Текст книги "Вечный Град (сборник)"

Марцелла весело рассмеялась, представив себе, что могла бы сделать разгневанная богиня с самозваным цирюльником, прояви он неловкость. Но роль богини ей явно пришлась по душе, и она приняла предложение Веттия.

Веттий взял лежащий на столике гребень из слоновой кости и с замиранием сердца погрузил его в мощные потоки ее волос. Между тем, Марцелла спросила его:

– Итак, на чем мы остановились?

– Кажется, ты что-то говорила о двадцати четырех Тайнах, – не без усилия вспомнил Веттий.

– Плохо, что ты не уверен в этом, – вздохнула Марцелла. – Но тогда придется повторить. Вспоминай: от Первой Тайны, пребывавшей от Начала, и по приказу этой Тайны Иисусу было послано Одеяние Света, которое Он оставил в Последней Тайне, то есть в Двадцать Четвертой Тайне от Внутренней до Внешней Части, из тех Двадцати Четырех Тайн, которые пребывают в чине Второго Пространства Первой Тайны…

Она говорила и дальше, но Веттий чувствовал, что все эти Тайны ничтожны по сравнению с тайной удивительной красоты ее волос и их оттенка, какого не могла бы дать никакая модная краска. Эти волосы не секлись и почти не оставались на гребне. Веттий осторожно разбирал их на пряди и расчесывал понемножку, поднимаясь снизу вверх и придерживая руками, пока зубцы гребня не стали проходить сквозь них как сквозь воду.

Внезапно в комнату без предупреждения вошел Великий Учитель. Веттия несколько удивило то, что он может войти к ней вот так запросто, как к себе домой. Увидев Марцеллу с распущенными волосами и Веттия с гребнем в руке, он удивленно повел бровью и проговорил с недоброй усмешкой:

– Какая идиллия! Я и не знал, что у тебя новая служанка!

Веттий смутился, Марцелла же, вспыхнув, вскочила с кресла, на котором сидела, и быстро залепетала, оправдываясь:

– Прости, я не успела причесаться, а Исия так неловка, а сидеть с распущенными волосами так жарко, вот почему брат Веттий любезно предложил мне помочь…

Учитель посмотрел на нее с досадой и скукой и рукой подал знак замолчать. Марцелла осеклась на полуслове.

– Да нет, я, собственно, не вижу в этом ничего предосудительного, – бросил он равнодушно. – Можно подумать, он не расчесывает, а выщипывает. Но и это не мое дело. А пришел я вот почему. В октябрьские календы, в канун дня солнца, состоится очередная священная трапеза. Вот он и еще несколько учеников пока не приняли посвящения, но, думаю, они уже могут быть допущены. Разумеется, если дадут клятву, что ни одна живая душа не узнает о том, что там будет происходить. Ну и конечно, если согласятся внести плату в двести сестерциев: устройство трапезы требует расходов, к тому же помещение придется нанимать.

– О да, Учитель, это большая честь! – тихо проговорила Марцелла, чем-то расстроенная.

– Ну а что скажет сам катехумен? Ты рад?

– О да, конечно! – как можно бодрее произнес Веттий, чувствуя напряженность.

– Так ты готов дать клятву?

– Да.

– Тогда повторяй за мной.

– Я готов.

– Клянусь здоровьем и счастьем тех, кто дорог мне на этом свете….

– Клянусь здоровьем и счастьем тех, кто дорог мне на этом свете… – повторил Веттий, удивляясь словам клятвы.

– А также уготованным мне будущим…

– …а также уготованным мне будущим…

– И вечным спасением моей души…

Веттий повторил и это.

– Что ни одно живое существо не узнает о тех тайнах, свидетелем которых я стану на священной трапезе.

Веттий завершил клятву. Учитель удовлетворенно кивнул.

– Хорошо. О дне, часе и месте ты будешь оповещен. Будь здоров!

Он повернулся и направился к выходу. Марцелла поспешила вслед за ним.

