Текст книги "Блудные дети"

К счастью, в пять часов у нас была назначена встреча с её друзьями. И, обвешанные пакетами, как мулы, мы понеслись в бар «Cheshire Cheese» в City.

По дороге Рэйчел взбрело в голову учить меня хорошим манерам, как будто я прибыл из джунглей.

– Запомни, – говорила она, – если кто-нибудь спросит, как тебе нравится Лондон, не нужно подробно рассказывать о своих впечатлениях. Просто скажи: «Oh! Спасибо! Очень нравится!» В прошлый раз Наташа чуть не уснула от твоих рассказов про Baker street.

У этой так называемой Наташи предрасположенность к летаргическому сну. Я просто сказал, что реальная Baker street не имеет ничего общего с киношной.

– А если мне не нравится? – спросил я у Рэйчел.

Но она только хмыкнула и продолжала:

– Когда тебе представляют человека, ты обязательно должен спросить его о чём-то.

– А если мне не интересно?

– Никто и не говорит, что тебе должно быть интересно. Ты должен спросить из вежливости. Понятно?

– Понятно.

– И не разговаривай подолгу с одним человеком. Нужно общаться со всеми. Если разговор затянулся, просто скажи: «Приятно было побеседовать с вами». И ещё. В России совершенно не умеют улыбаться. Вы улыбаетесь только когда вам смешно. А вежливый и цивилизованный человек всегда должен улыбаться другим людям.

Я промолчал.

В кафе нас уже поджидали Таня с Диком.

– Oh! – завопила Рэйчел, увидев их.

Потом они расцеловались, и Рэйчел объявила:

– Это мой жених Кен (так теперь меня называют). Он из России… Это Таня. Она психолог, специалист по рекламе.

– Приятно познакомиться с вами, – Таня протянула мне руку.

– Oh! – сказал я. – И что же вы рекламируете?

– Это Дик, – перебила меня Рэйчел – Друг Тани. Он…

Рэйчел замялась, подняла брови, завела глаза и засмеялась. Таня с Диком тоже засмеялись. Засмеялся и я.

– Oh! – продолжала Рэйчел. – Дик… кажется… руководитель отдела продаж!

– Верно! – воскликнул Дик и протянул мне руку. – Как вам нравится Лондон?

– Oh! – улыбнулся я как можно шире и тряхнул поданную руку. – Благодарю вас. Очень нравится. А что же вы продаёте?

– Простите? – удивился Дик.

Таня и Рэйчел уставились на меня.

– Э-э-э… Рэйчел сказала, что вы руководите отделом продаж. Не так ли?

– Oh! Да! – заулыбался Дик.

– Вот я и хотел узнать, что же вы продаёте. Вы понимаете?

– А-а! – Дик рассмеялся. – Ну конечно!..

В это время в кафе прибыла остальная компания. Наша беседа оборвалась. Всё внимание переключилось на вошедших.

Это были Наташа, Тим и Джеффри…

Кстати сказать, Таня и Наташа – вовсе не Татьяна и Наталья. Обе они стопроцентные англичанки. И зовут их именно так: Таня и Наташа. Кажется, это главные подружки Рэйчел.

Таня – хорошенькая пухлявенькая брюнеточка с удивительной белой кожей и синими глазами. Наташа – высокая, сухопарая шатенка. Я подозреваю, что она – радикальная феминистка или что-то вроде этого. Она не пользуется косметикой и, по-моему, никогда не расчёсывается. Одета она всегда в тёмные джинсы и свитер. Свитеров у неё, по всей вероятности, очень много, но все они почему-то рваные. Таких дамочек я встречал в нашем Институте. Они появились вдруг, неизвестно откуда и расползлись по аудиториям с лекциями по психологии и социологии. Их вид всегда возбуждал во мне желание навести кругом себя порядок. По той же самой причине я стараюсь как можно реже смотреть на Наташу.

Насчёт Тима я нисколько не ошибся. Он действительно гей. И Джеффри – его… Не знаю, как это у них называется. Должно быть, любовник. Хотя Рэйчел настаивает на слове «друг». Но с этим я решительно не могу согласиться. Ведь мы с Максом тоже друзья…

Из этой троицы я не знал только Джеффри.

