Текст книги "Лестница на небеса"

Мышка стояла у окна, сложив руки на груди. Как крылья, подумал он. Птичка, сложившая уставшие крылышки…

– А я и не боюсь, – произнесла она в ответ. – Я не боюсь тебя. Ты сам себя боишься… И я не могу понять почему.

– Да так исторически сложилось, – рассмеялся он. – Как с утра свою физиономию в зеркале увижу, так весь день трясет от ужаса…

– Ты красивый, – сказала она серьезно. – Если бы я каждое утро видела тебя, то была бы счастливым человеком.

Он не знал, куда ему деться. И обрадовался, когда чайник закипел.

– Ну, слава богу, – сказал он. – Кажется, чай готов… Пошли.

Он шагнул в сторону кухни, но она остановила его.

– Подожди, – попросила она.

– Так ведь чайник…

– И пускай. Я должна сказать тебе самое главное. Я думала очень много… Я тебя люблю.

– Ты уже говорила это.

– Я буду говорить это тебе каждый день. Каждый день, пока ты наконец-то к этому не привыкнешь, и мне наплевать, если ты меня не любишь. Потому что тебе все равно нужно, чтобы я тебя любила. Тебе это необходимо…

Он молчал.

– Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится, – прошептала она. – Все.

Он рассмеялся:

– Боже, как это мило с твоей стороны…

Он выключил чайник, машинально дотронулся до его раскаленной поверхности и тут же отдернул руку.

– Смешно, право, – прошептал он.

Вернувшись, он обнаружил Мышку сидящей на полу. Она прятала лицо в ладонях, и сначала он испугался, что она плачет.

Присев перед ней на корточки, он нежно отвел ее руки. Она была серьезной, но не плакала. Это его успокоило.

– Можно я переверну тебя вверх ногами? – прошептал он. – Именно это мне больше всего… за-бла-го-рассудилось…

Она грустно посмотрела на него, покачала головой и повторила:

– Я тебя люблю.

– Мы договаривались, что ты будешь это говорить один раз в день. Сегодня это уже второй раз.

– Я люблю тебя!

– Третий, – вздохнул он. – И не кричи так.

– Буду кричать, – прошептала она. – Если ты отказываешься меня услышать…

– Я не отказываюсь. Ты меня любишь. Что мне теперь делать?

– Не знаю…

– Я, признаться, тоже не знаю, – вздохнул он. – Тебе слишком мало лет…

– Четырнадцать, – мрачно заявила она. – Это не так уж мало…

– Это смотря с чем сравнивать. Некоторым в этой комнате уже двадцать шесть…

– А мне будет пятнадцать! Мне будет шестнадцать! И восемнадцать тоже будет!

– Я рад за тебя, – усмехнулся он. – Не могу похвастаться тем же. Мне уже никогда не будет восемнадцати…

Мышка хотела что-то сказать, резкое, но удержалась. Только обида сверкнула в глазах. Она встала:

– Знаешь, я думала, что тебе хватит смелости признаться, что я тебе нужна. Я не говорю, что ты меня любишь. Но твоя трусость убивает. Открой, пожалуйста, дверь.

– Нет. Мне вставать лень, – все еще пытался удержаться за иронию Кинг.

– Я выпрыгну в окно.

– Это шестой этаж… И окно заклеено. Благодарение лени! Неприятно смотреть, как ты погибаешь на моих глазах…

Она стояла, и ее губы дрожали. Он почти физически ощутил ее боль, как будто это была его боль, и сам испугался, поняв, что именно он ей эту боль причиняет. И еще испугался, что ее боль стала принадлежать ему.

Сам не понимая, зачем это делает, он вскочил и, обхватив ее хрупкие плечи, прижал к себе. «Что я делаю», – с ужасом подумал он. И не отпускал ее, отчаянно ругая себя за это.

– Отпусти меня, – попросила она.

– Пожалуйста, – прошептал он, выпуская ее из рук. Она еще дрожала.

– Открой дверь…

Он кивнул, отпирая замок.

Она стояла, не делая и шага в сторону двери. Только смотрела на него, и он вдруг понял, что она тоже сейчас испытывает страх – перед новым, никогда не испытанным ею чувством. Они оба боятся…

– Кинг, – позвала она его очень тихо. Он обернулся.

– Я… Я не боюсь, – проговорила она. – Правда не боюсь…

– Я не могу сказать про себя того же, – отрезал он.

