Текст книги "Чудовище в саду прекрасных цветов"

4. И в царство мертвых спущусь за тобой

有明の

つれなく見えし

別れより

暁ばかり

憂きものはなし

Расстались на заре,

И лунный лик холодным

Показался. С этих пор

Нет для меня печальнее —

Рассвета…

Мибу-но Тадаминэ (Перевод И. Борониной.)

ПЛЕЙЛИСТ:

Toshiro Masuda – Шум дождя (Наруто)

Agust D – Amygdala

Sting – A thousand years

Проснувшееся солнце появилось на горизонте и окрасило небо в ярко-алый цвет, такой же, как и у проклятого сбросившего лепестки цветка. Я не могла оторвать глаз от бездыханного тела Мандзю. Его рука, такая мягкая, согревавшая мою лисью душу своим теплом, стала твердой и холодной. В ней больше не было жизни – как и в глазах Мандзю. Он устремил свой неподвижный взгляд в небо, в котором бешеный ветер сгонял тучи. С каждым мгновением темные, рваные, наполненные грозной печалью кумо[28]28
  Кумо – туча.


[Закрыть] сгущались над Долиной Небес. Будто сам Сусаноо[29]29
  Сусаноо – синтоистский бог бури и стихий, брат Аматерасу.


[Закрыть] прознал о случившемся и лично пришел наказать меня за то, что не уберегла последнего тенина, оберегавшего любимый цветок Аматерасу. Я смотрела на застывшее лицо Мандзю и не могла поверить в то, что он мертв и я больше никогда не увижу его.

Я словно оглохла. Звуки ветра, пение цикад, ссоры неугомонных птиц – все исчезло. Мир замер и перестал существовать. Внезапная тишина оглушила меня. Я попыталась закричать, но из горла вырывался только хрип. Я обняла голову Мандзю и положила себе на колени. Накрыла ладонями холодные щеки. Милый, он просто крепко спит и замерз во сне. Сейчас он проснется и откроет свои красивые глаза. Пытаясь его разбудить, я отчаянно трясла голову тенина, но он так и не проснулся. Тогда я вперила взгляд в горизонт, где взирало на меня разъяренное, раскаленное докрасна солнце. Не осознавая происходящего, я раскачивалась из стороны в сторону, качая голову Мандзю, убаюкивая, словно младенца. «Ты поспи еще, милый, поспи. Отдохнешь еще чуть-чуть и пробудишься ото сна». Мой взгляд застыл, зацепившись за край безмолвного неба. Солнце то приближалось, то отдалялось. Оно не жгло глаз, мне не больно было смотреть на алый диск. Потому что я смотрела сквозь него. Передо мной разверзлась пустота. Я попала в безвременье, в котором царила тишина, где не было никого, кроме меня и Мандзю. Не знаю, сколько я просидела, качая на руках голову тенина. Пальцы нащупали нечто мягкое и неосознанно перебирали это что-то, нить за нитью, пока я не поняла, что это волосы Мандзю. Как бы я ни прикасалась к нему, он не просыпался. Дух покинул этот прекрасный сосуд. Постепенно до меня дошло, что это конец. Мандзю больше никогда не откроет глаза и не улыбнется мне.

– Ууууууууу! – вырвался из груди хриплый вой. Он поднялся к самому небу и слился с внезапно вернувшимся воем ветра. Звуки мира ворвались в голову, разбивая на сотни черепков последнюю надежду на то, что моя первая любовь через мгновение проснется.

– Ка-аай, ка-аай, – выла я над телом тенина, – это не по-настоящему. Это всего лишь продолжение моего кошмарного сна. Сейчас я проснусь, и будет все как прежде: Мандзю будет сидеть у огня и слабой улыбкой поприветствует меня, пригласит к завтраку. Да! Я сплю! Надо проснуться.

Зубами я впивалась в руки, вгрызалась в собственную плоть, но кошмарный сон не прекращался. Лишь ледяной, по-волчьи воющий ветер перебирал спутанные волосы Мандзю. Это был не сон. Голова моего любимого тенина камнем лежала на моих коленях. Я действительно больше никогда не увижу его. Нужно запомнить его лицо, острым танто вырезать в памяти милые сердцу черты. Не отрывая глаз, я подолгу всматривалась в прямой нос, черные густые ресницы, пухлые губы, которые я с жадностью целовала в своих снах. Я больше никогда не почувствую на своем плече его мягкую руку. Не увижу, как играет на его губах всегда дружелюбная улыбка. Глупый тенин заморил себя голодом. Не ел ничего, готовил еду для меня, а сам не ел. Мне нужно было больше заботиться о нем. Но Мандзю после смерти Сягэ не желал со мной разговаривать. Закрылся от меня и проживал свое горе внутри. Глупец! До чего себя довел.