Пока все они целовались и жали друг другу руки, я стоял в сторонке и старательно улыбался. Наконец, Рэйчел спохватилась.

– Oh! – обратилась она ко мне. – Это Джеффри… э-э-э… друг Тима. Джеффри художник. У него выставка в White Cube… А это, – она указала на меня, – это мой жених Кен. Он из России…

Похоже, моя национальность становится профессией. Они смотрят на меня как на снежного человека или King Kong`а – с любопытством и страхом. Точно ждут, что вот сейчас я достану из-под пальто топор или взмахну шашкой, или выкину ещё что-нибудь, что по их убеждению является верным признаком варварства.

Не знаю почему, но это раззадоривает меня. Я даже подумываю о том, чтобы купить топор и ходить с ним по улицам. Буду носить его на плече, а в кафе укладывать на стол или прислонять к стене. Пусть стоит мой топорик, как штык революционного матроса!..

– Oh! – воскликнул я и прижал руки к груди. – Неужели в White Cube?!

Признаться, я понятия тогда не имел, что такое White Cube. Только по дороге домой Рэйчел объяснила мне, что это лондонский выставочный зал.

– Да, – с достоинством ответил Джеффри. – А как вам нравится Лондон?..

19.01.95. четверг

Целых два дня моя нимфа со мной не разговаривала.

– Зачем ты это делал? – спросила она меня, когда мы возвращались из «Cheshire Cheese» во вторник.

– Что? – притворился я.

– Зачем ты задавал все эти вопросы?

– Какие вопросы?

– Зачем ты, например, спросил у Джеффри, какими венерическими болезнями он болел?

– Ты сама сказала, что новых знакомых надо спрашивать.

– Надо задавать приличные вопросы!

– А чем это мой вопрос неприличный? Ты сказала, что он «друг» Тима. Я подумал, что геи часто болеют венерическими болезнями. По-моему, логично.

– Логично, но неприлично!

– А задавать человеку пустые вопросы о том, на что тебе наплевать – это прилично?

– Просто всё дело в том, что ты… э-э-э… ты «валял дурака», – последние слова она сказала по-русски.

Я пожал плечами и замолчал…

К четвергу мне надоело молчать. И я решил как-нибудь задобрить Рэйчел.

Э-эх! Пришлось раскошелиться и набить холодильник продуктами. К тому времени, как Рэйчел вернулась с работы, я приготовил ужин. После ужина мы пили кофе у камина. Потом Рэйчел и со своей стороны продемонстрировала волю к примирению. А потом мы снова расположились у камина, прямо на ковре. Рэйчел принесла две книги – для меня и для себя – и углубилась в чтение.

Мне достался «Dracula. Bram Stoker». На обложке была изображена голая женщина с кровоподтёком на шее, а рядом старик с жёлтыми глазницами и длинными белыми клыками.

Я открыл наугад и прочёл: «My own heart grew cold as ice, and I could hear the gasp of Arthur as we recognized the features of Lucy Westenra. Lucy Westenra, but yet how changed. The sweetness was turned to adamantine, heartless cruelty, and the purity voluptuous wantonness». [Моё сердце стало холодным как лёд, я слышал тяжёлое дыхание Артура – мы узнали Люси Вестенра. Люси Вестенра, но совершенно переменившуюся! Её милое, нежное лицо сделалось жестоким и чувственным… (англ.).] Я закрыл и отложил книгу…

Русскими книгами я не успел обзавестись, английских же не люблю. Во-первых, читаю я медленно. Во-вторых, у Рэйчел своеобразная библиотека. Например, я нашёл у неё целую подборку о буддизме…

Гораздо приятнее наблюдать за пламенем, чем читать о проделках графа Дракулы. Огонь мечется и возмущённо шумит, точно ему тесно в камине. Жарко, щёки горят, хочется спать.

– Что ты читаешь? – спросил я у Рэйчел, чтобы развеять сон.

Она молча показала мне обложку своей книги. Названия точно не помню, что-то вроде «Решения Далай-ламы – в жизнь!»

– Ну и как? Интересно?

– Конечно.

– Разве ты буддистка?

– Нет, – сказала она, не отрывая глаз от книги. – Но сейчас это очень модно. А потом я хочу найти в буддизме путь жизни.

