Текст книги "Вечный Град (сборник)"

– Приветствую вас, квириты… – произнес он, глядя как будто сквозь собравшихся людей, и толпа загудела, откликаясь на приветствие приветствием. – Благодарю, что пришли ко мне в этот час. Что мне сказать вам, чтобы вы не считали впустую потраченным это время? И вот что я скажу: начинается новый день, и этот день принесет каждому из нас новые испытания. Но испытания будут легче, если с утра наперед говорить себе: да, и сегодня я встречусь с кем-то суетным, с кем-то неблагодарным, с дерзким. Но виновны ли они, что стали такими? Нет – говорю я вам – все это из-за неведения добра и зла. А если понять, что добро прекрасно, а зло – постыдно, и что тот, кто далек от совершенства, тем не менее родствен вам – по причастности к разуму и божественному идеалу, – это уже не будет вас раздражать. И они не могут принести вам вреда – ведь они не способны ввергнуть вас в постыдное. Поэтому не стоит чуждаться людей: мы родились для общего дела, мы все – части единого тела, как ресницы, как зубы, ряд верхний и ряд нижний. Помните же о своем долге, каждый на своем месте – и боги будут благосклонны к вам!

Он замолчал. Из толпы послышались клики: «Слава мудрому августу!», «Да хранят тебя боги, божественный Марк Антонин!» Из общего хора выбивался лишь один хриплый голос киника: «Когда ж ты заткнешься, пустослов?» Август еще немного постоял, а потом повернулся и твердой походкой удалился – словно шел навстречу своему долгу.

– Тебе повезло! – шепнул Веттию Гельвидиан. – Не так уж часто он отверзает уста. Но поспешим, я хотел представить тебя своим учителям. Тот, над кем ты чуть было не посмеялся, – это Цезеллий Виндекс, грамматик, муж ученейший, хотя и порядочный зануда. Другие – смотри: это Авл Геллий, тоже муж обширнейшей учености и собиратель всяческих древностей и редкостей, он не раз избирался судьей; вон тот, пожилой, – правовед Ульпий Марцелл, а вон тот, самый молодой, – это Юлий Павел, тоже правовед, грамматик и поэт, очень одаренный! Остальные, я смотрю, уже разошлись. Но с этими я хотел бы тебя познакомить.

– Приветствую вас, ученейшие мужи, – обратился к ним Гельвидиан. – Позвольте представить вам моего брата… точнее – впрочем, степень родства не важна, а по духу, я уже чувствую, он мне и вправду брат – Марка Веттия Эпагафа. Он только что прибыл к нам из Лугдуна, откуда родом и мой отец, и собирается учиться в Городе.

Философы ответили – каждый сдержанным поклоном, и только полноватый, близоруко щурящийся человек средних лет, которого Гельвидиан назвал Геллием, соизволил проявить некоторое внимание к новичку:

– Так ты из Лугдуна, мой юный друг? Мой покойный учитель философ Фаворин был родом из Арелаты. Надеюсь, это имя тебе известно. – Веттий кивнул: в Галлии имя Фаворина в самом деле гремело. – Что ж, очень рад! И буду рад видеть вас обоих в своем доме. Был бы рад продолжить знакомство, но я буквально последние дни в Городе. Уезжаю в Афины, на год или на два. Но все же хотя бы одна встреча у нас еще есть.

Когда философы удалились, Веттий спросил брата:

– А что это за жуткий киник тут бесчинствовал? Почему его терпят?

– О, это Кресцент, местная достопримечательность, – засмеялся Гельвидиан. – Август терпит его, по-видимому, из уважения к памяти Антисфена и Диогена. А остальные просто предпочитают с ним не связываться. Слава богам, он нечасто появляется здесь. Но в Городе ты его еще не раз увидишь. Ну что ж? Главное позади. Куда теперь?

– Куда скажешь, – покорно отозвался Веттий.

