Текст книги "Девчонка с Восточной улицы"

Обычно распорядок дня после школы начинается с похода в магазин, покупки продуктов по карточкам. Школу утром не пропустишь, набор по карточкам скудеет, многое заменяется на худшее, но и очереди почти нет. Возвращаюсь домой. Чтобы обезопасить меня от керосинок, а мою еду от исчезновения на кухне, мама оставляет мой обед в комнате, а нагревательным прибором служит электроплитка.

Купить в 1945-м году электроплитку нам было не по силам. Бухгалтерия у мамы на работе обогревалась электроплитками. Одну из них, уже сгоревшую и списанную, т.е. не являющуюся уже собственностью предприятия, ей разрешили взять себе. Ржавая, с чёрными пятнами прогаров на керамической вставке, где должна быть спираль (которая собственно и накаливается, отдавая тепло), но без неё. Папа всё вычистил, сам вручную навил длинную спираль из проволоки, подсоединил, шнур, отрезав его от старой лампы, зачем-то хранящейся в диване. Получилась хорошая электроплитка. Она ставится на нашу, сделанную почти мной, табуретку за дверью, что определяется наличием розетки, рядом с диваном.

На плитке в маленьком ковшике суп, а на столе (тоже рядом, ведь комната всего 16,45 кв.м) стоит сковородка с картошкой, и даже с котлетой. Мне нужно только вставить вилку от плитки в розетку и подождать, пока разогреется суп, потом поставить на плитку сковородку. Вставляю. Сажусь рядом на диван, потом кладу голову на валик, потом, – правильно, засыпаю. Просыпаюсь ли я во-время? Не всегда. Иногда соседи, увидев вьющийся из-под дверей дым, распахивают дверь, вытаскивают меня, отключают плитку. Но однажды был сквозняк, и дверь всё время сама открывалась. Мне это надоело, и я повернула ключ. А потом уснула. Соседка пришла домой, запах ужасный ещё на лестнице, чёрный дым клубами, а дверь не открывается. Стучат, зовут меня – бесполезно. Разыскали маму на работе, благо, все на "ЗиС"е работают. Мама бежит домой, а до дома ей не меньше получаса. Соседка позвала другого соседа, по площадке, дядю Мишу. Он тоже попытался сначала до меня докричаться, а потом вышиб дверь. В комнате такой дым, что дядя Миша меня с трудом нашёл. Вытащил, стал делать искусственное дыхание, поливать водой. Открыли все окна. Ожила. К маминому приходу я уже была почти в порядке, только кружилась голова, и ноги были как ватные. Дымный запах ещё долго висел в квартире.

Но обычно всё шло своим нормальным порядком. Правда, было ещё одно неприятное обстоятельство: когда в кастрюльке я обнаруживала суп из вермишели, который я, мягко говоря, не любила. Мама сильно ругалась, если я не ела. Так вот, я догадалась выливать суп в унитаз. Всё было хорошо (если не знать, чего стоил этот суп, который родители не ели, оставляя мне), и все были довольны. Пока однажды я не заметила повисшей на унитазе вермишелины. Что было с мамой, когда она поняла, почему это дочка в последнее время так послушно съедает суп! А как досталось мне . . .!

Покончив с едой, я приступала к урокам. Училась я легко. Читала я давно уже хорошо и быстро, грамматику и арифметику я тоже уже изучила на несколько лет вперёд. Проблемой было чистописание. Во-первых, мне скучно было выводить палочки и крючочки, когда я могла свободно писать слова. Во-вторых, мне никак не удавалось сделать палочки ровными. Чистописание я оставляла напоследок. Сначала – всё остальное. Многие учебники выдавались по одному на несколько человек. Литературные тексты, стихи, всё, что нужно запомнить – я запоминала на лету, с одного прочтения. Арифметика мне нравилась, я всё решала очень быстро. Поэтому мне часто отдавали учебники первой – не успевали ещё девчонки поесть, а книги уже были свободны. К тому же, вместе с учебником арифметики, а потом и других математических дисциплин (у нас их названия не объединяли), от меня получали не только задачи, но и решения.

