Текст книги "Блудные дети"

Впрочем, слово «шут» мне совершенно не нравится. Гораздо лучше «show-men»…

Я назову картину так: «Урбанизация». Нет, лучше так: «Дитя урбанизации».

Нет, чёрт побери! «Miss Урбанизация»!

Эта волна и эти кровавые перья значат течение городской жизни, беспощадной и неумолимой. А раскраска значит одиночество городского человека.

Да, но при чём тут раскраска?

Очень просто. Раскраска – это попытка городского человека привлечь к себе внимание.

Я поправил свою подпись в нижнем левом углу, добавил название и отправился спать до прихода Рэйчел.

– Oh! Darling! – вскричала Рэйчел и схватила меня за руку. – Это тот самый портрет?

– Да, – зевнул я. – Помнишь, я говорил тебе об экспрессии?

– В духе Мунка?

– Ага… в духе Мунка. Эту картину я назвал «Miss Урбанизация».

– «Miss Урбанизация»?!

– Ну да. Городской человек одинок… Видишь эту волну?

– Да.

– Это… это жизнь. Такая… суровая, – я покачал рукой, как будто взвешивал в ней камень. – Как сама вечность. Красный цвет подчёркивает жестокость жизни. А эти пятна на лице…

– Светотень?

– Да, но на лице городского человека это выглядит как боевая раскраска. Защитный слой, долженствующий пугать врагов. Городской человек одинок, но подозрителен. Он хочет любви, но не даёт любить себя и не умеет сам.

Рэйчел сложила на груди руки, точно Пабло Пикассо, и углубилась в созерцание.

– Это потрясающе, Кен! – воскликнула она, наконец.

– Что?

– Твоя идея. И та свобода, с которой ты выразил её… Человек хочет и не умеет любить! И не даёт никому любить себя!.. Это действительно потрясающе! Сколько у тебя свободы! Я не знала…

– Ну, сколько? – усмехнулся я.

– Ну… э-э-э… ты быстро учишься. Понимаешь? Ты недавно приехал и уже умеешь свободно выражать себя. Ты ничем не скован… Это потрясающе! Знаешь, этот портрет обязательно нужно показать Джеффри…

05.02.95. воскресенье

Вчера к обеду у нас были гости. С утра мы готовили с Рэйчел угощение. Какие-то пирамидки на палочках – микроскопические квадратики ветчины, салатных листьев, рыбы, огурца и хлеба, смазанного майонезом. Ещё микроскопические квадратики с чёрной икрой. Рэйчел утверждает, что именно так и надлежит есть икру. И что в России едят её неправильно. Ещё фрукты, шампанское и белое вино.

Никакого застолья. Гости, пять человек, свободно перемещаются по квартире с бокалами, сидят на полу, на столах и непринуждённо болтают.

Главное угощение – портрет.

Рэйчел оставила его на мольберте прямо посреди гостиной, и все, кто входил в комнату, неизбежно оказывались во власти «Miss Урбанизации».

Первой пришла Наташа. Делая вид, что ей ни до чего решительно нет дела, она в передней принялась рыскать глазами, так что невзначай заглянула даже на потолок. Рэйчел ответила ей таким же напускным равнодушием. Можно было подумать, что Наташа заглянула с прогулки на чашку кофе.

Улыбаясь как можно более дружелюбно, обе они важно проследовали в гостиную. Я поплёлся за ними. Завидев портрет, Наташа вдруг остановилась и впилась в него глазами. Дружелюбие улетучилось, от улыбки осталась лишь судорога.

Потом она достала откуда-то очки и, нацепив их, подошла поближе. Потом попятилась назад, обернулась ко мне и напрягла лицевые мышцы, изображая улыбку. Потом снова повернулась к портрету и, наконец, сказала:

– Мило…

– Это «Miss Урбанизация», – охотно пояснила Рэйчел. – Городской человек хочет любить, но не умеет. Хочет быть любимым и не даёт себя любить. Он одинок и подозрителен. Даже игра света и тени на лице и одежде городского человека выглядит как боевая раскраска у примитивных народов.

– Oh! – заметила Наташа.

В это время позвонили в дверь. Рэйчел, извинившись, поспешила открывать, а я, чтобы не оставаться с Наташей, увязался за ней.

Пришли Таня с Диком.

