Текст книги "В поисках Белой ведьмы"

– Как бы то ни было, тронутый мольбами Бар-Айбитни, а не по ленивой просьбе своего царственного отца принц собирает силы, чтобы сокрушить хессекских оборванцев. Рубиновый целиком проглотил мою историю. Я поклонился и спустился по лестнице. Во дворе у ворот и в прилегающих дворах строились джерды, радуясь возможности приняться, наконец, за дело. Я разглядел Бэйглара, Дашема и остальных, выезжающих в окружении своих капитанов. Я подумал: «Если сейчас Сорем не появится, он потеряет все». Но вот появился и он.

Он выехал во двор в полном боевом облачении, на белом жеребце, покрытом белой попоной, как старый масрийский мираж – человек-лошадь в темно-красном свете факелов. Никому бы и в голову не пришло, что несколько минут назад он бушевал, как рассерженный ребенок.

С самого начала мы договорились, что я поеду с ними. Моя роль была основной, – то, что я решил сделать и отчего у меня пересыхало во рту, когда я понимал, что отступать некуда. Один из джердиеров вывел мою лошадь, белую Стрелу, которого сегодня днем подарил мне Сорем, а казалось, это было годы назад. Я вскочил в седло и увидел, что Сором поставил своего коня передо мной.

– Вазкор, – сказал он. – Вы простите мне мою глупость? Я, не подумав, говорил с человеком, чей совет я ценю и чье суждение принимаю без спора. Поймите, мой дед основал этот город. Мне не нравится, что он рушится вокруг меня, пока я отсиживаюсь в укромном месте.

Мне показалось, он просил у меня последнее прощение. Или я у него?

– Вы не сказали ничего такого, о чем бы я вспоминал со злобой, Сорем Храгон-Дат.

Богатые горожане столпились на стене, чтобы посмотреть, как выезжаем мы, спасители города и их золота. Ворота стояли нараспашку; с площадки над ними неслись звуки медных рожков. Джерд – прекрасное зрелище, а о пяти джердах можно сказать, что это зрелище в пять раз прекраснее. Я ехал с Соремом впереди, и мое сердце билось медленно, как во сне.

Я пристально смотрел на них, на проходящие медные легионы, на игру света на белых мечах и кроваво-красной коже, как маг-священник на старой фреске на стене храма смотрит на мир сквозь магический кристалл. Несмотря на то что во рту у меня пересохло – ведь я шел к Старому Хессеку, – казалось, мой страх не имел отношения ко мне.

На парапете стояла женщина, женщина в мужской одежде, с маленькой золотой змейкой вокруг ее запястья. Малмиранет тоже наблюдала за нами из Цитадели, глядя на это зрелище, как львица глядит со скалы на восход, предвещающий удачный день для охоты. Но и ее я разглядывал, как сквозь кристалл. Через сто лет или даже намного раньше, она будет пылью в гробнице, а я – мертвым богом.

Хессеки-рабы, которых не впустили, всхлипывали, просились внутрь и потихоньку разбегались.

И вот перед нами развернулся город, пылающий пожарами, а я снова был в своем теле, снова был человеком, а впереди меня был враг, которого я хотел уничтожить.

Легион Дашема отправился галопом через Пальмовый квартал на восток, джерды Денейдса и Бэйлгара повернули по дороге на юг, чтобы остановить случайные передвижения хессеков по пригородам. Джерд Ашторта поехал на юг, а потом на запад, чтобы подобраться к Торговому городу оттуда, где кончалась Стена Храгона, потом они должны были повернуть на север, освободить порт и запереть с тыла четыре тысячи хессеков, где возможно отрезать им путь с флангов и, таким образом, толкать их вперед на джерд Сорема у самой Стены Храгона и у Ворот Крылатой лошади.

Отчаявшаяся толпа на Янтарной дороге, не получив милости у закрытых ворот, под напором Бит-Хесси отступала к югу, оставляя на земле позади себя множество убитых, все они погибли случайно или были задавлены в панике своими собратьями-горожанами. Вселенский базар и прилегающие к нему улицы, рынки, лавки и склады были заполнены крысами из Бит-Хесси или горели в тех местах, где они побросали свои факелы и побежали дальше.

Но теперь их движение замедлилось. Причиной тому стали не жадность и не любопытство армии завоевателей, останавливающейся для грабежа и насилия, или чтобы просто поглазеть на чужие сокровища. Оказалось, что такие простые действия Старый Хессек не интересовали.