Стараясь не упустить ни одной родинки, ни одной линии на лице, я впивалась взглядом в Мандзю. Еще вчера губы тенина были красными, словно он вымазал их соком сливы, теперь стали бледными. Каждую ночь перед сном я мечтала узнать вкус поцелуя, который однажды сорвется с губ Мандзю. А теперь его уста застыли в предсмертной улыбке, и мне не суждено узнать их вкус. Не желая мириться с судьбой, я приникла к губам тенина и целовала с жадностью тысячелетиями голодного зверя. Но он не отвечал мне. Я обжигала рот льдом холодных губ Мандзю, из которых прошедшей ночью вытекла последняя капля жизни.

– Аааа! – вырвался из груди мой безутешный крик. Запрокинув голову, я обратила взор к небесам. – О, Аматерасу! За что ты так жестоко наказала Мандзю? Ты могла просто отослать от хиганбаны Сягэ, и тогда оба тенина остались бы живы, а я была бы счастлива рядом с ним.

Разрывающий мою душу и долину ветер внезапно стих. На лоб упала крупная дождевая капля. Затем другая, третья. Через пару мгновений на нас с Мандзю хлынул бурный поток воды. Сусаноо спорил со мной, оправдывал свою сестру Аматерасу. Я моментально промокла до нитки. Выбившиеся пряди липли ко лбу. Убитая горем, я перестала чувствовать холод и влагу, льющуюся бурным потоком с небес. Мне лишь хотелось укрыть от бури тело Мандзю. Пришлось натаскать веток с деревьев, которые росли у самого края долины. За полдня мне удалось соорудить шалаш наподобие крестьянских минка[30]30
  Минка – традиционное японское крестьянское жилище из подручных средств.


[Закрыть] и оттащить в него тело Мандзю. Я развела внутри огонь, сорвала с тенина одежду и развесила на торчащих ветках сушиться. Перед моим взором открылись те участки тела, которые он держал от меня в секрете. Все это было доступно Сягэ, я лишь могла догадываться о наличии мускулов на его исхудавшем теле. Теперь можно было без стеснения рассматривать вожделенное тело. Но зачем оно теперь, если дух покинул свой дом? Где теперь душа Мандзю? Куда уходят духи тенинов? Можно ли вернуть их обратно в тело? Терзаемая вопросами, я вычистила наш донабе и поставила его перед шалашом собирать дождевую воду. Хорошо, что я сделала высокий настил внутри минка, – иначе пол залило бы дождем. Горшок быстро наполнился водой – Сусаноо щедро поливал долину. На мгновение мне показалось, что он оплакивает прекрасного тенина вместе со мной, но, скорее всего, он наказывал меня за двойное предательство. Сначала я предала Сягэ, решив, что тоже имею право на любовь, и отобрала у нее возлюбленного. А затем и самого Мандзю, рассказав об их связи Аматерасу, чтобы она разделила их. Но разве я знала тогда, что эти двое изведут себя до смерти. Со смертью Сягэ я смирилась довольно быстро. Ведь с ее уходом в мир теней для меня освободилась дорога к сердцу Мандзю. Думала, он проживет свою утрату и к следующей осени отойдет и обратит свой ласковый взор на меня. Вместо этого тенин предпочел присоединиться к Сягэ в Ёми. Глупый природный дух, даже не представляешь, как много любви и счастья я могла бы тебе подарить, выбери ты меня. От горя сердце рвалось на куски. Болело так невыносимо, что я готова была собственными руками вынуть саднящую плоть из груди и скормить голодным собакам. Может, тогда, в мире смертных, они перестали бы гоняться за мной. Держась за грудь, в которой выло от боли сердце, я смотрела за тем, как горшок заполняется дождевой водой. Я стояла лицом к выходу из минка, боялась посмотреть назад, туда, где неподвижно лежал Мандзю. Глубоко внутри я лелеяла надежду, что вот-вот случится чудо и он встанет со своего ложа, подойдет ко мне, привычно положит теплую руку на мое плечо и скажет: «Здорово, что ты соорудила для нас шалаш. Ты, наверное, голодна, Мизуки. Давай я приготовлю еду для нас». И тогда я прижмусь крепко-крепко к его жесткой, с просвечивающими костями груди, положу голову на плечо и отвечу: «Больше никогда не пугай меня так. Без тебя мой мир лишился красок и воздуха». Мне действительно было тяжело дышать. Нос, грудь и горло сдавило, меня душили слезы, но я держалась, как могла. Для слез не пришло еще время – мне нужно было вымыть тело своего возлюбленного.