Кроме основных предметов, которые вела одна учительница Александра Тарасовна, были уроки рисования. Их вела Евгения Алексеевна. Высокая, сухощавая, с короткой стрижкой русо-седых волос, обрамлявших круглое, доброе лицо. Прекрасная учительница, она с первых дней старалась научить нас увидеть красоту формы, гармонию сочетания цветов, открывала нам мир живописи. Сначала рисование мне не давалось. Видение формы и цвета у меня было отличное. Виной всему опять были трудности с чёткими линиями. Тогда за дело взялся папа. По какому-то своему наитию он стал тренировать мою руку, чтобы убрать корявость. Мы добились хороших результатов. Вскоре по рисованию было 5.

Занятия физкультурой проводились у нас эпизодически, когда забредал на время очередной преподаватель. Зала для занятий в школе долгое время не было: всё было занято под классы (было по 8 параллельных классов). Занятия проходили иногда в коридорах, но чаще всего на улице, в скверике, по которому мы бегали в школу. Этот чудесный сквер, засаженный двумя расходящимися аллеями старых лип, вписался в треугольное расширение Ленинской Слободы, от Ослябинского переулка к Восточной улице. Летом мы бегали, прыгали, занимались гимнастикой, а зимой ходили вокруг лип на лыжах. Мы любили там гулять, став постарше, назначали свидания. Потом его сузили до одной аллеи, а потом и вовсе снесли. Жаль, эти липы так хорошо пахли летом и благородно индевели зимой в заводском районе, где не так много зелени. Но это было уже после нас.

Сделав уроки, мы встречаемся с моей подругой Элей. У нас есть любимая игра. Примерно за год до школы мы где-то нашли маленьких плюшевых медвежат. Кукол у нас не было, играли во что найдём и придумаем. Медвежата находились не все сразу, но в результате собралось два "семейства" по три "человека": у меня одна большая (с ладошку) медведица-мама и два медвежонка, размером вполовину от большой; у Эли – большой медведь-папа и тоже два медвежонка. Мы шили им одежду, сооружали из спичечных коробков, картона, палочек столы, стулья, кроватки, (потом стали вырезать из коры и дерева), из кусочков фольги – посуду. Всё это было микроскопическим, но всё было как на самом деле. Мы разыгрывали разные сценки, целые спектакли с продолжением. Однажды мы прочли книгу "Это было в Коканде". Наши мишки тут же получили узбекские имена. Например, мою маленькую мишку звали Садихон – очень красивое имя, мне виделся цветущий розово-белый сад. Мы разыгрывали сценки из жизни и событий по этой книге, а потом стали их придумывать и развивать сами. Играли мы, чаще всего, у нас дома, где в замкнутом пространстве между двумя кроватями, шкафом и столом на полу лежал ковёр. Ковёр был чистошерстяной, тканный, т.е. без ворса, на чёрном фоне вились и сплетались огромные красные розы. Здесь было тепло и уютно. Кстати сказать, мы очень любили проводить время, читать, а я даже делать уроки, включая письменные, на полу, на этом ковре. Закончив играть, мы складывали весь свой скарб в коробки из под обуви, каждая в свою. Благо, что всё было такое маленькое, что целый мир умещался в небольшую коробку.

