общаться с обоими, чтобы помочь им обрести друг друга. Но, в конце концов, из этого ничего не получилось. Слава стеснялся перед друзьями своей деревенской сестры. Аля в присутствии его друзей и в школе чувствовала себя нескладной, чересчур румяной, малообщительной. И во всём винила мать, даже подросши, не смогла её понять, поверить, что таким образом мать сохранила ей здоровье и саму жизнь.

Или, когда уже в 1947 году расстреляли его друга детства Афанасия Фортунатова. Афанасий был в 1945 году директором Красногорского завода, производящего известные фотоаппараты "ФЭД". Семён долго не мог устроиться на работу, его "судимость" сразу закрывала двери Отделов Кадров. Он обратился за помощью к другу. Фортунатов не побоялся взять на работу "судимого" Семёна Осипова. Красногорск находится в Подмосковье, дорога с Автозаводской туда не близкая, но это была работа, были "карточки" на продовольствие и зарплата. Семёну выделили койку в общежитии, чтобы он мог там ночевать, если работа задержит допоздна. В 1946 или 47 году Афанасий Фортунатов получил партийное поручение: его направили куда-то на Север разводить кроликов. Кролики, конечно, замёрзли и все передохли. Афанасия – расстреляли. Конечно, Семён не мог сдержать эмоций и слёз. Его маленькая дочь тогда не могла всего понять, но через много лет услужливая память высветила давно ушедшую, необычную картину рыдавшего отца.

Или, когда из лагерей вернулась и приехала к нам жена Павла Иноземцева. Семён ничего не знал об их судьбе, не от кого было узнавать. Полина вернулась в 1954 – 55 г, с дочкой Галей, которая появилась на свет в Лагере. Отцом был начальник лагеря. Только так Полина смогла выжить. Она рассказала, что Павла расстреляли прямо в кабинете следователя при ней. Полина с дочкой вернулась домой, без права проживания в Москве. Реабилитация была ещё впереди. Она остановилась у нас. Вместе с Семёном они стали разыскивать сына. Нашли. Сын не пустил мать на порог, обвинив родителей в том, что они бросили его. Отец через своих знакомых помог устроиться Полине на работу в г. Ступино, под Москвой на какую-то фабрику. Но жильё она смогла найти только в деревне, в 12 км от города. Каждый день, заперев в избе дочь (ведь дочь "врага народа"!), в солнце, дождь и снег шла она 12 км. на работу.

В 1956 году объявили амнистию. Пришёл документ к Семёну Осипову. Он запросил об Иноземцевой Полине, получил документ об её амнистии и радостный поехал в Ступино за Полиной. Папа и мама решили, что, пока не устроится, она поживёт у нас.

На фабрике сказали, что Иноземцева уже несколько дней на работу не выходит, и они объявили ей выговор. Папа пошёл к ней домой. Дом оказался открыт настежь, никого не было. Соседи сказали, что Полина повесилась, а дочку Галю кто-то забрал. Поиски Гали ничего не дали, Папа всего на два дня отпросился с работы. Прогул – суд. Пришлось вернуться. Несколько раз предпринимал папа попытки найти Галю, но безуспешно.

Я усвоила главное: обо всём, что слышу дома надо молчать. И во всех анкетах, которые приходилось в изобилии заполнять и при поступлении в школу, вступлении в пионеры и комсомол, поступлении в институт, я должна отвечать отрицательно на вопрос: был ли кто-нибудь из родителей судим? Это был некоторый риск, могли ведь проверить. Но если сказать про судимость, путь везде мне был заказан. Не проверили, пронесло! А потом, в 1956-м году была реабилитация, судимость признали ошибочной. А как вернуть всё и всех? Как поправить жизни близких, искорёженные ушедшими в прошлое событиями.

ОТСТУПЛЕНИЕ В БУДУЩЕЕ.

Много лет, даже десятилетий спустя я была в гостях у одной из моих подруг детства, Нонны, по поводу её 65-ти-летия.

Советская система давно уже сменилась другой. Эта другая система, или бессистемность, вышвырнула нас, бывших уже в ″поздне-среднем″ возрасте детей военного времени, на обочину жизни. Мы стали, вдруг, беспомощными, нищими, никому не нужными. Прервалась связь поколений, собственные дети стали если не презирать, то не понимать нас, обвиняя в неумении делать деньги. Много чего поменялось, не место здесь разбирать все ″за″ и ″против″ нового времени. Но мои подруги детства стали говорить, что при Советской власти всё было лучше. А что касается 37-го года – всё чересчур раздули, не так уж много пострадало, и, возможно, правильно. Я сначала попыталась тихо возражать. Ведь у Нонны отцом был китаец, и тоже не сам исчез.

