Текст книги "Вечный Град (сборник)"

– В Атенеуме, у Сервилиана.

– Какая серость! – презрительно поморщился Учитель. – Чему он может научить?

Как ни критически Веттий относился к Сервилиану, такая характеристика была ему неприятна. Он хотел было возразить, но Учитель уже задал новый вопрос:

– Вот скажи мне, сколько лиц принимают участие в платоновском «Пире»?

– Сократ, конечно, – бойко начал Веттий, загибая пальцы и стараясь не ударить лицом в грязь. – Агафон, Алкивиад, Федр…

Но Учитель не дал ему договорить.

– Я не спрашиваю кто, я спрашиваю сколько! Плохо ты знаешь Платона!

– Я не думал, что именно это важно в «Пире»!

– Ну разумеется, ты не думал. Где тебе возвыситься до понимания чисел! Впрочем, чего ожидать? Кто сейчас вообще учится в Риме? Уж лучше в Карфагене! Ну или хотя бы в Афинах – в память о прошлом.

– Я намерен продолжить учение в Афинах, – вставил Веттий, задетый столь пренебрежительным тоном.

– Да, но позволят ли тебе средства?

– Моя мать никогда не жалела денег на мое обучение и от отца мне досталась доля наследства.

В глазах Учителя вспыхнула искра хищной заинтересованности, и от Веттия это не утаилось.

– Впрочем, стоит ли ехать так далеко? – усмехнулся Учитель. – Возможно, тебе откроется знание высшего порядка… Если ты, конечно, его достоин. – Он устремил в глаза Веттия свой непроницаемый взгляд, некоторое время молчал, а потом глубокомысленно произнес: – Может быть, может быть… Но прежде всего ты должен поклясться, что никому не разгласишь того таинственного учения, которое будет тебе преподано.

По сравнению с той клятвой, которую от него с ходу потребовала Марцелла, эту дать было нетрудно.

– Ты не должен будешь записывать ничего из того, что будет говориться. Все надо будет заучивать на память. В этом тебе поможет сестра Марцелла.

В глазах Веттия невольно мелькнула радость, и, как ему показалось, Учитель обратил на это внимание.

Разговор с Учителем оставил в душе Веттия самый неприятный осадок, но все же главное было достигнуто: его, хоть и с натяжкой, все-таки сочли достойным для посвящения в тайны истинного учения, а для усвоения основ оного ему было дозволено приходить в дом Марцеллы – как выяснилось, не бесплатно, хотя плата была невелика – пятьсот сестерциев в месяц – и, по словам Марцеллы, вся шла на нужды общины «познавших», «пневматиков», или «племени Сифова», как они себя называли. Но Веттию было безразлично, на что идут деньги: он готов был все состояние отдать только за возможность видеть свою наставницу. Вскоре он сделался одним из самых прилежных учеников этой школы, сильно подвинув прочие свои занятия.

Вначале Веттий с некоторым неудовольствием узнал, что «истинное учение», которое преподавала Марцелла, непосредственным образом сообщалось со странным суеверием его матери, Вибии, ибо и в нем звучало имя одиозного иудейского пророка Иисуса Христа. Но Марцелла заверила, что на простонародное суеверие они, «пневматики», смотрят именно как на суеверие.

– Есть три рода людей, – объясняла она, важно расхаживая по комнате. – Большинство из них – плотские. Их совершенно не волнует познание духа. Они копошатся в низменных заботах этого мира, их интересуют только кусок хлеба, продолжение рода и сиюминутное благополучие. Если ты выйдешь на улицу и оглянешься – таких людей большинство.

Есть другие, – продолжала она, украдкой бросая взгляд в зеркало. – Мы называем их «душевными», «психиками». Их интересует жизнь духа, хотя по большому счету она им недоступна. Иногда они весьма образованны, начитанны. Ты, должно быть, со многими из них знаком. Но ты, вероятно, чувствовал, что тебе чего-то не хватает в их рассуждениях. Они подобны слепым, которые стремятся к свету, но не видят его и блуждают в потемках.

Эти слова весьма заинтересовали Веттия, потому что он в самом деле ощущал нечто подобное.

