Текст книги "До и после"

Глава 10
Мама

Как-то утром со стороны развалин церквушки послышался родной голос:

– Мне Георгия Мгеладзе.

– Георгий Мгеладзе, на «решку»! – прокатилась по корпусу волна.

Через секунду, взлетев на подоконник, я увидел маму, растерянно всматривающуюся в окна тюрьмы. Протиснув кисть руки в расширенное пространство между железными полосами, громко прокричал:

– Я здесь, мама!

– Где ты, где, сынок?

– Видишь руку в окне середины второго этажа? Это я.

– Вижу, вижу, сыночек. Как ты, как здоровье? – дрогнувшим голосом заговорила мать.

– Все у меня хорошо, мама. Ты не волнуйся.

– Свидание мне не дали, говорят, не полагается нарушителям. Люди добрые научили, что отсюда можно поговорить.

Я смотрел на седую, простоволосую мать и плакал…

Через несколько минут к церквушке прибежали тюремные контролеры, взяли ее под руки и повели к вахте. Понимая, какие у сына могут быть проблемы за разговоры, она не признавалась дежурному офицеру, к кому приехала.

– Не скажу! Делайте со мной что хотите, я фронтовичка! Ни за что не скажу, – как партизанка на допросе, повторяла мать.

Охранники посмеялись и отпустили ее с миром.

Глава 11
Тюремная больничка

Однообразие тюремной жизни хоть как-то скрашивало радио, установленное в каждой камере. Трансляция здесь, как и по всему Советскому Союзу, начиналась в шесть часов утра с гимна. Это нервировало, но зато потом весь день от нечего делать зэки «наслаждались» классической музыкой и художественным чтением.

Однажды нехитрый приборчик, несущий свет просвещения, отказался работать. Не сказать, что без него обойтись было нельзя, но и обделенными чувствовать себя не хотелось, поэтому сочинили «заяву» на имя начальника СИЗО с требованием срочно отремонтировать его. Не дождавшись в течение недели никаких движений со стороны администрации, решили выступить более радикально. Несколько человек, грохоча кружками по «тормозам», стали синхронно, как на стадионе, скандировать:

– Ра-ди-о! Ра-ди-о! Ра-ди-о!

Через минут двадцать в камеру ворвались надзиратели. Прошлись дубинками по спинам и почему-то только меня повели на вахту. Ментов, у которых чешутся руки, там собралось человек десять.

– Кишка тонка, один на один, – выкрикнул я молодому офицеру.

Тот рванул с места и сразу же получил удар в челюсть. Вот все, что мне удалось успеть. Через мгновение, рухнув на пол, я катался под ударами тяжеленных сапог. Били, пока не надоело. Потом подняли, запихнули в узкий бокс размером с бельевое отделение в гардеробе, называемый среди арестантов «стаканом», а через час отвели обратно в камеру. С трудом забравшись на «шконку», я сразу же уснул. Проснулся от грохота тележки с баландой, стал осторожно спускаться и вдруг от страшной боли в пояснице свалился без сознания. Очнувшись на пружинистой кровати, застеленной белой простыней, никак не мог понять, где нахожусь. Медленно повернув голову направо, увидел курящего на соседней койке человека.

– Где я?

– В санчасти, братишка.

– Дай затянуться.

– Тебе не стоит после меня курить. Гепатитный я.

Лицо и глаза соседа по палате действительно были желтыми.

– Да и хрен с ним. Какая разница, от чего подыхать. Как я здесь очутился?

– Полчаса назад братва на руках занесла.

– Почему на руках, что случилось?

Оказывается, сокамерники, не сумев привести меня в чувство, решили, что я отдал богу душу. Камера взорвалась моментально. Стуча мисками по решеткам, зэки орали в окна:

– Менты человека убили!

– Убили, убили, – подхватил весь корпус.

Когда в камеру ворвались несколько контролеров, я продолжал лежать без сознания. Часть братвы, подхватив меня на руки, рванула в сторону «больнички», остальные дубасили растерявшихся вертухаев. Так «похоронная процессия», метеля всех, кто попадался на пути, добралась до санчасти. Естественно, всего этого видеть и слышать я не мог.

Жизнь человека была настолько безразлична местным врачам, что они, долго не думая, определили меня в инфекционную палату рядом с больным гепатитом. Любое движение вызывало адскую боль. Казалось, что на спине резаная рана, посыпанная солью и перцем. Ничего подобного не было, скорее всего что-то произошло с почками. Оставалось лежать не двигаясь.

