Текст книги "Вечный Град (сборник)"

– Но как же правильно?

– Не знаю, что и сказать. Мы храним то, что завещано нам отцами. Сам возлюбленный ученик Господа праздновал так – кому же мы можем доверять больше? Я сам это помню! Епископ Аникет ссылается на апостола Петра, но он-то его не видел, а откуда пошел их обычай, никто не знает. И тем не менее они настоятельно требуют, чтобы все праздновали как они. Но, посовещавшись, мы все-таки пришли к выводу, что раздирать тело Церкви из-за этого было бы негоже. Господь выше всех времен и сроков. Одно меня печалит: в том, как ведет себя церковь, пребывающая в Риме, порой слышится тон здешних цезарей и августов. Рим – столица государства, но не столица христианства. Они навязывают нам свой обычай только на том основании, что Рим – кафедра апостола Петра, а Петр – первоверховный апостол. Святой Иоанн рассказывал о Петре. Это был простой человек, порывистый, нерассуждающий. Потому и отрекся, но как потом горько каялся. Я не могу себе представить его восседающим на золоченом троне и величественным мановением указующим, что все должны подчиняться ему или его преемникам. Это – от мирской власти, не от духовной. Ох, прости нас, Господи, грешных, что и в лоне Церкви Твоей мира не можем сохранить! Так ли было у отцов? С какой любовью они относились друг к другу! Все было общее, все были едины. Сейчас не то…

– И что ж теперь? Когда ты отплываешь?

– Знакомые купцы плывут в Смирну за три дня до ноябрьских календ. Это уже крайний срок, дальше будет опасно. Так что седмицы за две до отплытия мы с Каллиником и Евбулом отбудем в Брундизий.

– Но мы еще встретимся?

– Да, конечно.

Все оставшиеся до отъезда Поликарпа дни Веттий посещал его каждый вечер, с радостью сидел за одним столом с простецами, приходящими к нему, и со все возрастающим интересом слушал его рассказы. Рассказчиком Поликарп был прекрасным, умел оживить повествование подробностью, порой вспоминал и что-то смешное, отчего слушать его никогда не было скучно, и его поучения никогда не казались тяжеловесными или напыщенными.

Постепенно Веттий стал понимать, что рядом с тем миром, к которому он привык, где точками отсчета были Олимп и Капитолий, где вершинами возвышались Гомер и Платон, Цицерон и Вергилий, существовал какой-то иной, неведомый мир, иное царство. Его столицей до сих пор оставался далекий иудейский город Иерусалим, ныне стертый с лица земли и восстановленный под именем Элии Капитолины, но не менее живой и близкий, чем переставшая существовать Троя. В этом царстве такие названия, как башня Силоамская, гора Олив или Гефсиманский сад, звучали столь же естественно, как колонна Траяна, Эсквилин или сады Лукулла. Там с уверенностью ожидали, что некий таинственный Новый Иерусалим снизойдет на землю. Так, должно быть, чувствовали себя в своих скитаниях спутники Энея, столь же странными казались они в своем стремлении к несуществующему граду.

И в центре всего был этот таинственный Иисус Христос, то ли Бог, то ли Человек, когда-то умерший, но о Котором Его последователи говорили как о живом и Которого любили так, как любят живых людей, и как никто никогда не любил ни богов капитолийской триады, ни прочих олимпийцев, ни ларов и пенатов, почитаемых в каждом доме. Но более всего Веттия притягивало то, что рядом с Поликарпом он чувствовал в своей душе удивительный мир.

Однажды ему посчастливилось застать Поликарпа в одиночестве. Это, как он понял, было на самом деле совсем непросто, и то, что в вечер их знакомства у Поликарпа не было посетителей, оказалось тоже исключительным случаем.

– Отец, можно я поеду с тобой в Смирну? – несмело спросил он.

Поликарп посмотрел на него ласково, но головой покачал отрицательно.