Истончившееся от добровольной голодовки тело мыть было не сложно. Мандзю стал легким как пушинка. Я легко переворачивала его, чтобы омыть водой, прежде чем снова облачить тенина в просохшие одежды. Связанным пучком сухой травы, сохранившей ароматы лета, натирала тело тенина. Живая плоть от подобных действий раскраснелась бы, к коже прилила кровь. Но это тело не отзывалось на мои прикосновения – оставалось таким же бледным, окаменевшим и холодным. Аромат полевых цветов оставлял свой тонкий шлейф на его коже, которая совсем скоро обратится в тлен. Спустя час Мандзю лежал передо мной чистый, в просушенных над огнем кимоно и накидке. Его ложе я украсила последними свежими цветами. Я собирала их, не обращая внимания на хлеставший мое тело дождь. Будто сам Сусанно спустился и прутьями беспощадно лупил меня. Но я не чувствовала боли. Я вообще перестала что-либо ощущать. Мое тело и душа оцепенели в попытке принять случившееся. Закончив приготовления, я встала перед неподвижным телом возлюбленного, и оцепенение ушло, меня охватила дрожь. Тело бил озноб, руки безвольными тряпками повисли вдоль туловища, ноги подгибались. Как подкошенная гама[31]31
  Гама – в переводе с японского рогоз широколистный.


[Закрыть], я упала на грудь Мандзю. До сих пор сдерживаемые рыдания вырвались наружу, и мой лисий вой разнесся по Долине Небес.

– Кааааай, кааааай, каааа… – Мне не хватило воздуха, голос сорвался. Я сделала новый глоток, чтобы тут же завопить вновь: – А-ааай.

Время забыло обо мне. Оно ушло, шагая тяжелой поступью, оставив меня в давящем шепоте дождя, посреди отживающего свой век цветочного поля, наедине с мертвым возлюбленным. Я не чувствовала ни голода, ни жажды, ни холода в промокшей, вымазанной размокшей землей одежде. Завывая, я молила Мандзю проснуться. То ласкала, приглаживая на голове его длинные волосы, то растирала ладонями щеки. Ложилась рядом, прижавшись к холодной груди, в надежде услышать хоть слабое, глухое сердцебиение. Все напрасно. Тогда, не дождавшись робкого стука сердца, отказавшегося биться ради меня, я поднималась и с неистовой силой трясла Мандзю. Но он лишь безвольной тряпицей колыхался в моих руках. Спустя время я прекращала истязать тело тенина и с новой силой продолжала выть. Дни сменялись ночами, а дождь все лил, лишь изредка беря передышку. Тучи не расходились, плотнее собираясь в вороньи стаи. Едва вода успевала просочиться в землю, небо разрывал оглушительно трескучий гром. Следом по темному небу, искрясь, расползались змеи-молнии. И тогда с новой силой лил дождь, и ветер эхом вторил моему безутешному плачу. В те минуты мне казалось, что все живое покинуло нашу поляну и совсем скоро я сольюсь в смертном безмолвии Мандзю. Без еды и сна, оплакивая тенина, я провела три дня и три ночи.

На рассвете четвертого дня дождь прекратился и сквозь тучи появились робкие проблески солнечных лучей.

– Так вот кто терзает всех обитателей долины своим омерзительным воем. – На пороге минка стояла сама Аматерасу. – Три дня и три ночи ты не переставая орешь. Разве для этого я оставила тебя у хиганбаны?

– Цветок отбросил последний лепесток три дня назад, моя богиня. – Я вытерла длинным широким рукавом слезы с распухшего лица и встала, чтобы поклониться Аматерасу.