– Путь жизни? – я почувствовал, что совсем уже не хочу спать.

– Да. Это важно – выработать для себя новые нормы. Кое-что можно взять из буддизма.

– Что значит «новые нормы»?

– Это значит… ну… – она подняла глаза на меня. – Человек, когда перестал быть животным, перестал действовать только под влиянием своих инстинктов… Но с появлением сознания, человек, чтобы выжить, нуждался в системе координат и в объекте поклонения… – казалось, что она выучила наизусть какой-то текст. – Без системы человек не смог бы организовать и связать картину мира, найти своё место в нём, а просто растерялся и не был бы способен… ни к чему… Но для выживания нужна ещё и цель, которая указывала бы куда идти… Для этого нужен объект всеобщего поклонения, то есть Бог… Бог даёт направление. Бог, а точнее религия, провозглашает общепринятые ценности, которым должно следовать большинство… Бог удовлетворяет основную потребность человека в осмыслении своей жизни…Это необходимо для построения нормального гражданского общества… Поэтому когда отмирают старые религии, появляется необходимость в новых.

– А что ты имеешь в виду: «старые религии»?

– Христианство, например.

– А разве религия может отмереть?

– Ну… она не то, чтобы отмирает, но… э-э-э… она не может оставаться универсальной. Понимаешь?

– Не понимаю. Если люди верят в то, что даёт их религия, они неизбежно признают, что эта религия – не просто свод правил и догм, а Божественное откровение. А Божественное откровение не может, как ты говоришь, отмереть или сделаться вдруг неуниверсальным. «Неуниверсальное Божественное откровение»!.. Хм… А если люди не признают религию Божественным откровением, это означает только то, что они ни во что не верят.

– Как ты можешь говорить это, когда ты сам атеист? – возмутилась она. – И потом, Будда, Аллах, Дао, Конфуций, Христос – это всё Бог, только в представлении разных народов он разный!

– Ну, насчёт Дао не знаю. А что касается меня, я, между прочим, не атеист. Атеисты – это те, у кого нет веры. А религия здесь ни при чём. Я верю в высший разум. Я верю, что существует… что-то такое. Я просто пока не определился с религией. Но как только я выберу религию, я буду считать, что это Божественное Откровение. И это будет мой путь жизни.

– Я просто хотела сказать, – обиделась Рэйчел, – что… в век плюрализма, то есть, когда все признали, что не бывает одной истины, нужно искать что-то среднее. Ну… выбирать всё лучшее.

– А я просто хотел сказать, что быть неверующим и утверждать, что религии отмирают, это всё равно, что ослепнуть и говорить, что в кино теперь никто не ходит.

Рэйчел вела себя схоже в Москве, когда доказывала нам с Максом, что в России делают шубы из собак и кошек. Она почти плакала, стараясь вернуть себе уверенность, которую мы с Максом невольно пошатнули.

Вот и теперь мне нравилось дразнить Рэйчел, раскачивая подпорки, на которых держались её представления об устройстве мира.

– Вера в Бога, – надменно заявила Рэйчел, – это вера в собственное бессилие; отрицать сверхъестественное – это расписываться в собственной глупости. Придумала не я, но всё стало понятно с прочтением и осознанием этой фразы. И ещё. На сайте Института Открытого Общества ты увидишь такие слова: «Мы все действуем на основе идеи несовершенного понимания», – Рэйчел поднялась с ковра, отложила в сторону книгу и гордо покинула комнату.

– По-твоему выходит, что абсолютно то, что нет ничего абсолютного! – крикнул я ей вслед. – Но если это утверждение абсолютно, значит, оно ложно. А если нет – значит, бессмысленно!

Она ничего не отвечала.

– Подумаешь! Институт Открытого Общества… – снова прокричал я. – Это уж точно не Божественное Откровение!..

20.01.95. пятница

Сегодня занимался бухгалтерией.

Ой-ой-ой! Начинаю паниковать. Денег осталось триста долларов, а работы на горизонте не видно. Рэйчел настаивает, чтобы я шёл мыть посуду. Потом, когда получу марьяжную визу, она обещает подыскать мне что-нибудь поинтереснее. Может быть, выдвинет мою кандидатуру на пост премьер-министра?

Неужели я должен буду мыть посуду?!