Отсутствие вожака замедляло их поход и лишало его цели. Они поднялись по воле Шайтхун-Кема, они пели ему свою песнь на улицах, но нигде не было видно их Бога, Ставшего Видимым.

Я не думал о том, что я предал их. Я видел только грязь, которую надо стереть, гнездо гадюк, которое надо растоптать.

Сорок джердиеров, которые держали Ворота Крылатой лошади под напором перепуганной, но безобидной толпы, были убиты хессекскими метательными снарядами. Позади стены прыгал свет, то алый, то затягивавшийся черным, невдалеке появилась вторая стена – из дыма, откуда слышались потрескивания дерева, крики о помощи или вопли муки и ужаса. Хессеки крутились у ворот, где их собралось не меньше тысячи с самодельным тараном – тяжелыми дверными косяками близлежащей гостиницы, которые и были выломаны для этой цели, – и глухо били ими в железные ворота. Над этой кошмарной сценой, столь напоминающей потревоженную колонию муравьев, бегающих по скелету, медленно опускалась странная пелена какого-то ослепшего молчания. Их крики прекратились, и вдохновение угасло.

Они заметили появление вооруженных людей на склоне холма по другую сторону стены и прекратили суету, а их бледные лица «старой» расы казались мне одинаковыми – колодцы без дна, почти идиотские, пугающие молчаливым слабоумием.

Джерд остановился, сияющий новой бронзой в колеблющемся свете.

Как мы договорились, я один выехал вперед к факелу наверху стены, на верхнюю площадку Ворот Крылатой лошади. Появившись там, я снял шлем, и был рад это сделать, потому что он был маловат. Мои ладони были липкими, а в животе похолодело, но оружие было по прежнему во мне – моя святость, моя гордость. Они обернули мою Силу против меня, но я одолею их. С ними я должен покончить здесь. А после них покончу и с той, другой.

Я спешился и стоял один на возвышении, глядя вниз. Вот голос какой-то ведьмы выкрикнул мое имя и имя, которое они дали мне.

– Вазкор! Йей Шайтхун-Кем!

Только она, остальные не поддержали ее, но их лица изменились, потянувшись ко мне. Я видел, что женщины, которые думали, что любят меня, смотрели так, как смотрят голодные волки.

Внутри моего черепа нарастало давление.

Я поднялся вверх, воспарив со стены в освещаемый искрами мрак. Сейчас во мне не было напряжения, как с лошадью, со штормом, с океаном; это было просто, как все совершенное.

Они глядели, их лица качались, как бледные тарелки, они следили, как восходит их звезда. Я ударил их в тот момент, когда они поклонялись мне. Огонь, извергнутый мной, не был больше белым, но ослепительно-красным, болью, покрывалом алой ненависти, которая обернулась вокруг них и меня.

Первым ударом я поразил более трех сотен; шесть сотен – следующим. Мертвые падали от меня огромными волнами, без единого вздоха, как падают куклы из тающего воска, не пытаясь убежать, неподвижные, пока не опрокидывались, и потом снова неподвижные.

Я очень четко помню все, что случилось после.

Джерд двинулся и, распахнув ворота, выехал по кучам раздавленных тел.

Я слез со стены и поймал поводья своей лошади, которая с ржанием шарахнулась от меня, пока я не коснулся ее мозга своим. Я взобрался в седло и догнал людей Сорема, проехал сквозь их строй и поехал дальше один прямо в огненный туман, который вихрем вращался впереди нас.

У этих крыс Старого Хессека сегодня было свое колдовство, потому что они каким-то образом моментально поняли, хотя и находились по всему Бар-Айбитни, что в эту секунду их мессия отказался от них и что удары его молнии были обращены на них. Я сломал спину их восстанию первым же ударом, которым я встретил их у Ворот Крылатой лошади, но не знал об этом и, кроме того, еще не покончил с их уничтожением.

Как будто я был загнан в ловушку, сражался в темноте с врагом, чувствуя его хватку на своем горле, и вдруг обнаружил у себя под рукой нож, – вот на что это было похоже.

Я наносил ему удар за ударом, моему врагу, который не мог больше отгораживаться от меня тенями, защищаться моим собственным телом. Еще долго после того, как его сопротивление было сломлено, я вонзал свой красный нож ему в бок.

Повсюду вокруг меня потрескивало пламя, слышались голоса или крики, а передо мной ковром лежали мертвые хессеки. Я оставил джерду небольшую возможность действовать мечом и луком. Но перед ними был город, который надо было спасать, пламя, которое надо было укрощать, честь, которую надо было завоевать. Это было для них: для почетного венка Сорему, но не для меня.

