Текст книги "Девчонка с Восточной улицы"

Организованный отдых заключается в нашем участии в различных "кружках" по интересам. Я занимаюсь в кружке "умелые руки" и в танцевальном. В "умелых руках" мы мастерим из подручных материалов: лепим из глины, вырезаем из дерева, мастерим разные поделки из бересты. Бересту и деревяшки собираем сами, уходя для этого в походы по окрестностям за пределами территории. Это самое интересное. Несколько человек с руководителем кружка (а не всей группой) переходят за речку, идут по дремучему лесу, переходят через змеиное болото, что было таинственно и страшно. Ведь моё знакомство со змеями уже состоялось, и страх остался на всю жизнь, даже просто вид змеи на картинке повергает меня в ужас. У меня осталось впечатление, что под мостками, по которым мы пересекали болото, копошилось множество змей. Понимаю, что страх мог сделать своё чёрное дело. Вряд ли воспитатели повели бы маленьких детей по столь опасному месту. В танцевальном кружке разучивают различные, в основном, народные танцы. У меня хорошо получается двигаться, я не забываю фигуры и рисунок движения. Меня всегда ставят первой в группе танцующих. Это вызывает жуткую зависть у одной из девочек, Люды Гуменюк. Она сильно старается перетанцевать меня, выполняя все движения с чрезмерным старанием и излишеством, что приводит к обратному результату. Люда ещё больше злится и старается сделать исподтишка мне какую-нибудь гадость. Она хитрит и, несмотря на сделанные гадости, старается подружиться со мной, изображая своё доброе отношение.

В конце августа я вернулась домой. К этому времени уже приехали многие дети нашего двора. Приехали два брата Игорь (наш ровесник) и Олег (года на полтора постарше) Павловы. Они жили в соседнем, 3-ем подъезде на 2-ом этаже. Их мама, тётя Нюра, дружила с моей мамой, а Игорь родился так же как и я, в сентябре, но на неделю раньше (поэтому в безнадежных спорах последний аргумент был: ″я старше!″). Он переболел полимеелитом, одна нога у него осталась чуть короче другой, требовала специального ботинка. Игорь немного хромает, чуть заметно, что не мешает ему участвовать во всех наших подвижных играх. Вернулась из Средней Азии Нонна, где была в эвакуации с мамой и бабушкой. Тамара Голиченко, Ада, Юля Белякова, Светлана Тюрина, Галя Кузнецова, Нина Потапова, Инна Эпштейн, Юрка Лемешев (Лемеш), Володя Окороков (Кореец), Витя (Телок) и др.. Дом был большой, в каждой квартире по 3 – 4 семьи, кроме нашего подъезда, где всего по 2-е. Мы уже все не знакомы. Всего несколько лет, но мы из детей при мамах стали детьми самостоятельными. В большой дворовой команде каждый должен был занять своё место. Лидерство утверждается кулаками. Становление моего сознания происходило до этой поры среди взрослых людей, почти всегда доброжелательных к маленькой девочке. Драться мне было не с кем и не за чем (драки с Элей давно позабылись). Я прихожу домой в слезах:

– Мама! Меня Юрка Лемеш ударил!

– Мама! А Витька Телок скрутил руки и надавал щелчков!

– Не можешь дать сдачи – жаловаться не приходи.

Таков был ответ моей мамы. Жёсткий, с хорошей долей презрения к дочке – плаксе. Мама не оставила мне выбора. И я начала драться. Девчоночьи драки с царапаньем и кусанием я презирала, драться – так драться по-мальчишечьи!

Во дворе я стала отчаянной драчуньей. Задирать меня перестали. Жалоб от меня больше не было. Зато на меня приходили жаловаться мамы Витьки, Володи. Однажды пришла даже Юркина мама (я разбила ему в кровь губу), что было невероятно: Юрка Лемеш во дворе самый отчаянный забияка и драчун, держит в страхе почти всех мальчишек. Эля дерётся немного слабее и не стесняется вцепиться ногтями. Мы с ней приспособились драться вместе. Я хватаю обидчика руками, расцепить мои пальцы, вырваться, почти невозможно. Эля в это время колотит по обидчику кулаками, пока он не взмолится о пощаде. Сладить с нами стало трудно даже совсем хулиганистым мальчишкам. С нами лучше было дружить. Мы в это время больше дружим с братьями Олегом и Игорем. Мы даже стали решать, кто чей будет жених. Я часто играю с Игорем, Эля решила, что её женихом будет старший, более серьёзный Олег.

