Текст книги "Вечный Град (сборник)"

– Да, пожалуй, пир на свадьбе Пелея и Фетиды померкнет перед свадебным пиром Клеопатры, – задумчиво произнес Винценций, пожилой ритор, преподававший в Атенеуме. – Помните, как описывает его Сократ Родосский? Антоний и Клеопатра встретились в Киликии, и пиршество продолжалось четыре дня. Уже в первый день римляне были поражены роскошью: вся утварь и даже сами ложа были из золота, отделаны драгоценными камнями, и стены были затянуты пурпуром. А на следующий день пир был еще роскошнее. И Клеопатра позволила каждому военачальнику унести с собой свое ложе, а Антонию подарила все, что было на пиру. Но самым великолепным был последний, четвертый, день, когда пол на локоть был устлан розами.

– На локоть? – удивленно откликнулся Павел.

– Выходит, покойный Луций Коммод был не так уж своеобычен, когда велел устроить ложа с сетчатыми бортами и набить их лепестками роз?

– Ну, он прославился не одним этим, – усмехнулся Виндекс. – Помните ложа и столы из лилий и роз? А пентафармакон?

– Напомни, что в него входило! – попросил Павел. – Я слышал название этого блюда, но никак не могу запомнить всех пяти составляющих.

– Свиное вымя – раз, фазан – два, павлин – три, запеченный окорок – четыре и мясо дикого кабана – пять, – перечислил Виндекс, загибая пальцы.

– Ну Луций Коммод все же не был изобретательнее петрониевского Тримальхиона! – иронически усмехнулся один из неизвестных Веттию гостей.

– Петроний, вероятно, списывал с натуры, – засмеялся Сервилиан.

– Да, очень может быть, что у Нерона на пирах было что-то подобное жареному кабану, начиненному живыми дроздами, – робко вставил кудрявый молодой человек лет двадцати пяти, сидевший рядом с ним.

– Ну а помните вителлиевский «щит Минервы-Градодержицы»? – подхватил Геллий. – В него, по словам Светония, входили печень рыбы скара, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго и молоки мурен, выловленных, по приказу Вителлия, от Парфии до Испанского пролива.

– Однако сын Луция Коммода, похоже, стремится сравниться в славе с отцом, – покачал головой Виндекс. – Помните тот пир двенадцати гостей, на который было истрачено шесть миллионов сестерциев? Чем хуже, чем у Клеопатры? Каждый участник пира получил в подарок раба, живых птиц, домашних и диких, и прочих животных, драгоценные хрустальные чаши, золотые и серебряные кубки во множестве, а кроме того – по колеснице с мулами и их погонщиками.

– Говорили, август Марк Антонин, как услышал об этом, застонал, словно от приступа колик! – с усмешкой произнес тоже неизвестный Веттию лысый толстяк, сидевший через три человека от него.

– А сейчас говорят, что Вер и на Востоке среди военных действий не оставил своих привычек, – произнес Павел, омывая холеные руки в поданной рабом чаше. – Не случайно известность его охотничьих подвигов в антиохийском предместье Дафне сравнима со славой Каледонской охоты.

– Но и как на военачальника на него нареканий нет, – многозначительно процедил толстяк.

– Ну, с такими полководцами, как Приск, Кассий и Марций Вер, он может спокойно охотиться и дальше, – уверенно сказал Сервилиан. – Воюют-то все равно они. А еще говорят…

– Ах, не надо о политике! – замахал руками Геллий. – Ради нее ли мы собрались?

– Луций Вер был хороший мальчик, – задумчиво произнес Фронтон. – Хотя и не такой, как Марк Аврелий, – тот был сплошной блеск, с самого начала, я искренне жалею, что он как-то отошел от риторики и поэзии. В Луции много жизненных сил, это хорошо, что он на Востоке, война – его стихия. Но изобилие жизненных сил, к сожалению, превосходит в нем силы ума и воли. Я надеюсь, мои слова останутся достоянием присутствующих. Но где вообще теперь сыскать в мире простоты? Разве сами мы довольствуемся жареным мясом без приправ?