К этому времени небо светилось уже по-другому. Заря на востоке была окрашена дымом в цвет умирающих листьев. Страшное безмолвие вместе с темнотой отступало в болота.

Улицы появлялись из ночной темноты, одетые в сажу, в воздухе плавали полосы угольного дыма, и взад-вперед по ним бродили несчастные – на некоторых обгорела одежда, а на некоторых и кожа была в таком же состоянии. Я никого не лечил, никто и не приходил ко мне за излечением. Может быть, оттого, что мое лицо было запачкано въевшейся сажей, а глаза были красными, они не узнавали Вазкора. Может быть оттого, что я оказался человеком, способным на убийство, убийство без сочувствия. Оно оставило на мне свой отпечаток. Убийство и то, что последовало за ним.

Наконец из темноты вместе с городом стал возникать какой-то порядок. Пожары догорали. Начался дождь – может быть, благодеяние Масримаса, его печать, скрепившая ночную победу. Хотя некоторые верили, что дождю пролиться с неба велел чудотворец.

Это было первое утро, встреченное мной в Бар-Айбитни, когда из храмов в Пальмовом квартале не раздавалось гимнов восходящему солнцу. Повсюду жрецы были заняты лечением раненых (я даже заметил оранжевых глотателей огня, спешивших из своих храмов помочь горожанам, – они несли корзины с целебными мазями и амулетами), но некоторые собрали храмовые ценности и попрятались.

В мутном рассвете накрапывал дождь. Солдаты собирали трупы, которых не забрали близкие, – хессеков и масрийцев, – и бросали их тела в телеги мусорщиков, запряженные мулами. На улицах было полно таких телег. Даже в дождь мертвецов нельзя было оставлять надолго из-за летней южной жары. Некоторые хессеки были живы, те, кто не участвовал в восстании, в основном люди смешанной крови, они теперь боялись всех – и масрийцев, и Бит-Хесси. Но если проехать дальше к югу или к западу, на глаза попадались только мертвые хессеки, убитые чудотворцем или воинами.

В пригородах Денейдс и Бэйлгар уничтожили три тысячи. Солдаты могли бы сказать, что хессеки внезапно перестали быть угрозой. Как будто от заклинания, они побросали свое оружие и подставили себя под удары арбалетов и длинных боевых мечей. Как отравленные крысы. На рассвете Денейдс вернулся в Цитадель, чтобы сообщить о своем успехе; на юге опасность была невелика, сгорела гостиница-другая, о чем он даже не упомянул. В Пальмовом квартале было почти то же самое: восстание ограничилось Садом фонтанов, где хессеки учинили страшные надругательства над телами императорских гвардейцев. Не имея ни цели, ни вождя, рабы предались дикой оргии, о которой мечтает каждый раб, и праздновали уничтожение символа их рабства – смерть девятисот шестидесяти солдат императора. Люди Дашема стали свидетелями кровавого празднества вампиров и привидений, и ни один раб не ушел от расплаты.

Были пойманы и другие хессеки, разбредшиеся по террасам. Некоторые бежали к своим лодкам, удивляя джердиеров проворством и желанием выжить, хотя большинство не сопротивлялось возмездию.

На севере Ашторт быстро овладел портом и причалами, организовал полицию и велел отрезать хессекам путь к отступлению, толкая их под мечи людей Сорема. Он тоже обнаружил, что Бит-Хесси готов погибнуть. К рассвету он принялся за другую задачу – наводить порядок. Возражая против того, чтобы пожертвовать частью Бар-Айбитни для преумножения славы Сорема, он хорошо подготовился, предвидя разрушения, и имел планы восстановления города еще до того, как все началось.

Только джерд Бэйлгара не присылал о себе никаких известий, пока жуткий столб дыма на западе не сделал это за них. Это не был сезон пожаров в Крысиной норе, просто Бэйлгар начал прижигать рану Бит-Хесси, как и обещал.

Ревущее взвихренное пламя все росло, пока наконец трясина и дождь не слизали его с неба.

Да и в других местах джерд Бэйлгара не прохлаждался. Мы с ним за день до того кое о чем договорились, и сейчас это было блестяще выполнено. Благодаря паре кошельков золота получилось так, что, когда мы с половиной джердиеров возвращались обратно по Вселенскому базару, голоса начали превозносить Сорема, выкрикивая его имя, наделяя его благосклонностью их бога. Вскоре огромная толпа бездомных, раненых и больных собралась там, чтобы вторить со слабой истерией этим купленным похвалам. В самом Пальмовом квартале, где урон был незначителен, не считая несчастного императорского джерда, похвала была более громкой и уверенной.