Вернулась она явно опечаленная, с пылающим лицом и со слезами на глазах. Прикоснуться к ее волосам Веттий больше не решился: именно это стало причиной ее огорчения, да ему и самому было ужасно стыдно, что Учитель обозвал его «служанкой». Марцелла несколько раз порывалась заговорить, тяжело вздыхала и наконец выдавила из себя:

– Прости, давай на сегодня закончим. У меня, правда, очень болит голова. Я пойду лягу.

И, ударив в колотушку, вышла из комнаты, не дожидаясь прихода служанки.

В следующий раз Марцелла стала говорить подробнее о судьбе эона Премудрости-Софии.

– Из всех эонов созерцанием Праотца или Глубины мог наслаждаться только один Ум. Но вот София, младший эон, воспылала дерзостной страстью к недоступному ей Праотцу, пожелав познать его величие. Но это было для нее невозможно, и, сколько она ни устремлялась к Непостижимому, и сколько ни желала раствориться в нем, некая охраняющая сила, именуемая Пределом, удерживала ее. Охваченная страстью, София ниспала во внешний мир, и долго скиталась, томясь тоской о возлюбленном, и родила некую несовершенную безобразную сущность, женского пола, и увидев это, опечалилась оттого, что порождение ее столь несовершенно, и испугалась, как бы это не прекратило ее собственного бытия, и пребывала в страхе и недоумении, ища способ, как бы скрыть то, что случилось, и пыталась возвратиться к Отцу, и ослабела в своих метаниях, и стала молиться Отцу…

Тут голос Марцеллы задрожал, и она замолчала. – Ты знаешь, – заговорил Веттий, сделав вид, что не замечает ее внезапного огорчения. – Мне почему-то вспоминается один рассказ из той новой книги, что мы читали летом в Номенте: это «Метаморфозы» некоего африканца по имени Апулей. Всей книги я не перескажу, но если тебе известен «Лукий или осел» Лукиана из Самосаты, то основная линия там та же. Некий Луций превратился в осла и никак не мог вернуть свой человеческий облик. Но есть там вставная история об Амуре и Психее. У царя с царицей были три дочери, младшая и прекраснейшая из них звалась Психеей, и было велено выдать ее замуж за неизвестного супруга, и ее поставили на утес, думая, что готовят к смерти. А потом оказалась она в чудесном дворце, и все ей там служили, а по ночам являлся к ней неведомый супруг и сочетался с ней как с супругой. И ей было запрещено его видеть, а она все-таки решила подсмотреть и ночью спрятала лампу под глиняным горшком, а потом достала ее и увидела, что супруг ее – сам крылатый Амур, сын Венеры. Она нечаянно капнула на него масло из лампы, он проснулся, разгневался и оставил ее. И она тоже долго скиталась и тосковала, и повсюду искала Амура. Но все-таки нашла, и кончилось, как водится, свадьбой, и родилась у них дочка по имени Наслаждение.

– Я, конечно, не читаю историй про ослов, – заговорила наконец Марцелла, совладав с чувствами, – но твой рассказ меня заинтересовал. Принеси мне, если можешь, эту книгу! Ну а теперь слушай, что дальше случилось с Софией…

Разумеется, просьба Марцеллы была удовлетворена со всей возможной и даже невозможной быстротой: книгу для нее Веттий добыл в тот же день у одного знакомого книготорговца. В следующую их встречу Марцелла сразу же о ней заговорила.

– Этот твой Апулей, как мне кажется, знает намного больше, чем говорит. Не буду утверждать, что он пневматик, но что о Софии он слышал, это бесспорно. А что известно о нем самом?

– Да очень мало чего. Некоторое время он жил в Риме, давно, но его никто не помнит. Известно, что на родине его судили по обвинению в колдовстве: якобы он околдовал какую-то пожилую вдову и женился на ней. То есть женился – точно, а вот что околдовал – это обвинителям доказать не удалось. В общем, оправдали его.

– Я не удивлюсь, если он и правда причастен тайному знанию. Только маскирует его игривым тоном и языческими мифами. Но, во всяком случае, это интересно, так что за эту книгу я тебе благодарна.

– Марцелла… – помедлив, начал Веттий. – Почему тебя так волнует судьба этой Софии? Ты прямо сама не своя делаешься, когда о ней говоришь.

Лицо Марцеллы покрылось красными пятнами. – Как ты можешь говорить «этой Софии»?