С началом тёплых весенних дней мы высыпаем во двор. Здесь свои забавы. В земле мы находим иссиня чёрных продолговатых жучков, размером меньше, чем ноготь мизинца. Мы их прозвали "абдурахманчиками". Почему? Не знаю, просто надо было как-то их называть. Мы устраиваем им домики в спичечных коробках с травкой, выпускаем гулять, "дрессируем", направляя прутиками их бег по нашему желанию. Понятно, что они, в конце концов, разбегаются, но ведь в земле их полным-полно. Это, в основном, играем мы с Элей и Нонной. Иногда к нам присоединяется Света Тюрина и Юля. Но когда во двор высыпает шумная ватага девчонок и мальчишек, начинаются "командные" игры. Самой любимой была игра в "казаки-разбойники". Все делились на две группы. Одна группа – "разбойники" – убегала, запутывая следы, но кое-где оставляя метки, иногда специально обманчивые, по которым можно определить направление движения, если, конечно эти метки найдёшь и поймёшь. "Казаки" через некоторое время после "разбойников" начинали поиск, пытаясь определить направление побега, найти метки, старались предугадать направление и опередить разбойников или поймать их в ловушку. Если это удавалось, "казаки" и "разбойники" менялись местами, и всё начиналось сначала. Во время этой игры мы разбегались по всему району, от Симоновских горок над Москва-рекой до улиц Машиностроения, Подшипникового завода и по откосам окружной железной дороги. Если бы только наши родители могли предположить эти наши маршруты! В "казаки-разбойники" можно было играть и зимой и летом. Летом много играли ещё и в разные игры с мячом. Особенно любили "беговую" лапту, но была ещё лапта "круговая" и "штандр" (подробности я не помню, но, перекидывая мяч, надо было замирать по слову ″штандр″, потом ловить или не ловить мяч). Была игра с мячом, с проделыванием разных фигур при ударе его о стенку дома, не помню её названия. Прыгали в разнообразные "классики" нарисованные на асфальте. Играли в ножички, когда перочинный ножик должен воткнуться в землю из определённого положения или формы броска.

Как только солнышко становится летним, обычно в конце мая, папа с мамой, как и до войны, в воскресенье едут на станцию ″Левобережная″, на Москва-реку, своё любимое место. Я, конечно, с ними. Вода в реке холодная, но мы не избалованы тёплой водой. Папа каждое утро, я и мама, иногда увиливая, но обливаемся холодной водой из-под крана (на кухне, стоя в корыте). Немного держаться на воде я научилась ещё в Искитиме, но папа считает, что привыкать плавать по-собачьи, кое-как дрыгая ногами и руками, нельзя. От первой привычки потом будет трудно отделаться. Надо учиться владеть собой в воде, чтобы плавать было легко и естественно, как ходить по земле. Сейчас он учит меня плавать, правильно дышать в воде. Потом они усаживают меня под огромным, раскидистым дубом (всё тем же, что и до войны) с наказом не подходить к воде, и плывут на другой берег Москва-реки. Им приятно чувствовать себя сильными, вместе, в радости. Иногда они выходят на другой берег, машут мне руками, а иногда поворачивают сразу, пускаются в обратный путь. Мама достаёт запасённые бутерброды, папа сооружает маленький костерок, кипятит воду в солдатском плоско изогнутом котелке, заваривает в кружки душистый чай. Как прекрасна жизнь! Эти воскресные выезды продолжаются до середины сентября.

Зимой во дворе устраиваются снежные баталии, сооружение крепостей, катание на санках со снежных горок, насыпанных старшими ребятами у забора, отделяющего наш двор от «Пожарки». Не остаются забытыми и Симоновские горки, образованные высоким берегом реки. Там мы усаживаемся в снег, подгребаем его под себя со всех сторон и скатываемся по крутому спуску вниз к реке. Наши шаровары после таких катаний стоят колом, сушатся на батареях, чтобы назавтра можно было их снова надеть.

Не помню как, но вскоре раздобылись ржавые "снегурки", коньки слегка напоминающие нынешние фигурные. Починили, почистили, поточили. Мы прикручиваем их к валенкам с помощью верёвки и палки и радостно гоняемся по утоптанному снегу во дворе, по Ослябинскому переулку. Наша компания конькобежцев немногочисленна: где же найти завалявшиеся коньки. О покупке не могло быть и речи.

Часто во двор выходят более взрослые ребята. Они собирают из нас (в основном, девчонок) санные поезда, катят бегом по улице. Иногда они неожиданно резко заворачивают, мы кубарем валимся в сугроб. Мы ждём и предвкушаем этот момент, стараясь его предугадать, удержаться в санках, но рывок всегда неожиданен, визг, смех, иногда слёзы – больно.