Денейдс выехал, чтобы встретить нас у подножия холма Цитадели.

– Послушайте, – сказал он, улыбаясь под слоем сажи. – Интересно, слышит ли это император?

– Интересно, слышит ли он вообще что-нибудь, – сказал я. – А что слышно о нем?

– Интересная история, – ответил Денейдс, – двое или трое спасшихся императорских джердиеров вернулись в Малиновый дворец. Несомненно, это были трусы, которые повернули лошадей при первом же шорохе в кустах Сада фонтанов. Узнав, что случилось, император приказал двум оставшимся легионам защищать Небесный город. Все хессекские рабы, независимо от того, собирались ли они поддержать восстание или нет, были убиты. После этого отважного поступка армия заняла сторожевые башни, где последние два или три часа и коротает свой досуг, предоставив городу вариться в собственной крови и в огне.

– Я надеюсь, джердат, – сказал я, – вы нашли людей, которые бы распространили эту сагу о бесстрашии императора?

Денейдс кивнул:

– Во имя Масримаса, да. Да, есть сага и о вас, господин.

– Что?

– Колдовство, – сказал он, пожав плечами. Этот Денейдс до сих пор не мог понять, кем же меня считать. – Более тысячи хессекских крыс поражены молнией, маг-жрец сошел с ума, что-то в этом роде.

– А императорские джерды, – спросил я, – знают об этом?

– Будьте уверены.

Все это время рядом со мной был Сорем, молча глядевший вдоль пологих улиц на склонах и между башен куда то на очертания Небесного города, почти невидимого в дымном утреннем воздухе. Он был такой усталый и взъерошенный, как никто из нас, но…

На расстоянии, с которого его видели шумные толпы, он выглядел лишь строгим и целеустремленным. Мне и, похоже, только мне одному, было видно, что он напуган. Он страшился не битвы и не какого-нибудь человека, но обстоятельств, этого решающего момента, которым следовало воспользоваться прежде, чем он пройдет. Я мысленно вернулся на Поле Льва, где он применил Силу (хотя и вчетверо меньше моей), которой он выучился у жрецов. Я редко вспоминал об этом; это как-то не вязалось с Соремом. Мне стало удивительно трудно представить его кем-нибудь большим, чем помощником в этой драме, в которой, конечно, он был героем.

Он обернулся ко мне и сказал:

– Половина моего джерда осталась наводить порядок в Торговом городе, но здесь другая половина и люди Денейдса. Мы можем рассчитывать и на легион Дашема, если они покончили с уничтожением крыс. Этого хватит, – он говорил как человек, который вслух обдумывает свою мысль, но для меня это звучало, как крик: «НУ СКАЖИТЕ ЖЕ, ЧТО Я ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ!».

Мы тихо взяли Небесный город, как я и предвидел, без всякой борьбы.

Люди были в волнении и добрались до рощи у императорских стен, выкрикивая имя Сорема, как боевой клич. Что касается аристократии, у нее были свои законы поведения. Поступали их заявления, не столь явные, не письменные, а передаваемые устами: «Мой хозяин, такой-то, приветствует вас, принц, как освободителя города». Или: «Мой хозяин, имярек, предлагает вам в помощь свою собственную охрану, сотню человек, в случае если вам потребуются еще воины».

Я ошибся, полагая, что два оставшихся джерда императора не испытывали никаких затруднений, сидя в заключении. Задача охранять одного короля и его домочадцев, игнорируя пожар и смятение внизу, заставляла дрожать от подавляемой злости. Они были толпой безвольных дураков, которые сладко пожили за спиной борова. Потеря одного из джердов и смертельная, угрожающая ненависть масрийского народа превратила их в дрожащий студень. Встревоженные угрозами и грубостями, раздававшимися из-за стен, и увидев, что к ним направляются два джерда и еще пятьсот воинов с Соремом во главе, стражи открыли огромные ворота и упали перед принцем на колени. Они отрицали свое участие или неучастие. Они плевались при имени императора. Некоторые рыдали. Они были чрезвычайно рады вручить Сорему, принцу крови Храгонов, единственную вещь, которую их поставили охранять.