– возмутилась она. – История Софии знаменует историю каждой человеческой души в ее устремлении к Первоначалу. И в ней причина нашего ниспадения в темницу плоти.

– Да, пожалуй! – согласился Веттий, думая про себя и собственное неразделенное чувство к Марцелле. Но все же он не стал бы плакать над Софией.

7

Незадолго до октябрьских календ Марцелла сообщила Веттию, что священная трапеза состоится в доме Криспа на Широкой улице, и передала слова, какие он должен сказать при входе. Веттий думал, что будет, как обычно, сопровождать ее, но она велела ему явиться туда одному в последнем часу дня.

– Мне, как посвященной, надо быть там раньше. А тебе – как я сказала.

Веттий повиновался и в назначенный час явился к дому Криспа, являвшему собой зрелище довольно странное. Это был особняк, но сильно запущенный. По каким-то неуловимым приметам было понятно, что там никто постоянно не живет, хотя слуги сновали во множестве и привратник встречал каждого пришедшего бдительно, если не сказать настороженно. Вместо обычных расшитых пиршественных туник здесь гостям выдавались серые, как будто траурные.

В просторном атрии собралось человек тридцать народу. Ложа были расставлены, как на обычном пиру, но никто не возлежал, все стояли и тихо, сосредоточенно ждали. Наконец откуда-то из глубины появился Великий Учитель, одетый, единственный из всех, в белую льняную тунику, в которой он был похож на жреца Изиды, и с большой восковой свечой в руках. За ним вошли несколько женщин, с головы до ног укутанных в серое. Сердце Веттия дрогнуло: в одной из них по каким-то неуловимым признакам он узнал Марцеллу.

– Братья и сестры! – начал свою речь Великий Учитель. – Племя Сифово! Избранные и отмеченные! Посвященные и готовящиеся к посвящению! Мы собрались сегодня на трапезу любви, познания и освобождения. Помолимся от века избравшему нас Богу. – Он помолчал и, простерши руки ввысь, вдохновенно продолжал:

– О Тайна сущая прежде всего непостижимого и всего бесконечного – услышь меня, восхваляющего тебя. Услышь меня, Тайна, воссиявшая в своей тайне, с тем, чтобы тайна, сущая от начала, свершилась!

– Услышь меня, о Тайна! – эхом откликнулись все присутствующие.

– Напомню вам, – продолжал Великий Учитель, – в память чего мы собираемся здесь. В день полнолуния сошел на Иисуса свет Тайны, и стал он вещать ученикам своим о начале мира. И поведал им о Великой Невидимой Полноте, от которой пошло все и в которую все возвратится, и о двадцати четырех ее Истечениях, эонах, и о том, как один из эонов, София, покинул свое место, исполненный чрезмерной любви к Невидимому, и ниспал в низший мир, всецело принадлежа тому, высшему миру. Частицы Божественной Софии есть в каждом из нас, именно они влекут нас к свету. Сегодня все светлое, что есть в нас, соединится в великое сияние, мы на время освободимся из темницы этого мира. Наше темное будет творить дела тьмы – но да не смущается сердце ваше! Ибо Господь, наш Бог, спасший нас и пославший нам во спасение ангела Своего Иисуса Христа, призывает вас, братья и сестры, призванные, избранные и приобщенные к истинному познанию к преодолению всякого греха. И сказал Христос Своим ученикам, когда в течение пятисот пятидесяти дней являлся им тайно по воскресении из мертвых: тот, кто совершит все грехи и все преступления, и отыщет Таинства Света, и сотворит их, и свершит их, и не оступится, и не согрешит, тот будет наследовать Сокровище Света, Тайную Жемчужину…

Он долго еще говорил про эоны, архонтов, двадцать четыре тайны, – хотя Веттий уже достаточно слышал о них от Марцеллы, многое, тем не менее, было ему непонятно. Но наконец прозвучало то, что поняли все:

– Начнем же пир! Сейчас наши сестры усладят ваш слух божественными гимнами, и под звуки этих песен вы почувствуете, как высшее в вас отделяется от низшего.