Как говорили девчонки из кафе: «Это ад, мама!»

Всю неделю пытался найти работу. Обзвонил десятки компаний, но всякий раз повторялось одно и то же. По акценту во мне узнавали иностранца и вежливо осведомлялись, откуда я. Заслышав ответ, заговорщицки спрашивали, есть ли у меня виза и образование. А я всё не мог отделаться от чувства, что собеседников моих интересует, как я попал в Лондон и не связан ли с русской мафией.

Наконец, мне довольно прохладно объясняли, что не нуждаются в моих услугах. И разговор прекращался.

Ничего мне не остаётся, как стряпать ужины для Рэйчел. Может, наняться к ней поваром?

Вечером, когда Рэйчел вернулась с работы, мы снова устроились с ней на ковре у камина. Она с Далай-ламой, я – с Дракулой.

Читать я не стал и, чтобы хоть как-то развлечь себя, решил зарисовать Рэйчел.

Она лежала на правом боку, изогнувшись, как креветка. И поза её просилась на бумагу. Ещё в школе у нас многие заводили «Книги гримас и неестественных поз», куда пером и тушью заносили рисунки всевозможных рож и положений тела. Самым сложным считался автопортрет. Нужно было, расположившись перед зеркалом, состроить рожу и тут же её зарисовать. Гримасничать не так-то просто: мышцы лица устают довольно быстро, и схватить момент нужно мгновенно, выбирая только самое существенное…

Не поленившись, я принёс с кухни ежедневник, карандаш и принялся за дело.

Сеанс я не закончил: Рэйчел устала читать и, переменив позу, предложила мне выпить чаю на кухне.

– Что ты пишешь? – полюбопытствовала она, поднимаясь с пола.

Я протянул ей ежедневник.

– Это ты сейчас нарисовал? – удивилась она, разглядывая наброски.

– Нет, с собой привёз, – хмыкнул я, страшно довольный её реакцией.

– Разве ты умеешь рисовать? – Рэйчел пытливо заглянула мне в глаза.

– Ну-у…

– Но ты учился?

– В художественной школе.

– Значит, ты можешь нарисовать любой предмет?.. А портрет? Ты мог бы написать мой портрет? На холсте?

– Но у меня ничего нет для этого!

– А что тебе нужно?

Я подумал немного и выпалил:

– Краски… кисти… холст… подрамник…

Рэйчел записала что-то в ежедневник, и мы отправились на кухню пить чай.

21.01.95. суббота

Сегодня вечером она спросила меня:

– Хочешь, завтра утром пойдём в Kensington Gardens?

22.01.95. воскресенье

– Конечно, в январе здесь совсем не то, что в марте или августе, – вздохнула Рэйчел, как только мы оказались за оградой парка. – Летом здесь загорают и купаются.

– Это и есть Kensington Gardens? – спросил я.

– Нет, – пояснила Рэйчел, – это пока Hyde Park.

– Hyde Park? А где же Kensington Gardens?

– Там, – она кивнула. – За озером Serpentine. В этом озере утопилась беременная жена Перси Шелли…

– Зачем это?..

– А ещё одна девушка встретила здесь призрак, похожий на неё как две капли воды. И через месяц она умерла…

– Почему?

– Не знаю… Раньше где-то здесь была виселица… Там! – она махнула рукой в сторону. – В Лондоне было много виселиц. Раньше убийцу вешали, потом мазали жиром, потом приковывали к виселице. Так его оставляли, пока он не истлевал совсем. А в 19 веке мятежников вешали не до смерти, а когда снимали, то вырывали у ещё живых внутренности и тут же их сжигали, потом отрубали головы и четрертовали.

– А сейчас вы почему так не делаете? – спросил я.

Но Рэйчел только обиженно посмотрела на меня и объявила:

– Британия – цивилизованная страна. У нас нет смертной казни!

Kensington Gardens – чудесное место! Курорт посреди мегаполиса. Как я был благодарен Рэйчел, что она привела меня сюда!

Мы прошли сквозь Hyde Park и Kensington Gardens и оказались на Bayswater road.