Дик, едва только перешагнул порог, спокойно и уверенно обшарил глазами потолок и стены. Не обнаружив ничего нового, он всё так же спокойно протянул Рэйчел свёрток и коробку конфет.

Таня также не думала скрывать своего любопытства. Но оглядывалась она с видом лукавым и извиняющимся, точно говоря: «Ничего не могу с собой поделать». Встретившись со мной взглядом, она хихикнула и опустила глаза.

Рэйчел подвела их к портрету и замерла в ожидании.

– Oh! Рэйчи! Здорово! – воскликнула Таня.

И, обернувшись ко мне, кокетливо улыбнулась:

– Я тоже хочу портрет.

– Да, это очень хороший портрет, – серьёзно заметил Дик. – Настоящий фамильный портрет. И, прежде всего, он хорош потому, что он есть. Потому что это здорово – иметь портреты членов семьи. У меня есть портрет моей прабабушки. Но он очень маленький. А я бы хотел, чтобы он был большой.

– Да, большой это лучше, чем маленький, – согласилась Рэйчел.

Она была в том особенном расположении духа, когда хочется, чтобы всем вокруг было хорошо. Оттого она охотно поддакивала и соглашалась с каждым.

– Картина называется «Miss Урбанизация», – отозвалась Наташа, развалившаяся на диване.

– «Miss Урбанизация»? – переспросил Дик.

Таня снова кокетливо мне улыбнулась.

– Да, ведь городской человек одинок… – с удовольствием принялась объяснять Рэйчел.

А я, к удивлению своему, вдруг понял, что мне жаль Рэйчел. В ту же секунду я заскучал и, отойдя от портрета, уселся на диван рядом с дружелюбно улыбавшейся Наташей.

Звонок в дверь оборвал Рэйчел на полуслове.

– Это Джеффри! – почему-то шёпотом объявила она.

Глаза у неё загорелись, она затрепетала.

В следующую секунду вся компания, включая меня, бросилась в прихожую. Рэйчел сумела заразить нас своим беспокойством. Я чувствовал, что и сам с нетерпением жду этого Джеффри. И отчего-то волнуюсь.

– Привет, Рэйчи! – прогремел Джеффри. – Ну показывай, показывай… Привет, Кен. Как твоё здоровье?

И они с Тимом бешено расхохотались, намекая, очевидно, на мои вопросы в день нашего знакомства в «Cheshire Cheese».

Рэйчел нервно рассмеялась и повела всех в гостиную.

В дверях гостиной вся компания остановилась. Джеффри в середине, остальные около него полукругом.

В чёрном свитере с высоким горлом, испещрённая разноцветными как конфетти мазками, безразличная и равнодушная ко всему на свете, смотрела на нас с портрета Рэйчел. А за спиной у неё что-то такое полыхало и разливалось.

– Вау! – хихикнул Тим. – Да это крутой авангард, а? Рэйчи?

Никто не обратил на него никакого внимания. Все ждали, что скажет Джеффри. Меня, правда, неприятно кольнуло замечание Тима. Я уже приготовился обороняться, но потом решил послушать, что же всё-таки скажет Джеффри.

А Джеффри, знакомый, очевидно, с системой Станиславского, держал паузу.

– Эй, Джефф, ты уснул? – не вытерпела Наташа.

– Что ж, – очнулся Джеффри, – неплохо… Неплохо, старик! – он повернулся ко мне и погладил (ой!) меня по плечу. – Этот ультрамарин мне нравится… И умбра… Особенно ультрамарин… Я чувствую этот ультрамарин… Н-да… Только, вот что… Академизм… Поменьше академизма, старик!

– Что плохого в академизме? – удивился я.

– Видишь ли, – он обнял меня за плечо. – Для художника – для большого художника! – живопись сейчас не самое актуальное.

– Как это? – не понял я.

– Просто голая живопись – это как ученичество, понимаешь? В современном искусстве главное – это свобода выражения. Эй, раскрепостись! Почувствуй себя свободно и комфортно. Ничто не должно мешать или запрещать тебе самовыражаться. Вываливай из себя всё, что только есть в тебе, понимаешь? Это-то и интересно. За это хотят платить. Мысль, не табуированная ничем и воплощённая в образах – вот, что такое современное искусство.

– Да, но все великие культуры, в том числе европейская, рождались во времена великих табу, – робко заметил я.