– Уж ты-то не довольствуешься, Фронтон? – удивился Геллий. – Ты, кажется, за все время ничего и не съел. Только воду и пьешь, слегка подкрашенную вином. Воздержание в наши дни – удел философов. Вот, у Тавра на обед тоже нередко подавался один горшок египетской чечевицы с накрошенной в него тыквой.

– Не я воздержан, а моя владычица – болезнь, – развел руками Фронтон. – Но если смотреть в целом, я, пожалуй, и не знаю, чьи пиры сейчас могут уподобиться гомеровским?

– Может быть, галльские? – неожиданно даже для самого себя выпалил Веттий, и все взоры устремились на него, а сидевший рядом Гельвидиан ущипнул его за руку.

– О, наш юный гость, если мне не изменяет память, недавно прибыл из Галлии, – произнес Геллий, приглядываясь к нему и близоруко щурясь. Несмотря на близорукость, память у него была отменная: Веттия он видел всего один раз и запомнил. – Уж не доводилось ли тебе самому бывать на них? Не просветишь ли нас?

– Да, мне случалось бывать на их пирах, – взволнованно начал Веттий. – Еще в детстве, с отцом. Они едят, сидя за деревянными столами. Столы у них невысокие, а на землю они бросают охапки сена, чтобы сидеть. На столы кладут хлеб ломтями и вареное мясо, которое варят тут же рядом, в больших котлах. К еде протягивают руки, только когда старший возьмет свой кусок. А пьют они пшеничную брагу, чашу передают по кругу, слева направо, и все пьют из общей чаши. Мне тоже давали попробовать, но мне тогда не понравилось, горько. И они смеялись надо мной. Но вообще они гостеприимные. И чисто у них. Только очень быстро едят, как будто с голоду.

– Ты, должно быть, последователь Корнелия Тацита, ставившего римлянам в пример Германию? – не без иронии спросил его Павел, отпивая вино из своей чаши.

– У каждого народа есть свои достоинства, это несомненно, – ответил Веттий, чувствуя, что его сочли выскочкой, и смущаясь, потому что о «Германии» Тацита он только слышал, но читать не читал. – Но я просто рассказал, что знаю…

– Ну что ж, спасибо тебе, – снисходительно похвалил его Геллий. – Однако давайте продолжим. Кстати, мы можем уподобиться и гомеровским героям, и полудиким галлам: сейчас принесут мясо.

– Пора, пора! – там и тут послышались голоса. – Осень, как известно, усиливает аппетит.

Принесли молодых поросят, чье мясо было обильно приправлено перцем, мятой и другими пряностями, запах которых сразу распространился в помещении; гуся, фаршированного смоквами; луканские колбасы, а из рыбы – жареную барабульку, щедро политую пахучим гарумом. Все это было обложено репой, редькой, пореем и прочими овощами, возбуждающими желудок. Подняли вторую чашу – в честь Венеры, обратившись к дивной статуе из паросского мрамора, фиалковыми аметистовыми глазами безмятежно взиравшей на ученое собрание. Пили вообще немного, за время пира, казалось, никто ни капли не опьянел. И в еде все соблюдали благородную умеренность.

Разговор по-прежнему вращался вокруг пиршественной темы, мирно и приятно перетекая от одного предмета к другому. Обсуждали, много ли пил Александр Великий, и пришли к неутешительному выводу, что много и что, возможно, именно поэтому он даже бывал равнодушен к любовным утехам.

– А если почитать, что пишет о его смерти Флавий Арриан в своем «Походе Александра», основываясь на дворцовых записях, – сказал Геллий, отставляя свой кубок, – собственно, и болезнь его началась с попойки у Мидия. Уж не знаю, подали ли ему яд, но пил он несколько дней подряд, а потом у него сделалась лихорадка.

– Но, как пишет тот же Арриан, не стоит осуждать Александра, – подхватил Сервилиан. – Ведь каждый, если сравнит себя с ним, поймет, что размах несопоставим. Юность и избыток удачливости никому не шли на пользу.