Ада и Светлана пошли 1-го сентября в школу. Теоретически, и я могла бы пойти в первый класс, мне ведь скоро исполнялось 7 лет. Но мама не спешит: в детском саду я под присмотром, накормлена, а если в школу – сама себе целый день хозяйка.

Я снова отправляюсь по знакомой дорожке в детский сад. Я в старшей группе, нам предоставлено больше свободы, но появилась обязанность помогать воспитателям с младшей группой. Другая моя обязанность, до выхода в детский сад, – ″отоваривать″ продуктовые карточки. К концу рабочего дня продукты исчезают, поэтому обязанность ложится на детей, как только они начинают что-то соображать. Ранним утром, ещё до ухода родителей на работу (а это до 7-ми час.), мы, дети, дружной группой, бежим ко входу в магазин, где нам на ладошках чернильным карандашом пишут номера. Оставив кого-нибудь дежурить, бежим домой завтракать. Возвращаемся в очередь, двигаемся, обсуждаем, какой продукт сегодня чем заменяют, хватит ли белого хлеба, какая крупа останется. Отдельным пунктом стоит мука. Это самый серьёзный дефицит, за ней отдельные очереди, часто в другой день. В этот день в детский сад я попадаю хорошо, если к обеду. А позднее идти уже не имеет смысла, и я сразу иду к маме на работу.

На мой день рождения тётя Рая ведёт нас с Фимой в кинотеатр при стадионе «Динамо». Зал узкий, как коридор, где-то вдали сцена с белым экраном. Мы сидим примерно посередине этого коридора на крайних слева местах. Показывают фильм-оперу «Паяцы». Сначала на экране какие-то чёрные скачущие линии и треск. Но вот звучат первые аккорды: «Итак, мы начинаем». Всё. Нет шума, лузгающих семечек, запахов сырой одежды и крепкого табака. Есть музыка, пение, действие оперы. То что актёры вместо разговора поют не вызывает никаких вопросов, то что поют не по-русски и тётя Рая шёпотом читает текст бегущего перевода – тоже не мешает. Это было прекрасно, чудесно, сказочно. Мы с Фимкой запомнили это кино на всю жизнь, и выйдя на улицу по-очереди и вместе пели запомнившиеся речитативы и арии (воспроизводя непонятные, но запомнившиеся по слуху буквенные сочетания).

Наступила зима. В детском саду для старшей группы стали проводить занятия на лыжах. В пальтишках, лыжи прикручены палками к валенкам, но зато на улице, по скрипучему снегу, вдоль всё того же железнодорожного откоса, потом по скверику у ГПЗ, по заснеженным улицам Машиностроения. И опять: для почти всех детей лыжи были не известны, а я в заснеженном Искитиме уже находила не один километр в тот, совсем уже далёкий детский садик. Значит, я опять веду группу, а воспитательница, сама не умеющая ходить на лыжах, бежит рядом, показывая куда идти.

Той же зимой произошёл ужасный случай. У меня украли пальто. Мама перешила его из своих старых, но чистошерстяных платьев. Скомбинированное из двух цветов, коричневого и бежевого, оно вызывало зависть у многих, ходивших в грязных рваных обносках, детей. И вот, в течение дня оно исчезло. Идти на улицу в 20-ти градусный мороз не в чем. Сдали меня сторожихе и оставили. Сторожиха завернулась вместе со мной в тулуп и села на пороге. А мама, не дождавшись меня в столовой, едва дожив до конца рабочего дня (уход с рабочего места – суд!), побежала по дороге в садик, опрашивая всех постовых милиционеров, благо их в то время было много на улицах города. В конце концов, добежала до нас, завёрнутых в тулуп и спящих сидя на пороге. А дальше? Как добраться до дома? Мамино куцее пальтишко нас двоих не укроет. Значит, мама разделась, укутала дочку, а сама в одном платье, только платок на голове. А путь до дома не близкий. О-хо-хо! Добрались. А что делать завтра? У ребёнка нет ни пальто, ни шапки, ни варежек. Утром надо на работу. Куда девать ребёнка? Мама, откопала какие-то старые тряпки и давай из них пальто ночью ладить. Хорошо, что есть швейная машинка. Распотрошила подушку, утеплила пальто. К утру всё было готово. Как ей это удалось? Не знаю. Таких случаев в жизни было немало, когда, оглядываясь назад, не понимаешь: как же она это смогла? Конечно, это пальто не было таким красивым, но от холода укрывало. И то ладно.