От палаты до туалета, который был всего в нескольких метрах, я добирался по меньшей мере полчаса. Сначала очень медленно привставал на койке, спускал ноги и, долго помогая руками, вставлял их в тапки. Потом так же медленно, не отрывая ступней от пола, шаркал по коридору. Присесть на «толчке» не удавалось, поэтому справлять нужду приходилось стоя. Лечили меня теми же таблетками, что и соседа. Странное дело, несмотря на то, что ели мы из одной посуды, курили сигарету на двоих, я так и не заразился гепатитом.

Недели через две боль потихоньку отпустила. Во всяком случае, уже быстрее получалось добираться до туалета. Спустя несколько дней меня выписали. Камера встретила на «голяках». Ни глюкозы, ни чая, да и с табачком напряг. Передач, говорят, давно не было, вот, мол, и бедствуем.

– Что же вы, братцы, сидите как сироты. На централе столько народа готово вам помочь.

С трудом взобравшись на «решку», начал переговоры с соседями.

– Голяк полный, братва, подгоните по возможности кто что может.

Через несколько минут к нашей камере со всех сторон по веревочной дороге потянулись грузы. Не успел я откричать слова благодарности за грев, как раздался лязг замка, и дверь в камеру распахнулась. На пороге стоял Иван, самый лютый из вертухаев. Его любимым занятием было вышагивать перед выведенным в коридор нарушителем и неожиданно каблуком сапога бить что есть силы по пальцам босых ног.

– Ну-ка, поди сюда, сынок, – тоном, не обещающим ничего хорошего, процедил Иван.

Медленно, стараясь не делать резких движений, чтобы не вызвать острую боль, я спустился с подоконника и вышел вслед за ним из камеры.

– Не смей бить, Иван, побойся Бога. Я только что из больнички вышел, еле на ногах держусь. Или тебе этого мало?

– Оставь человека в покое! Не добивай, – послышалось из-за дверей соседних камер.

Боясь спровоцировать еще один кипиш, Иван снисходительно хлопнул меня по плечу.

– Так это из-за тебя тюрьма шумела несколько недель назад? Оклемался, значит? Ну ладно, не трону. Попадешься еще раз – сгною в карцере.

Глава 12
Сумасшедший Муртаз

Прошло полгода, на свидание приехал отец. С самого детства редко когда приходилось ощущать его любовь, лишь порой, скупой на ласку, он неуклюже трепал мои волосы, а тут, взглянув на него через решетку отсека для свиданий, я с удивлением прочитал в грустных глазах и боль, и тревогу, и неподдельную любовь. Мы подняли телефонные трубки.

– Здравствуй, папа.

– Гамарджоба, швило, – по-грузински ответил отец. – Как здоровье? Кормят хорошо?

– Все нормально. Ты лучше скажи, как идут дела. Есть надежда на лучшее?

– Друзья обещали помочь. Если получится договориться с потерпевшими, статьи за разбой и захват заложника уберут, останется только вымогательство, а это два года лишения свободы. По телефону обо всем не поговоришь, мать собирается ехать к ним в Москву.

Вот это новость – всего два! Понятно, что радоваться было преждевременно, но мне казалось – мать сумеет найти общий язык с ними. Проговорив еще полчаса, мы стали прощаться.

– Сын, воры на централе есть?

– Есть, а что? Почему тебя это интересует?

– Держись поближе к ним – не пропадешь.

На этом и расстались. Еще долгое время я пытался понять – при каких обстоятельствах могли пересечься дороги политзаключенного и вора. О сроке отца приходилось кое-что слышать от родни, он сидел по 58-й статье и по идее о жизни воровской представления иметь не мог. Что должно было произойти тогда на Колыме, чтобы сегодня, разговаривая с сыном, его волновал такой вопрос?

Наконец через три месяца объявили дату суда. За это время мама слетала в Москву. Что и как там было – не знаю, но материнские слезы, мольба и ценные подарки в конце концов сделали свое дело. Потерпевшие согласились, в случае оплаты дорожных расходов, прилететь в Грузию и выступить на суде с просьбой о милосердном приговоре.

Заседание проходило при закрытых дверях, присутствовали только родители и потерпевшие. Адвокат, представив отличные характеристики из школы, воинской части, в которой я служил, и коллективное письмо от соседей, начал было речь, но судья сразу же прервал его:

– Знаем, знаем, что перед нами не закоренелый преступник, а всего лишь оступившийся молодой человек. Хотелось бы выслушать потерпевшую сторону.