– И из-за этого ты устроила такой нестерпимый вой? – Ее брови поползли вверх.

– Нет, о Великая Аматерасу, – снова поклон, – моя скорбь не по угасшему цветку, который возродится снова следующей весной. Я горюю по ушедшему тенину, что охранял хиганбану.

В шалаше было так тесно, что мне пришлось отодвинуться, чтобы она могла увидеть Мандзю.

– Так вот в чем дело, – гневно сверкнула глазами Аматерасу, – и этот ушел вслед за Сягэ. По какой причине отправился в страну желтых рек природный дух?

– Видимо, от тоски. Он почти не ел последнее время. Его тело таяло день ото дня, как заснеженная верхушка горы, когда твои лучи касаются ее. А потом, когда упал последний лепесток ликориса, дух Мандзю покинул тело. Я нашла его на рассвете мертвым, моя богиня, – снова склонилась перед Аматерасу так низко, как только могла. Слезы вновь полились из глаз. Я поспешила стереть их рукавом.

– Почему ты сразу не известила меня об этом? Ты должна была прийти ко мне и рассказать о смерти тенина, а не устраивать весь этот шум, из-за которого мы все не могли заснуть ни днем ни ночью. – Богиня выглядела разгневанной. Мне было страшно отвечать ей, но я не чувствовала за собой вины.

– Простите меня, моя госпожа, безутешное горе охватило меня, и я совсем забыла о своих обязанностях. Этот Мандзю всегда был очень добр и ласков со мной. Поэтому утрата была так горька для меня.

– Похоже, всех, кто хорошо относится к тебе, ты предпочитаешь отправить в царство мертвых, чтобы никому не оставить шанса быть добрым с тобой. Видимо, Мизуки слаще язык толстой палки. Если не прекратишь собственными руками уничтожать всех, кто тебя любит, – останешься совсем одна. И так и не встретишь того, в чьих глазах ты обретешь свой дом. Не стоит ждать любви у того, чье сердце занято не тобой.

Ее слова били похлеще отцовской палки. Хлестали острыми ветками, вонзались шипами в мое и без того израненное сердце. Не найдя слов для великой богини, я опустила голову и ждала ее решения. Она вошла в минка, жестом приказав мне отодвинуться в сторону. Приблизилась к телу Мандзю, рассматривая его остро выпиравшие ключицы. Она стояла в раздумьях всего пару мгновений. А мне казалось, что вечность. Мир снова умолк в ожидании слов Аматерасу.

– Я приняла решение, – богиня перевела взгляд с тела тенина на меня. Рассмотрев мои спутавшиеся за три дня волосы, она презрительно сморщилась и отвернулась. Шагнула вон из минка и продолжила: – Это цветок теперь пропитан ядом двух мертвых тенинов. О каком излечении кармы может теперь идти речь, когда он несет в себе смерть?! Отправлю его в Ёми. Там ему самое место. Прикажу высадить цветы алой паучьей лилии вдоль дорог, по которым ступают души на пути к очищению от прошлой жизни.

Аматерасу взмахнула рукавом, и перед ней возникли два женских природных духа.

– Выкопайте луковицу хиганбаны, размножьте ее и отнесите в Ёми. Рассадите цветок вдоль желтых рек, чтобы они приветствовали мертвых, завершивших свою земную жизнь.

Тенины с безмолвным поклоном отправились к тому, что еще три дня назад было красивым цветком и дышало жизнью. Я всматривалась в их лица, в надежде найти сходства с Сягэ, думая, что она уже успела переродиться и снова вернулась в Долину Небес. Напрасно – у них не было ничего общего с той, что считала меня подругой. Выкапывая цветок и разделяя луковицу на несколько частей, природные духи не произнесли ни слова. Они все так же молча сложили получившиеся луковицы алой паучьей лилии в тканый мешочек, поклонились своей богине и отправились в путь, который лежал через мир смертных.