Здесь, вдоль ограды Kensington Gardens, расположились художники со своими работами. Целая галерея местных достопримечательностей: Тауэр, Мраморная Арка, памятник принцу Альберту и какие-то неизвестные мне здания, монументы и фонтаны, запечатлённые на бумаге и холсте. Отличительной особенностью лондонского вернисажа являются, пожалуй, изображения курительных трубок и номерных табличек с Baker street.

Каждый из этих шедевров, как и всё в Лондоне, стоит целое состояние. Просто удивительно, что нужно думать о своей работе, чтобы просить за неё такие деньги!

– А ты? Ты можешь так рисовать? – спросила Рэйчел.

– Даже Гитлер мог так рисовать, – хмыкнул я.

Рэйчел смерила меня взглядом, но ничего не сказала.

По-моему, она намекает, что и мне следует выйти на Bayswater road с кипой курительных трубок.

А что? Пожалуй, это идея. Стоит, например, красиво написать «Baker street, 221b», как можно смело спрашивать у туристов деньги. А главное, я выгодно отличаюсь от автохтонных живописцев. Во-первых, я всё-таки не англичанин и у меня другое видение мира. А во-вторых, пройдёт время, прежде чем местные поймут и скопируют мою манеру в изображении курительных трубок. И, между прочим, есть ещё Джеффри с выставкой в каком-то белом кубе. А это что-нибудь да значит!..

У-у-у…

Может, мне и не быть премьер-министром Великобритании, но потеснить Тёрнера я, пожалуй, готов.

23.01.95. понедельник

Целый день бродил я по городу. Погода скверная. Довольно тепло, но пасмурно и чертовски влажно. Ощущение такое, будто идёт невидимый дождь.

Прав был Макс: серый город. Серый в красных пятнах.

Красные телефонные будки, красные автобусы, красные почтовые ящики… Как холст, забрызганный кровью…

Признаться, Лондон пугает меня. Живя здесь, чувствуешь себя оторванным от всего света. Это ощущение усугубляется погодой. Иногда мне кажется, что Лондон вот-вот растворится в своей мороси и навсегда исчезнет. А я останусь один, на далёком острове, среди холодного моря.

А вечерами город похож на чудовище, ощетинившееся и ревущее, изрыгающее холодное пламя, которое в ясную погоду затмевает звёзды…

И ещё одно навязчивое впечатление. Я одержим каким-то интуитивным чувством, что вся лондонская жизнь пропитана расчётом. Даже благотворительность кажется мне лишь частью грандиозного коммерческого проекта. Чем-то вроде рекламы, перед отдачей требующей серьёзных капиталовложений. Не знаю, откуда у меня это недоверие? Скорее всего, это проявление рабской психологии. Хотя… Неужели у меня рабская психология? Трудно сказать.

Но я гоню прочь все миражи. Я беспрестанно сравниваю Лондон с Москвой и хочу, чтобы сравнение оказывалось не в пользу Москвы.

Лондонское метро не разочаровывает меня. Напротив, я соглашаюсь с рационализмом и прихожу к выводу, что мрамор и витражи под землёй неуместны.

Картинки откровенного содержания и бесстыдные до наивности листовки в телефонных будках поначалу вызывают во мне недоумение. Но очень скоро я понимаю, что это могут позволить себе только очень свободные люди. И такой свободе нужно ещё учиться.

К нищим, роющимся в мусорных баках, я не испытываю жалости. Первое время я был удивлён, что в благополучном, цивилизованном городе можно стать свидетелем отвратительных, типично московских сцен поедания отбросов. Но потом я порадовался за нищих, для которых весь мусор рассортирован; и вознегодовал вместе с Рэйчел, уверенной, что «они тунеядцы, сидящие на пособиях и препятствующие оживлению экономики Англии».

Я смотрю на специальные ящики для собачьего дерьма в Kensington Gardens и, вспоминая весенний разлив фекалий в Москве, испытываю стыд. Я стыжусь московской слякоти, замечая, что после лондонского дождя на брюках нет ни единого пятнышка. Знаки внимания, которые оказывают здесь инвалидам, также заставляют меня стыдиться. И я с усмешкой думаю, сколько ещё предстоит России учиться такому милосердию.

Я пытаюсь понять себя: зачем мне нужны эти сравнения и почему я так радуюсь московской неразберихе. Чтобы разобраться в себе, нужно только одно: предельная честность с самим собой. Рисоваться недопустимо: истина ускользает от самой маленькой фальши.