– Нужно идти вперёд, старик! Нельзя до второго пришествия рыдать перед Рембрандтом! Надо создавать своё, современное. Tempora mutantur, меняется и искусство. Мы живём в век свободы, в свободной стране, где каждый человек может иметь любые взгляды. Это наше время, оно выпало нам, и мы должны творить здесь и сейчас. Художник просто обязан быть современным. Ну ладно! – он засмеялся. – Мы уже всем надоели. Нельзя злоупотреблять вниманием публики. Приходи лучше на нашу выставку. Посмотришь, что есть в Лондоне интересного. O`key?

– Окей, – вздохнул я.

Все сразу оживились, заговорили. Наступило какое-то облегчение, точно все мы успешно сдали экзамен.

– Понимаешь, Джеффри, – щебетала Рэйчел, – картина называется «Miss Урбанизация». Ведь городской человек одинок…

Чудесная английская вечеринка: пирамидки, икра, белое вино, чувство лёгкого голода, потом конфеты, добрая марихуана и, наконец, такси, которое везёт нас по ночному Лондону в какой-то клуб.

Едем молча. Во всю дорогу ни разу не останавливаемся на красный свет. Точно по сценарию проскакиваем все светофоры на зелёный. Джеффри, который сидит рядом с водителем, делает ему комплимент. Довольный водитель ёрзает в кресле и со скромным достоинством соглашается с похвалой.

И вот мы прибываем, расплачиваемся и выходим из такси.

То, что я вижу, превосходит все мои ожидания. Тяжёлое, мрачное здание бывшей фабрики, напоминающее чем-то каменоломню. Полная луна, тусклая от городского света. И, точно отголосок какой-то дьявольской оргии, тревожный гул под ритмичные удары, доносящийся откуда-то из чрева земли. «Это ад, мама», – невольно думаю я.

Мы вошли, заплатили за вход. Два охранника с огромным чёрным псом внимательно оглядели нашу компанию. В довершение картины мы получили печати на руки. И только после этого удостоились вступить в таинственный мир, скрытый в подземном лабиринте бывшей фабрики и недоступный любопытному глазу праздношатающегося обывателя.

Бесконечные, как мне показалось, коридоры и переходы, гулкие железные лестницы, кирпичные стены – я ждал, что вот-вот случится что-нибудь необыкновенное. Именно здесь, в этом странном месте, венчающем прежние лондонские впечатления.

Но ничего не произошло.

Мы спустились вниз по железной лестнице, прошли по длинному, узкому коридору и оказались на самой обыкновенной дискотеке. Здесь гремела музыка, которую я ощущал наверху подошвами. Было многолюдно, тесно и душно.

Рэйчел потянула меня за рукав, и мы протиснулись с ней в самой гущу колышущихся тел. Потом она сказала, чтобы я ждал, и исчезла куда-то. Я оглянулся. Вся наша компания растворилась в толпе, я остался один. Тогда я отправился за Рэйчел. Но её нигде не было. Я решил подождать Рэйчел где-нибудь с краю, протолкнулся к стене и оказался между двумя динамиками.

В ту же секунду звук захватил и сотряс меня, проник под кожу, прикоснулся к внутренностям. Я точно перешёл какую-то черту, вторгся во владения невидимого духа. К тому же, оказавшись внутри низкочастотного потока, я вдруг перестал слышать членораздельно: все звуки – музыка, разговор, чьи-то выкрики – слились для меня в один – неистовый, терзающий моё нутро гул. Дискотека вдруг показалась мне каким-то страшным видением: в тёмно-синем полумраке мечутся и скрещиваются белые лучи, выхватывая из тьмы полуобнажённых извивающихся людей. Меня охватил такой ужас, что я, сам не зная, зачем, закричал, что было мочи. И не услышал себя. Меня никто не услышал. Я шагнул вперёд и смешался с толпой.

Излишнюю свою впечатлительность я объяснил действием марихуаны. Тем более что со мной случилась ещё одна странность. Когда мы уже собирались уходить, я вдруг увидел Вилена. Он не танцевал, стоял как-то в сторонке, поглядывал на меня и противненько улыбался. Сначала я не признал его и прошёл мимо. Но тут же опомнился, оглянулся – его уже не было. Я решил, что мне показалось.