Раньше я приходил сюда, как вор, пробравшись под стеной. Теперь я ехал верхом мимо тех красот, которые тогда ночью видел только мельком.

Это был город садов, цветущих деревьев и беседок. После дымящихся развалин внизу было странно видеть неподвижных фламинго на мелководье рябого от дождя озера, каскады плакучих ив, игрушечные домики с эмалевыми куполами, отполированными водой. Только где-то грозно ревели дикие звери, почуяв запах мертвых тел, а у птиц, сидящих на ветках в крохотных клетках, не было песен, чтобы предложить изменчивому миру.

Малиновый дворец стоит в центре Небесного города. Своими крышами, крытыми розовым симейзским мрамором, винно-красными колоннами, расширяющимися кверху, карнизами из золотого кружева и яркими окнами он напоминает храм. К дверям ведет улица, по обеим сторонам которой стоят крылатые лошади с лицами и волосами прекрасных женщин, каждая высотой в десять футов – огромный светильник из алебастра, который пылал по ночам от факелов, зажженных внутри. Перед мозаичным входом, достаточно широким, чтобы в него мог въехать ряд из двадцати всадников, было пятно красной крови, почти такое же широкое, как память Старого Хессека, напоминание о мертвых рабах, чьи тела уже до краев заполнили какую-нибудь яму.

Баснурмон скрылся; ничего удивительного. Он увидел, что ветер переменился, и оказался достаточно мудр в своем злодействе. Его мать, на которой женился Храгон-Дат после Малмиранет, тоже исчезла, уехав в карете, полной драгоценностей и безделушек.

Император, однако, остался.

Он сидел в комнате на нижнем этаже с двумя своими десятилетними мальчиками для забав, которые скорчились возле него, полуобезумев от страха.

Я и не ожидал многого от Храгон-Дата. До этого мгновения он был титулом и целью – целью Сорема больше, чем моей. Я не ожидал многого и не ошибся. Он всматривался в наши лица своими выцветшими, уже не голубыми глазами, утонувшими, как в подушках, в складках его темно-желтой кожи. Густые вьющиеся волосы оказались париком, который упал на пол, когда император, рыдая, склонил голову.

– Сорем, – всхлипнул он. – Сорем, сын мой. Ты не убьешь меня, Сорем?

Я породил тебя, дал тебе жизнь. И ради твоей чести, ты не убьешь своего отца.

Лицо Сорема под слоем сажи и копоти побледнело и исказилось. Эго было то, чего он боялся, о чем он молчал у стен Цитадели. Он все это предвидел. – Вы отдадите мне город и империю, – сказал он.

В его голосе была сила и уверенность, голос не дрожал, как не дрожала сильная молодая рука со шрамами воина, протянувшая Храгон-Дачу бумагу на подпись и королевскую печать и воск, нагретый перепуганным писцом. Все было сделано быстро. Я подумал: «Сорем, масриец до мозга костей, никогда не убьет, но этот человек стар и нездоров. Легко будет устроить смерть, и Сорему не надо будет принимать в этом участие».

Комната была наполнена уставшими солдатами и запахами высыхающего дождя, страха и жирным запахом горячего воска, и криками императора об отречении.

Я подумал: «Теперь я замыслил другое убийство ради безопасности другого человека. Я погряз в этом».

Они увели Храгон-Дата как большого, тяжелого ребенка, который слишком долго задержался на детском празднике, и дети и взрослые уже устали от него. Уходя, он плакал, и его криво надетый парик придавал ему печальный и трогательный вид. Сейчас я с жалостью вспоминаю о нем, но я с тех пор переменился. Тогда я мог только отвернуться, чтобы не заметить смертельной бледности лица Сорема.

Два маленьких мальчика перестали дрожать на полу, вскоре их увели, и мы, начальники этого баснословного хранилища ценностей, остались одни.

Я ушел в какую-то пышную комнату, чтобы поспать. Я лежал, потный и грязный, сняв с себя одолженную в Цитадели кольчугу, на мягкой кровати, которая, как корабль, имела золоченый нос-форштевень.

Как быть с «Иакинфом Вайн-Ярдом», моей галерой, которая стоила жизни Чарпону, моей галерой, предназначенной для охоты? Как быть с охотой, с охотой на Белую ведьму, мою мать, которая, конечно же, не умерла в Бит-Хесси? Мне надо было бы поехать туда, а не сюда, и самому поднести факел к этой норе, а не доверять Бэйлгару. Он не искал ни белых пауков, ни белых кошек…

Я видел ее в ледяных одеждах, ее серебристые волосы, ее злые когти, ее кошачья голова улыбалась, левый глаз был зеленым, а правый, в который я ударил ножом, зиял красным кратером. Она шептала нежно, как любовница: «Ты не убьешь меня, Вазкор, сын мой? Я родила тебя, дала тебе жизнь. И ради своей чести, ты не убьешь свою мать».