– Но, если можно, куда-нибудь, где поспокойнее. Слова августа не идут у меня из головы. И весь его облик… Как странно – он как будто нехотя несет эту ношу… Говоришь, август нечасто так обращается к людям? Вот у него я хотел бы поучиться, хотя он стоик, а меня больше интересует Платон.

– Не ты один. Но император ведет довольно замкнутый образ жизни. Говорят, несколько лет назад, первое время своего правления, он чаще беседовал с народом, стремясь снискать его расположение. Но те несчастья, которые обрушились на империю за последние два года: сначала восстание в Британии, волнения хаттов у германского лимеса, голод в провинциях, потом, вот, война в Парфии – стали занимать все его время, и говорит он теперь меньше. Или, может быть, разочаровался в слушателях. Жаль! Зато можно познакомиться с его учителем и собеседником, Корнелием Фронтоном. Геллий с ним накоротке. Я был и у него несколько раз. Там тоже проходят прекрасные философские пиры. Но все же он уже стар, много болеет, очень страдает от подагры, и у него больше нет охоты обустраивать все так тщательно, как это делается у Геллия. А у того на пирах вообще замечательно! Знаешь, удивительное чувство: беседа течет непринужденно и каждый чувствует себя легко, а между тем все темы заранее выбраны и продуманы хозяином, и он, как Сократ, заставляет каждого припомнить, что тот знает по каждому вопросу. Только и слушай! Я немало почерпнул там для себя по истории права. А какие у него книги! Боюсь, что с отъездом Геллия здешняя умственная жизнь оскудеет. Но все же я надеюсь, что и на твою долю еще хватит, и скучать тебе не придется. Кстати, смотри: вот это храм Диоскуров, это храм покойного Антонина Пия и жены его Фаустины. А вон там поодаль виден храм Аполлона и при нем старейшая библиотека. В ней два отделения, греческое и латинское. А сейчас мы пойдем через форумы на Аргилет, я покажу тебе книжные лавки, там есть кое-что новое…

И Веттий, которому только что казалось, что одного взгляда на августа хватит ему на целый день размышлений, тотчас же оказался готов к новым впечатлениям и уже рвался прочитать тонкотканый узор Траяновой колонны; жаждал получше рассмотреть горделивый Капитолий с храмами Юпитера Наилучшего и Величайшего и Юноны-Советчицы; великолепные форумы с колоннами, возносящими к небу римских орлов; священный атрий Весты, неугасающий очаг огромного дома – Рима; мечтал пройтись по Священной дороге; погрузиться в жаркое кипение многолюдной Субуры, прогуляться под мраморными портиками, полюбоваться многочисленными фонтанами, взглянуть на гигантский мавзолей Адриана, на вершине которого, как он слышал, шумит настоящая зеленая роща; на храм Минервы; на Атенеум, где он будет учиться, и на ту диковинную инсулу Феликлы, о которой он только что услышал, – и весь Город казался ему новой увлекательной книгой, которую он только-только начал разворачивать.

3

Прошло не меньше месяца с того дня, как Марк Веттий покинул отчий дом. Все это время Вибию не покидало чувство тревоги. Она исполняла свои привычные обязанности хозяйки дома, следила за порядком, вникала в отчеты вилика об урожае, о продаже вина, о подготовке к зиме. Конечно, ее не покидала тревога о сыне, и с нетерпением ждала она заветного письма, которое известило бы, что он доехал и что все у него в порядке. И вот наконец Вибия услышала слова, которых ждала, как вести о спасении, – радостный возглас раба, исполнявшего обязанности нотария: «Госпожа, тебе письмо! Письмо из Рима!»