Не знаю, чем были заняты те два природных духа, но благодаря их беспечности не все луковицы ликориса попали в Ёми. Когда тенины под невидимым покровом пролетали над миром смертных, пара луковиц упала на землю. Цветок прижился, пророс, и следующей осенью распустились прекрасные алые головки. Так их обнаружили смертные и назвали Небесным цветком, потому что видели, как луковицы упали с неба. Луковицы научились разделяться и давали деток, и цветок отныне встречался в мире людей повсеместно. Его выращивали, а особо бедные даже пытались есть. Из-за того что Сягэ умерла под землей, где рос цветок, а я после смерти Мандзю пролила море слез над ним, хиганбана пропиталась ядом. И те несчастные, которые ели его луковицы, травились и умирали. За это смертные невзлюбили ликорис и стали называть его «цветком мертвых». Прошло немало столетий, прежде чем люди приноровились вымачивать луковицы перед едой, лишая их ядовитых свойств. Лекари же, напротив, научились использовать цветок как лекарство.

Смертные – существа вездесущие. Мне до сих пор непонятно, откуда они все узнают и кто им рассказывает. Но они как-то умудрились узнать о несчастной истории любви Мандзю и Сягэ. Видимо, кто-то из богов шепнул монахам на ухо в тихих стенах храма, и история ушла в народ. Узнав эту историю, люди стали называть хиганбану Мандзюсягэ в честь тенинов. И у смертных появилось поверье: если, идя по дороге, вдоль которой растут ликорисы, встретить своего возлюбленного, то уже больше с ним никогда не встретишься. Пара расстанется навсегда. Видимо, в этом и заключается проклятье ликориса – разлучать влюбленных. Как он разлучил меня с Мандзю, а Мандзю разлучил с Сягэ. Сколько еще бед принесет мне этот проклятый цветок?

Смертные его тоже за это невзлюбили. Никому он не приносил счастья, хоть и предназначен был очищать плохую карму. Он сам был плохой кармой для влюбленных. За это люди стали высаживать хиганбану на кладбищах и вдоль кладбищенских дорог. Какая ирония: ликорис сопровождал усопших в мире смертных и встречал их в Ёми, когда их души спускались туда.

– Нам следует по всем правилам сопроводить Мандзю в Ёми, – слова Аматерасу оглушили меня.

– Что? – я подняла голову и непонимающе посмотрела на богиню.

– Не будет же он гнить здесь, в этом шалашике. Нужно провести обряд. – Великая богиня снова махнула рукавом, и перед нами возникли еще два тенина, но уже мужских. Не глядя на меня, она обратилась к ним: – Приготовьте погребальную лодку фунэ[32]32
  Фунэ – погребальная лодка в форме ладьи, в которой хоронили усопших.


[Закрыть] с двумя мачтами и парусами. Проводим вашего собрата как положено.

Природные духи поклонились Аматерасу и принялись таскать стволы деревьев, из которых собирались сделать фунэ.

– М-моя богиня, – заикаясь, начала я, но она лишь поморщилась и отмахнулась от меня рукой, как от надоедливой мухи.

Это больно укололо меня. Аматерасу была одной из немногих, кто хорошо относился ко мне. Приютила меня в своей Долине Небес, а теперь испытывала ко мне брезгливость. Я искренне не понимала, чем заслужила такое к себе отношение.

– Ты достаточно сделала, Мизуки. Смирись с тем, что Мандзю больше нет. Ты не слишком берегла его при жизни. Так отнесись к нему бережно после смерти, дай ему спокойно уйти. В этом теле больше нет Мандзю. Его дух ушел. Так потрудись, чтобы он отправился в Ёми со всеми почестями, а не блуждал во тьме небытия непогребенный. Мандзю предстоит долгий путь. Собери для него еды. А я пойду, пока два мира не лишились солнечного света. Нам достаточно было трех дней дождя и твоего воя.

Прежде чем уйти, Аматерасу обратилась к тенинам:

– Призовете меня, когда все будет готово. Хочу лично проводить этого несчастного в вечность.

Природные духи безмолвно поклонились и продолжили мастерить лодку. Я же вернулась в минка, склонила голову над Мандзю и прижалась губами к его лбу.

– Я не хочу отпускать тебя, любимый. Пожалуйста, не оставляй меня здесь одну. Вернись, заботься обо мне, как прежде. И я окружу тебя своей любовью. Я буду служить тебе так хорошо, что ты даже не вспомнишь Сягэ. Молю, не оставляй меня. Вернись, прошу, пойду за тобой куда захочешь… – Я смотрела на его сомкнутые веки в надежде, что все это все-таки сон и вот сейчас Мандзю смилостивится надо мной и откроет глаза. Но все тщетно. В его бездыханном теле не было ни капли жизни. И тогда, совсем отчаявшись, я прошептала ему на ухо: – И даже в Ёми спущусь за тобой, лишь бы быть рядом.

