Текст книги "Девчонка с Восточной улицы"

По вечерам мы снова идём на море, купаться в тёмной тёплой воде, гулять по гористому парку, по набережной в необыкновенно красивых закатах, панорама которых разворачивается завораживающим многоцветьем над старым замком, над морем и темнеющими вдали горами Нового Света. Но наш отпуск короток, и он уже кончается. Автобус, поезд, мы дома. Чудесная сказка закончилась.

Осенью мне исполнилось 60. Меня поздравляют, что-то дарят. Семейный тихий ужин. Собирать большой стол и народ – не хочется. Я снова уже очень устала.

1998г.

Весна. Стаяли снега. Небо высокое и голубое. Всё оживает, и вот-вот распустятся листочки. Молодая активная травка уже пробилась на свет и топорщится зелёными пиками, как тысячи зелёных маленьких ежей. Я иду по дорожке. Нет, мне нужно пройтись по траве, не по проложенной дорожке, только тогда я чувствую, как отступают все заботы, исчезает напряжение, исчезает боль, причинённая окружающими вольно или невольно. В душу входит жизнь, успокоение, любовь ко всему на свете и к собственной жизни. Какая это часть моей жизни? Кто знает? Как много уже позади. А сколько впереди? Как распределятся радости и беды, светлые дни и огорчения, тоска безысходности, когда не хочется жить и в отчаянии кажется, что есть только одно избавление от всего . . . А потом – счастье запрокинуть голову и увидеть голубизну высокого неба, белые узоры облаков и резную зелень листвы.

Все печали в сторону! Зеленеет трава, высокое синее-синее небо! Так хочется взлететь и кружить, кружить. . . то ли в танце, то ли в полёте, как бывает во сне.

Суббота. Все дома. Готовлю обед. Стараюсь чем-то украсить обычную еду. Что? Жареная картошка. Купила один сочный, толстый зелёный перец. В салат из капусты мелко крошу сочную тёмно-зелёную мякоть перца. Вкус заметно улучшается, да и аромат перца притягивает желание его отведать. Жарю куриные окорочка, они дешевле мяса. В глубокую сковородку, посолить, добавить луку, ещё лучше – чеснока, заливаю водой – так сочней (иногда еще сметану или майонез, смотря по состоянию кошелька и наличия оных). Теперь быстро в духовку, через 40 мин готово, сочное мясо с золотистой, хрустящей корочкой. На первое – щи, почти обычные, но с сухими грибами, собранными три года назад, когда мы ещё бывали в деревне Огорелкино, за Владимиром. Обед готов, все к столу. Довольны. Убираю посуду. Осталось совсем чуть-чуть, и с кухней будет покончено. Как-то нехорошо. Хочется всё бросить, мутит от вида кухни. Нет, глупости, надо закончить. Никого не хочу просить о помощи, раз уж разбежались по своим делам и желаниям. Не хочу! Не хочу!

Боль, жуткая боль в сердце, под лопаткой, вдоль левой стороны от груди, по шее, к голове. В глазах как-то зарябило, темнеет. Нет, упасть я не должна! Дойду. Скорее. Легла. Отчаянная, затемняющая свет боль. Не удержала стон. Подошёл Володя, увидел, сел рядом на маленькую табуреточку, держит за руку.

– Что случилось? Чем помочь? Какое лекарство? Светка, лягушонок, скажи что-нибудь!

А я не могу. Его слова уплывают. Глаза, губы – всё тяжелое. Нет ни сил, ни желания отвечать. Всё уплывает, становится прошлым и не важным.

Я уже далеко. И ухожу, и ухожу, всё дальше, в темноту. В тёмный, длинный тоннель. Я знаю, что это тоннель, хотя в полной темноте, даже черноте, ничего не видно. Но я перемещаюсь по нему вперёд (лечу?), сначала медленно, потом быстрее и знаю, знаю: я должна увидеть просвет в конце тоннеля, он вот-вот появится. А вот уже впереди засветилась неясная ещё точка, потом шире, шире. Я лечу всё быстрее, быстрее. Яркий белый свет в шестигранном конце тоннеля. Ближе, ближе! Я уже в невозможном, внутри светового пятна. Дальше пространства нет, только свет! И тут передо мной, чуть выше меня, как на ступеньке, появляется ОН. ОН! Я это знаю. ОН высок и светел, в светлом свободном одеянии. А лицо – оно есть, но его как бы нет, оно неясно, но знаю, что обращено ко мне. Опускаюсь на колени (это порыв, невозможно иначе, знаю, чувствую!), обращаюсь к нему. Я не говорю, я мыслю и знаю: ОН меня слышит.