– Ну, Александром Великим он, тем не менее, стал, – подытожил Фронтон.

Следующую чашу подняли в честь Нептуна, а также Диоскуров, Эола, и всех прочих богов, сопутствующих путешественникам и мореходам, чтобы все они хранили Геллия во время его плавания. Кто-то под звуки невесть откуда взявшейся арфы нараспев продекламировал оду Горация к кораблю Вергилия. Тогда же принесли сладкое – разнообразные медовые печенья, печеные пиценские яблоки, политые медом, и венункульский изюм. Веттий всех названий и не знал, но хозяин пира торжественно их объявлял.

– Задержался ты малость! – обратился к Геллию Виндекс. – Надо было пораньше плыть. Море уже неспокойно.

– Ну что делать? Если б не моя лихорадка, я бы уже, наверное, был в Афинах. Как бы то ни было, решил так решил: завтрашний день – на последние приготовления, а послезавтра мы отъезжаем в Брундизий и оттуда плывем. Мальчики уже все в нетерпении.

– Так еще до Брундизия сколько добираться!

– Не беспокойтесь, друзья! Если божественный Юлий проделал путь до Родана за восемь дней, то неужели мы, если поедем Траяновой дорогой, с хорошими сменными лошадьми и в удобной карруке, не доберемся за то же время до Брундизия?

– Я сделал что-то предосудительное? – спросил Веттий Гельвидиана, когда они вышли на улицу.

Лил дождь, им пришлось с головой укутаться в плащи и идти быстро, стараясь при этом не загасить факел, освещающий путь.

– Как тебе сказать? Вроде бы и нет, но здесь так не принято. Геллий предпочитает, чтобы молодые люди молчали и слушали. К тому же ты ведь просто рассказал, что видел сам, не выказав никакой учености. Даже про Тацита разговор поддержать не смог. А кроме того, ты почти что перебил самого Фронтона.

– Разве? Мне казалось, я подхватил его мысль.

– Ну и как это выглядит со стороны? Ему добрых шестьдесят и он учитель самого августа, а тебе еще восемнадцати не исполнилось и ты сам ходишь к учителям. Но ты оценил ученость гостей?

– Да, безусловно… Ученость просто потрясающая! Но… ради чего она? Знаешь, я все-таки ждал от философского пира чего-то другого.

– Чего же?

– Как тебе сказать? Чего-то более сократовского, что ли… У Платона все-таки даже на пиру разговор ведется о предметах по-настоящему возвышенных…

– Ну да, например об андрогинах, имевших по два лица, четыре уха и передвигавшихся колесом, – усмехнулся Гельвидиан. – Как представлю эту картину, с торчащими в обе стороны задами, так и воспаряю на крыльях.

– Но это же, в сущности, аллегория, – Веттий словно бы не заметил не совсем пристойного намека. – Речь-то идет о природе Эрота и о стремлении человека к изначальной целостности. Разве не возвышенная цель – познать природу любви? А тут… Чего-то мне не хватает… Точнее сказать, я вообще не вижу здесь философии.

– Философии в узком смысле здесь, конечно, и нет, – согласился Гельвидиан. – Но если понимать ее широко, как любовь к мудрости, любовь к знанию, накопленному за столетия, доскональное знание книг – то она проявляется и здесь. Насколько свободно надо знать авторов, чтобы вот так легко находить пример на любую тему. Да, сегодня была выбрана тема пира и угощений. В другой раз это была бы, скажем, тема закона или жертвоприношения – и ты увидел бы, что каждый из присутствующих находит, что сказать, и заметь, со ссылкой на авторов, а не как ты, по собственным детским воспоминаниям.

– Но это же какая-то игра! – нетерпеливо возразил Веттий. – К тому же ты сам говорил, они готовятся заранее.

– Пусть игра, но насколько утонченная! Заранее дается только самая общая тема. И сегодня, кстати, все было без подготовки, потому что предмет довольно простой.

– Воля ваша, но я не понимаю, почему такой пир называется пиром философов! – не сдавался Веттий. – Это пир виноделов, поваров, правоведов, собирателей старины – зови как хочешь, но мудрость здесь и не ночевала.