При слове «Рим» и при виде заветного папирусного свитка сердце Вибии тревожно забилось: «Давай! Давай сюда!» Дрожащими руками она развязала опутавшую свиток льняную веревку, раскрыла пергаменный чехол, запечатанный знакомой восковой печатью с совой Минервы. Наконец тонкий свиток раскрылся, и Вибия узнала руку сына! Это он! Он жив, здоров и пишет сам! Вибия подошла к застекленному окошку, снаружи залитому струями осеннего дождя, и, смахнув слезу, набежавшую от полноты чувств, начала читать:

«Марк Веттий Эпагаф Клодии Вибии, любезной матери, привет. Вот уже третий день, дорогая матушка, как прибыл я в Рим, и наконец могу с тобой побеседовать и хотя бы вкратце о том рассказать, как прошло мое путешествие, и о первых впечатлениях от Города. Знала бы ты, матушка, как не хватало мне тебя, сколько раз за время пути я жалел, что переполняющими меня чувствами с тобой не могу поделиться! Как же постыдно мало за свою жизнь видел я, и как за какие-то несколько дней мир мой расширился! Сначала мы плыли вниз по Родану, нашей мощной и полноводной реке, – раньше далее Виенны я и помышлений не простирал, – а тут плыли мы мимо гор и равнин, поселений и вилл уединенных, до самой Арелаты и до Массилии, где пробыли три дня. Я успел побродить по городу. Массилия – город чисто греческий. Там даже скала, у подножия которой лежит гавань, театр напоминает – так что сама природа места эллинству созвучна. Из храмов выделяются храмы Аполлона Дельфийского и Артемиды Эфесской. Мне еще показали дом, где несколько лет назад жил знаменитый софист Лукиан из Самосаты. Сейчас он переехал на Восток… Мне советовали почитать его книги – говорят, с большим остроумием он пишет, хотя ни людей, ни богов не щадит.

Здесь, в Массилии, впервые увидал я морские просторы, а в гавани – такое великое множество кораблей, какое мне и во сне не снилось. А когда мы наконец поплыли вдоль побережья на восток, по морю Лигурийскому, ожили в моем уме столько раз читанные стихи божественного меонийца:

 
…С места попутный им ветер послал Аполлон сребролукий.
Мачту поставили, парусы белые все распустили;
Средний немедленно ветер надул и, поплывшему судну,
Страшно вкруг киля его зашумели пурпурные волны;
Быстро оно по волнам, бразды оставляя, летело…[5]5
  Здесь и далее «Илиада» Гомера цитируется в переводе Н.И. Гнедича.


[Закрыть]
 

Пока мы плыли, незаметно все изменилось вокруг. Не серебряные Родана воды, а синие воды моря неба свод отражали, а по берегам росли не наши дубы, вязы и устремленные ввысь сосны, а кипарисы, оливы и кроной расстилающиеся в ширину зонтичные сосны…»

Вибия улыбнулась. В комнате словно теплее стало от этих слов, донесенных с жаркого юга, и в заплаканном окне как будто отразилось солнце. Милый мальчик! Как старательно он пишет, и как уже хорошо у него это получается, хотя и немного вычурно! Нет, конечно, такое дарование должно развиться во что-то великое – недаром с самых ранних лет в нем жило это стремление к знанию, ко всему возвышенному. Недаром просила она его не жалеть денег на папирус и не пользоваться сиюминутными вощеными табличками. Эти письма она будет хранить до конца своих дней… Вибия продолжила чтение, с любовью выговаривая каждое слово.

«О самом Городе позже расскажу я тебе, когда сам в нем лучше освоюсь, одно могу сказать тебе сейчас: он огромен! Кажется, во столько же раз он больше нашего Лугдуна, во сколько Лугдун больше нашей виллы! Матушка, как я счастлив, что здесь мне предстоит жить и учиться! Я намерен пробыть в Городе не менее двух лет. А дальше мой мысленный взор уже рисует Афины – колыбель философии. Матушка, в какое замечательное время довелось нам жить! Право слово, я, как Овидий, поздравляю себя с тем, что родился именно сейчас, когда у кормила империи стоит истинный мудрец, постигающий законы мироздания! Я непременно буду продолжать учиться красноречию, но обязательно постараюсь войти в круг мудрых мужей – философов. Впрочем, мои стремления тебе известны, и оттого, что я оказался в Городе, они не изменились, но лишь с новым жаром разгорелись! Встречен я был радушно, твой досточтимый дядя, Клодий Вибий, и жена его, Гельвидия Присцилла, шлют тебе привет. Будь здорова!»