– Прости меня. Прими меня. Прости!

ОН поднимает руку:

– Погоди. Поговори с ним

– ОН указывает вправо от себя, и я знаю (знаю!), что сейчас увижу отца! Поворачиваю слегка глаза и вижу: рядом с НИМ, справа, появляется отец. ОН протягивает надо мной руку и отступает, исчезает, оставляет со мной отца. Отец тоже в светлом одеянии, лицо также не отчётливо. Но это отец. Я знаю, я чувствую, что он улыбается мне. Я пытаюсь вглядеться в его давно не виденное лицо, в ясные ярко-голубые глаза. Я протягиваю к нему руки, хочу дотронуться до его одежды, до руки. . .

– Папочка, родной мой! Как же долго тебя не видела, как я соскучилась. Как мне нехватает тебя, как устала, хочу быть с тобой, прислониться к тебе, почувствовать твою любовь и добро.

Глаза у папы грустнеют, он ласково качает головой.

– Нет, дочка! Я тоже очень соскучился по тебе, рад тебя повидать. Доченька моя, Ланка моя, тебе трудно, одиноко без меня. Милая, отважная моя девочка, ты же сильная, держись! Я так хотел защитить тебя, да вот судьба рассудила по-другому. Смирись, такая

твоя доля. У тебя ещё много дел там, тебя ждут, иди. Я так люблю тебя!

Он гладит меня по волосам, по щеке, я чувствую тепло (!) его руки. Его родные, знакомые руки опускаются мне на плечи и как бы слегка отталкивают.

– Прощай! Иди.

Всё меркнет, я стремительно проваливаюсь. Чувствую, что невесомость переходит в ощущение своего тела, чувствую свою руку в Володиной руке, хочу открыть глаза. Пока не получается, но я уже слышу присутствие Володи, его дыхание, какие-то слова, хотя не разбираю какие. Он говорит Наташе, что надо вызвать "скорую". Наташа прибегает из своей комнаты, рванулась ко мне. Как хорошо, что ёе не было раньше, когда я. . . Я хочу успокоить их и панически боюсь "скорой", но сказать что-нибудь – ничего не получается. Зато открываю глаза, пытаюсь, чтобы они поняли меня: я здесь, я вернулась (если бы они могли знать – откуда!).

– Мамочка! Что с тобой? Тебе что-нибудь надо?

– я качаю головой

– Тебе лучше?

– Моргаю глазами: "Да, я вернулась".

Володя гладит меня по руке и уступает место Натушке. Мне кажется – он очень крепко меня держал, не отпустил. Тёплые, сострадающие ладошки дочери; по телу разливается тепло; Только чувствую себя виноватой, что так огорчила их. Как у Светлова: " . . . И если мне придётся кого-нибудь огорчить своею смертью, сделай так, чтобы в эту минуту закрылся занавес".

Мама ничего не успела понять, ведь всё было тихо, только последние слова она услышала и пришла в комнату:

– Что случилось?

Уже ничего. Я ещё слаба и еле пищу, но я уже с ними. Я ещё раз вернулась к жизни. Который раз?

Анкета:

Что тебе больше всего нравится в людях?

– Искренность, доброта, верность.

Что ты любишь делать?

– Танцевать; плавать; придумывать модели одежды; создавать; скользить на лыжах; приготовить что-нибудь вкусное, нестандартное; рисовать, хотя и не умею; красить, подбирая цвета и оттенки, как стены и окна, так и пряжу, ткани.

Что ты думаешь о своей работе?