– Просто ты хотел блеснуть познаниями, а тебя не оценили, – подытожил Гельвидиан.

– Думай как хочешь, – Веттий немного обиделся и замолчал, ускоряя шаг.

5

В середине ноября заход Плеяд, знаменовавший наступление зимы, положил также начало Плебейским играм. Как всегда, средоточием и ядром их стало жертвоприношение – священная трапеза Юпитера, совершавшаяся на Капитолии, на которую, как обычно, был приглашен и сенатор Клодий Вибий Вар. Священной трапезе предшествовало несколько дней сценических игр и колесничных ристаний. Но все это оказалось закрыто для Веттия: возвращаясь с пира под дождем, он простудился, и у него началась лихорадка, и даже запах жертвенного мяса, которое в эти дни подавалось к столу во всех домах Города, не соблазнял, а раздражал его. Он, морщась, пил тошнотворные отвары, которыми его щедро потчевал домашний врач сенатора Аристокл и о составе которых Веттий предпочитал не задумываться, но дней через пять почувствовал себя настолько лучше, что смог вместе со всеми отправиться смотреть гладиаторские бои.

Первый день боев выдался погожим, что весьма порадовало разнообразную публику, собиравшуюся на игры, – осенние дожди успели всем порядком надоесть.

Уже за несколько дней до того на стенах домов, как обычно, появились тщательно выведенные красной краской надписи, извещающие о том, что гладиаторы из школы Нерона, выставленные некими магистратами Кальпурнием Пизоном и Велием Руфом, будут биться во Флавиевом амфитеатре три дня, начиная с ноябрьских ид. В каждый день было обещано по тридцать пар гладиаторов и звериная травля.

С раннего утра по широким улицам и узким переулкам к Флавиеву амфитеатру потек разношерстный людской поток – словно бы ручьи стекались в глубокое озеро, готовое принять всех. Из-за тесноты толпа двигалась довольно медленно, и чьи-то частные разговоры становились достоянием всех. Веттий и Гельвидиан передвигались в общем пешем потоке. Лектику они не взяли, поскольку сенатор считал, что пользоваться ею без особой нужды – признак изнеженности. Сам на близкие расстояния всегда ходил пешком, а уж чтобы молодые люди ехали в лектике на соседнюю улицу, и вовсе называл дурным тоном и уделом кинедов. Поэтому лектикой воспользовались только матрона Гельвидия с дочерьми. Сенатор отправился один, а Веттий с Гельвидианом были предоставлены себе. В итоге за краткое время пути до Флавиева амфитеатра Веттий узнал много нового, чего никогда не услышал бы в чинной семье сенатора.

Возле очередного объявления, сообщавшего о гладиаторских боях, невысокий бритый мужичонка, в котором по облику можно было предположить мелкого торговца или трактирщика, сокрушенно вздохнул:

– Эх, что за времена! Всего тридцать пар в день! И это на Плебейские-то игры! В Городе! Как будто в захолустье каком живем…

– Денег жалеют устроители, – отозвался шедший с ним рядом толстяк с красным лицом (Веттий мысленно прозвал его мясником).

– Да нет, это август деньги урезал, – продолжал первый. – Это раньше было – сколько ланиста запросит, столько и платили ему за каждого бойца. Больше выставишь – больше получишь. А сейчас – либо сплавит всякое отребье, либо, если приличных бойцов, так тридцать-сорок пар, не больше. По мне уж лучше второе. Хоть есть на что посмотреть.

– И что ж это августу так не любы наши развлечения? – насмешливо откликнулся третий, чернявый, с плутовато бегающими глазами. – Гнушается нами. На играх и не показывается. Вот и сегодня, бьюсь об заклад, мы его не увидим. Все это для него слишком низко – философ! Если и снисходит до того, чтобы присутствовать в амфитеатре, то читает – где это видано? Или он и нас хочет заставить вместо игр заниматься философией?

Произнеся последние слова, он прыснул со смеху. Разговор велся нарочито громко: видно, говорившие понимали, что их слышат, и наслаждались возможностью публично высказать свою точку зрения.