– Не надо, сынок! Я не знаю, что ждет меня там. Некоторые знамения, как тот сон, о котором я рассказывал, убеждают меня в близком гонении. Ты еще не утвержден в вере, представ перед судом, можешь не устоять. И потом, ты думаешь, что это я тебя спас и тянешься ко мне. Это было бы ошибкой, я не хочу пускать тебя по ложному пути. Я всего лишь немощный старик, которому Господь позволил быть Его слугой. Христиане есть и здесь, в Риме, а главное – Христос слышит тебя всюду, «на всяком месте владычествия Его».

– Но что же мне делать?

– Твое счастье, что ты можешь читать книги. Тебе легко будет постичь Писания. Держись братьев, которых узнал здесь, через них узнаешь и других. Будь к ним снисходителен. Люди они в основном простые, у них чистые души, но им часто не хватает знаний, а с трудом обретя их крупицу, они почитают ее драгоценностью, хотя, может быть, это всего лишь песчинка. Подумай: уже больше столетия вера проповедуется среди латинов, а Писание на латинский язык все еще не переведено, лишь отдельные клочки, обрывки. Хорошо тем, кто знает греческий. А кто не знает? Они довольствуются тем, что слышали от своих учителей, а те и сами не всегда учены. Еретики быстрее нас проложили путь в дома людей образованных, особенно женщин, и обольщают их внешним блеском своего учения и заимствованиями из эллинской премудрости, чему ты сам оказался горестным свидетелем. Твое место здесь! Жаль, что ты не застал в живых святого Юстина, у него бы ты мог поучиться. Говорят, ученик его, Татиан ассириец, хочет возобновить его школу. Но ты смотри сам. Сможешь получить от него пользу – получи, а не сможешь – не прилепляйся. Вот хочу подарить тебе книжицу на память… Ну-ка, помоги мне! Вот этот ларь открой и достань сбоку, справа, что там лежит.

Поликарп посветил Веттию лампой, и тот открыл большой деревянный ларь, стоявший у стены. Там лежали какие-то тщательно сложенные куски тканей, деревянные кубки и несколько небольших кодексов, какие обычно используются для хозяйственных записей. Их-то старец и велел Веттию достать.

Когда кодексы оказались на столе, Поликарп сказал:

– Открывай и читай, что написано в каждом. Мои глаза уже неспособны к чтению.

С удивлением Веттий обнаружил, что кодексы испещрены совсем не хозяйственными записями, а какими-то связными писаниями, и в начале каждого, как в обычной книге-свитке, имелось содержание.

Веттий прочитал вслух несколько названий – все они были странные и мало что ему говорили. Наконец Поликарп знаком показал, что он нашел искомое, и взял из его руки небольшой, – с ладонь, – но довольно толстый кодекс.

– Вот эту бери! Здесь все писания святого апостола Иоанна. Его повествование о жизни Христа, – сейчас их стали называть «благовествованиями», их много, и не все они подлинны, – но это одно из первых и достовернейших. Там же его послания, и еще таинственная книга Откровения. Ее ты прочитай, но только не вздумай толковать и исчислять времена и сроки. Это будет тебе хорошее начало. Прочти со вниманием, чтобы ни одно слово не упало мимо твоей души. И береги ее, смотри, как бы не попала в руки эллинов… Было бы хорошо, если бы ты перевел все это на латынь. Только смотри, держись буквы, здесь нет мелочей! Не просто общий смысл, а каждый предлог важен, каждая черта!

– Почему у вас такие книги? – удивился Веттий. – Я бы никогда не подумал, что здесь могут быть чьи-то сочинения, а не хозяйственные расчеты.

– То-то и славно! – улыбнулся Поликарп. – Эллины так и думают и не трогают наши книги. Еще раз повторю: береги ее! Больше пока ничего тебе не скажу.