После этого он возжег от свечи благовоние в трех стоящих рядом курильницах и возлег на главное ложе в первой девятке. Его примеру последовали другие, и тут же мальчики-прислужники начали обносить гостей вином и всевозможными угощениями – как на обычных пирах – и в воздухе стал распространяться сладкий волнующий аромат, какого Веттий никогда не обонял. Глядя на то, какие кушанья разносят рабы, Веттий не мог не отметить, что в отличие от философских пиров здесь явно прослеживалось неравенство: все, приготовленное Учителю и возлежавшим с ним, было намного более изысканно, чем то, что подавалось остальным. Так, к его ложу подносили то устриц и омаров, то отборные маслины, то большую жареную краснобородку – одну из ценнейших рыб, – то фаршированную матку свиньи, а к тому, на котором возлежал сам Веттий, принесли только мелких улиток, горшок гороха с люпином и костлявые куски разделанного зайца. Впрочем, это обстоятельство Веттия совсем не огорчило.

Сначала все было чинно. Зазвучали флейты, и одна из женщин – совсем молодая девушка – запела по-гречески:

 
Невеста – дщерь света,
Слава царская на ней почиет.
Величав и отраден вид ее,
И чистым светом дивно украшен.
Как вешние цветы одеяния ее,
Сладкое льют благовоние…[15]15
  «Песнь о невесте» из «Деяний апостола Фомы».


[Закрыть]
 

Пропев это, девушка вдруг сбросила с себя покров и предстала перед всеми совершенно нагая. Одобрительный гул прошел по атрию, и многие из присутствующих женщин последовали ее примеру и сбросили с себя покровы. Потом запела другая:

 
Возблагодарю Тебя, Господи, ибо Ты Бог мой.
Не оставь меня, Господи, ибо на Тебя уповаю.
Ты дал мне суд Твой втуне, и Тобою я освобожден.
Да падут гонящие меня и не узрят меня.
Облако дыма да покроет очи их, и мгла да осенит их,
Чтобы они не видели света и не уловили меня…
 

Веттию, как обычно, нравились эти песни, и он слушал пение с удовольствием, но уже с середины второй почувствовал, что все эти прекрасные слова не имеют никакого отношения к происходящему. Пирующие – не исключая Великого Учителя – смеялись, много пили и ели и недвусмысленно заигрывали с девушками-певицами, чьи молодые, свежие тела притягивали взгляды и руки, и с мальчиками-прислужниками. Зазвучали непристойные шутки, столь разительно отличавшиеся от слов песен, и грубый, плебейский смех, похожий то на икоту, то на ржание – ничего подобного невозможно было и представить на пирах у Геллия или Фронтона. Веттий ждал, что Великий Учитель возмутится и восстановит порядок, но тот не проронил ни слова. Вскоре каждый, кто хотел, нашел себе пару. Кто не искал пару, тот услаждался вином и пищей, – многие ели с такой жадностью, как будто до этого долго голодали.

Потом пели и другие девушки и наконец настала очередь Марцеллы. Она не сбрасывала с себя одежд, и ее голос звучал болью и отчаянием:

 
Свете светов, на него же уповаю,
Не оставь меня во тьме до исполнения времени
                                                                                 моего.
Помоги мне и спаси меня тайнами твоими,
Приклони ко мне ухо твое и спаси меня.
Да спасет меня сила света твоего, и да возьмешь
                                          ты меня к эонам вышнего….
Ибо ты, Свете, тот, в чей свет я уверовала.
И когда уверовала я в тебя, издевались надо мною
Архонты эонов, говоря: «Прекратила она тайну ее».
И ты тот, кто спасет меня. И ты – Спаситель мой,
и ты – тайна моя, Свете.
Уста мои наполнены славою, дабы рекла я тайну
                                         величия твоего во всякое время.
Ныне же, Свете, не оставь меня в хаосе
                           при исполнении всего времени моего, не оставь
                                                                                         меня, Свете.
Ибо взяли они всю силу у меня.
И окружили меня все исхождения сего Дерзкого,
              и восхотели они весь свет мой взять сполна,
                                 и наблюдали они за силой моей.
Между тем говорили они друг с другом в то время:
           «Свет оставил ее». Захватим ее и возьмем свет
                                                     весь, тот, что у нее…»[16]16
  «Пистис София». Пер. М. К. Трофимовой (с некоторыми изменениями).


[Закрыть]
 

Великий Учитель, не дослушав, встал со своего ложа и удалился из помещения, уводя одну из девушек. Марцелла, прервав свою песню на полуслове, бросилась вслед за ними.

После их ухода началось что-то невообразимое. Несмешанное вино полилось рекой, перемены блюд следовали одна за другой, флейты и кимвалы зазвучали бешеным весельем, движения стали раскованными, потом развязными, потом откровенно непристойными, как пляски гадесских танцовщиц. Мужчины и женщины начали совокупляться прямо на виду у всех и порой без разбора пола, правда в полумраке постепенно потухающих светильников и дымном курении благовоний лица были почти неразличимы.

Веттий смотрел на все это в ужасе. Он успел выпить немного вина, и оно ударило ему в голову, но не заглушило чувства острого стыда и разочарования. «Так вот что они называют освобождением, путем к свету? – думал он. – Но это же просто какой-то лупанарий – и где в нем свет?» Покинув то гостевое ложе, на котором он должен был возлежать вместе с другими непосвященными, несчастный забился в угол, спрятавшись за колонну, и думал только об одном: как бы незаметно выскользнуть из этого ужасного помещения. Но тело его оцепенело. Сколько времени так прошло, он не помнил. Некоторые пьяные заснули кто на ложе, кто прямо на полу.

Однако самое страшное для Веттия было еще впереди. Внезапно он увидел Марцеллу, которая пробиралась среди сплетающихся тел с глиняной лампой в руке и явно кого-то отыскивала взглядом. Теперь и она была обнажена, волосы ее, в начале пиршества красиво убранные, были смяты и наполовину распущены, как будто кто-то таскал ее за них, но ей не было до этого никакого дела. Вообще, судя по неловкости движений, она была совершенно пьяна. Двигаться ей было нелегко и по другой причине: по мере ее продвижения всякий, кто еще не спал, пытался к ней пристать. От кого-то она отмахивалась, от кого-то уклонялась и продолжала свой неверный путь. Она почти прошла все помещение до конца, но тут кто-то все же захватил ее к себе на колени, начал тискать и подал ей кубок. На этот раз она не отказалась, громко смеялась от щекотки и поцелуев, но потом вновь высвободилась и, не забыв свою лампу, продолжила поиски. Наконец она добралась до сжавшегося за колонной Веттия. «А-а, вот он! – с надрывной радостью в голосе воскликнула она и продолжала заплетающимся языком, проглатывая половину звуков. – Ть-бя-то я и…щу! Уч-тель вь-лел мнь быть с т-бой!»

Веттий остолбенел. Насколько пьяняще на него обычно воздействовало ее присутствие, ее кошачья грация, настолько неуклюжей, жалкой и отвратительной показалась она ему сейчас. Такое же чувство обычно возбуждали в нем грязные потаскушки с Субуры, цепляющиеся к прохожим. Пьяных женщин он вообще не выносил, а в своем кругу даже никогда не видел: для римской матроны не существовало порока более страшного, чем пьянство!

Дрожащий свет лампы освещал черты Марцеллы, как будто смятые воздействием винных паров, ее помутневшие глаза, почему-то залитые слезами, губы, чем-то измазанные и потерявшие свои очертания, искаженную улыбку. От нее пахло вином и терпкими благовониями, но во всем этом чувствовалась какая-то неприятная примесь, какая обычно бывает у пьяных. С трудом добираясь до него, спотыкаясь о чьи-то чужие ноги, Марцелла протянула к нему обе руки, одну с лампой. Их разделяло занятое кем-то ложе, которое она никак не могла сообразить обойти. «Ну же! – засмеялась она. – П-м-ги мне! В-зми мня к сь-бе!»

Впоследствии Веттий не раз казнил себя, что не исполнил ее просьбы, не увел, не унес ее из этого блудилища. Но в тот миг словно что-то треснуло в его душе: он отказывался верить, что та самая целомудренная матрона, которую он любил и боялся оскорбить поцелуем, оказалась простой потаскушкой. Он рванулся с места и устремился прочь, а Марцелла, не удержав равновесия, повалилась поперек спящего, через которого пыталась перебраться, выронив при этом лампу. Горячее масло кого-то обожгло, кто-то взвыл от боли…

Веттий не помнил, как выбрался из этого страшного дома, как потом, несмотря на полнолуние, долго блуждал по переулкам в дымном свете луны, не понимая, куда ему идти, как наконец добрался до дома дяди, до своей комнаты. В отчаянии повалился на кровать и вскоре забылся коротким тревожным сном. Во сне перед ним продолжали крутиться чьи-то тела, руки, чаши, Марцелла звала его, протягивала руки, просила о помощи, и слезы вновь стояли в ее глазах. Он проснулся с чувством страшной душевной боли. Воспоминание о Марцелле вызывало отвращение, но вместе с тем и тревогу.

Утром он долго не выходил из своей комнаты.

«Ныне же сердце разбито, шутя ты его расколола…» – крутились в мозгу строчки веронца о злосчастной вине Лесбии, разбившей его сердце. Душу его раздирали противоречивые желания: вопреки разуму, он вновь мучительно хотел увидеть Марцеллу, но умом понимал, что если ее вера и ее таинства таковы, то ничего общего между ним и ею быть не может. Да, верно, и она не захочет даже говорить с ним, памятуя, что он ее отверг, если она, конечно, вообще что-то помнит из вчерашнего…

Сквозь тревогу о Марцелле пробивалась и другая забота: о матери, Вибии. «Неужели и она… так?» – с ужасом думал он. Мрачные его мысли прервал Гельвидиан, постучавшийся в его дверь.

– Что с тобой, брат? Ты болен? Ты не собираешься сегодня к своему ритору?

Веттий нехотя поднялся и отворил дверь:

– Спасибо, брат! Ты прав, пора!

Гельвидиан пристально вгляделся в его лицо:

– Но правда, что с тобой?

– Ничего, пустое!

– Тебя вновь отвергла твоя возлюбленная?

– Нет, скорее это я отверг ее. С ней все кончено! – сердито отозвался Веттий.

Гельвидиан присвистнул. Потом, немного помолчав, добавил:

– А, ну тогда все понятно! Не буду докучать тебе расспросами.

На пути к Сервилиану Веттия остановил незнакомый раб и передал ему письмо. Веттий догадывался, от кого оно, но все же остановился и поспешил прочитать. Да, он не ошибся: ему писал «Великий Учитель». Приветствия в письме не было, оно начиналось как будто с середины: «Мне доложили о твоем позорном бегстве со священной трапезы. Выходит, я ошибся в тебе. Ты пуст, и нет жемчужины в твоей душе. Отныне вход в наше собрание тебе закрыт, и наше племя тебя отвергает. Ты больше не вправе искать общения с нами. В остальном предоставляем тебя твоей судьбе. Напоминаю только о данной тобой клятве. Если ты нарушишь ее, кара придет с небес. Что же касается нас, нам глубоко безразлично твое мнение о нас. Мы крайне разочарованы. Прощай!»

Рассерженный, Веттий плюнул и швырнул письмо на землю. Немного отойдя, он заметил боковым зрением, что тот же раб, который его ему передал, поднял с земли брошенные им таблички. «Я бы мог написать ему то же самое! – думал Веттий в досаде. – Люди с нечистой совестью! Собственных угроз боятся!»

Через несколько дней служанка Марцеллы принесла ему короткую записку: «Приходи, прошу тебя!» Веттий был крайне изумлен. «Что это, ловушка? – подумал он. – Чего она добивается!» Он вопросительно посмотрел на рабыню, но та подтвердила на словах: «Госпожа очень просила тебя прийти! Что мне передать ей?» Веттий ничего ей не ответил. Сначала он твердо решил не ходить, потом поймал себя на том, что думает только о Марцелле, мысленно что-то ей доказывая, а потом сам не заметил, как оказался у ее дверей. «Как хорошо, что ты пришел! – обрадовалась встретившая его в вестибуле рабыня Сотерида – та самая, которая сопровождала Марцеллу в день их знакомства. – Сейчас я доложу госпоже!»