Итак, я убежал за границу, как только мне представилась такая возможность.

Я убежал, потому что главной ценностью моего поколения было всё «импортное». Высшим достижением считалась эмиграция. Особенно в капиталистическую страну. Почему? Потому что наше поколение возненавидело хаос и возжаждало свободы.

Свобода! Я непрестанно думаю о ней. Я убежал в свободную страну, но свободы так до сих пор и не изведал. Я сыт, обут, одет. Я даже развлекаюсь иногда. Вокруг меня чистота и порядок. Но где свобода? А может, и тут принимают за свободу какую-то чепуху, вроде газетной болтовни?

Рэйчел говорит, что для неё свобода – это поступать так, как ей кажется правильным. И здесь тайна! Всё дело именно в том, что считать правильным.

Разве Рэйчел сама придумала права человека, за которые она бьётся на страницах своей газеты? Или «несовершенное понимание» и плюрализм? Значит, то, что она считает правильным, ей кем-то навязано. Она всего лишь беззаветно и безусловно верит в предложенные ценности. И значит, её свобода – это ненастоящая свобода.

Где же тогда искать свободы?

А может, это приходит мне в голову только потому, что у меня рабская психология?

Рассуждения только пугают меня. Гораздо проще сравнивать Москву и Лондон, фальшиво стыдиться за родной город и чувствовать себя причастником цивилизации.

24.01.95. вторник

Сегодня пришло письмо от Макса. Ура! Самое приятное в моей лондонской жизни – это письма из России. И особенно от Макса.

Хотя сегодня я получил лишь первое письмо от него.

Помню, перебирая дедовские письма с фронта, бабушка как-то сказала: «А был бы телефон у него в окопе, с чем бы я сейчас осталась?»

Только живя в Лондоне, начинаю постигать мудрость этих слов. Все письма, а у меня их пять: от мамы, от папы, от двоюродного брата, от тёти Гали и от бабушки, – я храню как самые дорогие сокровища в резной деревянной шкатулке, купленной здесь, в Лондоне, на рынке Portobello.

Сегодня в шкатулку ляжет шестое письмо.

Макс пишет удивительную чушь. Но эта чушь кажется мне сейчас благой вестью.

Он ещё раз в подробностях поведал историю своего знакомства с «нимфой из огня и робости». Нимфу, к слову сказать, зовут Зоей. Макс приложил свой рисунок, на котором Зоя выглядит проглотившей шест.

Так и вижу похотливого Макса, расположившегося у барной стойки с блокнотом, и чахоточного вида Зою, проплывающую мимо с подносом!

Почему-то размер носа Зои, судя по рисунку Макса, совпадает с размером её груди. Одно из двух: либо эта Зоя фантастическая уродина, либо Максу пора заняться фотографией, а не пугать добрых людей своими рисунками.

Дальше следует описание какой-то кокаиновой тусовки и того, как Макс добирался на эту тусовку. «Была полная луна, – пишет он, – какая-то особенная в ту ночь, особенно красивая и особенно кокетливая со мной: сперва она показалась мне в роли огромного уличного фонаря, ибо висела низко, на прямой, уходящей вдаль улице, точно в центре её. В следующий раз я спутал её с белыми светящимися часами, а истинные часы, стало быть, с ней. Затем в окне как перед зеркалом, она гримасничала со мной; но между тем я видел её и суровой, задумчивой, строгой, с застывшим и всепрощающим взглядом. И это было в те минуты, когда и я был задумчив, и оба мы думали, кажется, о чём-то похожем…»

Боже мой! Зачем ему кокаин?!

Ещё Макс передаёт мне приветы от Алисы и от Липисиновой.

В первом случае сердце моё сладко заныло, а во втором – тревожно ёкнуло. Ещё недавно, в Москве, я почти гордился связью с Липисиновой. Но сейчас я стараюсь забыть её, напоминание о ней мне неприятно.

О том, что произошло с нами в Москве, я почти не думаю. Эти события я согласился считать неизбежным злом на пути к свободе.

Заканчивается письмо так: «Мечтаю повидаться с тобой, скучаю временами, но верю, что у вас благополучие пребывает. Берегите друг друга, ибо не мне судить вас, и повода к суду быть не должно, ибо люблю вас. Максим».