– Я сначала создавала интересные, оригинальные конструкции всевозможных устройств, запоем, днём и ночью искала решения, чтобы они были простыми и красивыми, технически красивыми; но потом совершенно отвергала скучную работу по оформлению их оригинальности в патент. Потом я так же конструировала алгоритмы проектирования технологических процессов металлообработки для того, чтобы эти процессы могли проектироваться на ЭВМ (так тогда назывались компьютеры); ЭВМ были маломощные, поэтому от алгоритма требовалась строгая точность, изящество, краткость (иначе программа не смогла бы работать). Видение многих возможных вариантов и создание таких логических линий и сплетений, которые бы не мешали друг другу, но и не повторяли бы одинаковых действий. Это тоже был творческий полёт. Это тоже были дни и ночи, пока не завершалось определённое логическое решение. Главное, в любой работе – творчество.

Как ты любишь отдыхать?

– Читать, слушать музыку, лучше в консерватории, смотреть балет, слушать оперу, смотреть хороший спектакль.

– Море: плавать и просто сидеть на берегу, особенно если вокруг никого нет; прикосновение к бесконечности в вечном говоре волн, то нежно зовущих, то ворчливых, то грозно ревущих в шторме – вслушиваюсь и вслушиваюсь, в душу приходит покой пылинки в вечности мирозданья.

– Горы: долгий и трудный путь вверх, испытывающий то на терпение на тягучем пологом склоне, то на мужество и силу на крутой каменистой тропе, то на ловкость – в соревновании с осыпью; и вот – вершина, пусть самая маленькая, или перевал – полёт и парение в пространстве беспорядочно разбегающихся горных хребтов, хребтиков и своевольных одиночек-гор; и снова чувство бесконечности и мощи мирозданья, но – покой и чувство своей силы, уверенности, полёта, готовности творить.

– Тихий плеск байдарочных вёсел по прозрачной воде извилистой лесной речушки.

– Лес, лес, запах мокрого после дождя леса, чудо творения; гриб в траве, яркий подосиновик под ёлкой, кустик земляники или черники, голубики, брусники, костяники, застенчивая берёза, яркая рябина и раскидистая сосна, стройная елочка или могучая ель– благодать души и благодарность за присутствие на земле.

– Лыжи. Лес в причудливом снежном наряде, кружево покрытых снегом кустов, оставшейся зимовать травы, деревьев. Солнце зажигает искорки в каждой снежинке; я скольжу на лыжах по этой сказке, или у-ух – ветер в ушах, полёт, захватывает дух – горка, и снова лёгкое быстрое или зачарованное скольжение.

Что ты ненавидишь в людях?

– Предательство! – не прощаю! Злость, грубость – ненавижу, но потом мне жаль тех, от кого это исходит.

Последний день 2000-го года, века, тысячелетия. Новый Год.

Ёлка. Ночное торжество, мы с Володей и обе наши мамы. Мы все ещё не знаем, что это их последний Новый Год и, вообще, год.

Тусклое весеннее утро. Снег почти стаял, остались редкие островки на тёмной, пропитанной влагой земле. Хотя вон там, и там, и ещё там… пробиваются первые ростки жизни – молодая травка, скромно зелёная. Я гуляю с собакой, чёрным, лохматым, спаниэлем-дворнягой Дюком. Его весёлый хвостик и выразительнейшие из всех, что я видела, глаза на изящной мордочке приводят в восторг всех встречных. Он радуется всем, подпрыгивает и выражает готовность принять ласку. Но не вздумайте этому поверить! Глухим рычанием он тут же предупреждает, что фамильярности не потерпит. При этом, продолжает радостно вертеть хвостом и сиять весёлыми глазами.

Ещё рано, солнце хотя и взошло, но из-за домов не выбралось, поэтому восход как бы не наступил. Густой туман. Настроение такое же туманно меланхоличное. Входим в лес (он у нас почти за домом). Мокрые тёмные стволы (даже берёз) едва проступают сквозь туман. Идём по широкой тропе. Дюк радостно носится между деревьев. Я тихо бреду, останавливаюсь, парю в тумане. Вдруг, в одно мгновение, белый туман вокруг меня превращается в лёгкое золотистое облачко, мелкие капельки воды на ветках деревьев искрятся золотом, и это лёгкое золотистое облачко поднимается вместе со мной вверх, ввысь . . . и исчезает. А я остаюсь на земле. И только искрятся золотом капельки на ветках деревьев, утверждая, что это не был сон. Туман исчез, прозрачная весенняя даль, пронзительно голубое, высокое весеннее небо. И зелень молодой травки ярко выделяется на тёмной земле. И солнышко, солнышко, такое ласковое солнышко! Оно выпрыгнуло из-за домов и сотворило чудо. Поистине, божья благодать сошла на землю, и я оказалась в её центре. Такая неземная лёгкость, свет души, умиротворение. И мой Дюк (когда он подбежал, я и не заметила) трётся о ноги, просится на руки, что бывает с ним обычно от избытка чувств.