Вспомнив наказ Аматерасу, я вышла из палатки и отправилась разжигать огонь под плоским камнем, на котором Мандзю готовил еду для меня. Пришел мой черед готовить для него.

Рыбу наловила в том самом озере, у которого провела ночь, изнывая от ревности, когда Мандзю и Сягэ наслаждались друг другом. Ее я приготовила на пару, начинив рыбье нутро кислыми ягодами и душистыми травами. Нарезала каштаны и приготовила их с рисом. Вспомнила, как Мандзю угощал меня каштановым печеньем, и напекла немного прямо на камне, полив его предварительно маслом. Вина у меня не было. После смерти Сягэ его никто не готовил и не пил. Я решила раздобыть его у смертных. Прежде чем спуститься с Долины Небес по плавучему небесному мосту Ама-ноукихаси[33]33
  Ама-ноукихаси – небесный мост, по которому боги спускались в мир смертных.


[Закрыть], украдкой понаблюдала за двумя тенинами, которые строили фунэ для последнего путешествия Мандзю. Они были прекрасны. Тонкие черты их лиц притягивали. Хотелось смотреть, не отрывая глаз. Но до Мандзю эти двое все-таки недотягивали. Не было в них ни капли тепла, ни дружеского участия. В тех редких взглядах, которые они бросали в мою сторону, когда я возилась у костра, не было ни капли сострадания ко мне и моему горю. Они не желали меня утешить добрым словом или как-то проявить дружелюбие. Холодная бездушная отстраненность была не только в лицах тенинов, но и во всем, что они делали. Будто кто-то заморозил их в ледяных снегах на вершине горы. Я никогда не смогла бы полюбить их, как Мандзю. Мне пришла в голову мысль, что это Аматерасу приказала не общаться со мной. Но я гнала ее прочь. Не могла я так прогневить богиню. Я не делала ничего плохого и честно выполняла свой долг перед ней.

Ама-ноукихаси быстро переправил меня к смертным. Я оказалась в городе Нанива[34]34
  Нанива – одна из первых столиц японского государства. Сейчас этот город называется Осака.


[Закрыть] у ворот императорского дворца. Обернувшись невидимкой, я проникла на кухню. Мне повезло. У огромного очага стоял грузный повар, который готовил обед для императорской семьи. Деревянной глубокой ложкой с длинной ручкой он помешивал что-то в донабэ. Огромный горшок источал ароматный пар и щекотал мои ноздри. Я вдруг вспомнила, что не ела вот уже несколько дней. Напитавшись исходящими от горшка ароматами, мой живот заурчал так громко, что повар вздрогнул. Он обернулся по сторонам и, никого не увидев, пробормотал:

– Кто впустил на кухню собаку? Опять она?! Еще и рычит. Где ты прячешься? – Повар наклонился и поискал по углам, но никого не нашел. Чтобы не попасться ему под руку, я отошла к окну. Мой живот снова зарычал, требуя хоть немного еды. Зрачки толстопузого расширились, и он отчаянно завертел головой. На глаза ему попалась бамбуковая палка, стоявшая у стены. Недолго думая, бедолага схватил ее и потряс в воздухе. – А вот я тебя сейчас проучу. Я тебе покажу, как таскать у меня еду, предназначенную для самого императора!

Повар вылетел из кухни в поисках донимавшей его собаки, оказав мне услугу. Не теряя ни мгновения, я схватила со стола один токкури с сётю, второй с ягодным вином. Моя рука не дрогнула, и я забрала миску с мисо[35]35
  Мисо – традиционная японская еда в виде густой пасты. Производится путем брожения соевых бобов, риса и пшеницы с помощью специального плесневого гриба.


[Закрыть] и шесть сладких рисовых пирожных. Я решила разделить их поровну: три положу в лодку Мандзю, а три съем сама. Все это я спрятала в длинных рукавах своего кимоно и собралась было уходить, но меня задержал стук маленьких гэта. Тихо смеясь, на кухню забежал маленький мальчик лет пяти, приманивая с собой небольшую собачку. Он прикладывал пальчик к губам, моля своего друга не лаять. Собака высунула язык, лизнула малыша в ладошку и послушно молчала. Коротколапая, с бело-коричневой шерстью и круглой мордой, похожая на тануки[36]36
  Тануки – енотовидная собака.