– Ты, должно быть, удивишься, но те простые, грубые люди, которые исповедуют учение Христа, относятся к тому же роду, что и твои знакомцы-философы, хотя философы, конечно же, презирают их. Жизнь этих простецов такова, что получить сколько-нибудь приличное образование они зачастую не могут. Но они правдами и неправдами все же добыли ту часть Истины, усвоение которой тем не менее было им доступно: слухи о Христе. Учение Его они понимают очень примитивно, оно для них сводится к простому набору правил. Но, может быть, это и хорошо, потому что сам Христос, когда жил на земле, учил прикровенно и преподносил Свое учение в притчах, именно с той целью, чтобы оно осталось закрытым для непосвященных. «Много званых, но мало избранных», – вот как Он говорил.

Веттию почему-то стало обидно за свою мать, хотя сам он ее суеверия никогда не разделял.

– Наконец, существует третий, высший род людей, – Марцелла, устав ходить, села на ложе и облокотилась на расшитую подушку. – Это как раз те избранные, о которых говорил Христос и ради которых Он и был исполнен силой Духа. Христос, несомненно, всего лишь посредник. Он – сын плотника Иосифа, и только по Своей душевной чистоте сподобился Он того, что на него сошел божественный Дух. Главная Его заслуга в том, что Он открыл избранным тайное учение. Ты, возможно, слышал, что Он был распят как последний раб. Это, конечно, многих вводит в соблазн, но надо понимать, что смерть Иисуса – всего лишь видимость, чтобы отсечь непосвященных. Иисус, конечно, не умер, умер лишь Его двойник, а Иисус через три дня явился Своим ученикам, после чего в течение восемнадцати месяцев раскрывал им то самое истинное учение, которое я имею честь преподать тебе. Кстати, главной и любимой ученицей его была женщина, Мария Магдалина. Вот почему последователи истинного учения отмели вековые предрассудки об ущербности женского пола. Главное только не попадать в двойной плен: плен брака и стремления к размножению – женщины особенно этому подвержены! А по природе не важно, мужчина ты или женщина, важно, есть ли в тебе небесная жемчужина, как мы это называем: непрестанное беспокойство и стремление к высшему, к духовному. Это беспокойство – воспоминание о том, что когда-то было родиной избранных, откуда их души ниспали в плоть. Все мы томимся в глухой темнице этого мира, этого презренного тела, и блажен тот, чьи уста возвещают избавление.

Веттий еще раз посмотрел на Марцеллу, на тщательно уложенные складки ее голубой домашней туники из тонкой шерсти, на красиво причесанные волосы и подумал, что не так уж томительна для нее, должно быть, эта темница.

– О том, как случилось, что наши души оказались в плену презренной плоти, я расскажу тебе в следующий раз.

– Ты удивительно красиво говоришь! – восхитился Веттий. – Я даже не думал, что женщина может так говорить!

– Истинное учение само по себе так прекрасно, что не может не облекаться в красивые слова, – сказала Марцелла, скромно опуская глаза, но явно польщенная похвалой.

Восхищение Веттия было вполне искренним. Хотя он так и не мог побороть в себе скептического отношения к предлагаемой Марцеллой истине, может быть потому, что ему казалось невозможным, чтобы красавица, в которую он попросту влюбился, оказалась заодно и премудрой сивиллой, он не мог не отметить в ее речи воодушевления, которого ему так не хватало в лекциях Сервилиана.

В следующий раз она поведала Веттию о совершенном Первоначале, или Праотце, некогда существовавшем в непостижимых и неизреченных высотах Духа. Голос ее звучал торжественно и чарующе, точно она рассказывала какой-то таинственный, прекрасный миф:

– Знай, мой юный друг, что Праотец, которого называют также Глубиной, – необъятный, безначальный, – существовал вне времени и пространства. В нем была мысль, которую также называют Благодатью и Молчанием. Когда Праотец решил породить все, что существует, он изверг семя в утробу Молчания. Молчание, зачав, породило Ум, который один может постичь все величие Праотца. Вместе с Умом родилась Истина. Они составили первую четверицу: Глубина и Молчание, Ум и Истина. Ум, которого называют также Отцом и Единородным, произвел Слово и Жизнь, а от них произошли Человек и Собрание. Они составляют первородную восьмерицу… Все эти первоначала мы называем эонами, потому что для смертного ума нет ничего более величественного, чем век.