Благословение жить дальше! Благословение сбросить с себя груз отчаяния и боли. Благословение освобождения. Благословение вновь увидеть солнышко, чистое, высокое, синее небо. Да будет так!

22-е июня 2001 года.

Летний не очень погожий день. Моросит дождик. Слёзы капают с неба.

60 лет назад началась война. 60 лет назад. Что я помню из тех лет? Мне было почти 4 года. Многие помнят даже эпизоды едва из пелёнок. В моей памяти многое стёрто, только отдельные световые пятна в туманном пространстве.

Выхожу за разной продуктовой мелочью в магазин. Грустно и одиноко. У меня есть муж, дочь, которая недавно вышла замуж, ещё жива моя старенькая мать. А я чувствую себя одинокой. Есть ли кому-нибудь из них дело до меня? До меня, а не до того, что я делаю для них? Не знаю. Может быть я напрасно? Ладно. Надо отвлечься и получить удовольствие. Долой грустные мысли!

Купила полуфабрикат: куриный окорочек, фаршированный грибами с луком, пирожок из слоёного теста с сыром и такой же с грибами, пирожное из творога, со взбитыми сливками. Пожарила быстро окорочек, сварила кофе, достала петрушку и укроп. Всё. Изящный и вкусный обед. Тихо довольна, это мой маленький секрет, маленькая радость. Моя личная жизнь.

ОТСТУПЛЕНИЕ В мое ПРОШЛОЕ.

Первые воспоминания. Война. Что я помню о войне?

Заводская окраина Москвы. Автозавод им. Сталина, з-д ″Динамо″, 1-й ГПЗ, Велозавод, ТЭЦ, еще какой-то закрытый завод, заводские жилые корпуса. Коммунальные квартиры, маленькие кухни, горячей воды нет, нет и ванной.

Родилась я в 37-м году, 22 сентября. Очень маленькая, всего 4,5 фунта. Это маме, хрупкой и маленькой, врач, чтобы не было трудностей с родами, за несколько месяцев до родов рекомендовал питаться только овощами и фруктами. Было довольно холодно, и меня завернули в большое пуховое, чистого гагачьего пуха одеяло. Это одеяло прислали маме в подарок на свадьбу в её первом замужестве родственники из Америки. Папа нёс меня на руках и всё боялся, что не заметит, как я потеряюсь. Собрались все родственники, чтобы дать имя ребёнку. Бабушка, тёти Лиза и Рая с мужьями (вернее, пришёл дядя Аркадий, тёти Раин муж, а дядя Гриша задерживался), и тёти Раиным сыном Фимой, дядя Фроим с тётей Феней. Долго и безуспешно спорили и не могли придти к соглашению, какое имя достойно их сокровища. А дядя Гриша всё не приходил. Наконец он появился, извиняясь за опоздание: к нему на экскурсию в Институт мировой литературы, где готовилось открытие музея А.М. Горького (а он был «Горьковед») пришли дети Сталина, Василий и Светлана. И тут все решили, что Светлана – очень красивое имя. Все согласились и приступили к обеду.

22-го июня 1941 года я приближалась к своему четырёхлетию.

Мама сидит на комоде, вытирая с него пыль. Солнце светит в окно. Комод слева от окна (если смотреть в окно). Солнечные лучики прыгают и колются в моих прищуренных глазах, вспыхивают золотым сполохом маминых, и без того рыжих, волос. Играет радио. Там что-то говорят и говорят суровым и красивым голосом. Я слушаю его красивые переливы, хотя они очень торжественно серьезные. Но лучик щипнул меня в носу, я чихнула и мне смешно и хорошо.