– Ты хочешь, чтобы я ушла?

Он молчал. Сказать правду он не мог. Это отрезало бы ему все пути к отступлению. А сказать ей – уходи?

Он предпочитал молчание лжи, хотя и молчание было отчасти ложью…

Она ничего не сказала. Просто шагнула к двери с поникшими плечами, не оборачиваясь. И ушла.

Он сжал кулаки.

– Это невыносимо, – пробормотал он. – Я не могу с этим справиться…

* * *

Она шла по улице и плакала. На нее иногда оборачивались недоуменно и жалостливо, и Мышка быстро и сердито вытирала ладонью слезы. Ей не хотелось сейчас притягивать к себе бестактные и любопытные взгляды. Ей вообще хотелось остаться одной, поэтому она ускорила шаг, почти бежала уже до самого подъезда. До своего этажа она добралась тоже быстро – прыгая через две, а то и через три ступеньки… Наконец благословенная дверь «в одиночество», подумала Мышка, испытывая облегчение. Она вставила ключ в замочную скважину, открыла дверь и замерла на пороге.

Из большой комнаты доносился приглушенный смех. Гости, обреченно подумала Мышка. Кто-то пришел в гости, и теперь ей не избежать общения. Почему, почему именно в тот момент, когда человеку надо побыть одному, это не получается?

Она могла пройти мимо них, прямиком в свою комнату, но этого невозможно было сделать, не сказав хотя бы «здрасте», не выдавив из себя дежурно-приветливой улыбки…

Как же некстати.

Однако деться было некуда. Она остановилась на секунду, чтобы перевести дыхание и надеть на лицо «выражение беззаботной и радостной юности», и открыла дверь.

В комнате собрались подруги ее старшей сестры. Утонченные и красивые, они тут же посмотрели в сторону Мышки. Некоторых Мышка знала, но некоторых видела первый раз.

– Привет, – сказала она.

– Вот и появился наш трудный подросток, – сообщила Ася. – Прошу любить и жаловать. Моя сестра Анечка…

Мышка почти ненавидела этот ироничный тон, и ей было мерзко оттого, что взгляды всех этих красивых девушек теперь направлены на нее. В голову пришло много идиотских мыслей – одна из них плотно засела в мозгу. Почти физически бедная Мышка ощутила себя такой нелепой, угловатой, уродливой. Гадкий утенок среди выросших лебедей…

– На твоем месте, Аська, я бы следила за сестрицей, – сказала одна из них. – Дева собирается вырасти в красавицу, а кокетства в ней уже теперь достаточно…

– Достаточно для чего? – спросила вторая.

– Для того, чтобы вляпаться в неприятности, со свойственным ее возрасту пылом…

– А мне кажется, Анька вырастет в синего чулка, – сказала Ася. – Все данные у нее есть… Мальчики ее не интересуют, она все больше стихи пишет… Кстати, один раз она мне выдала целую поэму на заданную тему, причем сразу, особо не раздумывая. Вот такой она импровизатор…

Мышка бросила на нее предостерегающий взгляд, но было поздно. Девицы смотрели теперь на нее, ожидая продолжения темы, но как объяснить, что она этого не хочет?

– Аня, давай, – попросила рыжеволосая Мила. – Пожалуйста…

Мышка хотела отказаться, но отчего-то ей захотелось показать им, что она уже не ребенок. На минуту она представила себе, что среди них – Кинг. Как бы он себя повел? С этими девушками? Такими, в отличие от нее, красивыми и взрослыми? О, долго и думать было не надо! Непременно приударил бы за кем-то, если…

– Тема, – сказала она. – Давайте тему. Только времени у меня мало. Мне нужно учить уроки…

Она едва заметно усмехнулась – никакие уроки на самом деле ее не интересовали. Просто захотелось вдруг подчеркнуть разницу.

– Вийон… Знаешь такого поэта?

Мышка улыбнулась. И тихо процитировала:

– «Кто это? – Я. – Не понимаю, кто ты… – Твоя душа. Я не могла стерпеть… Подумай над собою… – Неохота…»

Она закончила цитату.

Даже смотреть в их сторону было не надо. Ученицы седьмого класса в лучшем случае увлекаются Блоком. В худшем – Асадовым. Но только не угловатым, философичным и дерзким Франсуа…

Она на секунду задумалась и, пытаясь поймать ускользающую тень рифмы, прикрыла глаза. Потом, когда внутри зазвучала тихая музыка, она их открыла.