Дочитав письмо, Вибия уже привычно зашептала: «Господи Боже, Иисусе Христе, спаси и сохрани его!..

Ко времени отъезда сына в Рим Вибии было тридцать три года. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы сказать: это истинная римлянка, настоящая римская матрона. Ее прекрасное лицо было едва лишь тронуто увяданием, в черных как смоль волосах блестели отдельные серебряные нити, но в ее облике уже читалось то, что женщинам благородным и чистым с возрастом заменяет мимолетную прелесть юности: чувство собственного достоинства и величавое спокойствие.

Вибия принадлежала к старинному всадническому роду, обосновавшемуся в Галлии еще во времена божественного Августа. К всадническому сословию уже принадлежал и покойный муж ее, Гай Веттий Эпагаф, известный в Лугдуне ритор, правда, он был из относительно «новых», дед его был вольноотпущенник-врач (его имя и стало звучать как родовое прозвище), отец, что называется, «сделал себя сам». Дарования Гая Веттия хватило бы и на более широкую славу, но он был не настолько честолюбив, чтобы предпочесть дальние странствия сельскому покою в родном Лугдуне.

Вибия вышла за него в тринадцать лет – по воле родителей, но можно сказать, что это их души нашли друг друга. Все как в словах священной брачной клятвы: «Где ты Гай, там я твоя Гайя». Муж стал ее наставником, а она – его ученицей; она, прежде не отличавшаяся усердием к урокам грамматика, полюбила его любимые книги, его мысли стали ее мыслями. Она присутствовала на всех его рецитациях, когда он читал друзьям свои речи и стихи, и, скрываясь за занавесью, жадно ловила звуки его голоса и слова возносимых ему похвал.

К сожалению, с наследниками им повезло меньше. Первый раз у Вибии, в полудетском неведении недостаточно берегшей себя, случился выкидыш, во второй раз боги даровали ей сына, но следующие дети – а их было четверо – либо рождались мертвыми, либо умирали в младенчестве. А в двадцать восемь, прожив с мужем больше половины своей жизни, Вибия овдовела: Гай Веттий умер внезапно, после успешного выступления на знаменитых Лугдунских состязаниях ораторов – от разрыва сердца.

Горю несчастной женщины не было предела. Мир для нее опустел, еще цветущая телом и прекрасная видом, она отсекла самую мысль о новом замужестве, не раз высказанную родственниками, ссылавшимися на законы и на то, что у нее не было троих детей, чтобы избежать повторного брака. Но Вибия предпочла старомодное и почетное звание «единомужницы». Единственной радостью стал для нее сын, не только обликом, но и душой так похожий на отца. Ученье давалось ему играючи, по-гречески он с детства говорил словно истинный уроженец Аттики, а его первыми опытами риторических композиций учителя восторгались и прочили ему большое будущее.

Когда мальчику было четырнадцать лет, он тяжело заболел после того, как в конце зимы вместе с другими мальчишками бегал по подтаявшему льду и провалился в речку; у него сделался страшный жар, он задыхался и бредил, день ото дня его состояние становилось все более угрожающим, и счет его жизни шел уже на часы. От горя Вибия почти потеряла рассудок и готова была на все, лишь бы не дать сыну умереть. Тогда один из местных врачей, малоазийский грек, по имени Александр, убедил ее обратиться с молитвой к Богу презираемой секты христиан. Само имя христиан прежде внушало Вибии ужас, о них ходили страшные слухи: говорили, что они убивают младенцев и пьют их кровь. Но теперь в отчаянии, готовая спуститься хоть к самому Орку и умолять его, Вибия послушалась совета, и, в душе не смея верить, что это поможет, тем не менее стала призывать имя прежде ненавистного Христа. Неожиданным образом мальчику полегчало, и после этого он пошел на поправку. С тех пор Вибия изменила свое отношение к христианам и мало-помалу стала все сильнее интересоваться их учением. Родственники, да и сам спасенный сын смотрели на это полуосуждающе, полуснисходительно: ни в чем противозаконном заподозрить ее было нельзя, она не выбрасывала из дому ларов и не изменяла своему строго целомудренному образу жизни, но совершенно охладела к отеческим обрядам, и слово «бог» стала употреблять только в единственном числе, что, впрочем, делали многие, не только христиане. Но при этом она не отрешилась от мысли дать сыну хорошее образование и не препятствовала исполнению его мечты учиться в Риме.