Дома Веттий закрылся в своей комнате и, разогнув кодекс, начал читать, беззвучно, одними губами произнося слова: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Богом было Слово. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его… И Слово стало плотью, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца…»

«Как же просто!» – думал он. Здесь было то, что он видел у Платона, и то, чему учила его Марцелла, но без надстроек, посредников и излишних сведений, которые всегда сбивали его с толку. В языке, немного странном, простом и местами совсем неправильном, тем не менее звучала та же своеобразная поэзия, которая так пленяла его в песнях Марцеллы. «Вот, оказывается, что я искал, вот к чему стремился! – продолжал размышлять Веттий. – И выходит, ради этого можно было никуда не уезжать из родного дома, потому что мать была ближе к этому, чем я. Как странно! Почему так долго идут к этому путем ума и его исканий, и так быстро – путем сердца и его страданий?»

3

Ноябрь девятьсот восемнадцатого года от основания Города выдался необычайно дождливым. Бури, ливни, смерчи не прекращались ни днем, ни ночью. Опасались наводнения, и оно не заставило себя долго ждать, столь грозное, какого не было на памяти стариков. Длительные западные ветры и наносы в дельте Тибра преградили течение реки, и она, повернув свои мутно-желтые волны вспять, двинулась на Город. Как всегда в случае сильных наводнений, левый берег затопило до самых холмов, частично был затронут и правый. Отводные каналы лишь слегка ослабили натиск волн. Притоки Тибра, по берегам сплошь застроенные изящнейшими виллами, скрыли под водой долины, превратили в болота окрестные леса, вырвали с корнем деревья и порушили многие постройки.

В самом Городе Марсово и Фламиниево поля, Велабр, Бычий рынок оказались залиты водой так, что взрослому мужчине было по грудь. Вода размыла склады за Авентином. Тут и там можно было видеть плывущие в мутном потоке повозки, лошадей, мулов, балки и стропила разрушенных домов, корзины, предметы домашнего обихода. Десятки непрочных инсул, подмытых нахлынувшими потоками, обвалились, отняв у несчастных своих обитателей всякую надежду на спасение. Если обычно в случае обрушения инсулы к ней тут же спешили соседи, то теперь все были озабочены лишь спасением собственной жизни. На три дня все движение в Городе прекратилось.

Потом вода ушла, но за одним бедствием последовало новое. Погибла значительная часть запасенного на зиму зерна, и неизбежность голода предстала во всей очевидности. Трупы людей и животных, во множестве оставшиеся после схода воды, распространяли заразу. В отсыревших, по колено запруженных илом помещениях поднимались из земли болезнетворные пары и поражали тех, кто уже было радовался спасению от волн. Похороны погибших простолюдинов август Марк Антонин распорядился произвести за государственный счет, он же пообещал народу раздачу хлеба, но хлеб еще надо было подвезти, поэтому нехватка продовольствия в Городе ощущалась весьма остро.

Кроме того, поползли слухи о том, что на границах, между Данувием и Реном, заволновались маркоманны и что новой войны не избежать, притом что парфянская еще не кончилась. За блистательными победами римских легионов последовали мелкие, но многочисленные поражения, ослабившие позиции римлян и оттянувшие окончание войны, которое еще весной казалось предрешенным. Речь уже не шла о полной победе – ждали хотя бы выгодного мира, но его заключение откладывалось на неопределенный срок. Тревога и печаль густым темным облаком нависли над Городом.

Как всегда в годину смуты, заговорили о различных знамениях, предвещавших беды, уже случившиеся и еще предстоящие. Вспоминали ту весеннюю грозу, когда молния ударила в Капитолий. Летом в Кампании ожеребился мул, а на Сицилии родился теленок с двумя головами. И жертва отцу Диту оказалась благоприятной, а лучше, чтобы было наоборот. А во время всенародных молебствий вол вырвался из-под ножа и побежал, забрызгивая толпу кровью.