– В грехе моем невольном каюсь, – начала она тихо, – я на коленях, чуть жива… Не сатана ли, усмехаясь, шепнул мне тихо: «Франсуа…» Он висельник был, вор, повеса. Он странные стихи писал. Так кем вдруг сорвана завеса веков? Откуда этот шквал? Все сны с тобой – исчадье ада, всех чувств к тебе – сплошной парад… Твой поцелуй – за все награда, мой доверсальский адресат… И никого других не надо, ты в сердце – выстрела свинец… Коль ты в аду, дойду до ада, там поцелую наконец…

Мышка закончила. В комнате царила тишина. Она покраснела, почувствовав их удивление, и, с едва заметной улыбкой поклонилась.

– Всё? – спросила она. – Я могу идти?

– А еще?

Мышка удивленно подняла глаза. Мила подалась вперед, глядя на нее с таким странным чувством, что Мышка поняла – она не может ей отказать. И стихи, начавшись, не могли кончиться внезапно… Боль, затаившаяся в душе, искала выхода.

– Найти убежище. Закрыть лицо руками. Не видеть мир, когда в нем нет тебя. С тобою рядом ведь меня не будет никогда… Так ты решил. Ну что ж, беда твоя… Моя любовь – побег из паутины, где, раненный, мой умирает дух. Скажи, зачем придумал Бог, что счастье – лишь для двух? Искать твое лицо в воде, в стекле и в небе – мне трудно. Одиночество мое я разделю с мечтами – о тебе… Пусть будет так. Как скажешь, так и будет, мой любимый…

Она остановилась. Что-то произошло. Как будто она просто говорила теперь без рифм, пыталась объяснить ему, что с ней происходит…

– Не получается, – сказала она, пытаясь скрыть слезы, навернувшиеся на глаза. – Сами видите, не всегда получается у меня рифмовать.

Одна из незнакомых девушек вдруг встала, подошла к ней и, погладив по плечу, сказала:

– Знаешь, у тебя все получилось. Рифмовать куда легче, чем высказывать чувства…

Мышка кивнула, благодарная ей за понимание, и, выдавив улыбку, хотя ей так хотелось разреветься, прошептала:

– Ладно… С вашего позволения я все-таки отправлюсь учить уроки…

И, не дожидаясь ответа, закрылась в своей комнате.

Там она достала тетрадь в синюю клеточку и записала: «Я больше не хочу быть ребенком. Это унизительно. Если ты не хочешь быть предсказуемой, то бишь наивной, глупенькой и покорной, на тебя в лучшем случае смотрят удивленно-потрясенно или начинают считать вундеркиндом… А я просто такая. Какая есть. Господи, я понимаю, что каждый день приближает нас к смерти, но сделай так, чтобы этот омерзительный период, называемый отрочеством, прошел как можно быстрее!»

* * *

– Да что с тобой происходит?

Она сказала это тихо, но в тишине ее голос прозвучал криком. Он невольно поморщился.

– Не ори…

– Я не ору, – начала она, но тут же почувствовала, что невольно оправдывается.

Ей же не в чем оправдываться!

– Я говорю, – произнесла она уже твердо и спокойно. – Просто неприятно, когда тебя обнимают, как… Я не знаю, Кинг! Мне кажется, что я проститутка, к которой ты пришел за утешением!

Он молчал, рассматривая потолок. Черт побери, подумала Ирина. Он его так рассматривает, словно это звездное небо… Со всеми там идиотскими туманностями…

– Ты вообще меня слышишь?

Он продолжал молчать, только рука потянулась к сигарете. Потом в темноте мелькнул огонек, и Ирина была вынуждена еще некоторое время ждать ответа, наблюдая, как светлый дымок плывет к потолку.

– Мир устроен глупо, – наконец произнес он.

– Свежо, – зло рассмеялась она. – Весьма свежее наблюдение… Оригинальное. Никогда не приходилось мне слышать подобных умозаключений… Это ответ на мой вопрос?

– Не-а, – сказал он. – Это ответ намой собственный вопрос.

– Довольно банальный, – не удержалась она.