Из тех лет, да и более поздних, запомнились ещё походы в баню. В наших коммунальных квартирах нет ни ванн, ни горячей воды. Моемся мы в корыте на кухне, согревая горячую воду в ведре и баке. Раз в 2 или 3 недели мы отправляемся в баню. Баня далеко, у самых ворот Автозавода. Мы едем на трамвае или идём пешком по переулкам и скверам, 20 – 25 минут. Собирались, обычно, небольшими компаниями: или с семьёй моей подружки Эли, или с семьёй Павловых, с моими друзьями Игорем и Олегом. Когда чьи-то родители не могли пойти, другие забирали их детей.

На первом этаже расположен большой вестибюль с раздевалкой и буфет. В буфете продают газированную воду с разными ягодными и фруктовыми сиропами, пиво, бутерброды, булочки, позднее появились пирожные. Широкая лестница ведёт на верхние этажи. На всех трёх этажах по левую сторону располагались женские отделения, по правую – мужские. Были там и парильные отделения. На первом этаже было грязновато, уж не знаю почему. Мы поднимались на второй. Сначала мы, разделившись на "девочек" и "мальчиков", входим в просторную раздевалку с длинными скамейками и рядами шкафчиков, которые, кстати, не запирались. Одежду часто оставляем прямо на скамейках – шкафов мало. Ничего не пропадает. Однажды был большой скандал – украли шапку, не сданную в гардероб. Но потом оказалось, что её просто перепутали, вернули через полчаса, когда это обнаружилось. Потом, стыдливо поёживаясь, входим в "помывочную". Большой, затуманенный паром зал, заставленный мраморными широкими скамьями, двигаются расплывчатые от клубящегося пара женские фигуры, гулко раздаются голоса. У входа на скамье или около кранов с водой горкой лежат шайки. Набираем: одну для ног, одну для мыльной воды, одну для споласкивания. Это, если мало народу. А иногда приходится довольствоваться и одной шайкой. Ну да ничего, мы ко всему привычные. Отыскиваем место на скамье, чтобы все свои уместились. И тут – раздолье, разлив воды, можно плескаться и радостно перекликаться! Это не в корыте на кухне, где каждая капля воды – не потрать, не расплескай, не намочи. Но самое приятное ждёт нас, уже чистых и довольных, впереди.

Мы спускаемся в вестибюль, встречаемся с мужским составом нашей группы. Подходим к буфету. Для нас покупают пирожок, а позднее, пирожные, по выбору, и газировку, можно даже 2-а стакана с сиропом тоже по выбору. А в этом банном буфете (под покровительством завода) сиропы очень вкусные: клубничный, грушевый, яблочный, малиновый, вишневый, брусничный, смородинный черный и красный и еще какие-то. Даже сейчас ощущаю вкус той газировки. Взрослые берут пиво и бутерброды. Расходимся к стойкам, дети – сами по себе, взрослые – отдельно. Никто никому не мешает. Получаем каждый своё удовольствие. Потом домой, блаженно усталые, расслабленные.

Походы в баню продолжались до 1964-го года, когда я впервые забралась в свою ванную.

Папа вернулся в начале 1945-го года. Поздно вечером, когда я уже спала.

Я проснулась от маминого вскрика. Вижу, как мама и какой-то мужчина бросились друг к другу и долго так стоят. Я поняла, что это папа. Он подходит к моей кроватке, протягивает мне руки:

– Ланка моя!

Я тоже протягиваю к нему руки и говорю:

– Здравствуй дядя папа Сеня.