Чаще всего с нами играет Юра, старший из трёх братьев, живших в первом подъезде, где живёт Эля. Он любит играть с малышней, но чаще всех играет с Элей и со мной. Он катает нас двоих на санках, поднимает на санках на горки, сильно толкает, и мы мчимся вниз на зависть остальным. А ещё, чтобы мы могли постоять за себя в драках с мальчишками, он учит нас правилам драки, показывает более чувствительные для удара места. Мальчишки в нашем дворе и, тем более, заводском районе были всякие, хулиганья и шпаны хватало. Плаксами мы с Элей не были, ходить побитыми не хотели. Юра советует всегда иметь при себе маленький, совершенно безобидный перочинный ножичек, учит, как использовать его с целью защиты, ведь мы не знаем, что ждёт нас за поворотом. Я приняла его совет, и бывали случаи, когда это было не лишним. Теперь мы с Элей дерёмся, встав спиной к спине, отбиваясь короткими точными ударами кулаков. Мы настолько завоевали уважение местной шпаны, что когда однажды я крепко дралась с пристававшим ко мне чужаком, забредшим на нашу улицу, они вступились за меня. С тех детских отчаянных драк на протяжении многих лет, уже, когда я училась в институте, меня охраняло уважение местной шпаны. Возвращаясь домой в любое время (насколько позволяли родители), я знала, что меня никто не посмеет обидеть.

Первый класс я закончила отлично. Летом снова в Мячково. Детей моего возраста оказалось больше нормы, мы не уместились в предназначенные нам отряды. Места нашлись только в отрядах года на 3 старше нас. И 8 человек, в том числе и я, попали в старший отряд. Это было здорово! Там был распорядок совсем не такой как у малышей. Необязателен был дневной сон, в столовую ходили не строем, ″отбой″ был позже, и не так строго следили за его исполнением. Но самое главное, там ходили в довольно далёкие походы, на целый день до вечера. Обеды, полуготовые, берутся с собой, доводятся до готовности на костре. Один раз за смену полагается поход даже с ночёвкой! Взрослые девочки нас, малышей, балуют, опекают. Но и учат походным правилам. Это лето самое прекрасное!

Во 2-й класс в1946 г. мы идём во 2 смену. Уроки стараемся сделать вечером, чтобы рано утром бежать в магазин с карточками, и, может быть, успеть погулять. Ко дню годовщины Октябрьской революции, нас торжественно принимают в пионеры. Шефами нашей школы был завод «Динамо», расположенный на той же улице Ленинская слобода, почти напротив школы. К некоторому курьезу, следует сказать, что, приткнувшись к забору нашей школы, у самой угловой калитки, располагалась пивнушка, на радость определённой части рабочих завода. Зачастую, выходя из школы после второй смены или после занятий в каких-либо кружках, нам приходится перешагивать через хорошо расслабившихся посетителей пивнушки. Это настолько противно и, даже мерзко, что у меня на всю жизнь выработался комплекс непереносимости к пьяным и плохо контролирующим себя человеческим особям. Но это так, отступление. Нас принимают в пионеры в актовом зале завода, на сцене. В зале работники завода, многие – родители пришедших детей. Разрешили пройти на завод и не работающим на этом заводе родителям. Шефы подарили нам красные галстуки. После торжественной линейки нас повели по заводу. Это было моё первое знакомство с производством.

Лето 1947 года я снова провожу в Мячково, теперь уже в пионерском лагере. Почему-то ко мне даже в родительский день не приезжают родители. Мне грустно и тревожно. А потом приехала мама. Оказалось, что у папы за это время произошел инфаркт.