Веттий слушал все эти тревожные разговоры в доме сенатора, но внимал им безучастно, как будто издали. Однако постигшее Город несчастье волновало его ничуть не меньше, чем всех остальных: о таких же и еще во много крат страшнейших грядущих бедствиях пророчествовало Откровение апостола Иоанна, которое он как раз внимательно читал.

«Первый ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, – с замиранием сердца беззвучно произносил Веттий, – и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела. Вторый ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть моря сделалась кровью. И умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла».

Он вспоминал рассказы Поликарпа об апостоле-провидце, о его орлином взоре и верил, не мог не верить, что этот человек записал то, что действительно видел:

«…Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки… И видел я и слышал одного ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех ангелов, которые будут трубить!»

Веттий помнил запрет Поликарпа толковать священную книгу, но мысль о том предреченном дне, когда небеса совьются, как свиток, и звезды падут с небес, все равно пугала его, и вывод напрашивался сам собой. Чтобы душе не страшна была неминуемая гибель этого мира, надо скорее принять крещение и присоединиться к Церкви. Церковь и есть то сообщество святых, облеченных в белые одежды, которые будут пребывать со Христом и наследуют Новый Иерусалим.

После отъезда Поликарпа Веттий поддерживал связь с теми, кто собирался у него в доме, а через них познакомился со многими другими братьями, которые поведали ему все это. В ответ на высказанное желание как можно скорее креститься ему объяснили, что стадии катехумена в любом случае не миновать, и посоветовали пройти обучение в школе Татиана-ассирийца. Отблеск мученической славы святого Юстина озарял и всех оставшихся его учеников, из которых Татиан был самым деятельным.

Веттий долго не решался написать матери о своем обращении ко Христу – а то, что переживал он в своей душе, он считал именно обращением, – все не мог подобрать слов. Он перечитывал ее письма и видел в них совершенно новое содержание. Многое, что прежде было ему непонятно или скучно, засветилось новым светом. «Возлюбленные, любите друг друга!» Наконец, после долгих раздумий, написал следующее:

«Веттий Вибии, любезной матери, привет! Прости меня, дорогая матушка, за долгое молчание. Ряд событий моей жизни, счастливых и скорбных, о которых я не решался писать тебе, привел меня к принятию той веры, о которой я впервые услышал от тебя и о которой от тебя слышать не хотел. Надеюсь, тебе радостно будет это услышать от меня самого. Возможно, кто-то захочет известить тебя о том, что я сбился с пути – не верь этому. Напротив, я только что нашел путь, которым и намерен следовать. Никто не поймет меня как ты.

В городе было страшное наводнение. Множество погибших, голод, болезни. Но меня, милостью Божией, ничто из этого не коснулось. Не тревожься за меня! Храни тебя Господь!»

Письмо вышло кратким. Что-то описывать и играть словами Веттию, вопреки обыкновению, не хотелось. Он вообще охладел к риторике, как и к языческой философии, ко всему, что привлекало его прежде. Этому охлаждению немало способствовало его сближение с общиной христиан. Пребывание в доме сенатора становилось для него все более и более тягостным. Вкушение «идоложертвенного», как это называли христиане, уже смущало его совесть, уклоняться же от него в доме, хозяин которого несет обязанности жреца, было почти невозможно. Веттий выдумывал разные предлоги, чтобы вообще не участвовать в семейных застольях, ему явно не верили и смотрели на него с недоумением. Но уйти из дома значило бы обидеть радушного хозяина, и потому Веттий оставался, чувствуя себя всем и всему чужим. В Атенеуме он еще изредка появлялся, больше для оправдания перед сенатором, но ничто из того, что увлекало прочих студентов, его больше не занимало.