– Будь ты хоть трижды философ, игры – это наше, исконное… – обстоятельно произнес «мясник». – Отцы и деды наши их уважали, и нам ими пренебрегать негоже!

– Отцы отцами и обычаи обычаями, но с гладиаторами у августа личные счеты, – чернявый понизил голос, однако все, что он говорил, было прекрасно слышно. – Сказывают, августа влюбилась в одного из них, и даже понесла от него ребенка, но совесть ее мучила, и она призналась во всем мужу. Тот обратился к халдеям, а они велели, чтобы любовника августы убить, а она чтобы омылась его кровью и только после этого легла с мужем…

– Чушь! – перебил его чернявый. – Так бы она и стала признаваться ему в этом! Ты в Остии поспрашивай, у корабельщиков. Они тебе еще не то расскажут!..

Веттию тягостны были эти сплетни. Он посмотрел на Гельвидиана, увидел презрительную усмешку на его лице и ничего не сказал. А в толпе уже другие голоса привлекали внимание к себе. Заядлые любители зрелищ обсуждали гладиаторов.

– Леон – истинный лев и есть! Двадцать четыре победы, даже ни разу не был отпущен!

– Что с того? Вот и участвовал бы в звериной травле, с утра пораньше. А так – увидишь, Пугион завтра зарежет его, как поросенка.

– А что твой Пугион? Три раза был отпущен из милости. Вся его доблесть – умение разжалобить толпу…

– А я вам скажу: нероновцы против юлианцев – все равно что сам актеришка Нерон против божественного Юлия…

– Нерона не трожь! Он простой народ уважал, только толстосумов тряс…

Вся площадь перед Флавиевым амфитеатром была заполнена народом. Здание амфитеатра казалось огромным муравейником, в который эта толпа через узкие входы проникала, подобно муравьям, потоками исчезающим в своих тесных норах.

Амфитеатр поразил Веттия своей громадностью и совершенством технической мысли, отразившимся в его конструкции. С восхищением смотрел он на облицовку из беловато-золотистых травертиновых плит, которыми здание было отделано снаружи; на его высокие, раз в восемь-десять больше человеческого роста, своды; на несокрушимые ступени из поставленных на ребро плоских кирпичей, на переплетение проходов и лестниц, открывающееся взору внутри здания. Здесь чистая публика отделялась от простонародья, проходившего по специальным «лжемонеткам» – тессерам, но места все равно хватало всем. Гельвидиан провел Веттия на полагающиеся им места.

– Сколько же народу сюда вмещается? – спросил Веттий.

– Тысяч пятьдесят, кажется, – небрежно бросил Гельвидиан. – В верхнем ярусе многие стоят.

Внезапно все сидевшие разом встали, в общем порыве поднялись и Веттий с Гельвидианом, и последний шепнул:

– Смотри, вон августы!

Веттий устремил взор в указанном Гельвидианом направлении и, присмотревшись, разглядел в почетной ложе, располагавшейся над стеной, отделяющей арену от зрителей, среди многочисленной свиты, только что вошедшую и усаживающуюся на почетное кресло матрону средних лет. Лицо ее показалось Веттию слишком скуластым, черт же его с такого расстояния было не рассмотреть. Волосы, расчесанные на прямой пробор и крутыми волнами обрамлявшие лицо, сзади собирались в пучок. Больше всего Веттия поразил их золотистый цвет – точно у галльских или германских женщин. Это была Фаустина, супруга Марка Антонина, к которой и относились сплетни, услышанные Веттием по дороге в амфитеатр. К ней робко жалась совсем молоденькая девушка или даже девочка – Гельвидиан пояснил, что это вторая по старшинству дочь, тоже Фаустина (самая старшая, Луцилла, выданная замуж за второго августа Луция Вера, находилась при нем на Востоке). Самого августа действительно не было.