А он растерялся. Он сразу не понял, что я уже не знаю, что такое – папа. Ведь столько всего пришлось пережить маленькому человечку! За это мгновение тишины только можно представить, сколько мыслей и боли промелькнуло у него в голове!

Папа подхватывает меня на руки, прижимает к себе. И тут что-то сработало в моём подсознании, я осознаю – папа! Прижимаюсь к его колючей, бородатой щеке и ни за что не хочу отпускать.

Потом он долго рассказывает свою историю. Но полностью я смогла (надеюсь) её понять много позже.

ОКОНЧАНИЕ ГУЛАГа НА ВОЙНЕ.

Вскоре после посещения его женой, Семён Осипов был признан готовым к продолжению службы. А поскольку судимость оставалась при нём, он продолжил свой путь по войне в составе «штрафбата». В Белоруссии шло наступление, нужно было быстро преследовать немцев, не давая им опомниться, закрепиться. Между нашими и немецкими войсками пролегали минные поля, предусмотрительно заготовленные немцами за время оккупации. Разминирование – процесс медленный, тем более на огромной территории, где должны пройти наши войска. Решение было принято может быть и нелегко, но в соответствии с привычным отношением к людям: "лес рубят – щепки летят ". Щепками оказался на этот раз «штрафбат». Их запустили вперёд, по минному полю. Мины взрывались, кто-то падал, кто-то шёл дальше. Так поле быстро разминировалось для прохождения основных наступательных сил. Кто не подорвался – тому повезло: и жизнь осталась и амнистия вышла. Дальше служба продолжалась в обычных войсках. В прямом смысле слова, они проложили своими жизнями путь к наступлению советским войскам. Папе повезло, но не сразу. Мина взорвалась не у него под ногами, а достаточно далеко. Его контузило. Он остался на поле. Его сочли погибшим.

Так мы и получили "похоронку", уже вторую.

На его счастье, поле оказалось картофельным. Наступление покатилось вперёд. А местные жители стали выходить из лесов и землянок, голод погнал их на картофельное поле то ли за остатками уцелевшего с зимы картофеля, то ли чтобы успеть посадить для следующей зимы, благо, что поле разминировано. Вот тут какая-то крестьянка и наткнулась на вроде бы живого солдата. Притащили его в землянку. Стали выхаживать. Много месяцев оставался Семён между жизнью и смертью. Но выходили его. Да и он выдюжил. Поклонился спасителям до земли и пошёл домой.

Шёл пешком, скрывался от прохожих и, тем более, патрулей, и вообще военных: у него, ведь, документов никаких не осталось, забрали, когда списали как мёртвого. Встретит кого-нибудь – ничего не докажешь. Разговор тогда один – на передовую, снова "штрафбат". Пока запросят документы, пока ответят – повезёт ли ещё раз? Он шёл ночами, на рассвете, а днём отлёживался в каких-нибудь кустах или щелях. Благо разбитыми и уничтоженными деревнями весь путь был обозначен.

Так и пришёл он к нам ночью, в начале 1945 года. Жёлтая кожа обтягивает скелет, седые космы волос и седая борода. Ребёнку не трудно было испугаться.

Отлежался папа несколько дней и отправился в военкомат – правду доказывать, документы восстанавливать. Как говорится: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Военная часть их давно уже не существовала, ничего от неё не осталось. Пока всё выяснялось, подтверждалось, прослеживалось – прошёл месяц. Всё это время числился Семён Осипов дезертиром. На улицу выходить нельзя, война ещё продолжалась. Да и после войны дезертиру на воле не ходить. "Карточек" нет. Денег – тоже.

Семён дошёл и держался на одной лишь воле, а как дошёл – расслабился, слёг. Он лежал от полной дистрофии. Врач районной поликлиники, доктор Кац, сказал, что ему нужно усиленное питание, мясо, овощи, фрукты. А в семье даже теоретически была только одна рабочая карточка – Ирина. Теоретически – потому, что её у мамы вытащили вместе с сумочкой, а потом подбросили сумочку с паспортом, пропуском, записной книжкой, но без денег и карточек. На крошечную зарплату и деньги, вырученные от продажи остатков вещей, Ира покупала на рынке три картофелины. Сваренные картофелины клались на тарелку, за стол сажали дочку, меня, а сами выходили на кухню. Через некоторое время родители входили и доедали, то, что осталось, если осталось. Дочка-то сначала не понимала. Потом как-то вдруг поняла, что не видит, как родители едят. Что-то повернулось в её рано взрослеющем мозгу, и она отказалась есть одна, потребовала делить на всех.