Хрисанф-сукновал, тот, который у Поликарпа посоветовал Веттию не спорить, а послушать старца, показал ему дорогу в дом Татиана, который жил рядом с Большим рынком за Целием и там же собирал своих учеников. Татиан оказался молодым человеком лет тридцати. Восточное происхождение сразу угадывалось при взгляде на него. У него был тонкий нос с горбинкой, большие миндалевидные глаза, почти сросшиеся брови и вьющиеся мелкими кудрями длинные волосы, а борода совсем маленькая, едва наметившаяся. Ростом он был невысок, но мускулист и гибок, как рысь. От него исходило ощущение стремительности. Говорил он быстро, с заметным акцентом, в результате чего местами речь его становилась невнятной, но вечно горящие глаза и напор, с которым речь текла из его уст, восполняли этот недостаток.

Узнав, что Веттий хочет поскорее креститься, он испытующе посмотрел на него.

– А где же ты был раньше? Крещение – дело ответственное. Омыться водой крещения может только тот, кто осознанно принял наше учение. Срок катехезы не менее трех лет. Ранее мы не можем допустить тебя к святыне.

– Разве мыться в бане может только тот, кто осознает ее пользу? – удивленно спросил Веттий. – Христос, насколько я понял, читая благовествование святого Иоанна и его послания, был иного мнения.

– Вот видишь, ты еще не имеешь добродетели смирения, которая есть краеугольный камень спасения, – быстро и как будто заученно проговорил Татиан, глядя на Веттия в упор. – Ты читаешь благовествование святого Иоанна? Сам? Ты уверен, что понимаешь его правильно? Высокоумие – путь к ереси и к погибели. Ты должен смириться и пройти весь путь катехезы от начала до конца. Мыться в бане может каждый, но, идя туда, ты запасаешься притираниями, да еще и раба с собой берешь, чтобы помогал тебе. А прийти и просто окатиться водой – не значит стать чистым.

– Что же я должен сделать для того, чтобы стать катехуменом?

– Ты должен принять посвящение. Сейчас как раз несколько человек изъявили это желание, и ты можешь присоединиться к ним. На общем собрании ты должен рассказать всю свою жизнь и объяснить, что тебя привело к вере во Христа. Если твое решение искренне и исходит от сердца, ты будешь принят в разряд слушающих. Ты будешь посещать занятия здесь, у меня в доме, а также сможешь приходить на наши благодарственные собрания, но пока не будешь допущен даже к слушанию благовествования.

– Я согласен, – быстро проговорил Веттий, стараясь не обнаружить своего огорчения.

– Тогда приходи в ближайшую субботу в девятом часу дня.

Веттий уже привык к этому иудейскому счету седмиц с субботой, поэтому больше вопросов не задавал. В назначенный час в тесной комнатке Татиана, где посредине стоял стол, окруженный скамьями, а по стенам несколько ларей с книгами, помимо Веттия собралось четыре человека, готовящихся к катехезе. Веттий внимательно всматривался в их лица, пытаясь еще до того, как они что-то расскажут о себе, угадать, кто они. Двое, один совсем юный, другой пожилой, по виду казались рабами; один, немолодой, со шрамом во всю щеку, по выправке походил на отставного центуриона; еще один, судя по краске, глубоко въевшейся в кожу его рук, был ремесленником-красильщиком.

Татиан велел каждому по порядку назвать свое имя и рассказать свою жизнь.

– Федонид я. Что мне рассказывать? – начал старший раб, худой, с морщинистым лбом и впалыми щеками. – В рабстве родился, в рабстве помру. Незавидная доля! Здесь никакого избавления не вижу, свобода не светит, одни тычки да побои от хозяина – за верную-то службу. Но вот прослышал я, что тем, кто здесь рабскую долю мает, на том свете царские палаты уготованы. Думаю: вот бы и мне хоть там вкусить свободной жизни и попасть, – как это там у вас говорится, – на «места злачные».

– А если бы тебе здесь свобода светила, то и не нужен был бы Христос? – сухо, с неприязнью спросил Татиан.

– Да нет, не знаю, как не нужен, должно быть, нужен… – испуганно забормотал старик, чувствуя, что сказал что-то не то и что из-за этой своей несчастной ошибки может лишиться и будущего царства.

