Текст книги "Блудные дети"

А когда мы прощались у ворот дома родителей Питера, дети махали мне ручонками и кричали:

– Good bye, Ken!.. Good bye, Ken!..

Вот такой необычный у меня выдался день. Как будто лучший из тех, что я провёл в Лондоне.

19.03.95. воскресенье

Это ад, мама!

В двух словах: я избил Тима.

И теперь мне угрожают судом из-за какого-то извращенца только лишь потому, что я не дал себя изнасиловать. Чёрт возьми! Я искренно считал, что русские не доросли до свободы. Я хотел на преступление ради свободы пойти, чтобы показать всему человечеству, а точнее всей России путь к освобождению. Потому что я хотел свободы, не навязанной законом, а изливающейся из души. Я воображал, что здесь, в Европе, не нуждаются в освобождении. По правде, я ничего о них не знал. Но мне воображалось, что они давно цивилизовались, и потому настолько свободны, что преступление им ни к чему совершать. И что же я встретил?..

Итак, в прошлую субботу отмечали день рождения Джеффри. Был заказан большой стол в ресторане «Moro». Собралась вся наша компания и какие-то богемного вида дружки Джеффри.

Дружки эти мне сразу не понравились: вели они себя жеманно, бесцеремонно поглаживали друг друга. А один из них – худощавый брюнетик с причёской полового из московского трактира, в узеньких очёчках, оправленных чёрным пластиком и в массивных серебряных перстнях, по два на каждой руке, – так нежно и заинтересованно смотрел на меня, что, ей-богу, мне сделалось страшно. Я вдруг ощутил себя точно в компании призраков или вампиров. Вот сейчас они поймут, что среди них чужой, и то-то начнётся!

Слава Богу, всё обошлось! Из друзей Джеффри меня никто не гладил и не приглашал танцевать. Брюнетик так и не осмелился подойти ко мне. После ресторана он бросил на меня долгий плотоядный взгляд, сел в чёрное такси и уехал в неизвестном направлении.

Джеффри объявил, что расходиться рано и предложил перенести вечеринку в клуб «Turnmills». Предложение поддержали не все. Даже Тим признался, что устал и хотел бы поехать домой. Наташе, познакомившейся в ресторане с каким-то скульптором, тоже не терпелось оказаться в спокойном и уединённом месте. А я, выпив с перепугу лишнего и осовев, давно уже мечтал только об одном: добраться поскорей до постели.

И вот тут-то неутомимому Джеффри пришла в голову совершенно бестолковая и бессмысленная идея, которая в тот момент почему-то показалась всем нам спасительной: пускай желающие веселиться едут в клуб, а желающие отдыхать поедут на квартиру Джеффри и Тима. Тем более что живут они где-то недалеко от «Turnmills».

– Мы немного потанцуем, а вы нас ждите. Мы приедем, ещё посидим у нас.

Итак, Джеффри, Рэйчел, Таня, Дик и несколько дружков Джеффри отправились в «Turnmills». Меня и Наташу со скульптором Тим повёз к себе.

Тим оказался заботливым и гостеприимным хозяином: Наташу со скульптором проводил в спальню, мне предоставил вельветовый диван в гостиной. А сам решил принять душ и выпить кофе.

Не раздеваясь, я с удовольствием вытянулся на мягких диванных подушках, укутал ноги лежавшим тут же красным магрибским пледом, успел подумать, что нелепо по ночам пить кофе и провалился куда-то в темноту и тишину.

Проснулся я оттого, что в комнате кто-то был. Каким-то непонятным образом я ощущал это присутствие, и во мне раздувалось беспокойство. Было темно. С улицы доносились редкие звуки. Пахло кофе. Я лежал на боку, лицом к спинке дивана. Проснувшись, какое-то время я оставался неподвижен, прислушиваясь и вчувствоваясь. Потом резко повернулся и лёг на спину. Рядом со мной на диване сидел Тим и смотрел на меня.

– Тим? – удивился я. – Что ты здесь делаешь? Ты меня напугал…

– Не спишь? – мягко спросил Тим и улыбнулся, поблёскивая зубами в бродивших по комнате пятнах уличного света.

– Спал, – промурчал я и зевнул.

Но Тим как будто и не заметил моего недовольства.

– Наташа тоже спит, – сказал он.