– Каков вопрос, таков ответ… А на твой вопрос я в данный момент ничего ответить не могу. Если бы я знал, что со мной происходит, я бы тебе сказал. Но я не могу пока придумать, как мне выйти из этого кретинского положения…

– Тогда надо посидеть в разных углах, – сказала она, поднимаясь с кровати. – Посидеть и подумать, стоит ли нам продолжать…

– Ты обидишься, – тихо сказал он. – А я совсем этого не хочу…

– На что я должна обидеться?

Кинг молчал, продолжая рассматривать в темноте потолок. Она не выдержала и зажгла свет.

Он зажмурился, потом, часто моргая, поглядел.

– Зачем? – простонал он.

– Затем, – холодно отрезала она. – Чтобы ты наконец смог убедиться, что на нашем чертовом потолке не появилось ничего нового…

– Появилось пятно, – возразил Кинг. – Пока еще слабо выраженное… Похоже на расплющенного слона…

– Кинг, – устало сказала она. – Мне кажется, есть что-то более важное, чем твой дурацкий слон на потолке…

Иногда нет ничего важнее слона на потолке, – возразил он. – Может быть, в этом слоне заключен ответ на вопрос о смысле жизни… Тебе кажется, что ты такой огромный и важный, а на самом деле ты только пятно на чьем-то потолке.

– Это ты обо мне?

– Ир, ты просто сошла с ума, – рассмеялся он. – Я про себя… Не надо искать подтекст в моих метафорах…

– Тогда скажи открытым текстом, – холодно потребовала она ответа, натягивая джинсы. – Я слишком отупела, чтобы понимать твои заумные верлибры…

Теперь она застегивала пуговицы на блузке.

– Ты неправильно застегнулась, – заметил он.

Она вздрогнула. Черт побери, он даже не понимает, что сейчас с ней происходит? Или понимает, но не хочет договорить начатую мысль? Боится?

Пуговицы она и в самом деле перепутала. Немудрено – руки дрожали, предательски выдавая ее теперешнее состояние.

Она наконец справилась с пуговицами, схватила сумку.

– Ты куда? – остановил он ее уже на пороге.

– В свой собственный темный угол, – сказала она, стараясь не глядеть в его глаза.

– Уже час ночи… Давай пока воспользуемся моим углом…

Она подумала, что еще есть надежда. Уходить сейчас – означает «навсегда», больше она сюда никогда не вернется – и что тогда будет делать? Вернется в этот пошлый, до тошноты пошлый мирок, где все правила расписаны и ты просто обязан походить на соседа по «камере»? Она вспомнила своих сотрудниц – и ей стало тошно. Эти старательно глупые глаза, эти перманентные кудри на голове… Эти тупые разговоры! Боже, нет, нет, нет…

– Давай поговорим, – попросил он. – Пожалуйста.

Она посмотрела на него.

На секунду ей стало больно видеть эти тонкие и плавные линии лица. Надо же было все-таки уродиться таким красивым, подумала она с неожиданной злостью. Женщине только мечтать приходится о таких чертах лица… И ведь красив-то он по-мужски! Этакий антик. Рыцарь Ланселот чертов…

Светло-каштановая прядь упала на лоб, он откинул ее и стоял, скрестив руки на груди.

– Ладно, – вздохнула она. – Давай поговорим. Все равно заснуть не получится. Да и по ночному городу мне тащиться неохота… Давай. Только говорить будем нормально, ладно? Наконец-то нормально. Начистоту…

Ирина положила сумку на стул, прошла в кухню и зажгла газ под чайником.

Свет она не включила – ей не хотелось. Она уже не раз замечала, что в моменты, когда отчаяние подступает близко, свет помогает ему. В темноте отчаяние еще нереально, но свет подчеркнет реальность безнадежности. Или – безнадежность реальности?

– Не зажигай свет, – попросила она, когда Кинг появился на пороге уже одетый.

Он послушался ее и сел.

– Будешь чай?

– Нет, – покачал он головой. – Ты меня просто послушай, ладно? Ничего пока не говори. И не обижайся… Я, честное слово, боюсь, что тебе будет больно. Но продолжать все это подло по отношению к тебе.

Минуту он помолчал, стиснув руки на коленях и почему-то глядя на них.