– Буквы-то хоть разумеешь?

– Разумею маленько.

– Ну что ж? Дерзай! – снисходительно бросил Татиан и тут же обратился к младшему, юноше лет семнадцати со светлыми волосами и серыми глазами, выдававшими в нем галла или германца.

– Ты что скажешь?

– Меня Германом звать, – представился тот.

– То есть меня так хозяин назвал. Того имени, которое родители дали, я и не помню: сызмальства в хозяйский дом попал. В нашем доме ко мне единственный человек с душой относился: ключница Деметриада, старушка. Как мать мне родная была! Вот, померла недавно. Я от нее и услыхал об Иисусе Христе. Говорила она, что Он всех любит и всем как Отец. Вот и думаю я, что раз такой хороший человек в Него веровал, то и мне судьба.

– Но о Христе-то что она еще рассказывала?

– Да много чего рассказывала: как Он чудеса творил, как всех исцелял. Только я по неразумию запамятовал.

– Ну смотри, хоть теперь не забывай, чему будешь учиться. Буквы знаешь?

– Не учили меня.

– Значит, памятью держи крепко, память у тебя молодая.

– А ты кто? – спросил Татиан, поворачиваясь к пожилому воину со шрамом.

– Геминий Кальвиан, отставной центурион Шестого Победоносного легиона, – четко, как воинскому начальству, доложил старый воин. – Шестнадцать лет отслужил в Британии, вал строили. Всякое повидал, разным богам молился. Однажды в такую передрягу попали – и не рассказать! Взбунтовались бритты – племя дикое, одеты в звериные шкуры, усы синей краской красят. Наших двадцать человек оказались у них в плену, я в том числе. Все были от смерти на волосок. Я стал молиться Христу – единственный спасся. Тогда обет дал: выберусь, выйду в отставку – приму крещение. Вот, выбрался…

– Читать умеешь?

– Не очень-то! Мне как-то с мечом привычнее. Но буквы знаю.

– Ну что ж, воин, облекайся во всеоружие Божие! – покровительственным тоном произнес Татиан.

– А ты что о себе расскажешь? – Татиан повернулся к ремесленнику.

– Из Берита я родом. Зовут меня Пард. Красильным ремеслом занимаюсь, – начал тот.

«Во как! “Венера!”» – подумал Веттий, имея в виду самый счастливый бросок при игре в кости, и то, что с ходу угадал род занятий каждого из присутствующих, но тут же спохватился: от таких уподоблений и словечек ему теперь надо было отвыкать!

– Как-то во Флавиевом амфитеатре увидел, как христианина одного зверям бросили, – продолжал Пард. – Так перед ним медведь на колени пал, лев преклонился. Ни один зверь его не тронул! Народ просил его помиловать, самому августу случилось присутствовать, да он отказал. И другой зверь, двуногий, копьем страдальца заколол. Вот я и задумался: неужто я с теми, кто безжалостнее медведя и льва? Нет, думаю, хоть имя у меня и звериное, а сердце в груди человеческое! Ну и веровать хочу в того Бога, который такую людям силу дает…

В памяти Веттия что-то смутно забрезжило, потом прорисовалось четче: правда, было такое! Они с Марцеллой как раз сидели в третьем ряду. Марцелла была так весела, а он так любовался ею, обвевая ее веером! Но он почему-то и не запомнил, что там выводили христиан… Рядом с ними на трибунах говорили, что, верно, звери совсем доходяги, к вечеру сдохнут. Воспоминание о Марцелле вновь вызвало боль. «Не ведала она, бедная, что творила…» – вновь прозвучали в его ушах слова Поликарпа.

Наконец пришла очередь Веттия. Видя, что все говорят кратко, он, заранее приготовивший подробный рассказ о себе с самого детства, ограничился лишь основными сведениями.

– Что ты умеешь читать, а также писать и даже произносить речи, я не сомневаюсь, – произнес Татиан, почему-то чуть кривя губы, как будто в насмешке. Веттий не понял: что же в этом плохого?

– Но тебе я скажу другое, – продолжал Тати-ан. – Если ты хочешь приступить ко Христу, всю эллинскую премудрость ты должен оставить. Свиное месиво все эти ваши риторики и философии, не стоят они внимания!

– Но ведь Платон даже прикровенно говорит о кресте! – не сдержался Веттий. – Например, в «Тимее», объясняя устроение души и говоря о природе тождественного, он говорит, что бог-творец, создавая душу, состав ее утвердил крестообразно…

– Что-о? Ты сам-то понимаешь, о чем говоришь? – Татиану явно показалось наглостью, что посвящаемый смеет ему возражать.

– Не вполне… – признался Веттий. – Там сложное место. Но как же твой учитель Юстин? Ведь он, как я слышал, серьезно изучал платоновскую философию.

– Изучал, пока не обратился. Признаюсь, и я в юности отдал дань исследованию софистических ухищрений, о чем теперь горько сожалею. От чего-то до сих пор так и не смог избавиться. Потому-то и не следует хлебать этого месива вовсе. Так ты согласен на такое условие?

– Согласен, – покорно пробормотал Веттий, опуская голову. Он подумал, что из дома сенатора при таком раскладе ему точно придется уйти. Еще раз оглядел лица своих новых соучеников и остался в некотором недоумении: заниматься вместе с людьми, с трудом разбирающими буквы, с умом, неприученным трудиться и напрягаться, ему никогда еще не доводилось. Неужели он, уже успевший привыкнуть к полету мысли, должен будет подстраиваться под их черепаший шаг?

– Ну что ж? – заключил Татиан, довольно потирая руки. – Каждый из вас пришел своим путем, но у каждого решение более или менее обоснованно. В канун ближайшего праздника, а это будет Теофания, то есть «Явление Бога людям», вы удостоитесь приглашения на ночное богослужение в койметерий, где наш епископ Аникет огласит ваши имена, после чего вы будете внесены в списки. Но кое-что я вам могу сказать уже сегодня, прямо сейчас. Надо спешить, ибо не знаете вы дня и часа, когда Господь придет и в чем застанет, в том и будет судить. А потому да будет вам известно, что есть два пути: путь смерти и путь жизни. Третьего, как говорится, не дано…

Говоря это, он незаметно поднялся и начал двигаться по тесной комнате: два шага вперед, два назад. Недостаток места замещали оживленные движения рук, которыми он сопровождал свою речь.

– Путь смерти лукав и исполнен проклятия. Убийства, прелюбодеяния, волхвования, ереси, гордыня, двоедушие, лицемерие, сквернословие, дерзость – от всего такого надо удаляться. Всякий, кто помыслил злое на брата, уже есть убийца. Блудник – это не просто каждый, кто посещает лупанарий или живет с наложницей, – это всякий, кто хотя бы посмотрел на женщину с вожделением. Языческий брак – тот же блуд. Всякое сожительство, которое существует не по благословению епископа или пресвитера, – блуд. Если хотите приступить к крещению, эти путы надо разорвать…

Веттий уходил от Татиана с тяжелым чувством. Если от Поликарпа исходило греющее тепло, то Татиан точно раскаленной иглой выжигал самое нутро. Зачем он начал с пути смерти и с угроз, если все равно потом говорил о пути жизни? Дома Веттий вновь – который уж раз! – наугад разогнул заветную книжицу. «Тьма преходит и истинный свет уже светит. Кто говорит, что он в свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает в свете, и нет в нем соблазна…» От этих слов на душу его вновь снизошло спокойствие.

Как ни неприятно было первое впечатление от Татиана, Веттий все же нашел с ним общий язык на почве своих записей о суде над Юстином. Веттий не знал, кому их лучше передать, и потому отнес Татиану. Тот заинтересовался, и уже на следующий раз Веттий почувствовал, что отношение к нему изменилось.