Те, ни словом не обмолвившись о ноже и золоте, свели все к не очень настойчивому вымогательству с моей стороны. Прокурор запросил два года колонии общего режима. Суд после небольшого перерыва объявил вердикт – два года с отбыванием наказания в спецкомендатуре при железобетонном комбинате города Тбилиси! Так называемая «химия». Это означало, что оставшийся срок мне предписывалось днем месить бетон в цеху, а ночевать в охраняемом общежитии. Разрешалось носить вольную одежду и свободно передвигаться по городу. Такого подарка ожидать было трудно!

Спустя месяц ранним утром в камеру прокричали:

– Георгий Мгеладзе, на этап с вещами!

Уходящих в Ортачальскую тюрьму города Тбилиси на «сборке» собралось человек сто. Ожидая отправки, зэки убивали время кто как мог. Меня почему-то заинтересовал диалог надзирателей по ту сторону решетки.

– А с этим что делать? Повезем на вокзал в отдельной машине или вместе со всеми?

– Да он сегодня вроде спокоен, думаю, можно со всеми.

– Ну так, значит, я веду его сюда?

– Веди, думаю, проблем не будет.

– Вы это о ком? – обратился я к одному из них.

Оказалось, речь шла об известном на централе параноике Муртазе. Видеть его никто не видел, потому как сидел постоянно один, зато о его бешеных припадках слышали многие.

Минут через десять на «сборку» завели огромного роста человека, который на первый взгляд выглядел вполне нормальным. Он, не здороваясь ни с кем, прошел в дальний угол, развернулся и сверлящим взглядом медленно прошелся по лицам арестантов. Возникло ощущение, что он выбирает жертву. Взгляд его остановился на мне:

– Ты почему не стрижен?

Уходящих в лагеря, в отличие от «химиков», перед этапом стригли наголо, и при виде моей шевелюры «а-ля Битлз» в нездоровой голове Муртаза сразу же возник вопрос.

– Голубой, что ли? – прорычал он и двинулся в мою сторону.

В любой другой ситуации за такие слова сразу бьют морду, но какой спрос с сумасшедшего, и я спокойным тоном стал объяснять:

– Мне, брат, через пару дней на волю. К чему лысым ходить на свободе? Не веришь, спроси у любого.

– Муртаз, успокойся, дорогой. Свой он, свой, – откликнулась «сборка».

Переваривая информацию, он еще минуту с подозрением пялился на меня, потом развернулся и ушел в свой угол.

«Пронесло», – с облегчением выдохнул я, справиться с таким бугаем одному было бы не под силу.

В Тбилиси прибыли поздно ночью. «Столыпинский» вагон, отцепив от состава, отогнали в тупик. Этап погрузили в несколько «воронков» и повезли по спящему городу к Ортачальской тюрьме. В дороге Муртаз опять начал бузить:

– Меня везут убивать. Отравить хотят. Неделю, как ничего не ем, яд подкладывают в баланду. И вам всем хана, но я знаю, как можно спастись. Перед этапом написал письмо в ООН, оно у меня с собой. Если удастся скинуть на волю, с утра его подберут дворники, прочитают и перешлют по адресу.

– Солдат, будь человеком, брось его в окно, – заговорщицки обратился он к конвоиру, сидящему по ту сторону решетки.

Тот, не зная, с кем имеет дело, просто отмахнулся.

– Ты что, не слышишь, от тебя жизнь людей зависит! Не бросишь письмо – придушу!

Муртаз ухватился сильными руками за железные прутья и со всей силой стал дергать их. «Воронок» зашатало. Казалось, еще немного, и решетка будет сорвана.

Не на шутку перепугавшийся служивый, передернув затвор автомата, заорал:

– На место, стрелять буду!

Муртаз продолжал рвать решетку, а восемнадцатилетний солдатик приготовился к стрельбе. Понимая, что через секунду он начнет «шмалять» всех подряд за попытку к бегству, я, втиснувшись между решеткой и сумасшедшим, стал втолковывать конвоиру:

– Не артачься, выкинь ты эту несчастную записку за окно. Человек не совсем в здравом уме, неужели не понятно? Вырвет ведь решетку, и что тогда?

Наконец разобравшись в ситуации, солдатик взял «маляву» и выбросил на улицу.

– Ура, ура, мы спасены! – бросился обниматься Муртаз.