– Понимаешь, – заговорил он, все еще не поднимая глаз. – Когда я ее встретил, мне даже в голову не пришло, что все так обернется… Просто девочка сидела на лавке, сжавшись, и курила… Я никогда до этого не ощущал чужую боль и обиду, а тут вдруг ударило, как молнией… Я даже удивился, с чего бы это? И еще этот дурацкий поезд… Он так грохотал, что мне на минуту привиделось вот что… Она вовсе не на скамейке сидит – на рельсах, а поезд несется прямо на нее, и она даже не пытается убежать от него. Сидит, и как будто у нее мысль есть дурацкая: кто кого? Она поезд или поезд ее? И еще я почему-то догадался, что она собственного страха-то и боится, ненавидит его и боится, понимаешь?

Ирина кивнула, стараясь справиться с охватившим ее волнением. Как будто все это происходило с ней. Но как ему это теперь объяснишь? Про то, что она тоже боится своего страха до такой степени, что наверняка предпочла бы смотреть в глаза опасности, но не страху. Она промолчала. Хотя бы потому, что они об этом договорились. Сначала он говорит. А потом она…

– Я подошел, сказал какую-то глупость, и она подняла на меня глаза. Мне тогда еще надо было все понять, уйти и никогда не возвращаться. Я почти не слышал, что она говорила и что я ей отвечал, потому что твердил самому себе – она ребенок… Такой вот аутотренинг хренов… Она ребенок, она ребенок, она ребенок… Потом мне показалось, что я почти убедил себя в этом, и ничего страшного не произойдет, если я еще немного побуду рядом с ней. Но это оказалось сильнее меня… С каждым шагом навстречу ей я понимал, что этот шаг необратим, и очень скоро мы настолько приблизимся друг к другу, что некуда будет отступить, некуда спрятаться… Мне даже приснилось, что я и есть этот самый поезд, мчусь прямо на нее и раздавлю ее…

«Пока ты раздавил только меня», – подумала Ирина, закуривая сигарету, которая подрагивала в ее пальцах, как живая.

– Я не педофил, – пробормотал он наконец. – Понимаешь, Ирка, я не хочу причинить ей зло. Я вообще не знаю, что мне делать теперь… Я пытаюсь ее прогнать, но каждый раз, когда это делаю, мне становится так мерзко, будто я только что раздавил ее, уничтожил… Мне хочется ее вернуть, сказать ей что-нибудь такое, отчего у нее душа снова станет крылатой, но только слов у меня нет. Я становлюсь косноязычным, и те слова, которые рвутся с губ, сдерживаю. Потому что, если я их скажу, все закончится. – Он махнул рукой и повторил: – Все просто кончится… Мир рухнет и для нее, и для меня. Я не знаю, что мне делать…

Ирина некоторое время молчала, докуривая сигарету – огонек уже обжигал пальцы, – наконец она затушила ее и подняла на него глаза.

– Надо просто быть с ней рядом, – тихо сказала она. – Всего лишь. Быть с ней рядом, потому что только так ты сможешь уберечь ее от… поезда.

Она запнулась. На глаза навернулись слезы. «Черт побери, – зло подумала она, вытирая тыльной стороной ладони их со щеки. – Но почему ни одна сволочь не хочет вот так же уберечь от этого долбаного поезда меня?!»

Мышка даже не знала, сколько времени она лежит без сна, в темноте, с открытыми глазами… «Глазами я впускаю ночь, – подумала она. – Как в двери, тихо она входит и заполняет всю меня…»

Было тихо, только под ее окном какая-то загулявшая компания пропела нестройным хором песню про мороз, но быстро прошла дальше. Мышка еще слышала их смех где-то очень далеко, а потом промчался поезд…

Она невольно поежилась и, чтобы хоть немного отвлечься от неприятных и нелепых мыслей, принялась вспоминать «вечер поэзии» и то, что случилось потом…

Ее губ коснулась улыбка – слегка грустная, потому что Мышка понимала: будь она взрослой, Мила не сказала бы ей теплых слов.

– Я сама ушла от тебя недалеко, – призналась Мила. – И девчонки тоже… Просто мы очень хотим выглядеть взрослыми. Хотя бы по отношению к тебе… Ты влюблена в кого-то, да?

Мышка хотела ей сказать, что это ее, Мышкино, личное дело. Или насмешливо улыбнуться… Или соврать… Но почему-то ничего не получилось. Получился только долгий взгляд в окно, на череду медленно плывущих облаков, и кивок, подтверждающий правоту Милиных подозрений.

– Он твой одноклассник?