4

Близились ноябрьские календы. Стало прохладнее, иногда целыми днями лил проливной дождь, розы в садике поникли, а в зелени его тут и там мелькали желтые листья, пожухшие стебли. В комнатах затеплились жаровни; широкие двери, выходящие в перистиль, закрыли наглухо, окна тоже большую часть дня были закрыты ставнями, и теперь спальня Веттия освещалась лишь скудным светом масляных ламп.

Веттий уже посещал Атенеум, но пока еще неотлучно держался при Гельвидиане, так и не выбрав, что больше по душе ему самому.

Обещанный Геллием прощальный пир все откладывался: хозяин прихворнул, но тем не менее был полон решимости до закрытия моря отплыть в Афины.

Наконец настал долгожданный день обещанного философского пира. Для Веттия – особенно долгожданный, потому что рассказы Гельвидиана подогревали его любопытство.

Дом Геллия располагался неподалеку от форума Августа и прекрасно отражал вкусы своего хозяина. Пол в вестибуле выложен был мозаикой, изображавшей дельфинов, резвящихся среди пенистых волн. Во внутренних помещениях стены были украшены изящными фресками на мифологические темы, тут и там взгляд притягивали драгоценные серебряные сосуды, бронза чекана знаменитого Гратия и множество разных статуй и статуэток, иные были весьма древними и улыбались бесстрастной архаической улыбкой (Веттий увидел такое впервые), показывая их, хозяин называл звучные имена: Мирон, Скопас, Пракситель. Но особенно прекрасна была не столь древняя статуя Венеры из паросского мрамора, полупрозрачного и как будто излучавшего свет.

В просторном зимнем триклинии, согреваемом несколькими жаровнями с горящими углями и освещаемом множеством ламп, развешанных на бронзовых деревьях и расставленных повсюду, где только можно было их вместить, ложа располагались не обычной девяткой, а по кругу, чтобы каждый мог быть равноправным участником беседы. Среди собравшихся Веттий узнал многих, кого видел в вестибуле Палатинского дворца, и кое-кого из своих преподавателей и даже соучеников. Гостей было около двадцати человек, среди них – ни одной женщины. Оставив обувь у входа в триклиний и одевшись в предложенные хозяином расшитые туники, они заняли места, указанные заботливым триклиниархом. На почетном месте возлежал седовласый Корнелий Фронтон, учитель самого августа, удостоенный статуи в сенате и в жизни выделявшийся величавой манерой поведения, за которой как-то забывался его болезненный вид, желтоватый цвет лица и крайняя худоба (помимо подагры он страдал еще и болезнью желудка). Прислуживали красивые мальчики-греки, прекрасно вышколенные и ловкие, кушанья подавались на калаикском позолоченном серебре, вино – в хрустальных кубках.

– Друзья, это мой прощальный пир, – начал хозяин дома. – Но я все же надеюсь, что не последний. Через год или через два я вернусь, и мы вновь соберемся здесь, если боги позволят, в том же составе. Поэтому мне не хотелось бы, чтобы он был омрачен печалью прощания. Пусть будет радостным, и, по слову Стация,

 
Пусть ученость потоком разольется,
Зеленей станет в рощах аонийских[6]6
  Стаций. Сильвы. Перевод мой – Т.А.