А потом КОНЧИЛАСЬ ВОЙНА.

А потом был парад ПОБЕДЫ!

Праздник, салют. Все устремились на Красную площадь. И мы, конечно, тоже. Море людей, радостных лиц, слёз. Люди всё прибывают, масса стала уплотняться, распорядиться собой стало невозможно. Папа посадил меня на плечи, взял маму за руку и стал прожиматься в сторону моста. Долго ли это длилось, нет, я не знаю. Страх, ужас чего-то неотвратимого, неуправляемого сковал всё моё существо. Салют, мы встретили на мосту. Вид на Красную площадь был прекрасен и ужасен. Толпа прижала папу к перилам, и я на его плечах оказалась над зловеще тёмной водой. Я кричу от ужаса. Мама пытается дотянуться до меня, кричит, чтобы я не смотрела вниз, посмотрела в небо, на рассыпающиеся разноцветные звездочки . . . Как и когда всё это закончилось – я не помню. С тех пор ужасно боюсь толпы. Этот страх так прочно засел внутри меня, что также прочно передался моей дочке, хотя не припомню, когда я могла ей это так внушить.

Потом, наконец, папе оформили все необходимые документы, с подтверждением амнистии за проход по минному полю. Он устроился работать на Красногорский оптический завод, где работал директором его друг детства Афанасий Фортунатов.

А ещё через некоторое время папа получил медаль ″за Победу над Германией″.

1-го сентября я пошла в школу № 501. Школа совсем рядом с домом. Мы иногда, заспавшись, выбегаем за 3 минуты до звонка. Она находится на улице Ленинская Слобода. Нам надо пробежать по нашему недлинному Ослябинскому переулку, повернуть в скверик вдоль Ленинской Слободы, пройти по нему, пересечь улицу, мы в школе. Можно и сразу из переулка пересечь улицу и пройти к школе по ней, но по скверу – приятнее.

Эля с Нонной попали в класс "Б". Меня мама очень долго не могла записать, т.к. не могла отпроситься с работы, и я оказалась в классе "Г". Юля тоже попала в класс "Г". Тамару устроили в другую школу № 494, элитную, но далеко от дома, за метро.

Школа была из-за войны не достроена, таковой она и осталась. Но часть зданий школ были разрушены при бомбёжках, а детей после войны набралось много. Много детей-переростков, т.е. тех, кого война отторгла от учёбы. Здание школы в виде растянутой буквы "П", 4-х этажное, но боковины имеют только 3-и этажа, а 4-й сияет пустотой, т. е. есть каркас, а стен нет.

Первоклашек сразу приучают к организованности. Перед началом занятий все должны построиться перед входом в класс в три линейки, парами, по рядам парт и местам за партами. Староста класса, назначаемый учительницей, назначает дежурных, докладывает учителю об отсутствующих. Затем староста запускает детей в класс, по рядам. Также, только без доклада происходит перед каждым уроком.

Меня назначили старостой. Дети угомоняются и встают в строй не сразу, продолжают играть, болтать в сторонке. А кто-то уже стоит по рядам. Звонок прозвенел, сейчас придёт учительница. Классам присуждают места по организованности. Я подхожу к ″неправильным″ детям, предлагаю встать на свое место, ведь другие в это время стоят и ждут. Конечно, меня далеко не всегда слушают. Тогда я беру их за предплечье (не вырвешься!) и веду на построение. Тут и случается казус: у девочек на руках остаются синяки от моей железной хватки. На родительском собрании поднимается шум: Светлана бьёт девочек. Выясняют, в чём дело, я обещаю не применять силу. Но в классе около 45-и девочек, включая переростков. Всегда кому-то хочется ещё чуть-чуть поиграть. Кто-то уже боится моей хватки и идёт добровольно, а кого-то снова приходится вести на построение. Так продолжалось до Нового Года. После каникул я с радостью избавилась от своих обязанностей, ведь я не виновата, что руки у меня такие крепкие!