Мама замерла, обернулась ко мне, глаза её растерянные и испуганные. Она медленно откладывает тряпку, прижимает меня к себе. Война! Мне это слово ничего не говорит, но мамин испуг напугал и меня. Папы нет с нами уже давно. Я не знаю где он. Я помню его ласковые, голубые как небо глаза. Но мой вопрос: "где папа?" – остаётся уже давно без ответа; мама так часто заговаривает о чём угодно, только не о том, что я спрашиваю, что я перестала задавать этот вопрос. Я только всё время жду, что он войдёт, подхватит меня на руки, и я серьёзно ему скажу: "Здравствуй, папа! Скажи мне, где ты был, а то все от меня скрывают" И уж он-то обязательно мне всё расскажет.

Угрожающий рокот и глухие удары, темнота. Мне хочется разорвать этот ужас, и я кричу, звук моего звонкого сильного голоса должен заглушить этот ужас, остановить его, позвать маму. Тишина и пустота. Мамы нет. Ходят какие-то люди и дети. Меня это не интересует. Мама, где же ты? И вдруг, за прутьями высокого-высокого забора – мама, в платье вишнёвого цвета, её руки сквозь решётку тянутся ко мне. Я бегу к ней, руки навстречу, сквозь решётку:

– Мамочка! Я хочу к тебе! Убери эти прутья!

Мы двигаемся вдоль забора, перехватываясь руками, плачем и говорим, как любим друг друга. Я утыкаюсь в другую решётку, она не пускает меня двигаться рядом с мамой, и я кричу, кричу:

– Мамочка, не уходи от меня!

Мама успокаивает меня, что-то шепчет, но я не понимаю, я только вижу, что она удаляется от меня. Это непереносимо, ещё ужаснее, чем гул и грохот. Небо падает на меня, и всё пропадает. Горячие мамины слёзы и губы, которые целуют мои глаза, щёки, волосы. Мама! Я у неё на руках. И мы уходим по тропинке между заборами. Рядом идут несколько женщин с детьми. Темнота окружает нас, но моя рука в маминой руке, значит всё хорошо, мне не страшно. Мы идём и идём. Я спотыкаюсь и спотыкаюсь. Мама берёт меня на руки. Светящиеся шары приближаются к группе бредущих женщин с детьми. Колонна военных автомашин, с солдатами и техникой. Колонна остановилась. Протянутые крепкие руки подхватывают меня, я взлетаю, смеюсь от ощущения полёта, так взлетала я на руках у папы. Может быть папа тоже здесь?

– Папа, папа! – кричу я.

– Папы здесь нет. Иди ко мне, доченька.

Мама прижимает меня к себе. Машины с рёвом двигаются с места. Меня так сладко качают мамины руки. Я проваливаюсь в светлый сон, где мы все вместе: я, мама и папа. Синее, синее небо, солнышко слепит глаза, я увёртываюсь от лучика, а он догоняет меня – открываю глаза, лучик фонарика перебирается с одного лица на другое.

– Да вот, подобрали женщин с детьми, подбросим их до Москвы. Не брести же им ночью по дороге, да и бомбят ведь вокруг завода. Товарищ капитан, ну какое же это нарушение? Ведь это и есть наша забота: защищать матерей и детей.

– Ладно, я их не видел. Продолжайте движение.

Женщины переговариваются. Звучит непонятное слово: патруль. Конечно, должны были нас высадить, но и они – люди, и у них дома остались жёны и дети, и им тоже понадобится помощь.

А потом мы дома.

Из маминого рассказа:

Когда началась война, всех тут же вызвали на завод и открыли детский садик, несмотря на воскресенье. Завод – а это был Мотозавод, который потом стал называться Велозавод, за высоким и плотным забором которого и через много лет после войны что-то сильно ухало и грохотало – объявил о мобилизации, т.е. выход за ворота был закрыт. О детях, сказали, чтобы не беспокоились, они в тепле и уюте.

Через несколько дней мама не выдержала, и на свой страх и риск (а риск означал: трибунал) через мало кому известную дырку в заборе выскользнула наружу и побежала к детскому саду посмотреть на ребёнка. Детский сад был пуст.