А сегодня Рэйчел сообщила, что её родители приглашают нас в гости на следующей неделе. Я удивился, потому что никогда не думал об этом. То есть я совершенно забыл, что у Рэйчел где-то есть родители. Вообще-то я слышал, как она разговаривает с ними по телефону. Но вот уже месяц, как я живу в Лондоне, и до сих пор ни разу не видел их.

06.02.95. вторник

Боюсь сглазить, но, кажется, в моей жизни начинается полоса везения.

Сегодня вечером позвонил Дик и напросился к нам в гости, чтобы переговорить со мной по важному делу.

Со мной! По важному делу!

Я чуть не умер, пока дожидался этого чёртова Дика!

Наконец он появился. В тёмно-синем костюме, в полосатом галстуке, с дурацким кейсом.

Рэйчел провела Дика в гостиную, принесла ему чашку чая, и мы втроём расположились на диване. Из кейса Дик извлёк тощую папку, в которой оказались три старые чёрно-белые фотографии. На каждой так или иначе был запечатлён длинный, одноэтажный белый домик, обнесённый каменной оградкой. На одной из фотографий за домом виднелись высокие холмы и кусок какого-то водоёма – не то озера, не то моря. На другой фотографии перед домом была лужайка, покрытая редкими, похожими на метёлки кустарниками. На третьей фотографии дом казался не в фокусе; зато на переднем плане стояла улыбающаяся, склонившая голову набок молодая женщина в длинном платье и накинутом на плечи мужском пиджаке. В правой согнутой руке она держала несколько длинных травинок, касавшихся её щеки.

Выяснилось, что дом принадлежал семье Дика. В этом доме Дик провёл первые семь лет своей жизни. Отец Дика был фермером, и жили они где-то в Шотландии. Но в начале восьмидесятых отец Дика разорился. Дом пришлось продать, и вся семья переехала в Лондон.

Но дом остался для Дика самым светлым воспоминанием детства. Вот почему Дик хотел бы, чтобы я написал для него этот дом. Совершенно необязательна точная копия с фотографии. Я вполне могу проявить фантазию. Например, рядом с домом изобразить животных – собак, лошадей, овец.

Словом, единственное, чего бы хотелось Дику – это узнавать свой дом.

Дик готов заплатить за картину двести фунтов. Впрочем, если я не согласен, мы могли бы обсудить цену. У меня есть время подумать. Завтра утром Дик позвонит, чтобы узнать окончательное моё решение. А пока оставит мне небольшой залог.

Торопиться с работой не нужно. Главное, чтобы вышло похоже.

Дик выпил свой чай, выложил на столик пятьдесят фунтов и, с обещанием позвонить на следующее утро, ушёл.

Итак, я художник.

Я живу в Лондоне в районе Chelsea и зарабатываю тем, что пишу картины для руководителей отделов продаж.

У-у-у…

09.02.95. четверг

Домик, в котором прошло детство Дика, я написал в два сеанса по три часа.

Перед домиком, для контраста и воздушной перспективы, я поместил воронопегую лошадку с телегой. Холмы за домом я оставил; оставил и лужайку. Море писать не стал. Зато насадил перед домом деревьев и украсил фасад лепкой.

То, что я согласился считать окончательным вариантом, был вялый, застывший пейзаж, один из тех, что во множестве предлагают уличные живописцы.

Я знал, что лучше ничего не сделаю. И просить за эту ерунду двести фунтов мне было как-то неловко. Впрочем, утешал я себя, Дик сам назначил такую цену. К тому же, никто и не ждал от меня шедевра.

Чтобы хоть как-то скрасить впечатление от картины, я решил сделать эффектным момент передачи. Двухуровневая прихожая, вмещающая маленькую площадку перед входной дверью, семь ступенек и пространство второго уровня, позволила мне исполнить всё именно так, как я и задумал.

Дело в том, что на противоположной от входа стене у нас висит большое зеркало. Картину я разместил слева от входной двери, но на втором уровне и так, чтобы вся она отражалась в зеркале. Дик, войдя и поднявшись по лесенке, неизбежно наткнулся бы взглядом на отражение – картина оказалась бы у него за спиной. Так всё и вышло.

Уже на пятой ступеньке Дик увидел в зеркале картину.

– Как дела? – безразлично спросил он, остановившись и вперившись в зеркало.