– Подожди, подожди, – замахал руками Веттий. – Как можно все это запомнить? Почему нельзя называть каждый… как его… эон хотя бы одним именем? У меня в голове их уже не восемь, а по крайней мере шестнадцать!

– Если ты избран и в тебе есть жемчужина, – важно пояснила Марцелла, – ты найдешь в себе силы запомнить основы учения. Если же не найдешь в себе сил – увы, это будет означать, что жемчужины в тебе нет. Но ты не бойся! Всем нам, заключенным в темницу плоти, тяжелы небесные тайны. Признаюсь, я тоже не без труда запомнила их. Поэтому сейчас я расскажу тебе еще совсем немного, а потом мы повторим и ты постараешься их запомнить. Итак, от Слова и Жизни родились еще десять эонов: Глубинный и Смешение, Самородный и Удовольствие, Неподвижный и Срастворение, Единородный и Блаженная. А от Человека и Собрания родились двенадцать эонов: Утешитель и Вера, Отчий и Надежда, Матерний и Любовь, Вечный Ум и Разумение, Собранный и Блаженство, Желанный и Премудрость-София.

– Это чем-то напоминает Платона… – задумчиво произнес Веттий. – Демиург и другие боги…

– Да, потому что Платону лишь отчасти было открыто то, что в нашем учении явилось во всей полноте, – откликнулась Марцелла.

– Может быть… – продолжил Веттий. – Но еще больше напоминает «Теогонию» Гесиода: из Хаоса произошла Гея, Гея породила Урана, от Урана и Геи родились двенадцать Титанов. Помню, я тоже мучился, запоминая их, когда ходил к грамматику: Крон и Рея, Океан и Тефия, Гиперион и Тейя, Япет и Фемида, Кей и Феба и еще кто-то, последнюю пару я все время забывал и сейчас не помню.

Марцелла нахмурилась.

– Ну, может быть, и Гесиоду что-то было открыто… Однако же ты как-то легкомысленно относишься к тому, что я тебе говорю. Ты либо слушай всерьез, либо уходи!

Веттий прикусил язык.

Кончив свои превыспренние рассуждения, Марцелла сказала, что теперь некоторое время надо поговорить о чем-нибудь простом, земном, что это тоже необходимо, потому что души, искалеченные земным пленом, пока еще вынуждены возвращаться к земным предметам, иначе они задохнутся на высотах истинного учения, как нередко бывает с людьми на высоте гор. Это земное было, на взгляд Веттия, каким-то уж слишком земным, и со стороны Марцеллы напоминало простое женское любопытство. Она стала расспрашивать его о его жизни в доме сенатора, об учении в Атенеуме, о среде философов, о городских новостях. Тем не менее он покорно отвечал на все ее вопросы.

2

Так в жизни Веттия открылась еще одна сфера, вскоре ставшая для него средоточием всего. Просыпаясь, Веттий сразу думал о Марцелле, к ней возвращалась его мысль в течение дня, с ее именем на устах он засыпал, и был счастлив, если видел ее во сне. Чтобы угодить ей, он запомнил все это множество названий эонов и усвоил, кто от кого родился. Он не мог не признать, что само по себе это учение довольно поэтично, было в нем нечто таинственное и чарующее, особенно в устах Марцеллы, но не решался сказать ей, что все эти сложные построения кажутся ему избыточными, и что, к сожалению, в них, как и в лекциях Сервилиана, и в беседах знакомых ему ученых мужей, он не находит ответа на те вопросы, которыми с детства задавалась его душа. Учение Марцеллы явно пыталось на эти вопросы ответить, но отвечая, порой само же затемняло ответ. Пожалуй, ближе всего к раскрытию тайны подходили песни, которые Марцелла иногда пела, подобные первой песне о жемчужине: в них истина как будто брезжила за полупрозрачной завесой. Их Веттий любил больше всего.