Марцелла, одетая в простую домашнюю длинно-рукавную тунику, с волосами, небрежно связанными в узел, встретила его, полулежа на ложе, не в своем таблине, где они обычно занимались, а прямо в спальне, куда до этого она его не допускала. Выглядела Марцелла неважно: она как будто пополнела, тело ее как-то обмякло, лицо было бледно, с зеленоватым оттенком, который она даже не попыталась скрыть румянами. Припухшие глаза выдавали недавние слезы. Несмотря на это, а также на то, что воспоминание о гнусном пире было в нем еще свежо, Веттий вновь почувствовал трепет и благоговение.

Увидев его, Марцелла приняла сидячее положение и слабо улыбнулась:

– Я уж думала, что ты не придешь.

– Я и не хотел идти, – откровенно признался Веттий. – Но что с тобой? Ты выглядишь нездоровой! – В душе его вновь ожило привычное внимание к любой мелочи, ее касавшейся.

– Нет, не то, – уклончиво ответила Марцелла.

– А почему ты плакала?

– С чего ты взял?

– По глазам видно!

Некоторое время они молчали.

– Я получил письмо от твоего Учителя, – заговорил он наконец. – Даже и не думал, что придется еще увидеться с тобой.

– Он не знает, что я тебя позвала.

– Но чего ты хочешь? Тебе нужна помощь? Давай я схожу за врачом!

– Ах, я не знаю… – она закрыла лицо руками и некоторое время молчала. Потом отвела их. – Нет, врача не надо. Тут другое. Я просто… хотела посмотреть на тебя…

– Ну так вот он я. И что же?

– Ничего. Просто побудь со мной какое-то время. Расскажи что-нибудь. Как твои занятия в Атенеуме? Уже начались?

– Что вам, посвященным в тайное знание, до жалких попыток психиков что-то познать своим ограниченным умом? – усмехнулся он.

– Не сердись! – кротко попросила она. – Мне просто хочется отвлечься!

Ему показалось, что она вновь стала его сверстницей, как тогда, весной, на вершине Яникула. Не было обычной снисходительности, чувства превосходства. Веттий приблизился к ней, устроившись на маленькой скамеечке у ее ног, еще раз всмотрелся в ее лицо, потом одной рукой обнял ее колени, другой взял ее за руку.

– Марцелла! Ты же умная девушка… женщина! Неужели ты веришь во всю эту чушь про совокупляющиеся эоны? Все эти ваши построения – какая-то инсула Феликлы с главным богом под самой крышей. Что это чушь – я чувствовал и раньше, но не решался тебе сказать, думая, что нечто главное, чего я не понимаю, еще впереди! А теперь я посмотрел на вашу оргию, но увидел только тьму, в которой нет никакого света. Можете сколько угодно твердить, что это во мне нет жемчужины, но я всего лишь повторяю то, что говорит моя совесть. Если ты прислушаешься к своей, я уверен, она скажет тебе то же самое. Все эти красивые слова – только прикрытие самого пошлого разврата. Я бывал на пирах философов и разочаровался в них, потому что там было много пустой болтовни, но там никогда не опускались до такой мерзости. Неужели тебе самой не стыдно вспоминать все это и саму себя?

Она высвободила руку и ласково коснулась его щеки.

– Ты хороший, Веттий! Ты, наверное, самый хороший из всех, кого я знаю, потому и позвала тебя, хотя он запретил. Ты окружил меня такой заботой – не думай, что я не чувствовала, я грелась в ней. Никто и никогда так ко мне не относился! Но… я – его зеркало, ты понимаешь? Я живу отраженным светом. Зеркало не думает, отражает ли оно солнце, или это солнце закрыто тучами. Оно просто не может не отражать. Я верю… верила, что отражаю истину. Если нет – тем хуже для меня. И… ты еще совсем мальчик, хоть ты и обижаешься, когда я так говорю, но я правда не могу объяснить тебе всего!