[Закрыть].
 

– В конце октября такое пожелание особенно греет душу, – пошутил Фронтон, зябко кутаясь в шерстяное покрывало, и тут же спросил: – Так все-таки чем же ты намерен заняться в Афинах? Зачем едешь так надолго? Что сейчас Афины, если уж откровенно? Тень былой славы.

– Ну, прежде всего, мои сыновья подрастают, – ответил Геллий. – Авлу тринадцать, Публию одиннадцать. Я хочу, чтобы и они вдохнули воздух Афин, чтобы почувствовали себя в эллинской стихии. Чем бы ни были Афины сейчас, иногда и просто камни назидают. И конечно же, я хочу повидать старых друзей. Главу афинских платоников, Кальвизия Тавра. Ну и Герода Аттика, разумеется. Хочу посмотреть, чем еще украсил Герод Элладу. Говорят, он приступил к строительству великолепного Одеона у подножия Акрополя. Правда, поводом для начала его строительства стала смерть Региллы, но разве не велик тот, кто и скорбь одевает в мрамор? Одно это стоит того, чтобы еще раз посетить Афины.

– Ох, не знаю, скорбь ли это! – Фронтон поджал губы, чувствовалось, что упоминание Герода, который тоже был учителем императора и в каком-то смысле его соперником, ему неприятно. – Хоть Брадуе ничего не удалось доказать, но слухи, слухи… И потом, разве для того, чтобы увидеть этот Одеон, надо ехать на год или на два? Повидав одних друзей, ты можешь не застать в живых других.

Прислушиваясь к речи Фронтона, Веттий отметил какую-то подчеркнутую правильность выговора и в то же время некий налет старины. Некоторые окончания в его устах звучали как в молитвах или стихах старых поэтов. И уж никто бы – не только Веттий – по выговору не признал в нем уроженца нумидийской Цирты.

– Да не допустят этого боги! – горячо воскликнул Геллий. – Не стоит раньше времени предаваться печали! Излишняя печаль оскорбляет бессмертных. Кстати, раз уж речь зашла о Героде, слышали ли вы, как философу Луцию удалось если не утешить его, то заставить отказаться от внешних проявлений неумеренной скорби?

– Нет, не слышали! Расскажи, расскажи! – зазвучали разрозненные голоса.

– Ну, вы знаете, – охотно начал Геллий, – когда Региллы не стало, Герод погрузился в такой глубокий мрак, что даже дом свой облек в черное – при помощи тканых завес и лесбосского камня. Сколько этот Луций ни убеждал его не вдаваться в крайности, все было напрасно. В конце концов он и сам оставил свою затею. Но однажды, увидев, как возле дома Герода слуги моют в ручье редьку, он спросил, кому она пойдет на обед. Те ответили, что Героду, и тогда Луций – молодец, нашелся же! – изрек: «Передайте Героду, что он оскорбляет память Региллы, вкушая в черном доме белую редьку».

Все засмеялись.

– Вот вы смеетесь, а именно страх перед насмешками заставил Герода убрать из дома всю эту черноту. Зато он пожертвовал убор супруги Элевсинским богиням и вот сейчас возводит Одеон, покрытие которого будет сделано из кедра. Очень мне хочется полюбоваться на это чудо. А кроме того, я надеюсь вдали от нашей здешней суеты заняться наконец обработкой записей, собранных за долгие годы.

– Да уж, много их у тебя накопилось, – с лукавой улыбкой произнес старый приятель Геллия Сервилиан.

– Верно, хватит, пожалуй, на несколько книг!

– Это дело хорошее, – согласился Фронтон. – Название ты уже придумал?