Марцелла относилась к своей наставнической деятельности с величайшей серьезностью, однако чувствовалось, что и она овладела всей этой премудростью лишь недавно и не очень уверенно чувствует себя в ее лабиринтах. Помимо Веттия у нее было еще несколько учеников и учениц, иногда на занятие приходили еще двое или трое, все время разные, мужчины и женщины. Все они были старше него и старше самой Марцеллы. Все они, как и она, оказались убежденными противниками брака: из трех женщин-учениц, которых он видел, одна была вдовой, две – разведенными женами. Мужчины тоже были кто вдовцом, кто закоренелым холостяком, был один четвертый раз разведенный муж. И на всех на них лежала печать какой-то странности, неловкости, неудачливости, что немного смущало Веттия и подтверждало правоту слов Гельвидиана.

Впрочем, к самой Марцелле это не относилось ни в коей мере. Она была красива, образованна, умна, ловка и изящна. Веттия удивляло другое, на что он обратил внимание с первых дней: наставница постоянно твердила о бренности и суетности земного мира и о невыносимости заточения в темницу тела, однако даже в гостевой держала зеркало и не забывала в него смотреться, уходу за собой посвящала не менее четырех часов ежедневно, а кроме того, страстно любила разного рода зрелища: колесничные ристания, гладиаторские бои, театральные представления, знала имена всех лучших возниц, гладиаторов, актеров, понимала разницу между венетами – «синими» и прасинами – «зелеными», первым благоволила, вторых поругивала, различала, в каких случаях рукоплещут «желобками», в каких – «кирпичиками». Обычно вместе с ней эти зрелища посещал Великий Учитель (кто кого сопровождал, Веттий затруднился бы ответить), но вскоре он сам добился права сопровождать Марцеллу. Однажды, когда Учитель был чем-то занят и Марцелла пожаловалась, что хотелось бы попасть на очередные игры, но одна, пусть даже и со служанкой, она ходить не любит, Веттий изъявил готовность ей сопутствовать.

Это случилось раз, потом другой, а потом вошло в обычай (Учитель почему-то все чаще бывал занят). Веттий вскоре догадался, что в цирке и в амфитеатре Марцелла играет на деньги. Лично она никаких переговоров с игровыми воротилами не вела, все это за нее делали поочередно рабы-лектикарии. Госпожа уклончивыми намеками объясняла, сколько и на кого ставить, а исполнителю поручения в награду позволялось оставить свой пост при носилках и посмотреть игры с дальних рядов.

Ставки, впрочем, всегда были невелики. Иногда она выигрывала, иногда проигрывала, и от этого зависело ее настроение на остаток дня. Но Веттию эти совместные походы были интересны независимо от того, к кому была благосклонна фортуна: они приносили ему много маленьких радостей, вроде тех, что описаны Овидием в его знаменитом «Искусстве любви»: защитить свою красавицу от толпы, следить, чтобы никто не толкнул ее, нести над нею зонтик, обвевать ее веером от жары, поднять оброненный ею платок, стряхнуть пылинку с ее паллы, разуть и обуть ножку, когда красавица садится в носилки или сходит с них, – все, что было приятно ему, влюбленному, и за что госпожа не могла его упрекнуть.

Марцелла, конечно, чувствовала, что его неусыпная заботливость подпитывается чувствами, несравненно более глубокими, чем те, что он выражал словесно. Со своей стороны она относилась к Веттию с тем снисходительным благодушием, каким матроны порой одаривают мальчиков-рабов, не воспринимая их всерьез: его ухаживания были ей приятны и немного льстили ее самолюбию. Стоило ей мимоходом проронить, что она чего-то хочет: отведать кидонских яблок в меду, полюбоваться только что распустившимися гиацинтами или иметь у себя говорящую сороку в клетке, – как Веттий бросался исполнять любое ее желание.