Мама и папа были в гостях у друзей нашей семьи, дяди Коли и тети Оли. Они живут ближе к автозаводу, по другую сторону от метро "Автозаводская". Из гостей мама с папой возвращались уже поздно, часов в 11 вечера. За сквериком перед нашим переулком папа вдруг упал. Хорошо, что напротив была поликлиника. Мама побежала за помощью. На счастье, дежурил наш участковый врач, доктор Кац. Он пошёл с мамой, определил у папы инфаркт. Идти папе было нельзя. Доктор Кац взял его на руки и так донёс до дома, до квартиры на 4-м этаже. Он спас папу. Назавтра папу увезли в больницу. А через три недели папа вернулся "под расписку" домой – не мог лежать без дела, когда почувствовал себя лучше. Когда мама ушла на работу, папа решил использовать свободное от работы (на "больничном") время и затеял ремонт комнаты. Мама приходит с работы – вся мебель сдвинута, папа стоит на табуретке и моет потолок. Немая сцена. Этот не долеченный инфаркт, в добавление к контузии и сотрясению мозга во время войны, через 15 лет привёл к тяжёлому заболеванию головного мозга. Железный папин организм долго сопротивлялся, что продлило его ужасные мучения, он умер, тяжело проболев целых 6 лет. Доктор Кац, уже совсем не молодой, был арестован по "делу врачей". Его дальнейшая судьба мне не известна.

Осень 1947-го года оказалась богата событиями. Меня, вместе с примерно половиной класса 3″Г″, перевели в класс 3″Е″. Много почти незнакомых девочек. Новая учительница. Чудесная, незабываемая Варвара Михайловна Елеина. Старого пансионского воспитания, высокая, прямая, строго причесанная, по-видимому, бывшая дворянка (тогда это даже обсуждать было нельзя). Она жила за городом, в Москве ей не разрешалось. Но мы понять этого не могли, да и зачем нам, 9-10-ти летним, все эти политические проблемы? Мы только что пережили жуткую войну. Мы пережили голод, холод, страх и потери близких. Кто-то сам побывал в оккупации. Да и оставшимся в Москве, и эвакуированным тоже досталось. Мы просто очень любили и уважали нашу Варвару Михайловну. Она строгая, добрая, справедливая. Она учит нас не только грамоте, но как ходить, говорить, держать голову, правильно пользоваться столовыми приборами и много, много чему еще, что естественно вошло в нашу жизнь, и что трудно определить, когда и как узналось. Варвара Михайловна учит нас быть честными и открытыми, больше всего ценить дружбу, ненавидеть ложь, предательство, угодничество, зависть. Мы много читаем стихов, не по программе, а просто так, по настроению. Много стихов о войне, лирику Пушкина, Лермонтова, строго запрещённого тогда Есенина и других поэтов (я уже не упомню, кто только не был запрещён тогда). Но тогда это были просто стихи, без авторов. Запавшие в детскую прочную память, они выплывали много позднее и с удивлением привязывались к ранее неизвестным именам.

Появляется новый, интересный предмет: английский язык, который ведёт Елена Захаровна Вольфкович (это фамилия по мужу, её девичью я и сейчас не думаю, что надо называть). Её родители служили в Англии, где она и родилась, и вышла замуж, и потеряла во время бомбёжек и родителей, кажется, брата, и мужа и левую руку. Она была очень по-английски красива: продолговатое лицо, чуть вьющиеся, тёмные с ранней сединой волосы аккуратно уложены в вертикальный пучок, синие-синие глаза, элегантная в своём единственном за все годы костюме. Хотя она была русская, представление об английской леди у меня (да я думаю, не только у меня) сложилось из её внешнего вида, манеры держаться, всегда приветливо разговаривать, улыбаться, быть сдержанной и сердечной. О качестве её английского можно и не говорить. Преподавала она тоже очень хорошо. Много позднее, когда я где-либо использовала свои познания в языке, не всегда обширные (словарь-то то забывался, то обновлялся), будь то учебная программа в институте, аспирантуре или общение с англичанами, всегда обращалось внимание на моё отличное произношение.

Подарком к моему 10-летию стало посещение Большого Театра. Я уже несколько раз была в драматическом театре с родителями и с классом. Мы часто приходим на спектакли и литературные композиции для детей в наш ДК, где в Детском секторе совершенно профессионально работает Театральная студия.