– Ты хорошо все это написал, – похвалил Татиан. – Только очень витиевато и со множеством совершенно излишних подробностей. Надо будет сократить и оставить самую суть. Но об этом я позабочусь.

– Ответь, если можешь… – нерешительно спросил Веттий. – Почему киник Кресцент так ненавидел святого Юстина? Я слышал, как Юстин назвал его мошенником и мужеложником. Думаю, что это правда: однажды я совершенно случайно увидел Кресцента совсем не в том обличье, к которому все привыкли.

– Случайно?! – Глаза Татиана загорелись и стали похожи на горящие угли. Веттий уже не понимал, на кого направлен столь пламенный гнев: на Кресцента или на него самого за это случайно сказанное слово «случайно». – Ничего не бывает случайного! Нет ничего тайного, что не открылось бы, и сокровенного, что не обнаружилось бы! Кресцент – мошенник, уж мы-то это хорошо знаем! Было время, когда он прикидывался христианином, странствующим учителем. Собирал с доверчивых людей деньги, якобы на нужды общины. А сам на эти деньги предавался разгулу. Когда это обнаружилось, разумеется, из общины его изгнали. Святой Юстин его и обличил. А Кресцент, поскольку больше всего на свете он боится смерти (об этом тоже знали все), решил таким образом отомстить своему обличителю. То есть если мы говорим: не делай другому, чего не хочешь себе, то он поступил наоборот. Нашел себе занятие не менее доходное. Бродит по городу в обличье нищего, втирается в доверие к людям, выманивает у них деньги, прикрываясь личиной диогеновской простоты и бессребреничества, а сам уже небольшую виллу имеет где-то в Фундах или в Формиях, не знаю, и, когда ему надоедает строить из себя Диогена, едет туда развлекаться. Все это нам давно известно!

– А почему же никто из вас не заявит об этом властям? Ведь если он даже не киник, то по какому праву он оскорбляет императора?

– Наше ли это дело – печься о том, чтобы величество императора не подверглось оскорблению? – усмехнулся Татиан. – У него ответ готов: вы христиане, безбожники. Что мы, собственно, и видели. Да и какое нам до этого дело?

– Но ведь он же обманывает ни в чем не повинных людей!

– Они повинны хотя бы в том, что не ведают Христа. Наши-то все об этом знают.

– Но как же любовь к ближним?

– Любовь к ближним – это в общине. Ну и то, что мы не проклинаем наших гонителей, когда нас убивают. А оберегать каждый нумм из кошелька какого-нибудь Мания, который, если не будет отдан Кресценту, все равно будет пропит в ближайшем кабаке, – поверь, не наше дело!

Веттий в душе не согласился, но вновь промолчал.

4

Тихо и печально подошел к своему завершению год девятьсот восемнадцатый от основания Города. Даже Сатурналии не были так веселы, как обычно. Люди продолжали умирать от последствий наводнения, привкус горького дыма от погребальных костров и умилостивительных жертвоприношений постоянно примешивался к сырому и холодному декабрьскому воздуху. Зато на новый год возлагались большие, может быть даже преувеличенные, надежды. Придворные астрологи уверяли, что расположение планет самое благоприятное. Август Марк Антонин торжественно объявил сенату и народу, что в самом скором времени, как только весна откроет морские пути и август Луций Вер с частью войска вернется в Город, состоится триумф по случаю завершения парфянской войны.

В третий день месяца января, – день всенародных молебствий о благополучии дома августов – была устроена невиданной щедрости раздача продовольствия. На всех форумах в народ бросали всевозможные подарки: разную снедь, лакомства, забитых птиц во множестве, от дроздов до фазанов (небывалая для голодного времени роскошь!), тессеры на получение вина и хлеба на все ближайшие праздники. Из-за последних чернь бросалась в драку, так что благочиние празднества было нарушено. Несколько десятков человек погибли в давке или получили увечья.