Я промолчал.

Точно обидевшись на моё молчание, Дик прямо на лестнице развернулся ко мне спиной, ухватился рукой за перила и замер. Потом снова обернулся, перепрыгнул через две ступени, по пути неловко улыбнулся мне и бросился к картине.

Спустя некоторое время, он произнёс:

– Good…

И, помолчав немного, спросил:

– Картина, стало быть, готова?

Неуверенность, а может быть, и разочарование, которые я различил в его тоне, заставили меня насторожиться.

– В чём дело, Дик? – спросил я, чувствуя, как ладони мои становятся влажными. – Что-то не так?

Дик виновато посмотрел на меня, потом взглянул на картину и вкрадчиво начал:

– Я понимаю… эти фотографии, что я дал тебе… они, конечно, старые. Там не очень видно, что дом… видишь ли, дом был белый.

– Понятно, белый! Он и есть белый, – я кивнул на картину.

– Но у тебя он вышел какой-то… голубой…

– Голубой?! – этот ужасный Дик сведёт меня с ума.

Господи! Ведь для меня всё только начинается. И неужели своими глупыми придирками этот джентльмен с замашками бюргера хочет испортить мне будущность! Конечно, дом голубой. Кто же будет писать белый дом чистыми белилами? Разве какой-нибудь дилетант. Я всего-навсего приглушил белизну, доведя её до зелени с голубизной.

Это-то я и попытался объяснить Дику, прочитав ему целую лекцию по теории цвета и в доказательство мазнув дом чистыми белилами.

– Видишь? – ткнул я кистью в белый мазок. – Видишь теперь? Ну во что это превращается?

Дик слушал очень внимательно. Моя речь, похоже, произвела на него впечатление. Но более всего поразил его белый мазок.

– Потрясающе! – сказал он, разглядывая белое пятно. – Так стало ещё хуже.

«Ещё хуже»! Я усмехнулся.

И странно, это простодушное и даже, может быть, случайное замечание, почти обрадовало меня. Радость эта была сродни злорадству. А я, признаться, никогда не думал, что можно злорадствовать по поводу себя самого.

Ещё как можно! Я не вспылил и не обиделся на Дика. Я принял эти два слова как заслуженное унижение. Думаю, всё дело в том, что я чертовски неуверен в себе. Хотя нет. Я уверен, что не имею права быть в себе уверенным. Я отлично понимаю, что художник я никудышный, но уж коли взялся, пусть и по необходимости, так подавай мне и славу, и первенство, и Бог знает, чего ещё.

Представим себе человека с желаниями непомерными, а возможностями скудными. Ну как тут не позлорадствовать! А если такой человек я самый и есть?

Дик попросил меня убрать белизну и сказал, что хочет сделать ещё один заказ. Завтра он привезёт фотографию и тот самый маленький портрет своей прабабушки. Моя задача – с их помощью написать большой портрет прабабушки Дика.

А, кроме того, Таня тоже хочет писать у меня свой портрет. И если я не против, завтра Таня приедет с Диком обсудить свой заказ.

Итак, договорились: завтра в 11.00. Дик оставил мне причитавшиеся деньги, забрал свой «Белый домик» и уехал.

– Завтра в одиннадцать у меня в ателье, – сказал я ему на прощанье.

Похоже, я всё-таки становлюсь модным портретистом. И гостиная Рэйчел действительно грозит превратиться в ателье художника.

10.02.95. пятница

Ну и дела-а!

К одиннадцати приехали Таня с Диком. Уже по их лицам я понял: что-то не так. А когда увидел в руках у Дика «Белый домик», я чуть не заплакал.

Оказалось, что Тане не понравилась телега.

– Выглядит слишком бедно, – объяснил за Таню Дик. – Думаю, нужно заменить телегу каким-нибудь экипажем. Может быть, кэбом? – обратился он к Тане.

– Хм… Кэб здесь не при чём. И откуда в деревне кэбы?.. Тем более в Шотландии…

– Да, действительно, – согласился Дик. – Тогда, может, карета?

– Послушай, Дик, – сказал я. – Будет лучше, если ты найдёшь мне картинку. Покажи, что именно ты хочешь видеть вместо телеги, и я впишу это.

– O`key, – обрадовался Дик. – Но ещё лошадь…

– Что с лошадью? – не понял я.