Старая сторожиха сжалилась над отчаянно метавшейся матерью и под строгим секретом (иначе ей – трибунал и расстрел) сообщила, что детей вчера куда-то вывезли на автобусах, сказали, что за город, в безопасное место. Родители знать не должны (!?). Мама вернулась на завод, окольными путями пыталась узнать, куда увезли детей. Безрезультатно. Оказалось, автобусы больше суток простояли на Таганской площади. Значит, когда мама металась по детскому садику и заводу, дети сидели запертые в автобусах голодные, мокрые, грязные и полуживые, т.к. еду не привозили, по нужде не выпускали. Об этом она узнала позднее от заведующей.

Детей вывезли действительно за город, в Бронницы, и разместили в каких-то строениях под забором у военного завода. С методической регулярностью немецкие самолёты стремились разбомбить завод. Завод был замаскирован, и потому бомбы сбрасывались вокруг, наугад, авось, попадут.

Этот-то гул и грохот до смерти пугал меня. Я отказывалась есть, не ложилась спать, сидела на кровати. Меня стали привязывать к кровати. Тогда я стала выть, часами подряд, пока не кончались силы, и я проваливалась в сон. А когда просыпалась – всё начиналось сначала. Вот тогда, несмотря на все запреты, заведующая, которая была приятельницей моей мамы, решилась передать записку с шофёром, который привозил продукты.

"Ира, если хочешь застать свою дочь живой, – приезжай немедленно и забери её. А ещё, нас через несколько дней должны эвакуировать куда-то на восток. Мы находимся . . ."

Легко сказать: приезжай и забери. Из здания завода выпускают только по специальным пропускам, а с территории – никак. Транспорт – только военный, ни электричек, ни автобусов. И, наконец, куда забрать, если её с завода не выпускают.

Мама собрала ещё трёх близких подружек, рассказала им о записке. И они собрались сбежать с завода за детьми. Мамин начальник сказал ей: "Я не замечаю, что тебя нет в течение суток, но, если проверка – я ничего не знаю. А тебе грозит трибунал". С тем мама и пролезла через ограду на рассвете, раздвинув доски в известном месте.

Сначала им удалось спрятаться на платформе состава, который вёз танки. Прямо под гусеницами. Состав тронулся и некоторое время благополучно перемещался. Ноги и руки затекли в неудобно скрюченном состоянии. Громада танка нависала над головой. Подружки друг друга не видели, и оставалось только надеяться, что все пристроились и держатся. Потом состав остановился, разлился гул приближающихся самолётов, что-то ухнуло. Состав дёрнулся, заскрежетал. Самолёты противно завыли, и снова стало ухать. Какой-то военный дернул маму за ногу: "Вылезай! Беги к лесу! Быстрее!"

Так он подряд выковырял всех зайцев, значит, видел их, но не прогнал раньше. Женщины кинулись к лесу, как будто играя в мяч–вышибалу, где вместо мячей были снаряды. Однако, повезло – все добежали. Вжались в землю и молились богу и чёрту, чтобы пронесло мимо них смерть. Пронесло. Но состав был сильно разрушен, ехать не мог. Пошли считать шпалы. Дошли до перекрёстка с шоссе и стали останавливать проходящие машины, просить подвезти.

Большинство машин были военные, брать пассажиров не имели права. Кто-то сжалился, подвозил, да сворачивал раньше, чем надо; и снова – почти под колёса, чтобы остановились. Потом бомбили шоссе. И снова прятались и останавливали попутные машины. К обеду разыскали военный завод, благо раскинулся он во чистом поле, в стороне от деревень. Ну а дальше – долго уговаривали заведующую, клянясь, что детей их никто не увидит и не узнает, что вернулись они домой.

Заведующая рисковала своей жизнью, отдавая детей, но она уже знала (утром получила приказ), что вот-вот придут машины и повезут детей куда-то на восток, за Волгу. И она рискнула. Две воспитательницы и она на две сотни маленьких, перепуганных ребятишек. Многие из них ещё не умели говорить, другие не знали фамилий и имён родителей. Сколько детей потеряются, пропадут, останутся в живых? А эти, хоть, под крылом у матерей. И можно будет приписать их к пропавшим, никто не заметит.