26.01.95. четверг

Странный день сегодня.

Вечером Рэйчел притащила домой целый ворох кистей – хороших, натуральных кистей; карандашей и красок; альбом для эскизов и два отменных холста; угля, картона, подрамник и даже мольберт. Подрамник, мольберт и кое-какие краски передал для меня Джеффри, всё остальное Рэйчел купила сама.

Потом она сняла со стены свою фотографию, на которой ей лет восемнадцать, и, кокетливо улыбаясь, объявила:

– Mister великий художник, позвольте заказать у вас свой портрет, – с этими словами она присела в реверансе.

– Валяй, – сказал я, разглядывая вблизи её фотографию, – заказывай.

– Вот фотография. По правде, я немного изменилась…

Ничего себе «немного»! Худенькое личико, прозрачная русалочья кожа, наивный, удивлённый взгляд, собранные на затылке в хвост русые волосы – ни тебе второго подбородка, ни тебе нечёсаных патл, ни тебе близоруких, нелюбопытных глаз.

У многих я видел такие глаза – близорукие и нелюбопытные. «Смотрю на вас, потому что надо же мне куда-то смотреть!» Наверное, это закономерно. Зачем острое зрение тому, кто дальше себя всё равно не хочет видеть?..

– Я желала бы, Mister великий художник, быть похожей на эту фотографию. Но так, чтобы меня могли узнать мои друзья. Этот портрет будет мне свадебным подарком… Ах, да! – она сделала вид, что спохватилась. – Если Mister великий художник сделает хороший портрет… – здесь она взяла паузу, – думаю… э-э-э… ну… думаю… будут ещё заказы!..

А ночью мне вдруг стало страшно.

Когда Рэйчел, дурачась, называла меня «Mister великий художник», я был в каком-то вдохновении, я действительно ощущал себя великим художником. Подарки, первый в моей жизни заказ и обещание новых заказов, реверансы – всё это пробудило во мне чувство собственной значимости и готовность сию же секунду взяться за портрет хоть королевской семьи. Но прошло время, я остыл и – о, ужас! Что я буду со всем этим делать?!

Несмываемый позор станет расплатой за моё бахвальство.

Господи! И ведь даже поговорить не с кем!

Делать нечего. Видно придётся завтра графить целлофан и штрих за штрихом переносить лицо Рэйчел с фотографии на холст.

31.01.95. вторник

Итак, портрет окончен. Поясной вполоборота портрет. Я написал его в четыре сеанса по четыре часа. В нижнем левом углу поставил свой росчерк, на обороте написал: «Холст, масло, 27х41».

Я всегда знал, что у меня нет ни малейшего таланта. В лучшем случае я – дизайнер, но никак не художник. Впрочем, ещё в школе мне говорили, что у меня довольно точная рука и строгий рисунок. «Технический стиль» – так кто-то отозвался о моих работах.

Рэйчел вышла похожей, но как бы в общих чертах. Вот она глядит на меня с портрета стеклянными, помертвелыми глазами, точно как волк с картины Васнецова. Лицо её не выражает ничего решительно. Разве только слабое недоумение и недовольство, прорвавшиеся на холст случайно и не имеющие к живой Рэйчел никакого отношения.

Сегодня вечером я намерен предъявить портрет оригиналу. Я решил пойти на хитрость. Скажу Рэйчел, что портрет ещё не завершён. Если она сочтёт портрет произведением безупречным и окончательным, сделаю вид, что принуждён уступить, и к портрету уж не вернусь. Если она предпочтёт увидеть готовую работу… Что ж, придумаю что-нибудь яркое и экспрессивное!

01.02.95. среда

– Oh! – сказала Рэйчел, когда я подвёл её к портрету.

И я похолодел. Потому что не мог разобрать, что она хочет выразить этим своим «Oh».

Перед осмотром Рэйчел принесла два бокала вина. И теперь, прижимая свой бокал к щеке, с настороженным удивлением и даже как будто с испугом смотрела она на портрет. Потом подалась назад, повернулась к портрету левым глазом, потом правым. Потом недоверчиво взглянула на меня, отпила немного вина и сказала:

– Great!