Незадолго до майских календ Марцелла заявила, что не отказалась бы погулять в сосновом лесу на Яникуле. Веттий тут же пообещал ей нанять лектику, несомую шестью лектикариями. В день, назначенный для прогулки, – это был четвертый день до майских нон, – к полудню роскошные носилки были поданы к дому Марцеллы, и в них уже сидел Веттий. Дюжие носильщики, нанятые на целый день, должны были отнести господ на Яникул, ждать у подножия холма, пока те будут гулять, и к вечеру доставить домой. В денежном выражении этот день стоил Веттию не меньше месяца обучения в Атенеуме, но желание угодить возлюбленной было слишком велико.

Пока Веттий ждал Марцеллу, стоя возле лектики, случилось нечто, весьма его удивившее. Где-то за спиной он услышал скрипучий голос Кресцента – этот голос он не спутал бы ни с чьим другим. Правда, слова, произнесенные им, были довольно необычны для киника: «Ох, и люблю же я тебя, мой цыпленочек!» Охваченный любопытством, к кому бы мог так обращаться омерзительный киник, и главное, кто бы мог вытерпеть от него такое обращение, Веттий оглянулся и чуть не открыл рот от изумления: мимо него, в паланкине, еще более роскошном, чем тот, в котором предстояло ехать ему самому, проплывал Кресцент. На какое-то мгновение Веттий явно его увидел. Да, это, несомненно, был Кресцент – ну, или его брат-близнец. Однако при полнейшем сходстве несходство было еще более разительным. Этот новый Кресцент был чисто вымыт, его длинные волосы – расчесаны и даже завиты, что смотрелось весьма комично при малом их количестве. Одежду Веттий рассмотреть не успел, но на обычное нищенское рубище она явно не походила. Рядом с киником в носилках сидел мальчишка лет четырнадцати, напомаженный, завитой, с ярко крашенными губами. Это было какое-то мгновение: двойник Кресцента задернул занавеску (на пальце блеснуло кольцо с сардониксом), и лектикарии унесли его прочь. Но Веттий голову готов был дать на отсечение, что это он, и никто другой.

Некоторое время юноша еще раздумывал над этим странным явлением, но тут из дома вышла Марцелла, он выскочил ее встречать и забыл обо всем на свете, залюбовавшись ею. Одета она была просто, по прогулочному, но, как обычно, радовала взгляд: на ней была золотистая туника и фиалкового цвета палла. Она благосклонно улыбнулась, изящным жестом подобрав платье, взобралась в лектику, Веттий уселся на сиденье напротив нее. Лектикарии дружно подняли просторные носилки на плечи и пустились в путь в западном направлении, к Яникулу.

Миновав Эмилиев мост, по Аврелиевой дороге, проходящей через сады Цезаря, вдоль акведука и мимо нескольких вилл, они менее чем за час добрались до подножия этого сильно вытянутого с севера на юг горного кряжа в той его части, где возносилась самая высокая вершина, открывавшая великолепный вид на Город, и где все еще сохранялся свободный от застройки лес, ибо Яникул давно уже облюбовали для своих вилл поклонники тишины и уединения. Было довольно жарко, на небе собирались башнеобразные облака, обещавшие ливень к концу дня. Крутой склон порос раскидистыми пиниями, и воздух здесь был совершенно особенный, смолистый, сосновый, в кронах деревьев перекликались горлицы, высоко в небе плавали ястребы. Почва под пиниями была покрыта густой и свежей травой, в которой пестрели мелкие цветы, а при ходьбе из-под ног то и дело с шорохом разбегались прыткие зеленые ящерицы.

Веттий и Марцелла начали подниматься по узкой и крутой тропке, ведущей к вершине холма. Марцелла была в приподнятом и даже шаловливом настроении и бодро взбиралась по круче, все время оставляя Веттия позади и посмеиваясь над его медлительностью. Вся ее важность наставницы куда-то ушла, и Веттий как никогда ясно чувствовал, что она всего лишь его сверстница. К тому же, вопреки своему обыкновению носить башмачки на высокой подошве, на этот раз Марцелла надела греческие сандалии, чтобы легче было лазать по склонам, и стала еще меньше ростом – Веттию она едва доставала до плеча.

– Ну-ка догони меня! – вдруг крикнула она и пустилась бежать вверх по круто поднимающейся тропке.

– А ты позволишь мне себя поцеловать, если я тебя догоню? – крикнул он вслед.