На противоположной стороне амфитеатра люди казались не больше муравьев, так что разглядеть их было невозможно. Однако, осматривая ближние ряды, Веттий заметил, что почти все женщины причесаны так же, как августы, и у многих волосы точно такого же цвета, как у Фаустины-старшей. Ему показалось, что он не в Риме, а в Лугдуне на ежегодном празднике всех племен. Веттий спросил брата, почему так.

– Они как-то по-особому красят волосы, – пояснил тот шепотом. – Чем-то пропитывают – чуть не ослиной мочой, а потом сушат на солнце. Но я точно не знаю, моя мать так не делает. Отец сразу сказал, что это позор для римлянки, и что, если она только попробует таким образом выкрасить волосы, он не пустит ее ни в спальню, ни в триклиний, а запрет в чулане. Шутил, конечно, но, думаю, решись она на такое, он бы выполнил свою угрозу. Однако про «позор для римлянки» теперь, пожалуй, лучше помалкивать.

Присматриваясь к женским прическам, Веттий обратил внимание на одну совсем молодую матрону, сидевшую поблизости от них. Она несколько раз обернулась, словно высматривая кого-то среди сидящих, и Веттий успел ее разглядеть. Ее волосы, по-видимому, не были выкрашены – цветом они напоминали лесной орех, – тем не менее они притягивали к себе взгляд своим обилием и здоровым блеском. Внимание Веттия привлекло также и то, что она носила одежду скорби: на ней была серая туника и такая же пала, и та и другая из дорогой тарентийской шерсти. На вид этой женщине можно было дать не больше девятнадцати-двадцати лет. Ее лицо не отличалось классической правильностью: чуть скуластое, с довольно крупным и широким носом, с волевым подбородком. Но рот был мал и красиво очерчен, а взгляд ее глаз, больших и довольно светлых, тоже цвета лесного ореха, приковывал к себе необычной глубиной, серьезностью и вместе с тем – надменностью, а сочетание всех черт – удивительной гармонией. На лице ее еще не различалось ни единой, даже паутинно-тонкой, морщинки, какие у женщин этого возраста обычно уже начинают появляться на лбу и возле губ, а кожа поражала тонкостью, нежностью и янтарным сиянием. Сама она была невелика, но изяществом напоминала танагрскую статуэтку: в каждом движении, в каждом повороте чувствовалась кошачья гибкость и ловкость. На указательном пальце правой руки выделялось кольцо с большой розоватой жемчужиной.

Оглядывалась красавица не напрасно: вскоре видный смуглый мужчина лет сорока, холеный, упитанный, с намечающимся брюшком и легкой проседью в черных волосах, пробился к ней через толпу. Когда он подходил, женщина взглянула на него – так, как будто вся ее душа была в этом взгляде. Веттию в этот миг она показалась невыразимо прекрасной. Мужчина улыбнулся в ответ самодовольной, снисходительной улыбкой красавца, знающего себе цену, что-то небрежно сказал ей и уселся на соседнее кресло.

Между тем консулы – это были Помпей Макрин и Ювенций Цельс – подали знак, зычно завыли многочисленные рога и трубы, и представление началось. Вначале по арене прошла торжественная процессия жрецов, перенесших изображения капитолийской триады – Юпитера, Юноны и Минервы, – на специально отведенные для них места, чтобы и боги могли насладиться зрелищем игр. За ними следовали две длинные вереницы – юношей и девушек, одетых в белое. Под звуки флейт они исполнили танец, то соединяясь в хоровод, то распадаясь на цепи, причудливо переплетающиеся, и в своем движении вычерчивая на арене амфитеатра затейливые геометрические фигуры. Затем вновь раздались звуки рогов и труб, и началась звериная травля.

Перед взорами зрителей чудесным образом выросли дикие скалы, лишь местами оживляемые растительностью. Среди таких декораций были представлены и бой Геркулеса с Немейским львом, и страсть Пасифаи к быку, и страдания прикованного Прометея – только вместо орла к нему представлен был каледонский медведь, и растерзание Актеона собаками Дианы, и многие другие всем известные мифы. Публика, привыкшая к зрелищу крови и смерти, смотрела на все это без содрогания.