– Марцелла, милая, послушай! – вновь горячо заговорил Веттий, к которому вдруг пришло неожиданное решение. – Мальчик или муж – все это познается по поступкам. И вообще ты старше меня на какие-то полтора года, я посчитал! Просто вы, женщины, раньше прощаетесь с детством, ну а ты еще была несчастлива за стариком. Послушай, ведь он, о ком ты говоришь, не любит тебя! Он заставляет тебя страдать. А я – люблю! Хочешь, я женюсь на тебе? Или не женюсь, если тебе так отвратителен брак. Мне все равно, лишь бы ты была рядом! Я никогда ничем не попрекну тебя! Хочешь, мы с тобой уедем отсюда? Соглашайся! Зеркало можно увезти из края вечных туч, и в нем отразится чистое небо. Чего ты не можешь мне рассказать? Я уже видел всю эту грязь, я знаю, что у вас там творилось, и в чем участвовала ты, но ты видишь, я снова здесь…

Он опустил голову и долго не поднимал глаз, ожидая услышать ответ. Когда он поднял глаза, ему показалось, что в ее глазах промелькнула то ли тень сомнения, то ли надежда, он был уверен, что она вот-вот скажет «да!», но она тут же отрицательно замотала головой:

– Прости, Веттий! – Она попыталась резко подняться, но как будто почувствовала головокружение, прикрыла рукой глаза и немного помолчала, а потом, глубоко вздохнув, продолжила: – Я и правда нездорова! Спасибо тебе, что ты пришел. Но… я все равно люблю его, а не тебя. И уже поздно что-то менять, все зашло слишком далеко…

Она откинулась на ложе и свободной рукой ударила в колотушку у изголовья. Потом с усилием все-таки поднялась, приблизилась к Веттию, обняла его за шею и сжатыми губами поцеловала в лоб. Но тут вошла рабыня, и Марцелла тотчас же отстранилась от него со словами: «А теперь иди! Прощай! Сотерида, проводи его!» У самой двери он еще раз оглянулся:

– Когда я буду нужен тебе, позови меня! Слышишь? Я буду ждать!

Марцелла проводила его грустной улыбкой.

Веттий почему-то был убежден, что она позовет его, и ни в тот день, ни на следующий больше не пошел к ней, просто потому, что решил не быть докучливым и дождаться первого шага с ее стороны. Что этот шаг она сделает, он не сомневался. Он всерьез обдумывал, куда увезет ее, чтобы вырвать из лап Учителя и помочь ей поскорее забыть его. Самого его, разумеется, манили Афины или, может быть, Карфаген, где он мог бы продолжать учение. Да и Марцелле надо будет чем-то серьезно занять ум, чтобы не чувствовать опустошения. С ней, конечно же, придется повозиться, но он был убежден, что его любовь и забота помогут ей восстановить здоровье – телесное и прежде всего душевное.

Два дня он радостно загадывал о будущем, но на третий все его надежды разом рухнули: служанка Сотерида прибежала к нему, подловив его вечером на пути домой, и, заливаясь слезами, сообщила о смерти госпожи. Веттий не сразу понял, что она говорит, а когда понял, окаменел, как от взгляда горгоны.

– Узнала, бедняжка, что ребеночка ждет… – всхлипывала Сотерида. – Хоть она и очень против детей была, но тут затрепыхалась, хотела было оставить… Да тот, изверг, ведь ничего такого не потерпит! Только ему сказала, он от нее отвернулся, к другой переметнулся. Да он, правду сказать, уже и раньше к ней охладел. Деньги-то все сгреб! Обратилась к бабке… И под ножом кровью истекла, несчастная!… Не смогли остановить! Как умирала, все его звала, послали за ним, да он не пошел. С той был! Мы ей и сказать-то не решились – сама догадалась. А уж совсем была слаба. Тогда вспомнила тебя. Повторила несколько раз твое имя. Спросили, позвать ли. Сказала: поздно, не дождусь. Вот, велела передать тебе.

С этими словами она вручила ему маленькую кипарисовую шкатулочку. На крышке ее была вырезана надпись – предсмертные слова Дидоны:

 
Я прожила, и тот путь, что дала мне судьба,
совершила.
 

В шкатулке были прядь ее волос и заветное кольцо с жемчужиной. Все это, видимо, было приготовлено заранее: Марцелла предчувствовала неблагополучный исход. Дар, конечно же, предназначался не Веттию, но все же попал в его руки по ее воле.