Она даже остановилась.

– Что за речи, мой юный друг? Ты, кажется, забыл, какую клятву ты дал? – спросила она строго. В ее голосе зазвучали привычные нотки высокомерия, и Веттий испугался, что она вообще скажет, что возвращается домой. Но наставница неожиданно смилостивилась. – Ладно, так и быть! Один раз и в щечку.

Веттий не стал торговаться и последовал за ней, но она словно растворилась в воздухе. Он недоуменно оглядывался и вдруг откуда-то сверху услышал ее голос: «Э-эй!» – Он поднял голову: Марцелла стояла на узком уступе скалы почти над его головой. «Я горная нимфа Эхо, повелительница скал!» – тоном театральной актрисы провозгласила она, торжественно поднимая руку и вытянувшись в струнку. Он устремился вслед за ней, но она уже с легкостью и изяществом горной козочки перебралась на другую скалу. Глядя на нее, Веттий подумал, что замужество отнимает у девушек значительную часть детства и что это недоигранное детство порой ищет выхода. Вон Присциллина, старшая дочь сенатора, еще в куклы играет, а между тем ее брак – дело решенное.

Веттию пришлось немало потрудиться, чтобы догнать свою резвую наставницу и получить обещанную скромную награду.

Они двинулись дальше по тропинке. Марцелла, немного устав от беготни, шла чуть впереди Веттия, попутно срывая цветы и сплетая венок.

– Кто тебя научил так лазать? – спросил он после некоторого молчания.

– В детстве это было любимой моей забавой, – ответила она. – Мы жили в Номенте, точнее в сельской местности близ Номента, неподалеку от скал Форул, там у отца было именьице. Отца, к сожалению, разорили управляющие, которым он доверился. Только у нас и оставалось, что это именьице. Сестры сидели дома и учились прясть шерсть, я же читала книги, а в свободную минутку норовила улизнуть в горы. Когда я возвращалась домой с разбитыми коленками, меня очень ругали и стращали козлоногими фавнами. А я так мечтала их увидеть!»

– А потом? – спросил Веттий.

– А потом отец умер, именьице продали, а меня опекуны выдали замуж…

Это прозвучало так же, как обычно говорят о чьей-то смерти: «А потом он умер».

Веттий не сразу решился продолжить разговор.

– Скажи… – робко начал он. – Только не обижайся на мой вопрос: ты была несчастна в браке?

– В браке нельзя быть счастливым, – решительно ответила она. – Это только первоначальное опьянение создает ощущение счастья. Но меня и оно не коснулось. Наверное, это и хорошо! Мне было четырнадцать, ему – под шестьдесят, какое уж тут счастье? Но он хотел наследников, до безумия, а их не было. Он и первый-то раз женился не рано. Потом первая жена умерла, со второй он развелся, я была третья. А детей не было ни от одной. Он упорно лечился от бесплодия и меня заставлял лечиться. Говорили, что сам от этого лечения и помер. То ли принял что-то слишком сильное, то ли склянки перепутал. Вообще он уже подумывал развестись и со мной. Меня потом еще подозревали, не я ли его извела. Но я тут ни при чем, жизнью могу поклясться. Я, конечно, страдала, но убить человека… – нет, я на это не способна! Но, если задавать любимый вопрос юристов: кому на благо? – то я и правда оказалась в выигрыше. Все же наследство мне досталось, хотя от половины я вынуждена была отказаться, столько было долгов. У нас был дом, но его пришлось продать. Да мне и не хотелось бы там жить, там слишком многое напоминало о моем заточении. Нет, мне, конечно, не следует жаловаться на мужа, он был неплохой человек. Даже позволял мне читать и брать уроки – хоть в этом шел навстречу. Но все равно, как вспомню кое-какие подробности нашей с ним совместной жизни, так тошно делается…

Марцелла соединила концы сплетенного венка и увенчала им голову.

– Мне идет? – спросила она, лукаво улыбаясь.

– Конечно! – искренне одобрил Веттий, но от темы разговора уходить не захотел. – А как же твоя мать согласилась выдать тебя за такого старика?