На балетном спектакле я была впервые! Это был балет ″Золушка″, на музыку С.Прокофьева. Золушку танцевала О.Лепешинская, принца – М.Габович. Мне, правда, эти имена пока ничего не говорили, ведь я впервые увидела спектакль, где все действия, все слова выражаются движением. Это было воплощением моего стремления к танцу. Но я ещё не знала, что могла бы сама войти в этот храм Танца!

Я пришла на очередное занятие музыки к Наталии Фёдоровне. Конечно, я не могла не поделиться с ней таким удивительным впечатлением, которое произвёл на меня балет. Наталия Федоровна стала меня расспрашивать о подробностях танца различных героев, что я запомнила, что мне особенно понравилось в каждом эпизоде. Я подробно рассказываю о различных фигурах, жестах, движениях танцоров. При этом, я невольно, перехожу на пересказывание ″разговоров″ между действующими лицами. Наталия Федоровна не только не прерывает мои разговоры, ведь мы должны были заниматься игрой на пианино, но и задаёт много вопросов, внимательно слушает, отвечает на мои вопросы. Она просит меня встать, прощупывает мои суставы, просит сделать некоторые движения. Мы, наконец, приступаем к занятиям. Вечером Наталия Федоровна пришла к моим родителям. Она говорит, что видела, как горят мои глаза от любых разговоров о танце, как правильно я вижу танец, передавая впечатление от балета. Как много элементов и движений я смогла запомнить за всего лишь первый просмотр балета из далеко не лучших для просмотра мест. Что ещё не поздно, она возьмёт меня в свой класс, через год я догоню своих одногодок! Но мои родители были категорически против. Никакие мои просьбы не помогли. Ставшее сильным желание танцевать было навсегда отвергнуто. Балет – такой особый мир, что когда человек уже достаточно взрослый и может отстаивать своё желание, вход туда уже закрыт. Желание не угасло. Только добавилась печаль несбывшегося. И я почти всю жизнь танцевала . . . во сне.

Начало осени 1947 года знаменовало для нас вступление в цивилизацию: в Москву пришел газ. Отныне из города уходили в прошлое керосинки, керогазы, электроплитки и просто плиты, растапливаемые дровами. Газовые плиты были значительно удобнее и безопаснее. Правда, это нововведение пока касалось только Москвы. В пригородах, особенно деревнях, ещё долго сохранялись все старозаветные «нагревательные приборы».

Этой же осенью, к празднику Великого Октября драматический кружок на заводе ″Динамо″ решил поставить совместно с подшефной школой спектакль. Спектакль был о жизни бедного негритянского мальчика в современной Америке. На роль главного героя-негритёнка выбрали меня. Текст я выучила мгновенно. Одежду подбирали из рваного старья, в котором не было недостатка. А вот с превращение моей кожи в негритянскую создало некоторые трудности. Варвара Михайловна сказала, что нужно красить жжёной пробкой смоченной в пиве, цвет отличный и не пачкается. Но директриса не соглашалась на алкогольный напиток. Праздник приближался, спектакль был готов, назначен день торжественного собрания на заводе. Мазать лицо, шею, руки, ноги гримом невозможно, и пачкается он сильно. С пивом пришлось смириться. Негритёнок был что надо! Успех спектакля у неизбалованной заводской публики был большой. Меня подхватили чьи-то сильные руки, передали в зал, стали качать. Сердце моё замирало от радости и страха.

Ещё одно событие утвердило «конец войны». 15-го декабря 1947-го года было издано постановление об отмене карточек и проведении денежной реформы. Отмена карточек теоретически означала, что количество продуктов и товаров в магазинах достаточное для обеспечения населения по потребностям и возможностям. Товаров, конечно, было значительно меньше, чем потребностей, а возможности были и вовсе ничтожны. Особенно с продуктами и товарами было плохо за пределами Москвы. Да и в Москве мы долго, в течение нескольких десятилетий не покупали, а «доставали» и еду и одежду. Денежная реформа изменила, кажется, в 10 раз содержимое карманов разбогатевших во время войны людей. Мы, жившие от зарплаты до зарплаты, этой реформы не почувствовали: выдали зарплату другими деньгами – и ладно, всё равно, то, что выдали в прошлую зарплату, закончилось гораздо раньше. Но шум в городе был большой, особенно у дверей сберкасс, где размер обмениваемой суммы был ограничен (остальное то ли пропадало, то ли ещё увеличивался коэффициент снижения суммы). Нас это слишком не касалось, чтобы запоминать все детали денежной реформы.

На столе, кроме хлеба, картошки и пшённой каши, стали появляться рыба и мясо. На углу 2-го Восточного переулка и Восточной улицы в маленьком деревянном домике появилась булочная. Там всегда очень вкусный, душистый, свежий хлеб, чёрный, серый и белый, нескольких видов, включая сдобные, с хрустящей корочкой ″французские″ булочки, большие бублики с маком, обсыпные калачи, ″калорийки″ с изюмом и сдобные слойки.

У мамы появилось красивое платье из лилового японского шёлка с огромными белыми лилиями (материал подарила тётя Рая), которое казалось нам невероятно красивым. Но все перипетии жизни не прошли бесследно. Мамино сердце не выдержало, она стала часто болеть. То в больнице, то дома. На работе это не могло понравиться. Пришлось уйти с работы. Перед самым Новым, 1948-м, Годом.

Летом 1948 года родители сняли дачу в Валентиновке. Хотя дачей этот сарайчик назвать трудно. Он был дощатый, со щелями, небольшим окном. Для приготовления пищи мы привезли наши, хорошо, что не выброшенные с проведением газа, керосинки. Одна из них путешествовала с нами ещё из Чебакова, где мы её купили, так как всё время готовить в русской печи было неудобно, долго. В хорошую погоду керосинки выносились на столик перед сарайчиком. Тут же мы и ели. Но когда шли дожди, всё приходилось переносить в дом, и запах керосина, приготовляемых продуктов и жжённых фитилей надолго повисал в нашем очень скромном жилье. Но сарайчик стоял в глубине большого сада, и плата за него была небольшая.

Самым главным притяжением к этому посёлку была река Клязьма, в эти времена ещё чистая, быстрая, извилистая. При всей любви к лесу, папа не мыслил отдыха без водного пространства, плавания. Плавал он очень хорошо, сильно, с удовольствием, невольно привлекая внимание людей на берегу. Он любил улечься на спину на воде, широко раскинув руки, или вытянув их за головой, и надолго замереть. Течение уносило его, совершенно неподвижного, как неживого. Вот он скрывается уже за поворотом реки, и долго, страшно долго его нет. Я пугаюсь, хотя вижу это уже не в первый раз. Мама спокойно сидит на берегу, а я бегу вдоль реки, высматривая папу: когда же он повернёт назад. Наконец мощные гребки плывущего против течения папы приближают его к нам! Папа учит меня также свободно лежать, отдыхать на спине. Сначала ноги тонут через несколько секунд: напряжены. Потом я привыкаю расслабляться, получаю удовольствие, могу лежать довольно долго (как бы не уснуть на солнышке!). Потом понимаю, что руки могу держать как угодно, даже поджать их за спиной, всё равно лежу и отдыхаю. Папа подводит итог:

– Теперь, ты можешь всегда повернуться на спину и отдыхать, если устанешь или собьёшься с дыхания; теперь можно отпускать тебя на речку одну.

Осталось убедить в этом маму! Она, конечно, понимает, что я достаточно свободна в водном пространстве, но именно это её и пугает. Во-первых, вдоль реки много ключей и водоворотов, один из них совсем рядом, чуть правее травянистого склона, который местное население использует как пляж. Во-вторых, излишняя самоуверенность обычно лишает необходимой осторожности, с предсказуемыми последствиями. Но я ещё не настолько повзрослела, и присутствие мамы неподалеку меня не раздражает.