Веттий живо почувствовал в себе – видимо, общее для всех – странное упоение жестокостью. Кровь не пугала, а раззадоривала его. Ему не было жалко умирающих на арене – ни животных, ни людей, – меньше всего думал он о том, что это были такие же, как он, существа из плоти и крови – нет, они казались ему ожившими картинками. Разнообразие их смертей щекотало нервы, но это чувство доставляло ему удовольствие. Краем глаза поглядывая на брата, на других людей, сидящих по соседству, он ощущал в них ту же волю к истреблению, которую все они ощущали как волю к победе. Эта воля прорывалась в восторженных кликах, в мощном единодушном гуле, в шквалах разнообразно звучащих рукоплесканий.

Тем не менее взгляд Веттия постоянно возвращался все к той же молодой вдове – и в ее изящном, летящем профиле отражалось то же воодушевление, та же жестокая, непреклонная воля. Веттий любовался ею, чувствуя в себе и какое-то иное, небывалое волнение, захватывавшее его ничуть не меньше, чем увлеченность игрой.

После звериной травли устроили перерыв, во время которого служители-лорарии привели в порядок арену, засыпая песком обагрившую ее кровь людей и животных, к полудню же были назначены гладиаторские бои. Но вместо обычных мурмиллонов, ретиариев и фракийцев на сцену выпустили «парфян» – конных лучников, одетых в войлочные кафтаны, расшитые тесьмой и подпоясанные кушаками, а также широкие шаровары. Все они были с непокрытыми головами, с лентами, закрывавшими лоб и поддерживавшими волосы. Им противостояли римские воины, одетые в чешуйчатые панцири старого образца, времен божественного Юлия. Мощный рев гидравлического органа усиливал напряжение боя. Исход сражения был предопределен: «парфян» перебили всех до одного.

Когда игры окончились и зрители в приятном возбуждении покидали амфитеатр, Веттий решился было оторваться от Гельвидиана и последовать за прекрасной вдовушкой, но ее и ее спутника унес один людской поток, Веттия – другой, и он с досадой понял, что затея безнадежна.

– Ты не знаешь, кто была эта девушка… то есть вдова, которая сидела двумя рядами ниже нас? – спросил он брата.

– Девушка-вдова? Интересное сочетание!

– лукаво подмигнул Гельвидиан. – Не заметил! Однако ты, мальчик, уже начинаешь действовать согласно предписаниям старины Овидия? – и Гельвидиан, подняв руку, с пафосом продекламировал:

 
Благоприятен и цирк началу любовных подходов —
Благоприятен и шум возле песчаных арен.
Здесь над кровавым песком воюет и отрок Венеры —
Метко он ранит сердца тем, кто на раны глядит.
 

Только искать надо хотя бы ярусом выше, потому что, как говорит тот же пелигнский поэт:

 
Прочь от этих стихов, целомудренно-узкие ленты!
Прочь, расшитый подол, спущенный ниже колен![8]8
  Овидий. Наука любви. Перевод М. Л. Гаспарова.


[Закрыть]
 

Кто-то из шедших рядом оглянулся на них с усмешкой, Веттий покраснел и не решился продолжать разговор.

«Неужели я больше ее не увижу?» – подумал он сокрушенно и, вопреки доводам разума, мысленно пообещал владычице Венере пару белых голубок, если та поможет вновь ее найти.

6

Дни потекли за днями. Веттий начал посещать лекции платоника Сервилиана. Учеников у того было человек десять. На занятия собирались в библиотеке Атенеума, сами стены которого, хотя и совсем новые, казалось, источали вековую мудрость. В просторном помещении вдоль стен стояли мраморные статуи Гомера, Платона, Аристотеля и других известнейших поэтов и философов, внимательно наблюдавших своими агатовыми глазами за новой порослью любомудров, расположившихся полукругом и быстро записывавших лекцию стилями в своих буксовых пугилларах.

Сервилиан был человек сенатского сословия; когда-то он учился в Афинах вместе с Геллием. Высокий, худой, немного сутулый, с вечно скучающим взглядом, лекции он читал заученно, монотонным, спокойным голосом.