– Разве это такая уж редкость? – усмехнулась она. – У меня матери уже не было, я ее и не помню совсем. Но опекуны и родственники решили, что это неплохая партия. Потом и сестер рассовали, но, правда, не за стариков. И, кажется, они довольны. Но я всегда была не такая, как они.

– Сколько же ты прожила с мужем?

– Четыре года. И вот уже полтора года я наслаждаюсь свободой.

– А Учитель? Как ты познакомилась с ним?

– Он приходил еще к моему покойному мужу. Был связан с ним делами. Он и мне сейчас помогает, все же ведение хозяйства, разбирательства с виликами – совсем не моя стезя. Ну, не он сам, конечно, но ему есть кому это поручить. Он единственный, кто жалел и понимал меня, еще тогда. А после смерти мужа он посвятил меня во все тайны учения. Он сказал, что сразу увидел во мне избранницу.

Ее глаза, как обычно, загорелись восторженным огнем, и на губах расцвела улыбка, – это случалось всякий раз, когда она говорила об Учителе.

– Почему он не называет своего имени? Ты-то хоть знаешь, как его зовут?

– Да, конечно, но важнее то, что у него есть тайное имя, и его я тоже знаю. Но пока не могу тебе открыть. А то имя, которое ему досталось от отца, не раскрывает его сущности. Поэтому он предпочитает, чтобы его звали Учителем.

Потом ей захотелось посетить место, где, по преданию, был погребен царь-законодатель Нума Помпилий.

– Раз уж я вспомнила о Номенте, там неподалеку есть маленькая деревушка Курис. По преданию, Нума Помпилий родом оттуда. И Тит Таций.

Они долго пытались отыскать могилу древнего царя, но так и не нашли никаких памятных знаков, зато набрели на алтарь Фонса, считающегося сыном Януса. Здесь же поодаль стояло простое древнее изображение самого двуликого бога. Веттий по привычке поднес руку к губам и запечатлел на пальцах поцелуй. Марцелла укоризненно посмотрела на него:

– Тебе надо отвыкать от языческих привычек!

– Прости… – смутился Веттий.

– Есть в нем что-то пугающее, – задумчиво проронила Марцелла и не пожелала оставаться на этом месте. Дальше тропинка двоилась.

– Смотри, тут две тропинки, и обе, похоже, ведут на вершину, – сказала она. – Давай, кто быстрее? Я по этой, а ты по той. – И весело побежала вверх.

Веттий сделал вид, что тоже спешит, хотя сразу решил, что уступит Марцелле. Впрочем, с ее проворством она не нуждалась в том, чтобы ей уступали.

– Ну вот, я почти поднялась! Я первая! – прозвучал ее звонкий голос – и через некоторое время за ним последовал приглушенный вскрик ужаса. Веттий, испугавшись, что на Марцеллу кто-то напал, со всей возможной быстротой бросился вверх по тропке, но когда он взбежал на самый верх, то увидел Марцеллу в одиночестве, целую и невредимую, но словно застывшую от ужаса, а перед ней – великолепную панораму Города и – страшную грозовую тучу, надвигающуюся из-за Фиден, со стороны Сабинских гор. Увидев открывающееся с вершины холма зрелище, Веттий и сам ахнул, то ли от ужаса, то ли от восхищения его величием.

Солнце еще ярко светило на юге, совершая свой путь к западу, заливая светом огромный Город, лежавший как на ладони, со всеми его семью державными холмами, теплым золотом высвечивая стены домов, колонны храмов и портиков, яркие черепичные крыши, резные полукружия театров, воздушные цепи акведуков, суденышки, устремлявшиеся вниз по Тибру. В мутных, зеленоватых водах реки еще отражалось голубое небо, а северо-восток уже тонул в сизо-черном сумраке, в котором время от времени вздрагивали розоватые вспышки молний. Удары грома издали казались угрожающим рычанием притаившегося чудовища. Передний край гигантской тучи был похож на небывалой величины снеговерхие горы, вырастающие из мрака и дыма, – словно это дальние Сабинские горы поднялись до самой тверди небесной и надвигались на Город, грозя стереть его с лица земли. Внизу еще царило затишье, и даже деревья замерли, как будто в ожидании, но вершины Яникула уже достигали порывы холодного ветра, и ласточки со взволнованным щебетом носились, опускаясь все ниже и ниже.