У меня гора с плеч упала. Как же я волновался, ожидая, что она скажет! Я таки не теряю надежду писать на заказ. Пусть я бездарен, но быть живописцем, писать картинки за деньги – всё лучше, чем мыть посуду.

Залпом я выпил своё вино.

Оказывается, моя мазня может кому-то нравиться! Хо-хо!

Вот только зачем я сказал ей, что портрет ещё не окончен?!

– Как? – удивилась она. – Разве нужно ещё что-то?

– Видишь ли, – я подошёл к камину поставил пустой бокал на каминную полку. – Я хотел только… кое-где тронуть. Так… чуть-чуть. Я хотел сделать портрет более… э-э-э… ярким, понимаешь? Более экспрессивным.

– Экспрессивным? Это в духе Мунка?

– Да-да. Что-то в духе Мунка.

– Oh! Я понимаю, – закивала она. – Немного скучно?

Я улыбнулся и неопределённо покрутил головой.

– Прекрасно! – сказала она, снова углубляясь в созерцание портрета.

Я почувствовал себя неловко.

– Эдвард Мунк! – громко сказал я.

– Прости? – она повернулась ко мне.

– Ничего… Я говорю: Эдвард Мунк!

– А-а! Да, мне очень нравится Мунк! Oh! – и она ласково погрозила мне пальчиком. – Я не ошиблась в вас, Mister великий художник!

Потом она подошла ко мне, обвила мою шею правой рукой и прошептала, дыша в лицо белым вином:

– Подумать только, я и не знала, что выхожу замуж за русского художника!

Вознаграждён я был щедро…

Однако наутро мне пришлось-таки разбираться с экспрессией. К счастью, у Рэйчел есть несколько альбомов по искусству и среди прочих – Мунк. Вероятно, ей действительно «очень нравится Мунк».

Мне нужно было уяснить для себя что-то общее, что-то характерное – то, из чего, собственно, складывается «экспрессия в духе Мунка». Альбом оказался тоненьким – всего-то сотня листов. Репродукций немного, зато печать отменного качества. Я полистал альбом, отметил для себя несколько работ и принялся за дело.

Прежде всего, за спиной у Рэйчел я поместил широченную ультрамариновую волну. Волна выбегала из нижнего левого угла и по диагонали поднималась наверх. Показавшись из-за головы Рэйчел, волна круто забирала влево. И, перерезав холст надвое, разбивалась о левую вертикаль.

Изо всех сил я пытался навязать портрету экспрессию, для чего отчаянно смешивал краски, наносил мазки беспорядочными, резкими движеньями, точно побивая холст. Верхнюю часть полотна я покрыл кроваво-красными перьями, вкрапливая местами лазурь.

Взглянув на своё детище с двух шагов, я пришёл в ужас. За спиной у Рэйчел развёртывалось что-то несосветимое. Небо налилось кровью, и реки стали горьки! Но Рэйчел ко всему этому оставалась совершенно безучастной. Тогда я решил заняться её лицом.

Прежде всего, я тронул щёки и лоб Рэйчел синей краской. Рэйчел как будто удивилась. «Погоди же, голубушка!», – обрадовался я новому выражению. И следом затем добавил зелени под глазами и на подбородке.

В какой-нибудь час я разукрасил Рэйчел так, что от прежнего портрета не осталось и следа. Теперь при беглом взгляде на картину могло показаться, что это индейская женщина, одетая в европейское платье и причёсанная на европейский манер. «Река Амазонка и пожар в джунглях», – подумалось мне.

Но стоило присмотреться, и впечатление менялось. Раскраска, а точнее игра света и тени, придавала Рэйчел выражение жёсткое, хищное, но вместе с тем беззащитное.

Я ещё раз оглядел портрет.

Н-да!..

Картина способна разве что вызвать недоумение да навеять скуку.

И зачем я связался с этой экспрессией? Испортил и без того плохой портрет. А ну как Рэйчел не понравится? Что тогда?

А может, Макс был прав? Что если главное – оригинальность и эпатаж? В таком случае я должен рассчитывать не на ценителей талантов, а на любителей экстравагантности. И если уж художник из меня никудышный, так почему бы мне не сделаться шутом, забавляющим публику? Можно самому рассказывать о своих творениях, растолковывая и приукрашивая. Побольше уверенности, Mister великий художник!