– Видишь ли, – промямлил Дик, – эта лошадь… она похожа на корову…

– Прости?

– Я говорю, лошадь. Лошадь похожа на корову.

Так. Вчера он сказал мне: «Ещё хуже», а сегодня утверждает, что я не могу написать лошадь. Тогда какого чёрта им от меня надо?

Конечно, эта чёрная с белыми пятнами лошадь, запряжённая в телегу, вовсе не орловский жеребец, а всего лишь вислозадая кляча. Но утверждать на этом её сходство с коровой… Нет, право, это выше моих сил.

Я припал к картине, стараясь понять, чем же это моя лошадь напомнила им корову. Положение моё было ужасно: во-первых, я вспылил и готов был нагрубить Дику, во-вторых, я совершенно не понимал, как теперь вести себя. Спорить – глупо. Спрашивать – как-то неловко. Тьфу!..

– Я имею в виду её цвет, – пояснил Дик.

Ах, вот оно что!

– Было бы лучше, если бы ты сделал её просто чёрной. И, может быть, надо вписать ещё одну?

– Ещё одну – что?

– Ещё одну лошадь. Вторая лошадь подчеркнёт благосостояние хозяев дома.

– Лошадь подчеркнёт благосостояние?

– Да.

– А, может, пустить сюда отару овец? Сразу будет видно, что богатая семья.

– Овец? – Дик повернулся к Тане.

Таня в ответ улыбнулась самыми кончиками губ и повела плечом.

– Нет, не надо овец, – твёрдо заключил Дик. – А лучше убери вот эти пятна, – и он ткнул пальцем в лепку, которой я попытался украсить фасад дома.

– Это лепка, – сказал я.

– Я понимаю. Но она выглядит как… как ободранная штукатурка. И ещё вот это окно. За деревом его почти не видно. Мне бы хотелось, чтобы оно было обозначено более чётко…

– O`key, – вздохнул я. – Это всё?

– Знаешь, я всё думаю про телегу… Может, просто передвинуть её поглубже? Вот сюда, – он снова ткнул пальцем куда-то в подножье холма. – А на переднем плане пусть будут две чёрные лошади и карета… Да! А на телегу, пожалуй, нужно нагрузить сена.

У меня такое чувство, как будто мне и в самом деле предстоит передвигать лошадей и грузить сено. Слава Богу, разобрались с лошадьми и коровами и перешли к прабабке.

Дик, как и обещал, принёс маленький портрет и фотографию. Портрет оказался настолько ужасным, что я даже приободрился и осмелел. Никакого сомнения, что мои работы на порядок лучше! Скорее всего, этот маленький портрет был написан, а лучше сказать, намалёван, каким-нибудь шотландским соседом прабабушки, художником-самоучкой, в свободное от полевых работ время забавляющимся живописью. Фотография, точнее дагеротип, не в пример лучше.

Прабабушка Дика оказалась весьма красивой и молодой особой. Одета прабабушка, как ей и положено, в платье старинного фасона с высоким воротником, плотно облегающим шею, и изящную кружевную тальму. Волосы собраны в сложную, высокую причёску. Выражение лица и глаз тоже не современное: смотрит прямо перед собой, но, кажется, ещё мгновение – и отведёт глаза. Что-то стыдливое, беззащитное и вместе с тем озорное в этих глазах.

За прабабушку размером 50х70 Дик предложил мне двести пятьдесят фунтов. Не знаю, много это или мало. Я рад уже тому, что пишу на заказ картинки, а не мою в ресторане посуду.

Разобрались с прабабкой, перешли к Тане.

Улыбчивая Таня привезла с собой альбом Гойи. Раскрыв на Обнажённой Махе, она сказала:

– Я хочу вот так. Ты можешь сделать копию и вписать моё лицо?

Только сейчас я сообразил, что Таня похожа на Маху. Невероятное сходство!

– А… А фотография есть у тебя? – не рискну писать лицо без фотографии.

Она достала из сумочки маленький, 5х6, снимок и, протягивая его мне, спросила:

– Можно я буду позировать?

– Можно. Но фотография мне нужна.

Мне показалось, что, передавая мне карточку, Таня на лишнюю долю секунды задержала свою руку. Но, может быть, это только мне показалось.

Таня оценила мою работу в двести фунтов.