Мышка невольно рассмеялась. Господи, да разве можно влюбиться в кого-нибудь из своих одноклассников? Видела бы их Мила…

И тут же поймала себя на том, что довольно пренебрежительно протянула – глупые, самодовольные дети… Словно она так невольно обозначила и себя саму.

Глупая, самодовольная девчонка.

– Знаешь, – сказала Мила. – Когда-нибудь нам будет казаться, что все страдания, которые мы переживаем сейчас, самое светлое в нашей жизни… Мы будем это вспоминать, ты веришь мне?

– Нет, – ответила Мышка, глядя в большие карие Милины глаза. – Я в это не верю. Потому что всегда надо думать правду.

– Когда тебе исполнится лет сорок, – мягко улыбнулась Мила, – ты поймешь, что именно в эту пору была счастлива. Посмотри на себя сейчас глазами сорокалетней женщины… Ты обременена детьми. Работой. Готовишь обед к приходу мужа.

Мышка представила. Кинг должен прийти с работы. За стеной спят дети, похожие на него… «Как я счастлива», – подумала она.

– Я буду счастлива, – уверенно заявила она. – Я буду безгранично счастлива в сорок лет… Мне, наверное, именно этого и хочется. Но с ним этого не может произойти… Он не такой, как все.

Мила едва заметно улыбнулась. С ее губ чуть не сорвалось: «Девочка моя, да они все становятся не „такими“, когда мы влюбляемся!» Но, слава богу, сдержалась, понимая, что эти слова будут неуместными и противно-снисходительными. Но Мышка поймала эту улыбку и почти угадала мысль. Она нахмурилась и сердито повторила:

– Он на самом деле не такой… И его друзья совсем другие. Как будто они пришли из другого мира…

Она хотела рассказать о них, но решила, что это ни к чему. Все равно они никогда не будут вместе. Никогда. Зачем говорить о человеке, который уже забыл о твоем существовании?

– Если бы я была хотя бы двадцатилетней, – с тоской выдохнула она. – И если бы я была хоть чуть-чуть красивее!

Это получилось у нее так по-детски, что Мила снова улыбнулась, а Мышка рассердилась на себя. «Если бы, – усмехнулась она про себя. – Нет никаких „если бы“. Есть то, что есть».

– Мне надо учить уроки, – проворчала она.

– Ладно, не буду тебе мешать… Но думаю, ты не права… Дело не в возрасте. И ты красивая девочка… Мне кажется, у тебя все будет хорошо.

Мышке самой хотелось в это верить, но сейчас ей казалось, что лучше принимать жизнь такой, какая она есть. И в конце концов, ей просто хотелось окунуться в свои страдания.

Мила поднялась и пошла к двери.

– Пока, – помахала она Мышке рукой.

– Пока, – ответила та и снова открыла заветную тетрадь.

Но слова отказывались ей подчиняться – вместо этого она нарисовала его профиль. Получилось не похоже. Она рассмеялась и пририсовала ему усы. Большие, палаши такие, как у гусара… Усы ему явно не шли, но Мышка уже не могла остановиться. Она пририсовала еще бородку клинышком и маленькие круглые очки.

Потом ей стало стыдно, как будто она только что совершила плохой поступок. Она вырвала лист, скомкала его, открыла форточку и выбросила…

И тут же, наблюдая, как белый лист кружится, повинуясь движению воздуха, испытала острый приступ жалости. К этому листку. К Кингу. К себе.

И – ко всему миру…

Воспоминания и теперь вызвали в ее душе глупую жалость, и она закрыла глаза. «В конце концов, ты собираешься спать, – сказала она себе. – Завтра тяжелый день. Завтра этот глупый турнир…» Она и сама уже была не рада, что согласилась в нем участвовать. Но теперь не откажешься…

Или – она втайне этого хочет? Ведь это тоже – возможность быть услышанной. «Да захотят ли они меня услышать, – подумала она, чувствуя, что медленно засыпает, веки становятся тяжелыми, а мир куда-то уплывает вместе с удаляющимся грохотом поезда, несущегося вдали. – Интересно, куда он едет… Наверное, в Москву… Кто-то сейчас спит на верхней полке, а я сплю здесь… И что из того, что они не захотят меня услышать… В конце концов, единственный человек, в чьем внимании я нуждаюсь, и тот не хочет. А они-то… Не хотят, и не надо… Главное, чтобы он…»