– А этот… ушёл?

– Дэниел? Нет, он с ней.

Помолчали.

– Наши ещё не приехали? – спросил я, чтобы не молчать.

– Знаешь, – мечтательно проговорил Тим, не слыша моего вопроса, – в этот день ровно шесть лет назад я познакомился с одним человеком. Я возвращался из Эдинбурга, и мы оказались в одном купе. Он был красив как бог. Я сразу влюбился в него. Он тоже был лондонец и дал мне свой телефон. Я позвонил, мы встретились у него и целую ночь занимались любовью…

Меня передёрнуло. Во-первых, рассказы об однополой мужской любви не находят во мне сочувствия. А во-вторых, зачем он заговорил об этом?

– А потом, – продолжал Тим, – потом он меня бросил.

Я лежал на спине, подложив правую руку под голову и уставившись в потолок.

Опять помолчали.

– Лондон – очень прогрессивный город, – сказал вдруг Тим.

– Угу, – ответил я.

– Уже в XVIII веке в Лондоне было что-то около двадцати Гей-клубов!

Тьфу!.. Опять за своё!..

– Для того времени, я думаю, это большая редкость. Нет, был, конечно, закон, который запрещал. Но разве можно запретить любовь! – Тим тихонько засмеялся. – Присяжные всегда оправдывали геев, – он упёр на слово «всегда».

Тим замолчал, звонко шмыгнул носом и продолжал:

– Здесь, в Bloomsbury… здесь была «Bloomsbury Group»… Ты знаешь?..

Я насторожился. Что-то происходило с Тимом, в нём что-то менялось.

– Многие из них имели любовников обоих полов. Знаешь, у тебя красивые ноги… такие длинные…

– Ты что, охренел? – в голос по-русски сказал я и приподнялся на локте.

Наверное, он не понял меня и в темноте не видел моего лица, потому что в следующую секунду я почувствовал его руку на своей ляжке.

– Виржиния Вульф… – хриплым, сдавленным голосом пробормотал он.

Не помня себя от бешенства, я рванулся, кое-как освободился от пледа и, вскочив на ноги, ударил Тима кулаком в лицо.

Тим повалился на диван, простонал глухо и попытался подняться. Но я, охваченный злобой, азартом и какой-то дикой радостью – радостью, что наконец-то можно поквитаться с кем-то – ударил его ещё раз. Потом приподнял за свитер с дивана, развернул к себе лицом и снова ударил.

– Виржиния Вульф ему… – бессмысленно цедил я.

Тим не сопротивлялся. Он был слабым и лёгким, так что я без особого усилия управлялся с ним. Он только тихонько постанывал и прикрывал руками лицо. «Рожу бережёт, сволочь!..», – промелькнуло у меня.

После третьего или четвёртого удара я остановился.

Всё прошло. Я вдруг охладел. Мне не было жаль Тима, скрючившегося и неопределённо шевелящегося на диване. Но бить его больше я не хотел. В темноте я заметил на диване тёмные пятна и понял, что это кровь. Я, не спеша, оделся в прихожей, и ушёл, не думая, куда и зачем.

В каком-то безлюдном переулке, не доходя Great Russell Streat, я увидел двух молодых особ, нарядных и подвыпивших. Отчаявшись отыскать уборную, они без церемоний присели на мостовой. Одна из них, темнокожая, придерживая трусики, делала своё дело и без умолку трещала о чём-то над ухом своей белокурой подружки. Та смеялась навзрыд, всхлипывала и никак не могла усидеть на месте, то падая на колени, то раскачиваясь из стороны в сторону.

Поддавшись какому-то звериному любопытству и не успев сообразить, как следует вести себя, я остановился в нескольких шагах и уставился на них. Темнокожая заметила меня, кивнула подружке и громко, обращаясь ко мне, сказала:

– Эй ты! Ты что, никогда не видел чёрную женщину?

Блондинка захрюкала от смеха.

– Писающую на мостовой – никогда, – очнулся я и, отвернувшись, прошёл мимо.

Они захохотали и что-то крикнули мне вслед. Но я уже не слушал.

С Great Russell Streat я свернул на Charing Cross. Я шёл в Soho, чтобы найти такси – они там дежурят прямо на улице. Усевшись в первую же машину, я поехал домой.