Итак, я завален работой и деньгами. Жизнь обещает быть сытой и по-настоящему европейской.

Как же я благодарен родителям, что они дали мне живопись! Тысячу раз целую их, моих родных!

Договорились, что первым делом я пишу портрет Диковой прабабушки.

Прекрасно! Это самый дорогой заказ.

Затем берусь за рокировку телег и лошадей.

И на десерт – портрет Тани. Интересно, как она собирается мне позировать?

Дик оставил мне сто фунтов задатку и ценные подарки. Во-первых, дорожную сумку с надписью «British airways». Во-вторых, сборник статей Льва Толстого на русском языке, выпущенный каким-то британским издательством.

Я так обрадовался книге на русском языке, что первым моим движением было бросить всё и засесть за чтение. Но передо мной стояли Таня и Дик и снисходительно улыбались моему восторгу.

Пришлось отложить книгу и со сдержанным дружелюбием попрощаться с гостями.

Чтобы сделаться настоящим европейцем, нужно научиться владеть собой.

13.02.95. понедельник

Моя жизнь в Лондоне стремительно меняется. За короткий период времени произошло столько значимых для меня событий, что я не успеваю осмыслять их.

В субботу мы отправились в White Cube.

Галерея White Cube находится в East-End`е, рабочем районе Лондона. Говорят, что теперь тут селятся художники, дизайнеры и прочие представители beau mond`а. Очень может быть, правда, от этого район не стал чище.

В White Cube выставляется целая плеяда молодых британских художников. Но ощущения, что я попал на художественную выставку, у меня так и не возникло. Мне казалось, что я пришёл в гости, и хозяин потчует меня своей коллекцией милых безделушек, привезённых со всех концов света. Здесь и гипсовые слепки с каких-то книг, и фигурки овечек в натуральную величину, и картинки, нарисованные чьим-то калом.

Кстати, фекально-генитальная тематика преобладает. Толстой как-то сказал про творчество Леонида Андреева: «Он хочет напугать меня, а мне не страшно».

Нет, я не против самовыражения! Но, по-моему, этому явлению давно пора придать особенный статус. Ведь это не просто желание поделиться сокровенным, в этом случае самовыражение не шло бы дальше деревянного ящика в Hyde-park`е. Самовыражение – это своего рода представление, show. Самовыражение призвано забавлять публику, а заодно вытряхивать из неё деньги. Занятие это не хуже и не лучше целого ряда других занятий. Просто справедливости ради следует отделить его от искусства. Ну должно же остаться хоть что-то в сфере человеческой деятельности, бескорыстно зовущее людей к совершенству!..

А, может, опять рабская психология?

– Вот работы Джеффри! – воскликнула Рэйчел.

В самом деле, мы оказались перед инсталляцией, где значилось имя Джеффри. Инсталляция называлась «Я никогда не рожу. Исповедь Гея», и представляла собой гинекологическое кресло, обнесённое колючей проволокой.

– Ты понимаешь, что он хочет сказать? – серьёзно спросила меня Рэйчел.

– По-моему, он всё сказал своим названием.

– Джеффри – гей!

– Я знаю.

– Мне кажется, ты не можешь понять, что это такое – быть геем.

– Слава Богу, не могу!

– Джеффри говорит, что уже в десять лет чувствовал себя женщиной.

Слабо верится! Этакий детина с громоподобным голосом чувствует себя женщиной!

– В десять лет? Ты хочешь сказать, девочкой?

– Это неважно. Только представь, он чувствует себя женщиной и твёрдо знает, что никогда не родит! Это же ужасно…

– Если бы он не забивал себе голову тем, что он женщина, не было бы ничего ужасного! – эта тема всегда только раздражает меня.

– Как ты можешь говорить такое? – прошептала Рэйчел.

С ней невозможно спорить. Всё, что идёт вразрез с её мнением, представляется ей посягательством на свободу личности и права человека.

– Многие женщины тоже знают, что никогда не родят. Но это ещё не повод сходить с ума.

– Джеффри не сумасшедший. Помнишь, я говорила тебе, что наша эпоха – это эпоха рухнувших идеалов? В нашу эпоху многое пересматривается. И гомосексуализм невозможно считать пороком, как это было во времена Оскара Уайльда.

– Почему невозможно? Очень даже возможно… – усмехнулся я.