Почувствовав, что Веттий рядом, Марцелла обернулась – он увидел, что она сильно побледнела, – и внезапно приникла к нему, как младшая к старшему, спрятав лицо на его груди. Он обнял ее, с трудом веря в то, что может вот так запросто это сделать, и в то же время не в силах оторваться сразу от пугающего и завораживающего зрелища Города и тучи.

– Это дурной знак… – прошептала Марцелла.

– Это предвестие гибели… Я видела сон…

Веттий тоже поймал себя на мысли о каком-то дурном предзнаменовании, но слова Марцеллы удивили его. Странно было не только то, что она столь суеверно испугалась такого пустяка, но и то, что она, оказывается, настолько боится смерти! Не она ли постоянно твердила, что смерть – это освобождение? Он попытался успокоить свою спутницу, гладя ее по цветам венка, по пышным волосам, по хрупким плечикам и говоря преувеличенно бодрым тоном:

– Ну что ты? Разве нам с тобой страшна гибель? А как же небесная жемчужина, которая в нас? И это всего лишь туча… Грозовая туча… И нам надо спешить, чтобы она нас не накрыла здесь и чтобы мы не промокли. Может быть, мы успеем вернуться. Пойдем! Не оглядывайся!

– Да, ты прав… Смерть не страшна, жизнь – ничто… – бесцветным голосом повторила она.

Если бы Веттий был один, он остался бы еще полюбоваться надвигающейся грозой. Но необходимость позаботиться о госпоже была для него важнее. Еще раз взглянув на Город и на тучу, он бережно повел Марцеллу к той тропинке, которая казалась более пологой, и они стали спускаться, сначала медленно, потому что Марцелла все еще не могла оправиться от потрясения, но потом налетевший порыв ветра заставил их ускорить шаг, и дальше они, взявшись за руки, спускались почти бегом, насколько позволял крутой склон. Венок Марцелла на бегу потеряла.

Лектикарии ждали их у подножия холма. «Хорошо, что вы вернулись! – обрадовался старший из них. – Видно, буря надвигается. Успеть бы в Город до ливня! Садитесь скорее!» Они сели в лектику, лектикарии тронулись с места, и изо всех сил поспешили в Город.

Гроза накрыла их еще на правом берегу Тибра, до моста. Закапали крупные капли, мгновенно превратившиеся в потоки, дождь хлестал с неистовой силой, по навесу лектики что-то дробно застучало, и тут же по земле покатились зерна града. Порывы ветра, казалось, вот-вот растерзают кожаный навес, холодные струйки дождя стали проникать внутрь, несмотря на закрытые занавески. Веттий и Марцелла придвинулись друг к другу поближе, и он накинул на нее свой плащ, чтобы лучше защитить от дождевых струй. Некоторое время их лектика еще двигались под хлещущими потоками ливня, но потом промежутки между вспышками молний и раскатами грома сократились настолько, что лектикарии остановились, выбрав в качестве укрытия старый лавр (существовало поверье, что в лавр молния не ударяет).

– Нельзя идти дальше, господин, – сказал старший, заглядывая под навес к Веттию и Марцелле. – Надо попроситься куда-нибудь переждать. Вон как раз дом виднеется.

Дом находился, вероятно, меньше чем в стадии от них, но за стеной дождя его почти не было видно. Старший лектикарий оставил лектику и побрел просить убежища. Идти быстро он не мог, потому что молнии били уже где-то совсем рядом, и гром разрывался почти над головой. Всем остальным тоже было не по себе. При очередном ударе грома Марцелла, вся дрожа, прижалась к Веттию, он крепко обнял ее, и так они сидели, укрытые одним плащом, как настоящие влюбленные, и сами не заметили, как уста их слились в поцелуе. Некоторое время они целовались, как голуби у храма Венеры, но потом Марцелла вдруг, точно очнувшись, отшатнулась от Веттия, отгородилась скрещенными руками и отрицательно замотала головой.