– Пока нет. Много ведь существует подобных сочинений. И как их ни называли: «Разнообразные истории», «Соты», «Луга», «Рог Амалфеи», «Лампады». Вон сочинение Виндекса называется «Пестрые ковры». Я хочу сделать что-то в этом духе, но так, чтобы мое сочинение не затерялось в общей массе. Ну и опять-таки, все это делается ради детей: надо привить им вкус к учености.

– Пусть Паллада подскажет тебе название! – пожелал Фронтон. – И да помогут тебе Аполлон и девять Муз! Не поднять ли нам за них первую чашу?

– Вот на что ты намекаешь? И правда, где же вино? – засмеялся Геллий и тут же обратился к прислужникам. – Мальчики, поспешите!

Первым делом подали закуски: разнообразные орехи, смоквы, маслины, и тут же – жареных дроздов и еще каких-то мелких птиц, а также печеные тыквы с перцем и тмином. Веттий отметил, что подают всем одно и то же, не выделяя более почетных гостей, и это ему понравилось. Принесли и вино. Это было фалернское, о чем хозяин тут же и объявил.

– Давайте лучше первую чашу посвятим по греческому обычаю Орам, Грациям и Либеру. – Гости совершили возлияние, и Геллий продолжал: – Все-таки из всех италийских вин нет лучше «старого Фалерна»! Не случайно и лучший вид янтаря называется фалернским, ибо цветом и прозрачностью подобен выдержанному вину.

– Ну, пожалуй, альбанское ему не уступит! – возразил один из гостей, незнакомый Веттию.

– Да, эти два, несомненно, лучшие, – поддержал его Сервилиан. – Хотя, говорят, что если они слишком долгой выдержки, в них накапливается яд, и можно даже потерять сознание.

– Ну так это сколько надо его выдерживать! – развел руками первый. – Лет пятнадцать, не меньше. А если пить несмешанное и в больших количествах, то, пожалуй, после любого вина такое может приключиться.

Гости говорили как будто наперебой, но каждого было хорошо слышно, а Веттий только вертел головой, не успевая замечать, кому принадлежит каждая новая фраза.

– Их бывает два сорта, и фалернского, и альбанского: сухое и сладкое.

– А в каком фалернском надо вымачивать курицу, чтобы была нежнее?

– В молодом, как советует Гораций!

– Божественный Октавиан Август с вами не согласился бы. Он, как известно, предпочитал ретийское.

– Наш мантуанец Марон тоже его хвалит, но, видимо, за полтора-два века оно сильно испортилось.

– Друзья! – Геллий хлопнул в ладоши, привлекая внимание слушателей. – А не сделать ли нам предметом нашей сегодняшней беседы сам пир? Будем пить и есть, и насыщаться не только телесно, но и духовно, делясь друг с другом познаниями обо всем, что подается к столу, что пьется и естся.

– Отличная мысль! – согласился Фронтон. – За такими разговорами, пожалуй, правда будет не до грусти!

– Так начнем? – Геллий призывно воздел руки.

– Вот, заговорили о вине. Кто что может сказать на этот счет? Я, например, сразу припоминаю, что Платон в «Кратиле» производит слово «ойнос» от «ойомай» и «нус» – то есть «считаю себя умным». Ведь кто пьет, сразу становится самоуверен, красноречив, и все его мысли кажутся ему блестящими.

– Да, но не потому ли «то, что сказано под розой, не разглашается»? – подал голос правовед Юлий Павел. – Не случайно и Одиссей у Гомера говорит:

 
                                           …Хочу перед вами
Делом одним я похвастать: вино мне язык развязало;
Сила вина несказанна: она и умнейшего громко
Петь и безмерно смеяться, и даже плясать заставляет;
Часто внушает и слово такое, которое лучше б
Было сберечь про себя…[7]7
  Здесь и далее «Одиссея» Гомера цитируется в переводе В. А. Жуковского.


[Закрыть]
 

Все засмеялись, а он продолжал: – Внесу и я свою долю в общее пиршество. Про Ромула Луций Пизон Фруги пишет, как тот однажды за трапезой мало пил, ссылаясь на то, что на другой день у него должна быть важная встреча. А когда ему сказали, что если все откажутся пить, вино подешевеет, он ответил: «Ничего подобного! Не подешевеет, если каждый будет пить сколько хочет».