[Закрыть] приятельница по шалостям села у ног маленького хозяина в ожидании лакомства. Мальчонка озирался по сторонам и, не обнаружив повара, схватил со стола два рисовых пирожных. Одним он поделился с собачонкой, второе отправил себе в рот. Я посмотрела на осиротевшую подставку, на которой заметно поубавилось лакомства. Сладким мальчик не ограничился: стащил небольшую жареную рыбешку и кинул ее своему товарищу на пол. Собака не растерялась и мгновенно проглотила подаренное угощение.

Насытившись, животное принюхалось и зарычало. Дрянная псина учуяла меня и со звонким лаем кинулась в мою сторону. Испуганный мальчик, которого вот-вот застанут на месте преступления, подбежал к взбесившейся собаке и начал оттаскивать ее от меня. Оставаясь невидимой, я попятилась к двери, чтобы сумасшедшая псина не выдала моего присутствия.

– Да на кого ты лаешь? – шикал на беснующуюся собаку малыш.

Он тщетно всматривался туда, куда лаяло животное, но не видел ничего. На мгновение наши глаза встретились, и мне показалось, что я откуда-то знаю этого ребенка. Помотав головой, я стряхнула с себя его взгляд и бросилась вон из кухни, едва не столкнувшись в дверях с разочарованным поваром. Ох и влетит этим двоим. Мысленно я даже порадовалась, что у ограбленного бедолаги в руках была бамбуковая палка. Наглая псина будет знать, как лаять на кицунэ.

Возвращаясь обратно в долину по небесному мосту, я с жадностью съела все три причитавшихся мне пирожных. Отвыкший от еды желудок быстро насытился и благодарно заурчал. Это слегка подняло мне настроение, и я на мгновение забыла, зачем и куда иду. Но чем ближе я подходила к злополучной поляне, тем ярче становились воспоминания о случившемся. Там я успела испытать многое, чего не переживала за свою короткую жизнь: радость первой любви, разочарование, ревность, жесткий укол из-за того, что выбрали не меня, и, наконец, нестерпимую, ни на секунду не угасающую боль утраты.

Первым делом я отправилась в шалаш, в котором оставила тело Мандзю. Мне нужно было убедиться, что за время моего отсутствия с ним ничего не случилось. Он не изменился и не предался тлену. Я все еще лелеяла робкую, почти угасшую надежду, что мой тенин просто крепко заснул и к моему возращению каким-то чудом проснулся. Осенний ветер колыхал траву, выдувая из нее остатки дождевой влаги и еще больше спутывал мои волосы. Но я не обращала на это внимания: с замиранием сердца медленно приближалась к построенной мною минка. Внутри было темно и веяло холодом. Огонь, который я разожгла внутри, чтобы просушить одежду Мандзю, давно погас, и внутрь пробрался ледяной воздух. Он был таким же студеным, как и тело покойника. Затаив дыхание, я ступила на порог. Сердце бешено заколотилось, но моим чаяниям не суждено было сбыться. Мандзю неподвижно лежал и остался таким же, каким я его оставила здесь. Я села рядом и беззвучно заплакала. Слезы ручейками стекали из глаз, оставляя влажные дорожки после себя. Так умирала последняя надежда.

За этим занятием и застали меня два природных духа, которые уже закончили мастерить фунэ и приготовили к отправке последнее пристанище для своего собрата. Они вывели меня из палатки, чтобы я могла уложить в погребальную лодку еду для Мандзю. Передо мной предстало длинное, узкое фунэ, на носу которой возвышались две мачты с парусами. На бортике сидела вырезанная из дерева птица – будущий кормчий покойника, который проводит его до самого Ёми. В верхней части лодки с обеих сторон красовались два диска. Справа – золотой, напоминавший солнце, слева – серебряный, в виде луны. У носа фунэ в глубине сидела деревянная жаба. Дно природные духи выстелили одеялами и подушками. Возле жабы стоял сплетенный из бамбуковых листьев короб. В него я и сложила всю приготовленную для Мандзю еду и собранные на поляне цветы, которые не успели отжить свой короткий век.