Большое ей спасибо, что рассудила так, не побоялась, взяла грех на душу. Хотя какой же это грех? Спасла пятерых детишек. Многие из отправленных потерялись по дороге. Паром, на котором переправляли их через Волгу, бомбили – ещё сколько-то погибли вместе с одной из воспитательниц. Кого-то спасли, вытаскивая из воды, снимая с досок. И одна цель была – спасти. А кто, откуда, с кем, как зовут – в этот момент было не важно. Так почти никто из родителей не нашёл детей этого злополучного детского садика от Мото-Велозавода.

Я одна в комнате. Дверь заперта. Мне ещё нет 4-х, и мама боится, что в своём детском любопытстве или от страха я выйду из комнаты и пойду. Куда? Найду ли дорогу назад? Она оставляет мне кружку воды, кусок хлеба и горшок, запирает дверь на ключ, оставляя его в двери снаружи, чтобы соседи могли зайти, если что случится. Ночью она снова пролезает через дырку в заборе за территорию завода и прибегает на часок успокоить меня и оставить свой паёк – кусок хлеба. Раз в три дня их отпускают на несколько часов домой помыться, постираться, переодеться.

Что чувствует маленькая девочка, сидя сутками одна в закрытой комнате? Грустно, непонятно и страшно. И даже есть не хочется. Иногда город бомбят, и я ору, ору, срывая голос. (По официальным данным сообщают, что Москву начали бомбить 22 июля. На самом деле, речь идёт о первом массированном налёте на Москву. Окраины города начали бомбить значительно раньше, хотя и не так массированно.) Соседи, если они дома, уходят в бомбоубежище, не пытаясь меня успокоить – бесполезно. А мама из окон завода, из которых виден наш дом, всматривается в окно нашей комнаты, где сидит и плачет её дочь.

Однажды, звук разорвавшейся бомбы был слишком сильным – где-то рядом. Мама подбежала к окну, и – красно-кирпичный туман на месте нашего дома. Больше ничего. Начальник (и только он один) знал, что там её дочь. Каким-то образом удалось ему выпустить маму за пределы завода. Мама побежала к дому, не зная, что там увидит, найдёт ли меня. Что промелькнуло в эти минуты в её сознании? Она сама не может толком восстановить в памяти. А я? Маленький ребёнок, который ужасно боится бомбёжки. Что испытал этот ребёнок, когда раздался страшный грохот разрыва, и свет в окне побагровел, не стало видно ни неба, ни соседних домов? Те дни начисто стёрты из моей памяти. Природа сберегла мою психику, уничтожив все воспоминания.

Что же произошло? Бомба попала в соседний дом, в котором была школа. Дети уже не учились. Был ли там кто-то, не знаю. Дом был из красного кирпича, как и весь наш квартал. Вот и поднялся этот страшно красный туман.

В конце июля Москве объявили об эвакуации жителей. Первая волна уже прошла, мама не хотела никуда уезжать. Да и с завода военного уйти не так просто без особых оснований. А тут эвакуацией занимались домоуправления. В первую очередь занимались теми, у кого были дети. Был конец июля. Прошёл уже месяц, как я сидела взаперти в комнате. Мама заявила, наконец, о моём присутствии и выразила своё желание эвакуироваться. Её сестра Рая, с ребёнком, на полтора года старше меня, моим двоюродным братом Фимой и их мамой, нашей с Фимой бабушкой, тоже решила уехать. Она в то время работала на киностудии. Их отправляли в Новосибирск. Сёстрам удалось поехать вместе. Как это удалось? Мама уже не помнит, и тёти Раи давно нет в живых. Тётя Рая позвонила маме и сказала, что через час она заедет за нами на грузовой машине, мама должна собрать в дорогу узел, который может нести вместе со мной и закрыть комнату.

Это было довольно внезапно. Мама в панике стала собирать какие-то вещи. Ковёр, чайный сервиз, пластинки, папин костюм и что-то ещё положила в комод (только его и вещи в нём не смогли унести из комнаты то ли чужие, то ли соседи; эти наспех сложенные вещи остались к нашему возвращению). Что-то засунула в мешок, который взяла с собой. В числе этих вещей оказалась котиковая шуба, пуховое одеяло, в котором меня принесли из роддома, горшок, лицевые счета за комнату, папин, другой, чистошерстяной, серый габардиновый костюм. Уже по этому перечню видно, в каком смятении собиралась строго, до педантизма, соблюдающая порядок моя мама.