Я силился проснуться, я знал, что это только сон. Воробей, маленькая певица из Эшкорека, обняла меня и прошептала, что все хорошо. Ее объятия были сильнее, чем наяву, и я открыл глаза, но увидел не желтовато-коричневые и бежевые цвета, а темный янтарь и янтарный рот, который прошептал у самого моего рта:

– Когда тебе исполнится столько же лет, сколько мне, тебе перестанут сниться такие сны, мой волшебник.

Рядом лежала Малмиранет, обнаженная, как я, но свежая после ванны, пахнущая водой и своим собственным ароматом, и даже ее вьющиеся волосы, как грива черного льна, пахли дождем и мускусом.

– Я не готов встретить императрицу, – сказал я, сознавая, как я устал.

– Ты мужчина, – сказала она, – любить ли мне тебя меньше за это?

Ее кожа была изумительно нежной, а изящные мускулы под ней были крепкими, ничто не было дряблым, несмотря на ее слова о старости, которыми она меня испытывала. Она одарила меня своими сокровищами по выбору, а не от одиночества. До меня было множество мужчин, которых она выбирала для своего удовольствия и отстраняла, когда они ей надоедали. У меня еще не было такой женщины, как она. Она пользовалась сексом как инструментом не для игры, чему учат в Эшкореке, инструментом прелестного непотревоженного секса. Она хорошо изучила свою суть, знала о ней все. Сама для себя она больше не была сюрпризом, как это бывает у некоторых женщин, а скорее, древней дорогой, старой, как земля и столь же щедрой. Ей не требовались ни речи, ни эпитафии, ни извинения, ей требовались только я и она сама.

Уже позже она рассказала о том, что она знала о моей жизни в Бар-Айбитни и о моих отношениях с Соремом. Она обладала полными и точными сведениями, в Цитадели у нее были собственные шпионы, как выяснилось. Она с самого начала знала, что я был сыном короля, но, думаю, это ее нисколько не заботило. Если я ей понравился и подходил ей, этого было достаточно. Ей не нужна была родословная других, чтобы поддержать свою собственную. Дневной свет стал ярче, и вновь начал угасать за шелковыми оконными занавесями. Я так и не узнал, был ли день солнечным или облачным. Я покончил с интригами и армиями, по крайней мере, до ужина. Наконец под дверью мы увидели свет от лампы, и голос девушки, наверное, Насмет, мягко позвал Малмиранет и сказал, что командующие собираются устроить праздник в Тигровом зале.

Малмиранет ответила, что она сейчас выйдет, но так и не отодвинулась от меня. Через некоторое время она сказала:

– Я бы не хотела, чтобы Сорем об этом знал.

– И мы так и будем хранить наш секрет, – сказал я ей, – как мальчишки, ворующие яблоки за его спиной?

– Это не продлится долго – воровство яблок.

– Продлится.

– Ты так думаешь. Успокойся, мой любимый. Я должна позволить моим девушкам испытать тебя, прежде чем я прикую тебя к себе цепью. Может быть, ты предпочтешь Насмет, которая очень этим озабочена. Даже у моей Айсеп найдется для тебя пара любезных фраз, хотя вообще-то она не интересуется мужчинами.

Снова снаружи раздался голос, теперь немного сердитый.

– Они привезли ваши сундуки с одеждой, мадам. Вынуть красное шелковое платье или белое?

– Белое, и уйди же, наконец, потаскушка, – закричала она.

– Вы доверяете им свои секреты, а хотите, чтобы Сорем не знал об этом?

– Я доверяю им. Даже мою жизнь, как ты видел.

– Но кто-то предал вас прошлой ночью, Малмиранет.

– Это был Порсус, – ответила она, хмурясь в коричневых сумерках. – Он обменял у Баснурмона свою жизнь на мою.

Я вспомнил, как он глупо ухмылялся у ее ног, и сказал:

– Хотел бы я посмотреть, как он мучается.

– Я уже посмотрела, – ответила она и поцеловала меня.

Я бы держал ее еще дольше, если бы не услышал, как Насмет тихонько смеется за дверью.