Тенины перенесли Мандзю из палатки в лодку. Они действовали аккуратно, бережно укладывая истончившееся тело собрата на погребальное ложе. Голова Мандзю покоилась на подушке, и я в последний раз расчесала его длинные волосы. Сама накрыла его одеялом, чтобы он не замерз в пути. Я надеялась, что деревянный кормчий быстро найдет дорогу к последнему пристанищу Мандзю.

Все было готово. Аматерасу не заставила себя ждать и пришла с толпой тенинов. Они дружно подняли фунэ, водрузили ее себе на плечи и двинулись в сторону моря. Я шла рядом, боясь поднять голову, чтобы не встретиться глазами с Великой богиней. Слезы непрерывно лились из глаз. Память услужливо показывала мне картинки из недавнего прошлого. Вот Мандзю положил мне руку на плечо, и я млела от его теплого прикосновения, пока тот с улыбкой рассказывал мне о чем-то. Вот мы лежим в траве и оба глядим в ночное небо, рассматривая звезды. Он тогда смешил меня своими рассказами о том, как боги рождали небесные светила. Я тогда еще призналась, что очень люблю любоваться луной. Ведь я родилась под ярким светом полной луны и назвали меня в честь нее. Мандзю не высмеял меня за признание в том, что, когда становится совсем горько и одиноко, я разговариваю с луной и делюсь сокровенным. Напротив, тенин отнесся ко мне с пониманием. А потом я увидела нашу первую встречу. Как он пришел на рассвете и сел у проклятого цветка, который собрал нас троих возле себя. Прячась в траве, я успела разглядеть все его родинки на лице и шее и… влюбилась. Алая паучья лилия сначала собрала нас вместе, затем разлучила, лишив двоих жизни, оставив меня наедине со своим горем. Будь ты проклят, ликорис! Ничью карму ты не очистил, а предал смерти тех, кто должен был жить тысячелетиями.

Предаваясь воспоминаниям, я не заметила, как мы спустились к морю. Тенины мягко опустили погребальную лодку на волны. Те приняли ее, нежно покачивая, – так руки матери убаюкивают младенца, пытаясь утешить его. Все смотрели на фунэ, храня безмолвие, наблюдая, как море бережно уносит ее. Я чувствовала, что это конец. Вот сейчас вода унесет моего возлюбленного, и я больше никогда не увижу его. Чувства, что я испытывала в первый день после смерти Мандзю, с новой силой нахлынули на меня. Желая в последний раз взглянуть на его красивое и такое любимое лицо, я бросилась в море. Едва мои пальцы коснулись края погребальной лодки, как цепкие пальцы природных духов схватили меня и вытащили обратно на берег, не дав мне в последний раз взглянуть на Мандзю.

– Довольно, Мизуки, – ледяной тон Аматерасу быстро привел меня в чувство, – с тебя довольно безумств. Ты достаточно сделала для того, чтобы два моих любимых тенина раньше времени завершили свое существование. Они нарушили закон и поплатились за это разлукой. Но и ты осмелилась влюбиться в того, кого запрещено любить. Ты думаешь, я слепа, Мизуки? Я ослепляю своим солнечным светом всех, кто находится рядом, но сама остаюсь зрячей и вижу все, что происходит во всех мирах сразу. Неужели ты думала, что, когда ты придешь ко мне и расскажешь о грехе двух природных духов, которые считали тебя другом, я не разгляжу ревнивую эгоистичную любовь в твоем сердце?

Великая богиня прожигала меня своим взглядом, но я так и не нашла для нее ответа. Она и не нуждалась в нем. Мы молча смотрели, как море забирает себе последнее пристанище Мандзю. Вокруг стояла оглушительная тишина, лишь волны нарушали ее, нашептывая колыбельную тому, кто больше никогда не проснется. Когда фунэ превратилась в маленькое, едва заметное пятнышко на горизонте, Аматерасу снова обратилась ко мне:

– Я больше не нуждаюсь в твоем услужении, Мизуки. С этих пор отпускаю тебя, кицунэ. Ты свободна.

– Прошу прощения, о Великая богиня, – я поспешила низко поклониться ей, – куда же я теперь пойду, если вы лишаете меня своего покровительства?

– Это меньше всего волнует меня. Хочешь – возвращайся в храм Инари, хочешь – к отцу. Или можешь стать, как и он, ногицунэ. Я думаю, ты хорошо уживешься с этой ролью. Досаждать смертным ты умеешь.