Валя, мама Нонны, была очень красивой, белокурой, кареглазой, очень стройной девушкой. Ей было 18 лет. Он увидел её на улице и сразу влюбился. Он был высок, тоже красив, лет 30-ти, работал каким-то крупным специалистом – инженером при китайском представительстве. Она тоже не осталась равнодушной. Жениться им не разрешили, но закрыли глаза на их гражданский брак. Ещё до рождения дочери его вызвали в посольство и . . . больше его никто не видел. Все попытки Вали разыскать его кончились ничем.

Нонна сказала (!?), что всё-таки её отец был китаец, и кто знает, какие у него были дела. А больше в нашем окружении никого репрессированного не было. Тогда я спросила:

– А мой отец?

Немая сцена. Они даже не догадывались, что это было. На что я сказала, что и про других в нашем окружении мы можем не знать, если уж самые близкие друзья, с которыми прожили бок о бок всю жизнь, не знали. На самом деле, Элины родители, друзья нашей семьи, знали. Но их ребёнку лучше было не знать.

Разве могут любые положительности социалистической системы окупить миллионы уничтоженных и ещё миллионы искорёженных жизней?

Хотя и то, что сделала с нами, попавшими в возрастную ловушку, система, пришедшая на смену социалистической, кроме как преступление назвать не приходится. Не буду обсуждать здесь причины, следствия, условия и пр.

Но это всё будет позднее. А сейчас – начало 1944 года.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ.

В середине февраля 1944 года мы возвратились в Москву.

Мы снова дома. Наш дом расположен на Восточной улице. Точнее, это адрес у него такой: Восточная улица, корпус 4. На самом деле дом расположен на углу Ослябинского и 1-го Восточного переулков. Ослябинский располагается параллельно Восточной улице. Восточные – 2-й и 3-й, совсем коротенькие, бегут поперёк между ними. 2-й Восточный начинается напротив гаражных ворот Пожарной части, а 3-й – в конце Ослябинского, за нашим домом, выходит к воротам ограды ДК ЗИС. По его правой стороне большой дом, в котором аптека и на углу – магазин, продовольственный на 1-м этаже, где мы будем ″отоваривать″ свои карточки, когда они появятся, и на 2-м – промтоварный. 1-й Восточный продолжается дальше, огибает наш дом, выходит к улице Ленинская Слобода (бывшая Симоновская Слобода), прямо напротив Велозаводского рынка. (в конце 80-х 1-й Восточный растащили по частям: частью присоединили к 3-ему, а ″загиб″, с переулком куда он вливался, назвали Пересветов переулок)

На другой стороне Восточной улицы находится Дворец Культуры ЗиС. Адрес его – Восточная, дом 4, а вплотную к ДК примыкала бывшая трапезная Симонова монастыря, в которую во время войны заселили множество семей из разрушенных домов и беженцев. Там был настоящий муравейник, по несколько семей в узких пеналах-комнатушках, с одним узким окном. Этот дом тоже имел адрес ДК. Такая адресная система не могла не создавать некоторой путаницы. Но наши почтальоны в этом хорошо разбирались. Хотя это было не просто. Почту в жилой дом и ДК различить не сложно, а как разобраться с жилыми домами? Но почтальоны умудрялись разбираться, почти не ошибаясь. То ли помнили имена жильцов, то ли знали, откуда и куда приходили письма. Потом нашему дому присвоили №1/7, корп.4. Но мы упорно придерживались привычного адреса.

По Ослябинскому и 2, 3-м Восточным переулкам – деревянные домики с палисадниками, садиками и верандами. Наша сторона – тоже деревянные, но двухэтажные городские дома. За ними, на углу – Пожарная часть, и наш кирпичный дом, объединённые общим двором. Дом наш в то время имел форму буквы Г. В Ослябинский переулок выходит торец длинной ножки Г, которая тянется вдоль 1-го Восточного переулка, и вместе с ним поворачивает короткой полочкой в один подъезд.

В доме 5 этажей и 5 подъездов, по 10 квартир в каждом. Квартиры почти все коммунальные, по 3 комнаты, т.е. семьи. Только в угловом 2-м подъезде квартиры 2-х комнатные. Мы живём в этом подъезде на 4-м этаже в квартире 17. Угол дома изломанной формы: два короба здания состыкованы не полностью, образуют внутренний угол, куда поместили выступающий, тоже углом, подъезд с застеклённой лестничной клеткой. В подъезде двери во двор и на улицу. Мне нравилось, когда можно было входить с улицы, но уличную дверь часто закрывали, и мы входили через двор. Окно нашей комнаты – на торце короткой секции, смотрит на Восточный переулок, а слева углом выступают стеклянные переплёты лестницы. Комната, расположенная на стыке углов, имеет форму прямоугольника с прилепленным к нему гипотенузой треугольником, что оказалось удобным. Светлая, с большим окном (хотя и на север), почти 17-ти метровая комната на 4-м этаже в 2-х комнатной коммунальной квартире с весьма ограниченными удобствами (только туалет и водопровод) кажется нам раем. После всех скитаний и лишений.

Кончается зима, пригревает солнышко. Выхожу во двор, тихо привыкаю к старому – новому месту. И тут из соседнего, 1-го подъезда выбегает моя подружка Эля, с ней у нас разница в возрасте всего три месяца. Наши, семьи дружат, и мы с первых месяцев жизни проводили время вместе, сначала в колясках, а потом и в совместных играх и драках. Эля замирает, что-то прокручивается в наших головках, мы бросаемся друг к другу. Ведь столько всего произошло в наших маленьких жизнях! Мы почти уже не помним друг друга, нам надо заново привыкать, учиться понимать и, даже играть. И столько надо всего рассказать! Мы неохотно расстаёмся на ночь и утром снова спешим друг к другу. Иногда родители оставляют нас ночевать вместе в одном или другом доме. Вот тогда совсем праздник! Настроение приподнятое, ожидание чуда, радости.

Чудо и радость на грешной земле! Ещё идёт война. Снова нет известий от папы. Мама переживает, плачет, а для меня слово "папа" – стало совершенно отвлечённым. Тем более, что ни у кого из ребят во дворе это слово никак не материализуется: папы все на фронте. Мама пока не может найти работу. Нет карточек, без которых не купить даже хлеба. Карточки дают только при наличии работы. Есть, правда, рынок, где можно купить еду и одежду, но это только теоретически. Цены там сумасшедшие, а денег нет никаких. Как мы жили и что ели? Мама относила на рынок вещи, оставшиеся с довоенных времён. А осталось только то, что успела второпях мама засунуть в комод. Комод старинный, отделанный красным деревом и карельской березой, с резными узорами, обрамляющими высокое зеркало, и украшающие передние панели ящиков вокруг запоров. Вот эти то запоры и не смогли открыть. Хотя пытались, и не один раз, но только повредили резные узоры.

Во время бомбёжек были уничтожены некоторые деревянные домишки в районе окружной железной дороги, использовавшейся ЗиС-ом (позже переименованным в ЗиЛ) для завоза материалов и вывоза готовой продукции. Людей, оставшихся без жилья заселяли в пустующие комнаты, вскрывая замки. Конечно, они не прочь были поживиться, чем ни попадя, главное, задаром. Всё, что было в комнате, исчезло. Только с огромным комодом ничего не могли поделать, ни вынести, ни открыть.

Мама идёт здороваться с соседями по подъезду, по дому, добрыми друзьями, знакомыми, узнавать, кто приехал, кто оставался.

Первым делом поднимается наверх, где прямо над нами жила её старшая подруга, почти сестра, Виктория Ивановна. Её нет.

Виктория Ивановна – немка, из давно обрусевшей немецкой семьи. Её сын – офицер Красной Армии. Он был призван в армию за несколько месяцев до войны, служил переводчиком. 22-го июня Александр забежал ненадолго проститься с матерью, и ушёл на фронт. Когда мы уезжали, уже ходили упорные слухи, что всех немцев из Москвы вышлют. Соседка по квартире рассказала, что в самом конце августа 41-го года Викторию Ивановну выслали. Ей было уже за 50, почти никаких вещей взять с собой не позволили, куда отправляют – не сообщили. Так что она даже для сына не смогла оставить никаких координат, да и его адрес был засекречен. Через некоторое время ей удалось переслать с кем-то на свой Московский адрес короткое письмо для Иры, т.е. моей мамы, где она просит, когда появится её сын, Александр, сообщить её местонахождение. Их поселение находилось в горном районе Киргизии. Она коротко сообщала, что её посылают на очень тяжёлые работы в каменоломнях, там сыро и холодно, очень холодные ночи. Она простудилась, сильный кашель, болят все суставы, работать нет сил. И жить – тоже. Записка пришла весной 42-го года. Соседка сберегла её и сейчас отдала маме. Она передала и несколько писем от Александра, тоже от 42-го года, и которые мать так и не получила. Заодно у этой соседки оказался наш шкаф и ножная швейная машинка ″Зингер″. Соседка сказала, что забрала к себе, что могла, для сохранности, когда вскрыли нашу комнату. Она посоветовала маме походить по всем соседям, которые, кто в добрых, кто в своих целях, разбирали наши вещи.

Мама написала по указанному номеру полевой почты в слабой надежде, что адрес сохранился, или ему перешлют. Забегаю вперед, чтобы уж закончить эту грустную историю. Александр приехал в конце сентября 45-го года. Мамино письмо до него не дошло, и он ничего не знал о судьбе своей матери. Он только теперь смог, приехать, чтобы узнать о ней. Пришёл он к нам, так как знал, что его мама дружила с нашей семьёй, и надеялся, что, если кто и может ему что-то сказать, то это будет тётя Ира. Саша был в шоке, узнав о случившемся и прочитав письмо матери. Он, офицер Красной Армии, выполнял специальные секретные задания, значит, ему доверяли! А его мать в это время оказалась виноватой в том, что родилась немкой. Их семья уже много поколений назад поселилась в России! И он не защитил свою мать! Саша уехал в полном отчаянии, отправился в Киргизию её разыскивать. Он вернулся через месяц, совершенно почерневший, удручённый. Долго сидел у нас, опустив голову на руки. Его спина глухо постанывала. Меня выслали погулять. В тот же день он уехал. Мама рассказала, что Виктория Ивановна умерла в конце 41-го года, наверное, от воспаления лёгких. Её письмо в Москву пришло, когда её уже не было. Саша не нашел даже её могилы, всех высланных хоронили в общих могилах, даже не регистрируя, где кто. Об Александре мы долго ничего не знали, и его больше никогда не видели. Его комната была закрыта, в неё никого не вселяли. Значит, формально он здесь проживал. Через много лет, когда я уже закончила школу, туда приехала женщина с сыном, Валерой, на год старше меня. Это была его жена. Сын был её, Александр его усыновил. Это был очень симпатичный парень, высокий, со светло-карими глазами и русыми волосами. О своём отчиме он говорил с большой теплотой и любовью. Мы подружились. Но прожили они здесь всего года 3 – 4 и внезапно уехали. Больше об Александре и его семье мы ничего не слышали.

Заходя поздороваться с соседями, мама обнаруживала то тумбочку, то стол, а то и диван. Кто-то, увидев соседку, сразу говорил, что вот решили сохранить до её приезда, а кое-кто говорил, что не знает, чья вещь и как попала к ним. Самым сложным, как ни смешно, оказалось, вернуть диван. Его забрала наша соседка по площадке, дружившая с нашей семьей, тётя Оля. Она утверждала, что этот диван она купила, он просто похож. Маме было очень обидно за такой обман. Потом она, вдруг, вспомнила, что, когда приходили к нам с обыском, то грубо ножом отковыривали внутренние обивки, там остались зарубки, порезы. Переборов свою щепетильность, мама пришла к Ольге и попросила показать ей диван внутри. Зарубки оказались на месте, отрицать принадлежность злополучного дивана было бессмысленно. Диван вернулся, а многолетняя дружба разрушилась. Несколько лет Ира и Ольга вообще не разговаривали. Только вернувшийся с фронта её муж, дядя Миша, сначала просто здоровался с нами, потом пришёл к Ире с Семёном и извинился за свою жену. Постепенно отношения наладились.

В конце концов, почти вся мебель вернулась. Хотя на голых пружинах кровати спать не очень удобно, но это было делом будущего. Кстати, в комоде оказалась пара ковров, которые вместо матрацев постелили на кровати, чайный сервиз. Вот ирония судьбы: это был тот сервиз, который вручили папе за успешное строительство и открытие детского загородного комплекса, за что вскоре и арестовали; а вот приказы, подписанные руководством ЦК ВКП(б), о необходимости строительства и благодарности за его завершение исчезли из сейфа в кабинете директора, ключи от которого были только у отца. Были в комоде папин костюм и отрезы на платья. Повесила мама в шкаф костюм дожидаться владельца, остальное понесла на рынок.

Оставалось найти работу. И работа, наконец, нашлась. Учётчица в столовой при ЗиСе. Сразу выдали карточки, меня устроили в детский сад. Учётчица должна была учитывать талоны, сданные за обед (выдавались рабочим завода), и отпущенное количество порций еды. Завод работал в три смены. Состав служащих бухгалтерии – минимальный. Так что, раньше 10 – 11 часов вечера мама работу не заканчивала. Да и потом, помню маму ночью, склонившуюся над кучей талонов-карточек, расклеивая их по дням, часам, №-ам цехов, и ещё не знаю по каким признакам.

Детский сад заканчивал работу в 6 часов, сторожиха караулила 2-х – 3-х детей часов до 7-ми. Потом она всё запирала, уходила пить чай, спать. Что делала я? Детский сад находился где-то на задах Подшипникового завода (он принадлежал ему, но "ЗиС"у там предоставляли несколько мест). От нашего дома я, будучи взрослой, проходила это расстояние минут за 20. К тому же – ключи. Доверить их ребёнку? Потом вопрос – как приготовит ребёнок поесть? Разожжёт керосинку? Ведь бутерброды делать было не из чего. О чём будет думать в это время мама, на каком этапе ребёнок ошибётся? Поэтому все вопросы решались одним действием: из детского садика я отправлялась к маме на работу.

Столовая находилась у самой реки, у заднего забора, окружавшего завод. От станции метро "Автозаводская" сейчас можно пройти минут за 15. А тогда – там была площадка, на которой собирались аэростаты, на ночь их развозили по городу. Там же была стоянка огромных автомашин – "студебеккеров", каждое колесо которых было выше меня. Проходить там было интересно, но и опасно. Любопытство увлекало меня под самые колёса, и водитель с высоты своего места меня просто не видел. Помню одного красивого русоволосого парня с ямочками на широких скулах приветливого лица. Он заприметил проходящую мимо каждый день девчушку, её любопытный нос, который она пыталась засунуть под колёса. Парень весело приветствовал девочку, иногда подсаживал в высокую кабину, показывал какие-то рычаги и рукоятки, рассказывал, как управлять этой огромной машиной. Вид с высоты водительского сидения открывался удивительный, это было парение над землёй, над головами людей, которые сразу становились очень маленькими. А однажды я немного задержалась и, едва завидев меня, другие парни стали, махая руками, зазывать меня: "Светланка, иди скорей, дядя Серёжа уже думал, не дождётся тебя, его переводят на другой участок!" Это был грустный день. На прощанье дядя Серёжа прокатил меня вокруг стоянки на своём "студебеккере". Это была военная машина, и катать детей было нельзя, но он хотел напоследок порадовать свою маленькую подружку. Это у него получилось. Теперь, проходя мимо стоянки, я уже никуда не заглядывала, старалась проскочить незамеченной.

Дорога от садика занимала минут 40 – 50. Если я за это время не появлялась, мама отпрашивалась, бежала по моему пути и бросалась к каждому милиционеру с вопросом: – "Не было ли несчастного случая?" Но обычно, я приходила в срок. Меня приветливо встречал главный бухгалтер Иван Романович. Он был ранен в ногу, хромал, ходил с палочкой. Говорили, что он был суров, мало разговорчив. Но я про это не знала. Он усаживал меня к себе за стол, давал цветные карандаши, бумагу и, урывая минутки от работы, рассказывал мне короткие сказочки, про что и просил нарисовать. Но главное и первое, что он делал, это кормил меня то супчиком, то котлеткой, то голубеньким картофельным пюре, но это было горячее и удивительно вкусное!

Послевоенное детство. На откосе у Москва-реки, за заводом «Динамо» мы собирали с какой-то травы зелёные «лепёшечки» – маленькие, с ноготок, сплющенные то ли заготовки соцветий, то ли плоды, и ели. Что за трава и насколько съедобна? Не знаю, но никто и ничем не пострадал, а ели мы их ещё долго.

Детский сад. Одним из занятий в саду была лепка. Глину нам давали в изобилии, обычную, жёлтую. Но вот, на одной из прогулок с детским садом по откосу вдоль окружной железной дороги за Подшипниковым заводом, мы нашли голубую глину. Глина – голубая! Она более упругая, красивая, прочная. Потом, уже учась в школе, бегали мы добывать эту глину и никому постороннему не выдавали, где мы её берём. Наши изделия были самые красивые, не рассыпались и долго стояли в витрине на школьной выставке.

Читать никто, кроме меня, не умел. И часто воспитательница, утомившись с нами, шумными непоседами, усаживала всех на ковёр, давала мне книгу и просила почитать вслух. Все были довольны. Воспитательница подремывала в кресле, в полглаза послеживая за детьми. Дети были довольны, потому что я была одна из них, и это совсем не одно и то же, что чтение воспитательницы. Я была довольна вниманием детей ко мне и самим процессом чтения вслух, поскольку большую часть читаемых сказок и рассказов я уже знала, и слушать их мне было скучно. Интересная история! Через несколько лет, в школе, произошло нечто похожее. Учительница математики, заметив, что я, на лету схватывая задачу или новую тему, потом весь урок скучаю, вызывала меня к доске, называла новую тему или задавала нестандартную задачу, предлагая самой найти доказательство или решение. Ученицам в классе объявлялось, что вот Светлана у доски вместо неё, Екатерины Васильевны, и все вопросы – к ней.

Дворец Культуры, «ЗиС», потом «ЗиЛ», Детский сектор. В библиотеку в Детском секторе я пришла, ещё будучи в детском саду. В ней работали две сестры, которые жили у нас в подъезде на 2-м этаже – армянки, Любовь и Мария. К сожалению, ни отчество, ни фамилию их я не помню. Стыжусь. Они были самоотверженными библиотекарями – просветителями, знатоками литературы. Сёстры не просто выдавали книги, а открывали мир чтения, прививали культуру чтения, нам, детям окраины, у которых, в условиях коммуналок, не только книжного шкафа, кровати не у всех были. А покупка книг никак не вписывалась в скудный рацион зарплат. Так что даже при большом желании родители не много могли сделать для развития своих детей. В большинстве же своём, полуграмотные родители и сами трёх книжек за свою жизнь не прочитали. Понимая это, библиотекарши были терпеливы, внимательны к каждому маленькому человечку, стремились разгадать наклонности и способности каждого ребёнка, помочь найти и понять свой интерес, научиться плавать в море книг! Мне лично они дали много. Родители при всём желании не имели ни времени, ни возможности планомерно направлять меня в путешествии по миру литературы.

Здесь же, во Дворце Культуры, работал кинотеатр. До 8-ми часов вечера в кино пускали детей. Билеты стоили 20 коп. Какой был праздник, когда нам удавалось посмотреть какой-нибудь фильм! Здесь мы посмотрели фильмы ″Жди меня″, ″Два бойца″. Война только недавно закончилась. Мы всё ещё жили рядом с войной. Песня ″Тёмная ночь″ дошла до самых глубин наших детских сердец. Много, много лет, когда я слышу: ″Тёмная ночь, только пули свистят по степи . . .″, что-то замирает во мне, глаза наполняются слезами. А вот на мои любимые стихи ″Жди меня″ – песня не понравилась, музыка убивает выразительность слов.

В начале лета мы получили «похоронку», извещавшую, что мой папа погиб, в Белоруссии.

«ЗиС» имел чудесную и огромную территорию для летнего отдыха детей всех возрастов и взрослых – Мячково. Огромный лесной массив, где, не мешая друг другу, располагаются детские сады, ясли, пионерский лагерь, дом отдыха для взрослых. Детский сад выезжает туда на всё лето. Ясли, наверное, тоже. Лагерь, чтобы обеспечить всех детей, делится на три смены. Но он такой большой, что чаще всего дети остаются там на 2-е или даже 3-и смены. Выезжаем мы в начале июня. Головы обриты всем наголо, во избежание завшивления, поскольку с мылом проблемы, а дети из семей с самыми разными уровнями бытия. Девочкам, потом, уже в 1946 г, стали оставлять чёлки.

Распорядок дня включает обязательные завтрак, обед, послеобеденный сон, полдник, ужин. В остальное время – прогулки, организованные, когда нас вели в определённое место, и свободные. Свободные прогулки – это свободное перемещение внутри территории детской зоны отдыха. А территория эта для нас безгранична. Кроме детского сада и яслей, пионерский лагерь состоит из 14 –16 отрядов, каждый из которых размещается в своём домике, свободно расположившемся в лесном массиве. Одной из границ участка служит маленькая речушка, она течёт вблизи от нашего домика, и в ней невозможно утонуть даже малышам. Нам не возбраняется свободно гулять здесь. Кто-либо из воспитателей младших групп периодически навещает речной берег, таким образом обеспечивая надзор за детьми. Мы целые дни плещемся в воде, копаемся в песке, лазаем по деревьям и кручам.