– Потому что это почти расизм. И человек, который придерживается таких взглядов, скорее всего, заслужит только презрение. Он просто рискует стать изгоем. Мы живём в свободной стране…

– И именно поэтому ты навязываешь всем свой взгляд на мир! – взбесился я.

– Гомосексуалисты – это несчастные и гонимые люди…

– Гомосексуалисты – несчастные люди? О чём ты говоришь, Рэйчел? Да это… глобальная мафия. Они расползлись по свету, влезли во власть, они поддерживают друг друга. Это страшная сила, а не несчастные люди! И это всем известно! И вообще… Мне надоело любоваться этим… дерьмом! Хочешь – оставайся и любуйся одна! А я ухожу!

С этими словами я развернулся и широким шагом направился к выходу. Рэйчел осталась.

Домой она вернулась только поздно вечером. Не знаю, где она была всё это время.

Со мной, конечно, она не разговаривала.

Злиться на неё я перестал и даже, напротив, устыдился. Ведь это из-за меня она поехала на выставку. Наверное, хотела похвастаться передо мной своим выдающимся приятелем и британским искусством вообще. Должно быть, ей всё это очень нравится. И она испытывает что-то вроде национальной гордости.

В общем, я решил просить у неё прощения.

– Иногда мне бывает страшно с тобой, – сказала она в ответ на мои излияния.

– Почему?

Мы сидели с ней на ковре у камина. Я зажёг свечи, принёс бутылку вина и два бокала. Рэйчел прижалась ко мне и маленькими глотками отпивала вино.

– Ты ведёшь себя и рассуждаешь как… дикарь.

– Как дикарь?

– Да. Ты мой дикарь, – тихо сказала она.

И, помолчав немного, добавила:

– Это так сексуально! Такой сильный и дикий. И просит у меня прощения…

Поколение, к которому принадлежит Рэйчел, воспитано не на Шекспире и Вальтере Скотте, а на Голливуде и журнале «Cosmopolitan». Наверное, поэтому высшим проявлением дружелюбия Рэйчел считает соитие.

Что ж, я не против!..

А в воскресенье мы были у родителей Рэйчел. Я и не подозревал, что живут они в соседнем квартале! Загородный дом оказался вовсе не за городом.

Их особняк находится в Chelsea Harbour. Тут же пришвартованная яхта.

Отец Рэйчел как-то связан с банками. Это полный, небольшого роста, лысоватый господин с маленькими, прячущимися за квадратными стёклами очков, глазками. Когда Рэйчел представила меня, он долго тряс мою руку и сообщил, что бывал в Москве и Санкт-Петербурге. Мама Рэйчел тоже маленькая, но в отличие от супруга, чрезвычайно худая особа, улыбнулась мне, выставив искусственные зубы, и сообщила, что много слышала о Большом Театре. А когда Рэйчел отрекомендовала меня художником, поинтересовалась, не состою ли я в «Клубе Художников».

Я решил, что это нечто вроде Союза Художников, и сказал, что не состою, но собираюсь вступить. На это мама Рэйчел заметила:

– Oh!

Нас пригласили обедать. Стол был накрыт в каминном зале. Камин, огромный, как ворота постоялого двора, щедро делился теплом. В комнате было жарко, приятно пахло горящим деревом.

На какое-то время мне показалось, что я стал героем фильма про старую, добрую Англию – настолько необычной была здешняя обстановка. Стены, обшитые деревянными панелями, деревянные балки под потолками, большой гобелен, резная мебель из тёмного дерева, множество каких-то вазочек, ступок, подсвечников – думаю, оказавшись в замке Виндзоров, я не был бы поражён так сильно.

Кроме папы и мамы Рэйчел в доме суетились ещё какие-то люди. Но за стол они не садились. Стало быть, эти люди – прислуга.

Мы обедали вчетвером за длинным массивным столом. Мама Рэйчел объяснила, что специально для меня был приготовлен традиционный английский обед: некий салат, состоящий, как мне показалось из одного майонеза, картофельно-мясная запеканка, называемая, вроде, «пастушьей сумкой» (там ей самое место). Ещё была рыба, ужасная варёная капуста, залитая растопленным сливочным маслом, варёная свёкла, нарезанная кубиками, фаршированные оливки и прочие закуски. На десерт был пудинг.