Следующий эпизод – в вагоне поезда. Вагон – это просто пустая железно – деревянная коробка на колёсах, куда людей загружали столько, сколько можно впихнуть, как тюки. Половина или больше – детей. Воду можно добыть только на остановках, это если не в степи. Дети пользуются горшками, которых один на много: не все матери догадались взять их в составе очень ограниченного объёма допустимого багажа. Взрослые ждут остановок, которых, к счастью, много. Дороги загружены, пропускают в первую очередь военные составы. Часто участки железной дороги повреждены бомбёжкой, приходится долго ждать, пока восстановят.

В моей памяти только то, что очень хочется есть.

– Мамочка! Ну хоть вот такусенький кусочек хлебушка!

– я показываю на кончик мизинчика.

А у мамы нет и такусенького. Что чувствовали при этом наши мамы? Вы видели глазёнки голодного, несколько дней не евшего ребёнка, вашего ребёнка? Но вот на каком-то полустанке мама выменяла папин габардиновый костюм (почему она его засунула в мешок с вещами – она и сама не знала) на буханку грубого чёрного хлеба. Протиснувшись в угол и загородив хлеб и нас с Фимой от глаз других голодных детей и взрослых (разорвали бы на части и хлеб и нас), отломили нам по куску. Вцепились мы в него зубами и глотали, почти не прожевав. Потом мой братик вдруг остановился, протянул оставшийся от своего ломтя кусок:

– Тушай, Сетлана, тушай.

Чудо, мой братик! Сам, ещё не наевшись досыта, да и не мог ещё долго потом поесть досыта, отдать от себя – мне. Собственно ли моё это воспоминание, или восстановленное в памяти после часто повторяемых рассказов изумлённых мам? Но воспоминание это – светлым лучиком в тёмном провале бесчисленно чёрных дней дороги в набитом битком, вонючем от пота, детских испражнений, немытых тел, запахов от случайной, неведомо из чего состоящей еды.

Мама рассказывает, что однажды поезд остановился на какой-то станции днём. Несколько женщин из вагона с вёдрами (распределялось по очереди) побежали к котельной, чтобы принести кипятку. Между нашим эшелоном и станцией стоял эшелон с военными, отправляющимися на фронт. Когда мама бежала с ведром кипятка, кто-то из солдат крикнул ей:

– Мамаша, давай сюда, мы тебе горячих щей нальём, детишек накормите!

Достали откуда-то ещё ведро, наполнили их горячими наваристыми щами с кусками мяса. То-то радости будет в вагоне! И тут военный эшелон тронулся. Пришлось дожидаться пока он пройдёт. Прошёл, но трогается и наш состав. Бегом, с двумя полными ведрами! Но ведь ещё и залезть в, хоть и медленно, но начавший движение поезд! Вот уже проехал наш вагон. Другой. Ещё. В нём ехали на восток солдаты после ранений. Протягивают руки. Мама поднимает ведро, его подхватывают. Поезд ускоряет ход. С ведром ей не подскочить. Да и её вместе с ведром не поднять: тяжело и горячо – кипящих щец для детишек налили до самых краёв, чтобы горяченького поели.

– Бросай! Останешься! – кричат ей из вагона.

Как же бросишь такое сокровище! Там полно голодных детишек, а тут – щи! Подхватил кто-то её за руку и стукнул по плечу той руки, где было ведро (поняли, что пропадет, а не выпустит). Рука разжалась, ведро выпало. Покатилось, полилось. А маму подтянули наверх в вагон уже набравшего скорость поезда. Она долго потом в страшных снах видела это падающее ведро и разливающиеся щи. Доехали до следующей остановки, и она понесла в свой вагон одно оставшееся ведро. Голодные были солдатики, но пищу для детей тронуть не смогли.

В Новосибирске состав остановился на пересортировку. Раненных – по месту назначения, эвакуированных по назначению предприятий – по местам расположения жилья, выделенного предприятиям. А мы? Ничьи. Киностудии ни мать, ни мы, родственники мелкой технической персоны – тёти Раи, ну совсем не нужны. Там артисты и режиссёры целые семейные кланы с прислугами привезли, куда уж нам. Раю саму чуть не выгнали за то, что с просьбами пристаёт.