Дома, выйдя из душа и погрузившись в душистую прохладу постели, я испытал неописуемое блаженство. Растягивая удовольствие, я полежал на спине, поёрзал, поёжился, потянулся, потом повернулся на бок и тут же уснул.

Проспал я до полудня.

Проснувшись, я затосковал, не сознавая ещё, почему. Вспомнив Тима, я понял, что самое неприятное у меня впереди. И приготовился ждать.

Рэйчел приехала домой только к пяти. Я знал, что она не захочет говорить со мной, и, разозлившись заранее, решил и сам молчать. Но Рэйчел продержалась недолго. Через пару часов, разбив на кухне стакан, она в голос разрыдалась.

– Что ты наделал? – взорвалась она криком, когда я, прибежав на шум, стал подбирать куски стекла с пола. – Что ты наделал?

Я молчал.

– Они хотели вызвать полицию. Я просила… Тим хочет подавать в суд, – она стояла посреди кухни и плакала, обхватив ладонями щёки. Очки у неё смешно скособочились, но она, казалось, ничего не замечала.

– Я сам на него подам в суд, – не выдержал я. – Он собирался меня изнасиловать.

– Ты врёшь! Ты врёшь! – она оторвала от лица руки. – Он сказал, что просто прикоснулся к тебе!

– Просто прикоснулся? – я посмотрел на неё снизу вверх.

– Ты думаешь, ты мужик? Да? – выкрикнула она по-русски и сделала шажок в мою сторону.

– А ты думаешь, я кто? – усмехнулся я.

– Ты… ты дикарь! – кричала она по-русски. – Ты… азебьян! Никто не хочет даже видеть тебя! А через несколько дней наша свадьба!..

И она в голос зарыдала, завыла.

– Азебьян, Рэйчел, это армянская фамилия. А то, что ты имеешь в виду, называется «обезьяна». Перед Тимом я извинюсь. И прошу тебя: не плачь!

– Гомосексуализм – это не порок, – всхлипнула она. – Это просто другие люди…

– Да, – вздохнул я, – это улыбка вечности…

– …и это понимают в цивилизованных странах. Если тебе не понравилось, что Тим прикоснулся к тебе, ты мог бы просто сказать ему об этом. Все говорят, что ты не умеешь себя вести, потому что… – она запнулась.

– Ну и почему?..

Я знал, что она хочет сказать. Я понял это по её заминке и по испугу, промелькнувшему в глазах. Но я видел, что говорить об этом ей неприятно, и именно поэтому хотел заставить её говорить.

– Потому что ты… из такой страны! – гордо заявила она, перестав плакать и втягивая носом.

Мне стало смешно.

– Из какой страны?

– Третьего мира, – сказала она, глядя на меня с любопытством и страхом, точь-в-точь, как её дружки, когда мы знакомились в кафе.

Интересно, знал ли Пушкин, что он из страны третьего мира?

– Значит, третьего мира? – спросил я, высыпая осколки в мусорное ведро. – Именно третьего?

– Да, третьего.

Я вдруг понял: она боится, что я и на неё наброшусь с кулаками. И только слабая надежда на мою цивилизованность удерживает её и побуждает говорить. И мне действительно захотелось прибить её. «Ты этого боялась, ты думала, что я на это способен – так получи, не хочется тебя разочаровывать!»

Но я сдержался. И зачем-то ляпнул:

– А Наполеон называл англичан совершенно дикой расой. Поняла?

– Почему? – растерянно спросила она.

– Потому что Англия обворовала полмира, разжирела на ворованном, а теперь поучает и тех, кого уже обворовала, и тех, кого только собирается обворовать, – объявил я, намыливая и споласкивая руки.

– Англия защищает принцип свободы и равенства всех перед законом, – вдруг завелась Рэйчел. – Англия защищает права человека во всём мире!

Я пожалел, что заговорил с ней об этом.

– Ни хрена она не защищает! – сказал я по-русски.

И, вытирая руки полотенцем, по-английски добавил:

– Как будто всё дело только в правах и законах!

И не дожидаясь, что она мне ответит, вышел из кухни.

Она осталась на месте.

Из-за кровоподтёков Тим не явился на работу. А поскольку они с Рэйчел работают вместе, уже в понедельник все сослуживцы Рэйчел узнали о происшедшем и, осудив меня, назвали мой поступок варварским.

На 22 число была назначена наша свадьба. Но ни друзья, ни коллеги не поддержат Рэйчел, если она, вместо того, чтобы выразить свою солидарность Тиму, как ни в чём ни бывало выйдет замуж за его обидчика. Рэйчел боится, что после этого от неё все отвернутся. Бедняжка Рэйчел! Она совершенно потерялась и не знает, что теперь делать. Готово платье, назначено время венчания, продумано угощение. И каждый вечер на меня сыплется град попрёков. Пока я терплю и молчу, но не знаю, надолго ли меня хватит.

В среду Рэйчел встречалась с Наташей и Таней, и те посоветовали ей отложить свадьбу. Пройдёт время, исчезнут синяки с лица Тима, он забудет обиду – и вот тогда-то нам можно будет пожениться. Конечно, необходимо, чтобы я извинился перед Тимом.

А у меня предчувствие: если мы не поженимся сейчас, мы не поженимся уже никогда. Предчувствие крепнет во мне с каждой минутой и становится убеждением. Как будто давно принятое, но неосознаваемое решение напрашивается теперь к исполнению.

Это предчувствие взбутетенило во мне взвесь новых чувств. Я не хочу жить с Рэйчел и буду рад возможности расстаться с ней, но я готов терпеть её ради достижения своей конечной цели – гражданства Великобритании. Моя собственная корысть вызывает во мне отвращение. И я боюсь, что отвращение это разрастётся во мне со временем до таких пределов, что мне будет невмоготу жить с ним. Но если я расстанусь с Рэйчел сейчас, мне придётся уехать домой, а я успел привыкнуть к порядку, и родная бестолковщина уже страшит меня. К тому же вести с Родины приходят неутешительные: Рэйчел говорит, что в России неизбежна гражданская война; Дик где-то вычитал, будто самые красивые проститутки – русские; все здесь напуганы какой-то русской мафией, которую и в глаза-то никто не видел.

Но самое неприятное для меня – это зависимость от Рэйчел. Я искал свободы, я верил в свободную Европу. И вот попал в кабалу, запутался в каких-то дрязгах. И опять же предчувствую: ради достижения конечной цели мне придётся преодолеть ещё немало затруднений, и несвобода моя только усугубится со временем.

А есть ли свобода на свете? И кто же может быть свободным? Или прав был Вилен: свободы следует в преступлении искать?

В пятницу Рэйчел была у своих родителей. Не знаю, что именно она рассказала им, но мама посоветовала отложить свадьбу.

– Не стоит жениться впопыхах и назло всем, – сказала она Рэйчел.

В субботу, после сомнений и тягостных раздумий, Рэйчел решилась: свадьбу откладываем на неопределённый срок, до тех пор, пока нелепое происшествие не будет забыто.

Я воспринял новость равнодушно. Мне надоело думать об этом.

22.03.95. среда

Сегодня день нашей несостоявшейся свадьбы. Наверное, по этому случаю Рэйчел особенно ласкова со мной. Приняв решение отложить свадьбу, она тут же успокоилась и уже строит планы. А я, как это не раз случалось со мной, охвачен безразличием. Я где-то читал, что такое бывает с приговорёнными к смертной казни накануне исполнения приговора. Это смирение перед неотвратимостью, усталость от борьбы и, быть может, ожидание предстояния перед Неизвестным.

Ещё третьего дня Рэйчел и говорить-то со мной не хотела, а сегодня почти заискивает. Чувствую себя обманутой девицей, которой соблазнитель, не глядя в глаза, суёт деньги.

– Хочешь, поедем отдыхать вместе? – спросила меня Рэйчел за ужином. – Подождём, пока всё здесь уляжется. А?

– А деньги? – буркнул я.

Рэйчел рассмеялась.

– Ты не понял! Мы поедем в наш дом на Гомере! Деньги нужны только на билеты и на питание.

Я пожал плечами.

Конечно, я не против отдыха, тем более на Канарских островах. Но, признаться, я так устал от сюрпризов, что совершенно не хочу куда-то идти или ехать. Последнее время я сижу целыми днями дома, так что даже кеды мои марки «Victory» покрылись слоем пыли!

«Victory»… Что за название такое? Кого я в них победить должен? Только ноги потеют, как у прапора!

Но нет! Мои кеды – это частица современного мира! Этим плохоньким башмачкам так хотелось быть купленным, что они лебезили передо мной, льстили мне, расточали обещания, будили тщеславие – играли на дурных свойствах моей натуры. Они добились своего. Они попирают улицы Москвы и Лондона. Их следы, возможно, отпечатались рядом со следами башмаков сильных мира сего. Но когда-нибудь я выброшу их в мусорный бак и злорадно посмеюсь над полинявшей вышивкой «Victory».

Целыми днями сижу без дела. Писать не хочу. Да и зачем живопись, когда есть фотокамера?

Тут я, правда, немного зарисовался, поскольку ответ мне давно известен. Всё дело в том, как писать. А писать-то можно и клопов с тараканами.

Но нет заказов, и опускаются руки.

А профессионализм, как взывает ко мне Толстой, есть первое условие распространения поддельного искусства. Только, как видно, ждать мне стабильного дохода от живописи, не имеет никакого смысла. Вот и выходит, что ни к искусству я отношения не имею, поскольку суетен, малодушен и тщеславен, ни денег заработать не могу, поскольку не согласен фекалии по холсту размазывать. Другими словами, на маленькую-то подлость я готов пойти, а вот на большую – духу не хватает. Чтобы сорвать в жизни куш, нужно быть готовым совершить и, главное, после принять большую подлость. Не нужно убивать, не нужно грабить. Достаточно просто предать самого себя. А тому, кто на такое предательство не готов, не стоит даже и мечтать о благах и сладкой жизни.

А о свободе?

Чтобы хоть как-то занять себя читаю буддийские книжки Рэйчел. «Нет ничего дороже самого себя», – прочитал я в одной книге и усмехнулся. И тут же: «Не люби ничего, ибо любить в этом мире нечего. Познай ничтожество всего сущего. Не желай ничего, не совершай ни худых, ни добрых дел. Ибо и худые, и добрые дела приводят к новому перевоплощению. Конечная цель – избавление от перевоплощений, прекращение личного бытия и полное освобождение».

Заманчиво.

Только, по-моему, проще сразу повеситься.

Буддизм – религия мёртвых.

25.03.95. суббота

Решено. В начале апреля я еду на Гомеру. Буду жить в доме семьи Рэйчел. Сама Рэйчел присоединится ко мне через две недели. Мы пробудем там до конца апреля и в первых числах мая вернёмся в Лондон. Приблизительно десятого мая состоится, наконец-то, наша свадьба.

Надо будет написать Максу письмо и сообщить свой новый адрес. Странно, но к телефону у него так никто и не подходит.

04.04.95. вторник

Ура! Я на Гомере! Наш самолёт приземлился на острове Тенерифе. Из аэропорта я автобусом добрался до местечка Лос Кристианос, и дальше чудесный белый паром на подводных крыльях в какие-нибудь сорок минут доставил меня на Гомеру в городок Сан-Себастьян.

После серого Лондона я буквально ослеплён этой бесконечной синевой!

На пароме я, наверное, впервые ощутил себя по-настоящему свободным. Свободен! Свободен от мелочных дрязг, от денежного гнёта и от желания всем нравиться! Свободен от зависти, ревности, ненависти! Свободен!

А какие милые, симпатичные здесь люди! Я прямо-таки влюбился в испанцев с первого взгляда. И особенно в испанок. По парому ходила одна – стюардесса. Предлагала карамельки. Раскрасоточка…

Кстати, уже на пароме я обзавёлся знакомствами. Клаус Баслер – баварский немец, проживающий постоянно на Гомере и возвращавшийся из Германии, где гостил у своего отца. Выяснилось, что его дом в деревушке Вайермосо, конечном пункте и моего путешествия! Мой попутчик оказался моим соседом.

Судя по всему, Клаус – добрейшей души человек. Хотя и неказистый внешне. Наверное, он не чистокровный немец, в нём нет ничего арийского. Это не белокурая бестия, он похож, скорее, на первобытного человека. Он невысок ростом и сутуловат, у него длинные руки, массивная челюсть и низкий лоб. Но зато он какой-то настоящий!

У Клауса большая семья и хозяйство. Он пригласил меня в пятницу в гости, и мы расстались с ним совершенными друзьями.

Пока мы добирались до Вайермосо, я немного обиделся на Гомеру: здесь совсем не так солнечно, как на Тенерифе. Но Клаус объяснил, что за солнцем придётся ездить на юг острова, а Вайермосо почти всегда окутана лёгкой дымкой. Понятно теперь, почему мои англичане выбрали именно Вайермосо!

Я без труда нашёл своё новое пристанище. Это двухэтажный белый домик с плоской черепичной крышей. В Вайермосо все домики такие. Рэйчел говорила, что когда-то, лет сто назад, в этом доме жила одинокая швея. На втором этаже до сих пор стоит её швейная машинка. Теперь здесь поселился одинокий художник. И может, когда-нибудь к швейной машинке присоединится мольберт.

Итак, в моём распоряжении семь комнат, просторная терраса и ветхая пристройка. На кухне, к превеликой своей радости, я обнаружил целый пакет картошки, несколько банок джема, чай и бутылку красного сухого вина. Я нажарил картошки и устроил себе на террасе королевский ужин с вином и десертом.

Приятно с бокалом вина любоваться закатом! Облака рассеялись, показалась похожая на лодку луна. Приглушённую вечернюю голубизну заходящее солнце выбелило на горизонте так, как и белильщик на земле не выбелит. В ручье, что течёт за домом, кричат лягушки. Окружившие меня чужие и незнакомые запахи тормошат и дразнят. И всё это так ново, так необычно, так волшебно! Я поневоле заражаюсь неизъяснимым волнением, я возбуждаюсь и начинаю ждать. И в этом томительном состоянии я нахожусь до тех пор, пока тихая, мягкая ночь не сменяет нежный, девственно-трепетный вечер.

05.04.95. среда

Утро заглянуло ко мне в комнату голубым глазом и ослепительно улыбнулось. Прекрасный денёк! И я прекрасно отдохнул после дальней дороги. Я полон сил и желания работать. Ночью я понял одну очень важную вещь: каждому человеку в жизни нужно избрать свой собственный путь и с него не сворачивать, делать своё дело до конца и несмотря ни на что. Главное, не ошибиться с выбором. А рассуждения по поводу силы и величины таланта – это всё пустое, это тщеславие. Все собаки, как известно, лают на разные голоса.

Позавтракав остатками картошки, решил зарисовать вид с террасы – «Утро в Вайермосо». Во время работы я вдруг заметил на ступенях террасы двух мальчишек лет по одиннадцати. Они наблюдали за мной, и когда я их обнаружил, слегка смутились. Мы говорили недолго, потому что с трудом понимали друг друга. Они хотели знать, из какой я страны. Услышав, что я из России, очень удивились и поинтересовались, один ли я здесь. Наверное, посочувствовав мне, обещали приходить говорить со мной.

Этюдом я остался весьма доволен. Пожалуй, на сегодня этот этюд – лучшая из моих работ. Воодушевлённый успехом, я отправился на этюды к морю и по дороге сделал два картона. Один хуже другого. В одном недоработал, в другом – переработал. Тот же час, под бичами неудачи, от меня бежали и вдохновение, и работоспособность. И когда я доплёлся до моря, меня хватило только на то, чтобы искупаться.

Хорошо ещё, что я не заплывал далеко и, заметив, что возле моего этюдника трётся какой-то малый, тут же поспешил к берегу. Все мои вещи оказались целы, но, недовольный появлением длинноволосого незнакомца, я повернулся к нему спиной и нарочно стал перебирать своё добро. Я хотел уязвить его, показав, что не очень-то ему доверяю и хочу проверить, всё ли на месте. А этот наглец всё время крутился рядом и улыбался. Потом он сказал:

– Hello!

– Хэло, хэло… – буркнул я, всё ещё чем-то недовольный.

– Я живу вон там, – незнакомец указал куда-то наверх.

– Где? – я проследил за его рукой, но кроме голых скал ничего не заметил.

– Вон там, – он снова махнул куда-то.

Наконец в скале я разглядел расщелину, а рядом, на выступе, несколько консервных банок.

– Урс, – сказал незнакомец и протянул мне руку.

– Прости?

– Меня зовут Урс, – повторил он и улыбнулся ещё шире.

Мы познакомились. Оказалось, что Урс приехал из Швейцарии к своему другу Джейкобу. Джейкоб живёт где-то то ли на Гомере, то ли на Тенерифе, но где именно, Урс не знает. По-испански Урс тоже не говорит.

– Как же ты будешь его искать?

– Не знаю, – пожал Урс плечами и засмеялся. – Хочу сплавать на Тенерифе.

– Тогда тебе надо в Сан-Себастьян, – сказал я, – там паром.

– Нет, я сам, – и он замахал руками, изображая, что плывёт брасом.

– Как сам? – не понял я.

Он засмеялся и ещё энергичнее замахал руками.

– Да здесь километров шестьдесят!

– Семьдесят, – поправил Урс.

Я смотрел на него и не мог ничего понять.

– Ты художник? – Урс кивнул на этюдник.

– Да.

– Я тоже художник, – сказал Урс. – Только у меня нет такого ящика. Он мне не нужен.

– Ты здесь ничего не пишешь?

– У меня есть большой чемодан, – сказал Урс и показал руками размеры своего чемодана. – В этом чемодане я вожу с собой самые большие тюбики красок, свои старые майки и подрамник. Понимаешь?

– Нет, – честно признался я.

– Смотри, – сказал Урс и стал мне показывать. – Беру старую майку… натягиваю её на подрамник… потом беру тюбик и делаю так… – и воображаемым тюбиком он стал мазать по воображаемой майке.

Я смотрел на него как зачарованный.

– И что получается? – поинтересовался я.

– Картина, – совершенно серьёзно сказал Урс. И добавил:

– Я три месяца не мылся.

– Почему? – не понял я.

– Некогда было, – посетовал Урс. – Сначала из Швейцарии в Испанию – там теплее. Потом в Португалию, там вино покупали за доллар. Потом в Марокко – там тепло, там мандарины. Все там остались, а я сюда, к Джейкобу. Одному спокойно. Здесь вымылся, – он кивнул на море, – постирался.

– Кто ты, Урс? – взмолился я.

Он удивлённо посмотрел на меня и сказал:

– Хиппи…

Мы договорились встретиться с ним здесь же завтра утром. Я пообещал принести Урсу бутылку вина и два загрунтованных картона.

По дороге домой я зашёл в магазин на площади и купил кое-какие продукты: хлеб, молоко, масло, рис. Но дома выяснилось, что молоко – это вовсе не молоко, а молочный напиток красного цвета с запахом клубничной жевательной резинки. Но идти в другой раз за молоком мне не хотелось, и я сварил кашу на клубничном напитке.

На обед у меня была красная рисовая каша с запахом жвачки. Может быть, все гомерианцы едят такую кашу? Может быть, это национальное гомерианское блюдо? В любом случае для меня это так же необычно и ново, как запахи местных цветов, крики осла и волнующий, обдирающий душу южный закат. Красная каша – ещё одно гомерианское впечатление.

Завтра я собираюсь в гости к Клаусу. Идти без подарка мне неудобно. Я решил написать для Клауса натюрморт. На террасе я соорудил композицию: накинул на стол белую скатерть, поставил медный чайник, глиняное блюдо, бросил ветку лилового вьюна, разросшегося в саду, а с краю примостил маленькую алюминиевую сахарничку.

Остаток дня я убил на этот проклятый натюрморт. Чтобы не разбирать композицию, ужинать пришлось в комнате, и когда дело дошло до чая, за каждой ложкой сахара я отправлялся на террасу. Потом только мне пришло в голову, что можно было подойти к столу с чашкой и положить весь сахар сразу.

Вечером позвонила Рэйчел. Я очень удивился, когда услышал её голос и вдруг понял, что ни разу ещё не вспомнил о ней. Она спросила, как я добрался и как устроился. Сказала, что отправила мне письмо, «а там сюрприз». Милая, добрая, заботливая Рэйчел! Почему бы мне не любить её?

06.04.95. четверг

С утра отправился к морю, прихватив, как и обещал Урсу, бутылку вина и картон. По пути сделал два этюда: «Вид на море» и «Вид на Вайермосо». Удались оба. Насвистывая, я двинулся дальше.

Но Урса у моря не оказалось. Не оказалось его и в пещере. Здесь повсюду разбросаны его вещи и пустые консервные банки. Но большого чемодана я так и не увидел.

Я решил подождать Урса и искупаться. Но не успел я войти в воду, как море выплюнуло на берег какой-то предмет. Я подошёл поближе и – о, ужас! – я узнал сандалию Урса! Вчера он был именно в таких, открытых, с петлёй для большого пальца, кожаных сандалиях. Значит, он, не дождавшись меня, поплыл на Тенерифе. Отчаянный тип! И тут же у меня мелькнула мерзкая, корыстная мыслишка: что если, море отдаст и кожаный браслет Урса? Вчера я заметил на нём симпатичный кожаный браслет. Может, стоит подождать и браслет? А, может, вынесет и тело?

Но, ужаснувшись собственным мыслям, я поспешил домой. Нужно было подготовиться к визиту.

Баслеры встретили меня радушно. Жену Клауса зовут Николь. Эту симпатичную, пышную блондиночку я назвал про себя Гретхен: мне кажется, такими именно и должны быть немки. Старшему сыну Клауса Эриху тринадцать лет, дочке Зилке – одиннадцать, а младшему Мартину недавно исполнилось шесть.

Мой натюрморт всем понравился. Они по очереди, включая детей, с интересом разглядывали его. А Николь, смеясь, дважды переспросила, подарок ли это.

Пока готовился обед, Клаус предложил осмотреть его владения. Клаус держит свиней и кур. На его земле растут картофель и помидоры, лук и паприка, морковь и спаржа, апельсины и бананы. У Клауса есть всё, что нужно для жизни. И ничего лишнего.

Между делом Клаус рассказал мне свою историю. Он родился на юге Германии в городе Аугсбурге. Когда ему было десять лет, отец взял его в поездку по Италии. И вот тут-то Клаус впервые понял, что не любит ни Германии, ни немцев. Открытия он слагал в сердце своём и когда в шестнадцать лет увидел Испанию и Францию, окончательно убедился, что сумрачная Германия ему ненавистна. Отец Клауса владел сетью каких-то магазинов и хотел приобщить к торговле сына. Но неказистый и застенчивый Клаус, снедаемый мечтой о синих морских просторах и белом дурманящем олеандре, однажды удивил отца, примкнув к движению хиппи.

Воображаю себе Клауса с длинными волосами – настоящий неандерталец!

Отец Клауса, человек прагматический, планирующий каждый свой день, был раздавлен выходкой сына.

Но время шло, Клаус повстречал Николь, и нужно было подумать о будущем. Клаус оказался перед выбором: торговля или фермерство – семья Николь имела большое хозяйство. Подумав немного, познакомившись с крестьянским трудом, Клаус ненавистной торговле предпочёл фермерство. И снова отец Клауса затаил обиду.

А вскоре Клаус с Николь отделились от родителей, обзавелись собственным хозяйством и принялись плодиться и размножаться и добывать хлеб свой в поте лица. После третьих родов Николь стала прихварывать. Доктора настаивали на южном климате, и вот однажды Баслеры собрались в путешествие. Была зима, и в туристических агентствах им предложили Юго-Восточную Азию и Канарские острова. Азия оказалась не по карману, и Клаусу с Николь ничего не оставалось, как ехать на Гомеру. А вернувшись домой, Клаус объявил, что не прочь был бы перебраться туда насовсем. И Николь поддержала его.

Отец Клауса разразился в адрес сына проклятиями. Но Клаус и тут поступил по-своему: продал имение, купил землю и дом в Вайермосо и навсегда покинул Германию. Прошло несколько лет, прежде чем отец согласился на свидание с сыном.

Сколько же силы в этом неказистом Клаусе! Сколько упорства и жизненной стойкости! Что кинул он в центре Европы и что хотел найти здесь, на краю света? Как он живёт, чему радуется, свободен ли он? Глядя на него, я испытал сильнейшее желание вернуться в Россию. Построить свой дом где-нибудь под Москвой, поселиться в нём с родителями, украсить стены своими картинами. Писать, работать в саду, ходить в гости, растить детей…

За обедом Клаус признался, что рассказал обо мне своему приятелю Пако – хозяину бара на площади, – и отцу Доминго – местному священнику. И тот, и другой загорелись желанием заказать у меня работы. Пако хочет что-нибудь типично гомерианское, а отец Доминго – две картины для крестильной комнаты. Обещают заплатить за работу. Клаус сказал, что отец Доминго намеревается лично подобрать модели.