В конце осени, зимой в классах очень холодно. Часто мы сидим в пальто и варежках, чернила замерзают, и тогда уроки устные, писать можно только на доске. Зато в большую перемену учительница, Александра Тарасовна, приносит свежие, горячие бублики или булочки. Но тут случился скандал: приносит она их в платке, снятом с головы, и иногда мы видим ползающих по бубликам вшей. Есть такие бублики многие из нас не могут, но молчат. Учительница радостно уносит оставшиеся бублики домой, где её поджидают двое маленьких дочек-близняшек. Мы уже заканчивали второй класс, когда это стало известно. Кто-то из родителей узнал, что дочка в школе не ест. Родители возмутились, собрались и пошли к директору. Там был небывалый шум, вызывали многих из нас, чтобы подтвердили, что видели. В результате в третий класс всех, кто подтвердил реальность ползающих по булкам вшей, и тех, чьи родители не допускали дальнейшего пребывания своих девочек у этой учительницы, перевели в другой класс, "Е".

В нашем подъезде на 2-м этаже живёт Наталия Фёдоровна Гончарова бывшая балерина Большого театра. Правда, балериной она была не долго: повредила колено. Но она осталась там преподавать. Она была с мамой в хороших отношениях, знала и любила меня с рождения. Как-то она прощупала мои суставы, погнула меня в разных направлениях и предложила моим родителям отдать меня в балетную школу Большого театра. Правда, набор уже закончился, и учебный год начался, но она возьмёт меня к себе без приёмных экзаменов. Она очень уговаривала моих родителей, говорила, что там я буду сыта и под её присмотром. Я ещё не знала, что такое балет и балетная школа, и не могла участвовать в этих разговорах. Хотя везде и всегда танцевала. Особенно любила танцевать, когда была дома одна, под музыку, которая передавалась по радио. Но у родителей было много более приземлённых проблем, и они почему-то испугались отдавать меня из дома (в школе надо было жить, по крайней мере, в течение рабочей недели) и вообще в мир искусства. И, когда через много лет я хотела пойти в театральное училище, они тоже очень возражали, считали, что с моей прямотой, открытостью и ранимостью я не смогу найти там своё место и испытаю много боли. Может они были правы, но всю последующую жизнь я возвращалась к вопросу: почему родители не решились отдать меня в балетную школу? Я так бредила Танцем!

Наталия Фёдоровна не хотела упустить мою музыкальность и стала учить меня игре на фортепиано, которого у нас не было. Я занимаюсь с ней и делаю домашние задания у неё дома. Её семья меня уверяет, что я нисколько не мешаю. Я ценю их самоотверженную доброжелательность, стараюсь отзаниматься до их прихода, но это не всегда получается.

После занятий в школе бежим домой. В портфеле звякают ключи от квартиры и комнаты. Мы живём в коммунальной квартире, каждая комната – отдельное жилище семьи, иногда

очень большой, поэтому дверь в неё тоже имеет замок.

Воспевать коммунальную идиллию могут только те, кто не жил в таких квартирах. Хотя, наверное, были такие квартиры – семьи, но у нас в доме я про подобное не слышала. Только 4 – 5 квартир в нашем доме принадлежат одной семье. На остальные 45 квартир приходится 130 семей, по 3 – 2-е семьи в каждой. Семья – комната. Некоторые комнаты имеют дополнительную маленькую каморку, примерно в 3 кв.м., которая отделена аркой (О! счастливцы, почти отдельная комната). Заводской, бедняцкий район. У соседа появилась лишняя копейка, можно купить обновку, сосед принес детям пирожное или в кастрюльке кипит мясной бульон – казалось бы, нужно порадоваться за соседа, но нет, только зависть, а за ней и злоба. Или в одной семье три человека, а в другой – пять, а то и семь. А комната у меньшей семьи такая же, или больше. Чем не повод для озлобления! Хорошо, если не было ежедневных скандалов просто так, или непримиримой вражды с подсыпанием соли, соды или другой дряни в еду соседа. У нас, в основном, был мирный нейтралитет, несмотря на пережитую до войны по вине соседа беду. Ко мне соседи, в основном, доброжелательны. Но достаточно какой-нибудь мелочи, и нейтралитет нарушается. Например, когда мама из старой, износившейся одежды перекраивает и комбинирует из двух старых одно новое платье, и всегда ходит хорошо и опрятно одетой – это невозможно вынести. Тут и соль, и «нечаянно» сброшенные кастрюли, и . . . А ещё мир нарушался, когда глава семьи приходил сильно навеселе, годы войны ничего не изменили в его природе. Тогда у наших соседей начинается война, в которой достаётся и жене и детям, которые вступаются за мать. Замок в двери стал необходимостью с той самой, довоенной беды. На ночь дверь обязательно запиралась. Продолжением его выступлений могли быть только места общего пользования. Ну а тут перед Иваном вставал сильный и трезвый мужчина, мой папа, да и мама была не робкого десятка, вполне могла скрутить пьяного мужика, что и делала иногда. Драться с ними Иван побаивался, это тебе не спящих душить. Поэтому, повоевав со своими и вывалившись в прихожую, он быстро утихал. Ну а что касается готовности порыться в чужих вещах и, возможно, чем-нибудь поживиться, так это для их семьи, кроме сына Славы, дело обычное. В наше отсутствие дверь комнаты также запирается на ключ. Дети в конфликты взрослых не втягиваются (и то хорошо!).

Слава, сын соседей, старше меня лет на 10. Он установил надо мной шефство: днём, когда его родителей нет дома, особенно если я болею, учит меня делать всякие мелкие поделки-игрушки из бумаги, рассказывает сказки, показывает простые и забавные фокусы. Его интересует электричество. Он пытается разобраться в устройстве электроплиток, выключателей, розеток, настольных ламп, вовлекает в это меня. У нас часто происходят короткие замыкания, вышибает пробки. Тогда Слава мечтает только об одном: чтобы дядя Сеня пришёл раньше его папы. Вслед за ним, мне тоже стало интересно копаться в электрических розетках, лампах, выключателях. Так что пробки летят бесперебойно.

Зоя, года на три-четыре старше Славы. Она – уже взрослая девушка. Высокая, с русыми волосами, круглолицая, не такая резко курносая как мать. Она довольно симпатичная, аккуратная, и очень хочет оторваться от среды, в которой родилась. Зоя поступила учиться в Институт Иностранных Языков. Изучает таинственный для нас язык фарси и наречия языков Иранской и Афганской группы. Ну и, конечно, обязательные, немецкий, английский. Зоя посматривает на нас свысока и всё грозит рассказать родителям (своим, мои знали), что он со мной играет и даже приносит конфеты. Но молчит в обмен на его услуги: переписать лекции, отнести записку, погладить ей кофточку и т.п. После окончания института Зою послали работать переводчицей в Афганистан. Что было с ней дальше, я не знаю. Симпатичный, обаятельный весельчак Слава – загулялся-запился, рано умер.

Ключи в портфеле у 8-летнего ребёнка – да-а, сколько историй можно рассказать, сколько приключений! В квартиру после школы и короткой прогулки я, чаще всего, войти уже могла – тётя Лена приходит рано. Но сидеть на кухне, слушать громыхание кастрюль и вдыхать запахи еды при пустом желудке мне почему-то не нравится. Обычно, я отправляюсь к Эле, как и она в подобной ситуации. У Эли ключи используются реже, часто приезжает кто-то из двух её тетушек. Мы вместе обедаем, делаем уроки, играем в свои любимые игры, потом идём гулять. Родители, её и мои, знают, где ребёнок, если его нет дома. Но однажды зимой, в очередной раз не обнаружив ключей в портфеле, я, как обычно, пошла к Эле. Поели. Делать уроки и даже играть Эля не хотела, она кисла, почувствовала жар, её уложили в постель. Я решила не мешать им и сказала, что пойду встречу родителей на улице, у ворот. Был конец месяца, в бухгалтериях отчёты, родители задерживались. Я долго прыгаю по площадке перед «Пожаркой». Наш общий двор разделён чисто условным заборчиком, а от улицы нас отделяют общие с «Пожаркой» высокие забор и ворота. Перед зданием Пожарной части – площадка для выезда машин. Я долго болтаю с дежурным, устала, замёрзла, хочу спать. Метёт метель, с каждым порывом ветра пригоршнями швыряет в лицо снег. Ходить взад и вперёд надоело, я иду во двор. Уже темно, во дворе никого нет. Залезаю на сугроб, насыпанный пожарниками при очистке территории почти до верхнего края забора, оттуда мне будет лучше виден переулок, по которому должны придти родители. Присела на сугроб, пригрелась и . . . заснула. Метель, метель! Укутала меня снежным одеялом, убаюкала песней.

Первым приходит папа. Обнаруживает моё отсутствие, идёт к Крыловым – там удивились, я ушла уже не меньше 2-х часов назад. Кинулись все меня искать. Расспрашивают пожарника. "Да, была здесь, мы разговаривали, потом пошла во двор, кажется". Во дворе меня нет. Папа, дядя Володя, тётя Женя побежали врассыпную по переулкам. И тут папе показалось, что сугроб у ворот не совсем белый, что-то темнеет в его глубине. Да, это была я, тихо заснувшая, занесённая снегом, едва живая. А тут и мама идёт. Понесли меня домой, стали растирать водкой, проснулась. Не сразу поняла, что со мной, почему надо мной склонились обеспокоенные лица.

Мы с папой любим бороться. Обычно папа сидит на их с мамой широкой кровати (90 см!), а я располагаюсь как угодно. Мы меряемся силой (!), пытаясь согнуть руки противника, столкнуть, даже повалить. В какой-то момент папа делает неуловимое движение, и я оказываюсь побеждённой, с руками за спиной, без всякой возможности двигаться. Я злюсь, тщетно пытаюсь выкрутиться из папиных рук. Папа расслабляет руки, я вскакиваю, и всё начинается сначала. Папа учит меня боксёрскому, точному, сильному удару кулаком, и правой и левой рукой, где мишенью служит его ладонь. Моя победа считается, когда удаётся эту железную ладонь сдвинуть ударом. Вскоре мне это стало удаваться. Наши игровые драки продолжаются. Мама ворчит, говорит, что я всё-таки девочка, должна быть более нежной.

По воскресеньям папа обязательно что-то мастерит, чем мама далеко не всегда довольна: дерево пилилось, стругалось, полировалось, железо тоже пилилось, чистилось и пр. – всё в единственной комнате, ведь крошечная кухня общая с соседями. А в комнате кругом белые, туго накрахмаленные салфетки – дань моде того времени и маминому пристрастию к сверкающей чистоте. Папа считает, что я тоже должна всё уметь делать, не прятаться за свою девчоночью суть. Мне это нравится. Я тоже хочу всё делать своими руками. Начинается всё с того, что маленьким перочинным ножичком я учусь вырезать нехитрые лодочки из кусочков древесной коры. Лодочки запускаются по первым подснежным ручейкам, наперегонки, заныривая под нависавшие ещё сугробы. Потом лодочки стали усложняться, сначала парусами, требовавшими большей устойчивости, потом другими надстройками. От легко резавшейся коры переходим к дереву. Для наших маленьких кукол вырезаются стулья, столы, кроватки. Папа учит меня пользоваться слесарными инструментами, забивать гвозди, пилить, строгать, полировать, красить, чинить электрические розетки и электроприборы, по мере их появления усложнявшиеся. Мы всё делаем вместе – ремонтируем, шпаклюем, полируем и красим окна и двери в комнате и кухне, мастерим некоторые предметы быта. Папа предлагает мне проявить своё умение, сделать табуретку своими руками. Откуда-то взялись деревянные бруски, широкая доска. Папа, конечно, управляет порядком производимых работ, поправляет мои огрехи. Но всю обработку деревянных деталей я делаю сама. Сама сколотила табуретку, сама покрасила. Эта табуретка служит нам до сих пор, уже больше 60-и лет. Только верхняя доска рассохлась, пришлось заменить на фанерную.