Глава 13
Рассказ отца о лагере на Колыме

Ночь провели на «сборке». Часов в десять утра запутанными коридорами Ортачальской тюрьмы меня вывели к проходной. Офицер спецкомендатуры расписался в каком-то журнале, и уже через пару минут я обнимался с ожидающей за воротами родней.

К комендатуре, находящейся на окраине Тбилиси, подъехали на трех машинах. Общага от обычной отличалась лишь тем, что в будке у входа вместо старушки сидел дежурный милиционер. Такие же комнаты вдоль коридора на четверых, столовая и небольшой актовый зал с телевизором. На первом этаже свободной койки не оказалось, поселился на втором в большом помещении на десять человек. Что ж, так будет веселее.

– Сыночек, вот тут тебе котлетки, курочка, блинчики, как ты любишь, со сметанкой, – заботливо нашептывала мать.

А меня, дурака, это почему-то раздражало. Видимо, перед соседями по комнате не хотелось выглядеть маменькиным сынком.

– Мы не в пионерском лагере, мама! Забери все это домой.

– Ты что, с ума сошел, – с удивлением воскликнул один из мужиков постарше. – Мать старалась ведь, а ты…

Я отвел ее в сторону и тихо, чтобы не слышал офицер, спросил:

– А выпить есть что?

– А как же, вот водочки бутылочку припрятала, начальник выйдет, и достану.

Прикинув, что этого на десятерых будет маловато, попросил брата Виктора слетать в ближайший магазин за добавкой.

В итоге первый день на свободе сложился как надо. Отличная закуска, выпивка и разговоры с новыми знакомыми почти до утра.

Народ здешний в основной массе состоял из работяг, но были и те, кому, как и мне, пахать не хотелось. Выяснилось, что о невыходе на работу можно без проблем договориться с начальником цеха. Система работала таким образом – не желающим месить бетон выписывалась завышенная зарплата, доходящая порой до четырехсот рублей. Десять процентов от суммы доставалась им, остальные девяносто оседали в кармане начальника. Реально же вкалывающие мужики зарабатывали меньше ста. Одним словом, жизнь по классическому принципу «каждому свое» устраивала всех.

С дежурными ментами за бутылку коньяка можно было так же легко решить вопрос ночевки в комендатуре. Бутылка – ночь. В общем, положение – лучше не придумаешь.

С утра заехал брат на новеньком «Москвиче», и я наконец-то попал домой. За праздничным столом собрались друзья, время от времени с поздравлениями заходили соседи. Гуляли до поздней ночи, в конце концов, когда все разошлись, я попросил отца рассказать давно волновавшую меня историю о его встречах с ворами. Некурящий отец попросил сигаретку, глубоко затянулся и начал:

– Жизнь они мне подарили, сынок, жизнь – ни больше ни меньше. В тридцать девятом за участие в антисоветских студенческих митингах приговорили меня к семи годам и отправили на Колыму. А уже там случилось так, что в безвыходной ситуации, где на кону стояла собственная жизнь, пришлось зарезать двух зарвавшихся сук. Расстрелы к тому времени были отменены, вот мне и накинули к семи еще восемнадцать, в итоге – четвертак, максимальный по тем временам срок.

Именно из-за отсутствия высшей меры наказания жизнь человеческая в лагерях обесценилась до нуля. Любая драка между зэками могла закончиться поножовщиной. Один труп, пять, десять – не имело значения, все одно – двадцать пять. Да и охрана при любом кипише не задумываясь открывала огонь. Помню, как однажды на каменном карьере стрельбу подняли из-за драки, мочили всех подряд, с четырех вышек пулеметным огнем уложили человек сорок. Чудом уцелел.

– Ничего себе! И что воры?

– Воров на тот момент не было, в лагере царил сучий беспредел. Ну так вот, проснулся я как-то ночью выйти по нужде из барака. Смотрю, табуретка, на которой перед сном складывал одежду, пустая, а вещи у меня были добротные – телогрейка, штаны на вате, шерстяной свитер и, главное, грузинский башлык, согревающий голову в северные морозы получше любой ушанки. Стою у нар в нижнем белье и понимаю – новой одежде взяться неоткуда. Понятное дело, в сучьем лагере «общака», откуда в случае острой необходимости можно было получить необходимые вещи, не существовало, а значит, ходить мне в одном исподнем, пока не околею. Вижу, на голове одного из сук, играющих у «буржуйки» в карты, мой башлык. На чужое играют, твари! Подзываю «шестерку», прислуживающего им, и требую, чтобы одежду вернули до подъема. Вышел отлить, вернулся, улегся на нары ждать. Время тянулось очень медленно, до подъема оставалось всего ничего, а движений со стороны беспредельщиков – никаких.