В первые же дни нашего пребывания в Валентиновке мы пошли в сторону генеральских дач, где снимали дачу до войны. Александра Ефимовна, бывшая наша хозяйка, хоть и продолжала владеть половиной дачи, туда не приезжала. Так нам сказали обитатели второй половины дома. Было видно, что дом постарел, терраса покосилась, лес на этой половине участка совсем запущен. Но вот что интересно: как только я вошла на участок, сразу вспомнила и лицо Александры Ефимовны и место, где был гамак, и ёлочки, под которыми я находила белые грибы.

Вместе с нами Яша, сын маминых сестёр. Его мамой была тётя Лиза, она умерла, когда Яше было 8 месяцев, и его мамой стала тётя Рая. В этом году тётя Рая уезжает в долгие командировки, и мама с папой решили взять Яшу на лето на дачу. Во второй половине лета к нам присоединяется и Фима. Когда дождь или холодно, в нашем сарайчике совсем тесно. Ну да, в тесноте – не в обиде. Но без обиды не обошлось. Фимка, зная, что я побаиваюсь собак, всё время посмеивался надо мной. А однажды мы шли по улице и о чём-то упорно спорили. Он, не в силах переубедить меня, стал науськивать на меня пару бегающих по улице собак. Собаки подняли яростный лай, неожиданно быстро размножившись за счёт собак соседних улиц, окружили меня. Фимка успел выдернуть Яшу из круга, сам испугался, стал гнать собак, но они его, конечно, не слушались. Они побежали домой звать на помощь маму. За это время жители соседних домов пришли мне на помощь, разогнали собак. Я была очень напугана видом беснующейся вокруг меня своры, стояла, окаменев, не слыша ничьих слов. Так и стояла, пока мама не подошла и прижала меня к себе. Тут я заплакала. Фимка виновато выглядывал из-за маминой спины, потирал покрасневшую щёку и тоже плакал, говорил, что он не хотел, не знал, что собаки не только послушают его, но и сбегутся со всего посёлка. А я ещё больше, на всю оставшуюся жизнь, очень настороженно отношусь к собакам, особенно уличным.

В 4-м классе к уже знакомым предметам добавилось много других. Мы пока продолжаем учиться у Варвары Михайловны, но к арифметике добавились алгебра и геометрия, которые все вместе стала вести отдельная учительница. Появились география, история, рукоделие, естествознание, химия. Математические предметы я очень любила, особенно геометрию, решала всё без всяких трудностей. Поэтому мне, как и прежде, отдавали учебники и желающие продолжали получать от меня решения. Историю, географию я запоминала на уроке или прочитывала заданное на дом, подчас, прямо на перемене (и в первые минуты урока), мне этого было достаточно. Чем приходилось заниматься, так это химией – я с ней справлялась довольно легко, но не более.

На уроках рукоделия учительница, такая домашняя тетя Маша, учила вязанию, вышиванию, белошвейному шитью, изготовлению различных узорных шнурков, ручных поделок из ниток и тряпочек. Мы вышивали и мережили носовые платочки, ночные рубашки, скатерти. Вышивали модные тогда салфетки на мебели. Мы с удовольствием мастерили, часто не понимая, зачем это надо. Но потом, вдруг в какой-то момент жизни вставала задача сделать что-то. И тут в сознании выплывало: ой! а я могу сделать так.

За школой большой земельный участок (примерно 5-6 соток). Там мы проводим занятия по естествознанию. По границам участка посадили сад, в центре разбили цветники и грядки, соорудили у правого края небольшую теплицу. Летом мы выращиваем и ухаживаем за разными растениями, даже в теплице некоторыми экзотическими. Однажды, мы прослышали про растение, с удивительным названием: тау-сагыз. Это очень хороший каучуконос растёт в Южном Казахстане. Кок-сагыз, был широко известен и культивирован. А тау-сагыз, с большим содержанием каучука, был мало изучен и культивирован. Мы разыскали питомник, где его пытались разводить, и нам прислали семена, с полной инструкцией по уходу. Растения стали расти, но ввиду их многолетности, нам пришлось передать своих питомцев младшим классам.