Первое занятие было посвящено рассказу о Платоне, его происхождении и рождении, встрече с Сократом, учреждении Академии, походах, поездках в Сицилию; лектор щедро цитировал поэтов, так или иначе упоминавших Платона, в итоге до конца жизни великого философа дойти так и не удалось. В другой раз речь пошла об отношениях Платона с современниками, приведено было немало забавных анекдотов из его жизни, рассказано о завещании Платона и названы его ученики. На третьем занятии Сервилиан поведал своим слушателям, каковы бывают виды речи, что такое речь диалогическая, или «речь из вопросов», и каков должен быть отбор слов в диалогической речи, а также каким образом можно сгруппировать сохранившиеся диалоги Платона, какие из них подлинны, а какие подложны.

Веттию нравилось, что в его уме закладывается некая стройная система, в которой все взаимосвязано, но то, что он слышал от Сервилиана, казалось ему лишь преддверием, вестибулом истинной философии, и он с нетерпением ждал, когда же речь пойдет о главном, о самой сути учения. Но до главного все не доходили. На четвертом занятии Сервилиан заговорил об истолковании платоновских диалогов.

– Это именно то, чем вы и будете заниматься.

Поэтому вам следует хорошо усвоить порядок истолкования. Прежде всего надо выяснить, в чем состоит каждое высказывание, во-вторых – для чего оно высказано, для развития мысли или для образности, в-третьих, соответствует ли оно истине.

– Скажи, учитель! – не выдержал Веттий. – Как можно решить, соответствует ли истине высказывание Платона?

Сервилиан прищурился и пристально вгляделся в его лицо.

– А, это тот юноша, который любит вмешиваться в разговоры старших? Впрочем, любознательность похвальна. А истинность высказывания определяется здравым смыслом. Именно к нему и взывает Сократ в диалогах Платона, когда задает свои вопросы.

– Но скажи, пожалуйста, учитель, – не удовлетворившись ответом, продолжал Веттий, – если речь идет о предметах, превышающих здравый смысл и обыденное понимание, чем руководствоваться в этом случае?

– В таких случаях от вас не требуется оценка истинности суждения, вам достаточно того, что вы знаете, как об этом думает Платон.

– А как же истина? – не унимался Веттий.

– Истина как таковая была открыта мудрецам, мы же можем видеть только ее отражение в их творениях. Мы здесь учим вас не для того, чтобы вы стали мудрецами, но для того, чтобы вы стали знатоками мудрости – чувствуешь разницу? И, пожалуйста, не перебивай меня! Если у тебя останутся вопросы, ты можешь задать их по окончании лекции.

Веттия не убедили слова Сервилиана. Однако он умолк и стал записывать лекцию дальше.

– При издании сочинений Платона используются значки, которые тоже надо знать, – монотонно продолжал Сервилиан. – Крест ставится при словах и оборотах, свойственных Платону. Расщеп – при догмах и суждениях, крест с точками – при избранных местах и красотах слога, расщеп с точками – при исправлениях некоторых издателей…

Вопросы Веттий задавал не случайно. С самого детства его посещала и тревожила неизвестно откуда возникающая мысль о смерти. Он часто думал, что, умерев, перестанет существовать, что беспредельное время покроет его забвением, и никто никогда о нем не вспомнит, а сам он не будет видеть, что происходит на земле. Ведь он не помнит, что было до его рождения, и все знания о предшествующей истории мира, и даже о жизни своей семьи, почерпнул из рассказов старших и из книг. До того, как он начал помнить себя, для него нет ничего, кроме молчания и неведения. Может быть, каким-то мудрецам, таким, как Пифагор, открыто то, что было раньше, но он-то этого о себе сказать не может! Его интересовало также, как возник мир, и что было до того, как он возник, и что будет после того, как он погибнет, если не то же молчание и забвение.

В детстве, слушая поэмы Гомера, которые читал ему отец, он верил всему, что в них написано. Но и Гомеру, как видно, участь смертных представлялась незавидной, если даже Ахилл у него жаловался Одиссею, сошедшему в Аид: