Текст книги "В поисках Белой ведьмы"

Глава 7

Я вошел в Малиновый дворец, как я, казалось, много раз входил туда во время этого бесконечного полдня. Солнце, плавая в верхних рамах западных окон, полосовало пыльными лучами красно-розовые стены и розовые мраморные полы.

Сорем был занят советом и жрецами, он репетировал слова, которые надо будет говорить на коронации. За день до нее он должен будет войти в храм Масримаса и оставаться там, такова традиция подготовки к церемонии. Вообще с тех пор, как мы взяли Небесный город, я мало его видел. Однажды мы поехали охотиться на диких кабанов, специально прирученных и выпущенных из клетки в охотничьем парке с одной единственной целью – чтобы аристократия могла загнать их; потом я подумал, что это идиотский, развратный спорт, хотя тогда и не возражал. Сорем, которому это не понравилось так же, как и мне, пообещал, когда у нас появится для этого время, лучшую охоту на южных холмах на пуму или льва и разных водяных зверей в тамошних долинах. В этот полуденный месяц он все время мне что-нибудь обещал и посылал подарки, когда был занят с советом, так что было бы неблагодарно от них отказываться. Находясь чаще с его матерью, чем в своих апартаментах, я почти не обращал внимания, когда их приносили, но теперь я стал задумываться, что, может быть, он мне не доверяет и пытается подачками укрепить мою лояльность.

Насмет прибежала ко мне на своих позолоченных ножках, когда я лежал, печально глядя на солнце. Она вложила в мою руку цветок. Это был сигнал от Малмиранет. Насмет, очевидно, нисколько не расстраивалась, играя в любовную связь со мной, хотя на самом деле эта связь соединяла меня с ее госпожой. Обычно я бывал в хорошем настроении и был рад видеть девушку. Сегодня она заметила во мне перемену и сказала:

– Она не будет вас держать, если у вас где-то дела.

– Дела могут быть с тобой, – сказал я, и мой страх придавал всему какой-то извращенный аромат. – Ты бы этот хотела, – я положил руки на ее талию. Я не хотел ее, на я бы переспал с ней, если бы она захотела.

Но она сказала:

– Я немного хотела бы. Но не хочу расстраивать Малмиранет. Я люблю ее больше, чем смогу полюбить когда-нибудь какого-нибудь дурака-мужчину, как бы он ни был красив или хорош в постели. Кроме того, – и ее глаза изменили выражение, – она бы убила нас обоих.

Ее верность и ее проявившаяся враждебность смешивались с какой-то почти ненастоящей гордостью, как если бы с ножом Малмиранет в своем сердце она сказала: «Смотрите, это и есть гнев императрицы», – и все это привело меня в чувство. Наверное, я был бы озадачен, если бы другие заботы не висели на мне свинцовой тяжестью. Я спрашивал себя, идя за Насмет, расскажет ли она Малмиранет о моих неуклюжих ухаживаниях. Я подумал, что какая-то часть меня хотела бы вырвать желания и привязанности из моего тела, моего сознания, моего сердца. Умирать без этого будет легче.

Затем двери распахнулись, я увидел ее, и все переменилось, как я и надеялся.

Думаю, я никогда, приходя к ней, не заставал ее одной и той же. Всегда была незаметная перемена в ее настроении, убранстве комнаты, ее одежде. Это было ее умение, не знаю, инстинктивное или достигнутое в результате воспитания – всегда быть переменчивой и неизменной, как смена времен года в саду.

Помню, как ее тонкое белое платье из тинзенского газа, ловя красное отражение солнца на разрисованной стене, казалось, тлело на ее коже, и складчатый дым был пойман поясом рубинового шелка. Ее волосы были убраны наверх и свободно завязаны. Она иногда укладывала их таким образом, так что я легко мог их распустить. Она играла с котенком леопарда, маленьким желто-коричневым мяукающим дьяволом, который катался по мозаичному полу, вцепившись в концы ее шелкового пояса. Она повернулась ко мне, свет освещал ее сзади, и стройная темнота ее тела была оттенена светлым ободком, а я внезапно вспомнил Демиздор, хотя они ничем не были похожи.

– Я слышала любопытную новость, – сказала она. – Ты опять собираешься драться на дуэли?

Я был озадачен скоростью распространения марийских сплетен. Но я и сам собирался рассказать ей об этом.

– Да. Это то, чего не избежать.

Она развязала свой поясок и отдала его леопардику, затем подошла и положила руки мне на плечи.

– Я признаю, что ты привел моего сына к трону императора, что без тебя и твоего коварного дара он был бы холодным трупом, а я – объемом для той или иной гнусности. Я признаю все и покоряюсь тебе. Но не делай это, не делай сейчас, за два дня до коронации Сорема. Он доверяет тебе, ценит тебя. Если ты умрешь, умрет и какая-то его часть тоже. Я не говорю уже о своем горе.

Даже она ничего не знала о моем прошлом, кроме того, что было известно всем. Мы полюбили друг друга так просто и так мало лгали друг другу; она в отличие от большинства женщин, не выспрашивала у меня никаких подробностей о моем прошлом, как будто каждое освеженное в памяти событие – соединяющее двоих звено, как будто у вас не должно быть никакой другой жизни, кроме той, что вы ведете сейчас. Малмиранет из меня ничего не вытягивала, но знала меня таким, каким я был.

Увидев мое лицо, ока тихо сказала:

– Ты все же сделаешь это? Никакие мои мольбы не переубедят тебя.

– Нет. Это выше твоих слов и моих. Выше всех нас.

– Ты скажешь, что заставляет тебя идти на это?

– Сказал бы, если бы это помогло нам. Не поможет.

Она притянула меня к себе, обняла и сказала:

– Ну, хорошо. Я ни о чем больше не спрошу.

Если бы я когда-нибудь плакал с тех пор, как стал мужчиной, то я бы заплакал тогда. Я предвидел и мою смерть и ее так же ясно, как видел солнечный свет на красной стене.

В этот момент не нужны были резкие звуки, однако дверь распахнулась, и вбежала бронзовая девушка Айсеп.

– Императрица, – отрывисто заговорила она. – Ваш сын…

Она могла не продолжать За ее спиной появился Сорем.

Он был в черном, как предписывала перед коронацией традиция, и от этого гнев на его лице был еще более очевиден. Он схватил бронзовую девушку за волосы. Она вздрогнула, но не издала ни звука.

– Да, – сказал он нам.

Он посмотрел на Малмиранет, на ее тонкое платье, увидел, под ним ничего нет, и взъярился еще больше. На меня он не смотрел.

Малмиранет отошла от меня.

– Айсеп, – сказала она, – пожалуйста, возьми леопардика и накорми его, если он захочет еще чего-нибудь, после того как съел мой пояс. – Она говорила легко, как будто ничего особенного не происходило. Почти неохотно Сорем выпустил девушку, которая кинулась вперед, подхватила котенка и пояс и выбежала вон. Сорем демонстративно закрыл дверь.

Стоя к нам спиной, он сказал:

– Я вижу, что все во дворце, кроме меня, знают, что между вами происходит. Я знал, что вы похотливы, мой Вазкор, желанный гость в постелях Пальмового квартала. Но я удивлен, что своей похотью вы оказываете честь телу моей матери.

– Давайте разберемся, – сказал я. – Ваше понятие о чести допускает пробираться тайком в ее комнату, чтобы проверить, как она хранит обет безбрачия?

Он резко обернулся, выкрикнув какое-то проклятие.

Малмиранет мягко заговорила с ним:

– Мой милый, я не давала клятву жрицы, как ты помнишь.

– Да, ты выбирала мужчин, – ответил он. – Это было твое дело. Но этот, этот пес с севера, который кропит своей спермой, как винам…

Я чувствовал себя довольно вяло и из этого состояния перешел к тупой злости. Сейчас я лишь улыбнулся бы с горечью. Опять произошла бессмысленная ссора. Что владело им?

– Месяц назад ты меня иначе называл, – сказал я.

– Я доверял тебе тогда, хотя и не должен был обманываться. Пятьсот мужчин и женщин умерли по твоей вине, Вазкор, когда горел город, а ты убеждал меня, что так и Должно быть.

– И ты опять об этом вспоминаешь.

– Я никогда не забывал об этом.

– Ты забыл только одну вещь, – сказал я, – себя.

– Во имя Масримаса, – сказал он отрывисто и шагнул ко мне. Его глаза были полубезумны. – Ты бы стал, если бы смог, королем вместо меня, – закричал он. – Заговор – твое самое верное оружие, это да еще инструмент у тебя между ног, которым ты пользуешь ее для этой же цели. Это таким образом ты собираешься взобраться на мой трон? При помощи женской страсти? – Кто сказал тебе это? – спросил я.

Он с усилием овладел собой и ответил:

– Один из капитанов Денейдса доложил мне, что тебя видели на рынке разговаривающим с симейзскими колдунами. Я знаю о твоих связях с Симой – хотя бы этот Лайо, твой бывший раб. Я не знаю, что за заговор ты плетешь, Вазкор, но предупреждаю, я защищен от него.

– Очень жаль, что вы не были защищены от дурацкой болтовни, господин, – сказал я. Я подумал, а не капитан ли рассказал ему о моей связи с Малмиранет. Кое-кто Знал некоторые факты, и едва ли было мудрым скрывать все от Сорема, раз уж так вышло. Он бранился, как ребенок или как пьяная девица.

Он побледнел, как пепел в холодном очаге. И сказал хрипло:

– Я доверял тебе. Я бы сделал тебя моим братом, другом.

Он пересек комнату и ударил меня по лицу. Я никогда никому не позволял оставлять это без ответа, если только мои руки и мозг были свободны. И будьте спокойны, я ему Ответил.

Он растянулся на мозаике, как раз в том месте, где леопард кусал красный пояс, и концы его свисали из пасти звереныша.

Красная кровь струей вытекла из углов рта Сорема.

Он медленно поднялся, прислонился к стене и посмотрел на меня. Его глаза были полны слез. Затем он крикнул, и Яшлом с шестью джердиерами вошел в комнату.

Малмиранет отодвинулась, вертя на запястье золотой браслет-змейку, и смотрела на нас, как бы не желая быть свидетельницей позора. Теперь она прошептала:

– Нет, Сорем, ради меня.

Ее голос дрожал, как тогда ночью, когда она просила меня о его безопасности. Но я понял, что она просила не ради себя и не ради меня, а ради него самого.

– Мадам, – ответил он, – я считаю ваши дела слабостью. Не вынуждайте меня подозревать ваше участие в заговоре.

Она повернулась, чтобы посмотреть ему в лицо. Однажды она посмотрела так на меня, и я хорошо запомнил этот взгляд. Сорем заморгал и отвернулся. Не глядя ни на кого из нас, он велел шести джердиерам проводить меня в отведенные мне апартаменты. Я никогда еще не слышал, чтобы приказ отправить человека в тюрьму звучал так изысканно.

Я пришел к ней невооруженным, при мне не было ни меча, ни ножа. К тому же и двигался я медленно. Испарения с болота сделали меня ленивым, и я не мог сразу отбросить эту лень, чтобы схватить какое-нибудь оружие из имеющихся под рукой – табурет или одну из охотничьих ник со стены. Мне все это казалось мелким по сравнению с моим внутренним отчаянием. А к Силе я не осмелился прибегнуть. Я отказывался от этого самого близкого и эффективного из всех видов оружия. Я подумал: «Может быть, идиотизм Сорема, и его злоба – тоже дело рук ведьмы. Она это сделала, чтобы сковать меня. Если я воспользуюсь Силой, которая во мне, она тоже сможет управлять ею, и обернет ее на мое уничтожение. Если я не буду ею пользоваться, ведьме понадобится больше времени, чтобы убить меня. Но все же она до меня доберется».

Моя темница представляла собой несколько комфортабельных комнат в одной из дальних башен, они были отделаны мрамором и изразцами, книги в одной из комнат занимали целую стену, был также бар с винами и ликерами, а кровать покоилась на спинах четырех лежащих женщин-львов. В Бар-Айбитни нет ничего простого: не бывает ни статуи льва без женской головы и грудей, ни лошадей без крыльев, ни человека без двойственности в душе.

Я потерял голову. Я был молод и глуп. Я уселся на прелестную кушетку, выпил рома и красного вина и опьянел. Раньше не удавалось напиться, так как мне требовалось совсем мало еды и питья, а если их было чуть больше – мне становилось плохо, как стало и сейчас. Потом я спрятал свой разум от мира и уснул.

Проснулся я утром. Птички пели в клетках на ветвях дерева. Я был в оцепенении, совершенно не зная, что делать, но слишком долго я об этом не беспокоился. Итак, я лежал в постели, глядя в небо за окнами, через железные решетки, и это напомнило мне Эшкорек и мое пребывание в тамошней тюрьме. И, как и тогда в Эшкореке, я встречал свою смерть болезненно слабым, почти бессильным.

Все средства были бесполезны. Даже поединок с использованием колдовских сил, который я задумал, мог прийти только к одному концу. Я не пойду на болото, чтобы встретить свою смерть, когда с большим комфортом можно дождаться ее и здесь.

Я задремал.

В полдень один из охранников Малиновой гвардии принес мне поесть. Он боялся меня и изо всех сил старался показать, что за дверью еще пять его товарищей. Я соскочил с кушетки – а он отшатнулся и выхватил меч из ножен. – Успокойся, друг мой, – сказал я. – У чудотворца вырвали зубы.

Но он бросился вон, и они быстро задвинули засовы. Если бы я приложил свою Силу к этим засовам, охрана оказалась бы в некотором замешательстве. Еда была превосходной, и я немного поел и выпил воды; от одного воспоминания о вине в животе у меня заурчало.

Я не верил, что Сорем применит к Малмиранет хоть часть того, что он осмелился применить ко мне. Все это время я понимал, что его злоба и подозрительность были вызваны нашептываниями других людей вокруг него, а также его ревностью к матери, страхом перед моей Силой и тем, что в ту ночь пожара я оказался впереди него.

Этот день он должен был провести в храме Масримаса в посту и молитве.

Нет сомнения, его благородное сердце было полно многим другим помимо завтрашней коронации. Вспомнив нашу коротко дружбу, я вдруг загрустил. Сорем, в конце концов, был единственным человеком, к которому я мог повернуться спиной.

Я нашел трехструнную восточную виолу среди других вещей в комнате и уселся ее настраивать, не видя, к чему бы еще приложить руки в этой башне. Около полуночи заскрипели засовы и в комнату вошел Сорем.

Он был одет в желтую рясу паника, но капюшон откинул. Он жестом показал, чтобы закрыли дверь, а после того, как это было сделано, подошел ближе к светильнику и стал смотреть, как я развлекаюсь с виолой. Я подумал: «Боже мой, неужели он опять пришел просить у меня прощения?»

– Я вовсе не здесь, Вазкор. Я в храме, перед алтарем Королей. Понимаешь?

Я посмотрел на него и ответил:

– Я понимаю, что наши шутки кончились.

Озадаченный, он своим любимым жестом вытянул руку.

– Я не знаю, как с тобой поступить, вот в чем дело. Не хочу тебя убивать, – добавил он.

Я, должно быть, улыбнулся, настолько абсурдной была угроза, которую он отвел. У него перехватило дыхание.

– Не смейся надо мной, Вазкор. Ты обманывал меня, ты сделал из меня ничто в моих собственных глазах. Хватит.

– Принц, – сказал я, – я устал.

– Послушай. Завтра в сумерках тебе будет обеспечена возможность покинуть город. Возьмешь с собой свои богатства – все, что можно увезти. Я не накладываю ограничений на твои заработки.

– Значит, на закате. Так и простимся.

Его губа дрогнула. Наверное, он видел, что так делал какой-нибудь актер.

– Раз уж ты не спрашиваешь о ней, могу сказать, что моей матери не причинено никакого вреда и она пребывает в своих апартаментах со всеми удобствами, какие я только мог ей предоставить.

– Зачем же мне спрашивать о ней, принц, если вы утверждаете, что я воспользовался ею лишь как средствам захватить трон? А что до удобств, принц, думаю, она вряд ли их заметила.

Он так шарахнул кулаком по столу, что разбрызгалась вода из винной чаши.

– Завтра, – проскрежетал он, – ты с моим кортежем отправишься в храм.

Люди ожидают тебя там увидеть. Тебя будут охранять, будут и жрецы на случай, если ты попытаешься применить колдовство. После церемонии ты дождешься заката, и эскорт проводит тебя из Бар-Айбитни.

– Хорошо, – ответил я, – одним днем больше, одним меньше, какая разница?

– Ты говоришь так, как будто завтра наступит конец света, – сказал он едко. – Уверяю тебя, не наступит, несмотря на все твои грязные колдовские трюки.

Лампа светила очень тускло, и в комнате было почти темно. Внезапно он вздрогнул, затем подошел ко мне и положил руку мне на плечо.

– Вазкор, – сказал он очень мягко, – эта вражда смешна. Если ты поклянешься своими богами, что ничего не замышлял против меня…

Я посмотрел ему в глаза и сказал:

– Хватит с меня твоего царства, Сорем. А богов у меня нет. Поступай как хочешь.

Его глаза затуманились, он схватился за мое плечо, как будто не мог устоять на ногах, затем пошел к двери. Но я уже видел то, что по слепоте своей не мог увидеть раньше – думаю, потому что не хотел.

– Много лет я буду сожалеть о том, что ты не дал клятвы и не очистил себя от подозрений, – сказал он.

Он постучал в дверь, и его выпустили.

Я закрепил последний колок на виоле. Где-то пели соловьи, но даже от соловьев можно устать.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ОБЛАКО

Глава 1

Наступило утро, и в комнату налетели мухи, разбудив меня своим жужжанием. Они бились об оконные стекла за решеткой, ползали по столу – штук десять или двенадцать, а может, и больше. Их назойливый шум сильно докучал, поэтому пришлось на некоторое время превратиться в убийцу мух, пока в комнате снова не воцарилась тишина.

Девушка принесла мне масрийский завтрак – фруктовый салат с медом, сдобные булочки и все в этом роде. В отличие от вчерашнего охранника, она, казалось, не испытывала страха; возможно, она не знала, кто я такой. Ставя на стол серебряные блюда, она увидела убитых мух и испуганно вскрикнула.

– Что случилось? – спросил я.

Мне было ее жаль; там, где она стояла, я видел лишь гниющие кости – символ приближающейся смерти. Таким я тот день я видал весь город.

– Мухи, – сказала она, – повсюду. Они заполонили Лошадиный рынок, животные сходят с ума. Я сегодня проснулась на рассвете, оттого что муха заползла мне в ухо.

– Всему виной, несомненно, летняя жара, – сказал я, но она приложила руку к губам и произнесла:

– Слепой жрец, который просит милостыню у Ворот Крылатой лошади, он сказал, что это бог хессекских рабов, тот, черный, которого называют Пастырем мух. Желая отомстить, он наслал насекомых.

– Ну, бывают вещи и пострашнее мух, – сказал я. – Посмотри, я же их убил.

Но есть после этого мне уже не хотелось.

В Пальмовом квартале звонили колокола. В этот день – день коронации – солнце блистало ярко, как кинжал. Через час мне принесли праздничную одежду – светло-коричневую тунику, расшитую золотом и серебром, накидку с темно-лиловой полосой по диагонали, белые сапоги с бронзовыми пряжками. На меня надели воротник из золота и драгоценностей, окаймленный полоской из красного шелка, по которому серебряными, золотыми и синими нитями была вышита сцена охоты на кабана. Все было при мне, даже меч с мягким лезвием из золота и жемчужной рукояткой, служивший лишь для украшения. Я должен был в полном блеске предстать перед людьми, как брат Сорема, волшебник. Он был в своем роде довольно хитер. Интересно, что он сочинит для них, чтобы объяснить мой внезапный отъезд сегодня вечером? Во всяком случае, у него есть время поразмыслить.

Невидимый меч, висящий над городом, упадет сегодня.

Я испытывал такое тошнотворное онемение и полное безразличие, какие может чувствовать только человек, идущий на смертную казнь.

Все дороги и мостовые, ведущие к великому южному храму Масримаса, были устланы алым шелком. Казалось, перед нами – река из цветов мака. Под тяжелыми сапогами, колесами, копытами лошадей шелк превращался в лохмотья, но, тем не менее, люди хватали эти лохмотья, разрывали их на части и уносили как трофеи с торжественной церемонии. Мы еще не выехали за ворота, а до меня уже доносились крики и ликование толпы. Рощи были наполнены людьми, сидящими на деревьях, чтобы лучше видеть. Его-то залез даже на склонившийся над колодцем древний кедр. Когда мы выехали на широкую улицу, ведущую к храму, толпа стала такой плотной, что стоящим в ней трудно было даже шевельнуть рукой. Они так ликовали, будто это празднество было устроено специально для них и каждый в этот день становился королем. Согласно традиции, Сорем должен был остаться в святом храме. А затем выйти к нам, одевшись во все черное, и встретить нас на площади. Затем его приветствовал представитель Совета, восьмидесятилетний, сильный, крепкий и упрямый дурак, упивавшийся такими обрядами и своей ролью в них. Сорем должен спросить, зачем мы прибыли к нему, и получить ответ, что мы хотим сделать его своим императором. Сорем тут же отказывается, говоря, что он для этого не подходит. Тогда совет перечисляет все его достоинства и доказывает его соответствие этой должности, и мы для пущей убедительности входим в храм. Эта театрализованная глупость, церемония, возникшая двести лет назад или даже раньше, была скорее хессекским обычаем, нежели масрийским. Храгон-Дат включил ее в свою собственную коронацию, возможно, в угоду горожанам, но скорее всего, чтобы пощекотать собственное самолюбие.

Облицованный со всех сторон золотом и бронзой, храм, освещенный лучами восходящего солнца, казался столпом сияющего света. Большие тридцатифутовые колонны из желтого мрамора, кверху слегка расширявшиеся, поддерживали крышу, украшенную медными фигурами богов. Широкий центральный купол – чудо из позолоты и драгоценных камней – ограждали шесть легких остроконечных башен. На площади перед храмом выстроились выкованные из бронзы крылатые кони, в тот день увитые гирляндами черно-синих поздних гиацинтов и других цветов. Красный шелковый путь и ступени тоже были усыпаны цветами.

Я смотрел на все это так пристально, будто должен был хранить эту сцену в памяти, чтобы воспоминание о ней утешало меня в могиле. Но мне виделась лишь пустая площадь, толпа, превратившаяся в бурые кости, и вороны, сидящие на крыше храма, с кусками мяса в клювах.

Я был парализован, мозг мой пуст, почти мертв. Мне случалось наблюдать насекомых, которые, попав в паутину, находились в таком же состоянии.

Малмиранет ехала где-то впереди. Иногда, на поворотах, я видел краем глаза лиловое знамя императрицы, которое несли впереди нее на серебряных шестах. На ней было отделанное золотом платье изумрудно-зеленых и пурпурных тонов, украшенный драгоценностями корсаж горел, как огонь. На голове ее была высокая диадема, украшенная золотым изображением солнца, из-под которого падали складки пурпурной парчовой вуали. Она сидела в одной из открытых колесниц, которую везли не лошади, а люди, полностью обнаженные, если не считать набедренной повязки из пятнистой шкуры леопарда и серебряного лошадиного наголовника. Одетая в белое девушка держала над головой Малмиранет желтый, с бахромой, зонтик от солнца. Все это я мог разглядеть без труда, не видел ясно лишь лица Малмиранет, казавшегося безжизненным.

Я машинально подумал: «А чувствует ли она, как и я, как жизнь ускользает от нас?» Потом я снова подумал: «К чему весь этот спектакль?»

Но я уже был не способен к действиям, или так мне тогда казалось.

В начале пути мешали мухи. Они досаждали и людям, и лошадям. Но становилось все жарче, солнце поднималось все выше, и свет его, казалось, слизал их, сжег с лица земли.

Процессия подошла к площади и остановилась, окруженная толпой людей и бронзовыми скульптурами. Десять жрецов спустились со ступеней храма, вместе с ними шел и Сорем.

Мне уже довольно много успели о нем порассказать. У Сорема никогда не было ни отца, ни брата, которых он мог бы уважать, в его окружении не было ни одного мужчины, которого он считал достойным, никого, кто мог бы воспрепятствовать его решениям, никого, кто мог бы, наплевав на приличия, пойти против воли храгонского принца, кто был бы сильнее и способнее его. Может быть, я ему просто понравился, но, скорее, женщина в нем искала повелителя. Да поможет ему бог, во всем Бар-Айбитни трудно найти кого-нибудь неуступчивее меня. Так уж у них принято, так они воспитаны. Даже у тех, кто был женат и имел сыновей, были на стороне мальчики-любимцы. Я думаю, он сам этого не понимал, пока Баснурмон не раскрыл ему глаза этой фарфоровой статуэткой. Он так изменился, потому что подозревал не меня, а скорее, себя. Осудить меня его заставило затаенное желание, а не доверие к этим выдумкам.

Я глядел на него, пока он стоял там и взвешенно и спокойно произносил нелепые фразы из обряда, придавая им своим голосом вес и убедительность. Действительно, он обладал всем, чтобы меня искусить – внешностью, доблестью, глубиной натуры, из которой при умелом обращении могло бы многое получиться, – всем, если бы на моем месте был не я, а кто-то другой.

Старый осел из совета самодовольно декламировал свою роль с мастерством третьеразрядного оратора из низшей Масрийской школы. Если не считать этого, кругом была тишина, которая воцаряется на вершине горы, когда замирает ветер, молчание пустыни. Из толпы не слышно ни шепота, город молчит, не раздается ни пения птиц, ни лая собак. Все замерло в ожидании. Бар-Айбитни, пойманный в паутину, ждал, парализованный и неподвижный, без единого звука.

На солнце упала тень.

Масримас горел таким ярким факелом, что, казалось, никакое облако не могло его закрыть. Но внезапно золотистый свет стал бурым, затем коричневым; бронзовая облицовка храма больше не горела позолотой, она была теперь свинцово-желтого цвета, а воздух наполнила темнота.

Оратор остановился на полуслове. Холодок пробежал по спине старика, он вскинул голову и поглядел вверх.

По толпе пробежал ропот и волнение, тысячи лиц одновременно повернулись к небу. У кого-то вырвались крики, проклятия. Затем – снова молчание.

Я тоже поднял голову и посмотрел. Узкая лента облака, как кусок черной материи кружилась на горизонте, разворачивалась на фоне голубого неба. Непонятно мерцающее, непонятно слепящее облако расширилось, закрыв светило, окутав и солнце, и небо темно-коричневой пеленой.

Кто-то указывал рукой на облако, хотя в этом не было необходимости, все и так смотрели вверх. Кто-то, в страхе перед этим явлением, начал молиться; и в самом деле, трудно было взирать на это без страха. Облако из черных блестящих точек не только не исчезло, а, наоборот, зависло прямо над толпой и росло на глазах.

Лошади начали испуганно крутить головами и бить копытами. Жрецы, стоящие на ступенях позади Стрема; размахивая курильницами, взывали к Масримасу, прося его сбросить темный покров с лица. Но облако не уменьшалась – оно расширялось и росло. На площади стало темно, как ночью, раздались женские крики, тут же затихшие.

Они сменились другим звуком – его издавало спускающееся на нас облако – тонкое поющее жужжание.

Распавшись на миллионы маленьких кусочков, облако упало на нас.

Мухи.

Как дождь из грязи, как шевелящиеся капли грязи, которые, разбрызгиваясь, прилипают ко всему, чего касаются; воздух – как пруд, в котором подняли ил со дна. Бурлящая чернота залепляла открытые глаза, проникала в уши и ноздри. Стоило только открыть рот, чтобы вскрикнуть – и он мгновенно наполнялся черной живой массой. Руки и ноги распухли, облепленные ими, волосы шевелились, как будто по ним струилась вода. Ослепленные, задыхающиеся, обезумевшие от ужаса кони и люди метались в этом водовороте.

Мой конь встал на дыбы, глаза его были как будто залеплены черной смолой, и я увидел, как его передние копыта пробили череп одного из моих охранников, когда тот пытался слезть с седла. Затем я очутился на земле, среди леса лошадиных ног. Одна из них лягнула меня в бок, не очень сильно, но я покатился по земле, пока не оказался у одного из бронзовых коней, тоже черного и блестевшего от мук, которые, убедившись, что это – не живое существо, улетали, а на их мест тут же садились сотни других. Здесь я снял с себя шелковую накидку и обмотал ее вокруг головы, раздавив роящихся под ней насекомых в месиво; давясь, выплюнул все, что заполнило мой рот. Значит, я все-таки был способен действовать. Не скажу – размышлять, действия мои были чисто механическими.

Накидка была из тинзенского шелка, достаточно тонкого, чтобы через него можно было кое-что разглядеть. То, что я увидел, было ужасно. Какой-то человек рядом со мной сошел с ума и размахивал ножом, пытаясь убыть мух, но вместо этого он убивал и увечил натыкавшихся на него людей, пока, наконец, его самого не опрокинули и не затоптали. Потом я споткнулся о труп ребенка, задохнувшегося от мух, потоком хлынувших в его открытое от крика горло. Таких было много. Люди лежали на мостовой, корчась в агонии. Некоторые поступили так же, как и я, укутав лицо, но, ничего не видя за плотной тканью, тыкались из стороны в сторону или же, в панике обнажив лицо, снова были облеплены мухами. Кто-то стучал в двери соседних домов но дома тоже были наводнены насекомыми, влетевшими через открытые в летнюю жару окна На площади, где остановилась процессия, было месиво из громко ржущих коней и барахтающихся солдат. Красная пелена накидки мешала мне все хорошо разглядеть. Я двигался туда, где раньше стояла колесница Малмиранет, Сорема же я нигде найти не мог. Назойливое жужжание было похоже на шум незатихающего мотора.

Я снова споткнулся, на этот раз о лежащего у храма жреца. Он вытянулся на земле в полный рост, а рядом с его рукой, у дымящейся курильницы образовался островок чистого воздуха. Мух отпугивал этот аромат. Я сорвал с курильницы крышку; внутри, под решеткой тлели кусочки угля и благовоний. Схватив курильницу за приделанную к ней цепь, я принялся размахивать ею, пробираясь дальше.

Сначала я увидел имперское знамя с лилиями, один шест, на котором оно держалось, попал в спицы колеса, сохраняя, таким образом, вертикальное положение, другой валялся на земле.

Сама Малмиранет стояла на колеснице, чтобы тем, кто искал, было легче ее заметить. Она тоже закутала лицо себе и стоящей рядом с ней девушке – Насмет – пурпурной парчой своей вуали. Они стояли, прижавшись друг к другу, очень тихо, не произнося ни звука, а мухи тысячами блестящих капель покрывали их руки и плечи. Я еще тогда заметил, что мухи садятся на живое тело, быстро проползая по металлу или ткани.

Около колесницы я увидел еще одно проявление безрассудного страха. Люди, тянувшие колесницу, в панике сорвали с головы шлемы в форме конских голов и лишили себя этой защиты.

Я взобрался на неустойчиво перекатывающуюся колесницу и положил руку – которую тоже перчаткой облепили мухи – на ее талию.

– Малмиранет… – начал я.

Она вздрогнула, как будто только что очнулась.

– Ты – ты здесь? – она протянула руку ко мне, но тут же отдернула ее, содрогнувшись. – Где Сорем?

– Здесь, недалеко, – сказал я, чтобы она успокоилась. – Мы должны попасть в храм; там мы найдем какую-нибудь каморку без окон и укроемся в ней.

– Это запах благовоний? – спросила она хриплым голосом.

– Да. Возьми курильницу и держи ее у лица. Они не любят этого запаха.

Она сделала так, как я ей сказал, но, когда ее ладонь, сжавшая цепь, раздавила сидящих на ней мух, она приглушенно застонала. Насмет заплакала. Я помог им сойти с колесницы, и мы направились к лестнице, на которой, среди разбросанных цветов, лежала мертвая женщина, накрытая блестящим покрывалом из мух.