Хрен с ним, так или иначе подыхать. Беру полено и начинаю дубасить «шестерку». Подлетает тот, в башлыке, с «пером» в руке и с криком: «Ты чего, зверь, рамсы попутал», – бросается на меня.

Не знаю как, но в короткой схватке нож его оказался в моих руках. Не задумываясь, засаживаю ему под ребро и начинаю резать всех, рискнувших подскочить поближе. Перепугавшиеся зэки «ломанулись» наружу. Когда в барак с маузером в руке влетел «хозяин», я стоял посередине весь в крови, а на полу валялись два трупа. Охранники скрутили руки и поволокли в карцер.

Неделю не кормили совсем, холод стоял собачий. Ясно, что в такой ситуации долго не протянешь. На восьмой день дверь карцера распахнулась, мне вернули всю одежду, накормили и отвели в барак. Я недоумевал, пытаясь понять причину такой благосклонности. Иначе как чудом свыше объяснить происшедшее было невозможно.

Оказалось, что двумя днями раньше заехал большой этап с ворами. Лагерь перекрасился из «красного» в «черный» цвет. Особенно лютовавших сук мочили быстро и по-тихому, сумевших выжить администрация срочным порядком вывезла в другие зоны. Разобрав ситуацию и причину, побудившую мужика прирезать двух сук, «сходка» решила все по закону. Играть на чужое нельзя, нож доставать не по делу – тоже, а посему «политический» прав!

– Вот так, сынок, впервые и произошла моя встреча с ворами. Жить я стал в одном бараке с ними, – продолжал отец.

Законы их были, безусловно, суровые, но в то же время справедливые. Вообще удивительно, как «воровская масть» сумела занять в иерархии криминального мира наивысшую ступень. Не убийцы, не насильники, не разбойники, а именно они, безобидные «карманники» и «домушники»? Только честностью, принципиальностью, способностью жертвовать собой во имя «общего и воровского» они и добились права решать судьбы людей в лагерях и на воле. Любого нарушившего «закон» неотвратимо ожидало суровое наказание, и сам «законник» не задумываясь шел на смерть, если дело касалось его или собратьев чести. Не знаю, как сейчас, но тогда все так и было.

Помню, сидел в нашем лагере земляк из Западной Грузии, совсем не умел он переносить голода. Как уличный пес, копался в отбросах, надеясь найти что-то из остатков еды. Стыдно было за него. Сколько раз говорил: «Оставь ты это грязное дело, не позорься, подохнешь ведь от какой заразы». Не слушал меня, продолжал жрать объедки. Потом нашел себе работу не благородную, но сытную.

Частенько на хлебовозку, приезжающую в лагерь, нападали изголодавшие зэки, вскрывали дверь на ходу и растаскивали хлеб по баракам. Начальство подыскивало активистов, вооружало их дубинками, и те за лишнюю пайку хлеба дубасили нападающих. Вот к такой команде «зондеров» и примкнул опустившийся землячок.

Я пытался втолковать ему, что бить таких же, как сам, заключенных не стоит, что дело это не наше, а ментовское, что аукнутся ему рано или поздно эти избиения, но он слушать ничего не хотел. Лютовал больше всех и, в конце концов, за особое рвение был назначен помощником заведующего продуктовым складом. Через несколько месяцев наел мяса, приоделся и, почувствовав себя важной птицей, разгуливал по зоне грудь колесом.

Как-то случился в лагере напряг с табачком. Недели три не подвозили, и вот прошел слух, что на складе у грузина курево появилось. Накатали воры маляву, чтобы тот загнал им положняковое, и послали к нему гонца. Возвращается, значит, гонец обратно без табака, но с листком бумаги, на котором нарисован член! Сам себе этим художеством приговор подписал, идиот.

Решение сходка приняла быстро. Подтянули из соседнего барака Ивана по кличке Мясник, на руках которого крови больше, чем у работника бойни, вручили топорик и отправили мочить гада…

– Припозднились мы с тобой сынок. Давай по рюмочке и спать.

Вот оно как. Пришлось, значит, отцу хапнуть горя на Колыме. Я и представить себе не мог, что у него за плечами такой путь.