– Что-то непонятно. Почему не подешевеет-то? – раздались недоуменные вопросы.

– Ну как же? – удивился рассказчик. – Все понятно. Это он выпил мало, потому что столько хотел, а большинство все равно будет хотеть пить много.

– Благодарю тебя, Павел! – откликнулся хозяин. – Последний твой рассказ заслуживает быть записанным, остроумие его так изысканно, что надо обладать утонченным умом, чтобы понять его.

Говоря это, он подал кому-то знак – и только тогда гости обратили внимание: в углу на складном стуле сидит молодой раб с пугилларом в руках и что-то спешно записывает.

– Как видите, я пополняю свое собрание прямо на пиру, совмещая приятное с полезным, – довольно произнес Геллий, потирая руки.

– Но давайте все же будем придерживаться последовательности, – зазвучал немного гнусавый голос Виндекса. – Мы еще ничего не сказали о начале виноделия. Между тем, по словам Феопомпа Хиосского, виноградная лоза была впервые обретена в Олимпии, на берегах Алфея. А по мнению Гелланика, родина виноделия – египетский город Плинфина. И также он говорит, что именно египтяне изобрели ячменный напиток для бедных.

Все наперебой стали делиться своими познаниями касательно вина вообще и различных его сортов в частности. Веттий едва успевал переводить взгляд с одного участника пира на другого.

– А Никандр Колофонский утверждает, что вино было названо по имени Ойнея.

– А Гекатей Милетский – напротив, что это Ойней был назван по имени лозы.

– Филохор говорит, что разводить вино водой первым начал афинский царь Амфиктион, чему его научил сам Либер.

– Одни вина надо разбавлять жесткой водой, другие – мягкой. Вот в Афинах – там вода жесткая – хорошо пить вина приморских областей: кеосское, галикарнасское, миндское.

– А знаете ли вы, что написано у Мнесифея? Что вино бывает трех видов: темное, белое и янтарное, а также что оно бывает молодое, выдержанное и среднее? Темное укрепляет силы, светлое обладает мочегонным действием, а среднее стимулирует пищеварение.

Какие только вина не были здесь упомянуты! Анконское, буксентинское, гавранское, лабиканское, сполетинское – даже всех италийских названий Веттий ранее и не слышал. Что уж говорить о греческих, о египетских, об их воздействии на организм, о том, какое и когда пить приятнее. Между тем прислужники принесли вторую смену блюд: лукринских устриц, мизенских морских ежей, тарентских гребешков и прочие дары моря, приятно пахнущие соленой свежестью.

– Вспоминаю обед у поэта Анниана! – заговорил Геллий, беря в руку устрицу и начиная небольшой круглой ложечкой отделять ее от раковины. – Случилось мне быть у него в гостях в его фалернском имении. И вот нам на обед из Города прислали устриц, которые оказались тощими и нежирными. Анниан, попробовав их, сказал: «Луна стареет, и все остальное вместе с ней». Оказывается, так оно и есть! Ну-ка, попробуем, какие устрицы у нас.

Положив устрицу в рот, он некоторое время молчал, потом мимикой показал, что устрицы хороши. Выразить это словами он не успел, потому что заговорил Фронтон, вспомнив Анниана.

– Что за человек был Анниан! Какая-то особенная утонченная приятность была в его речи. Он, например, говорил «вдосталь» вместо «вдоволь», ибо именно так говорили древние.

– А как весело проходил у него в имении сбор винограда! – вновь включился в разговор Геллий, дожевавший устрицу и подавший пример всем остальным гостям. – Тогда Анниан и писал свои «Фесценнины», но вообще он не ограничивался шаловливыми стишками. От этого человека много можно было услышать вещей ученых, тонких. Так, он сравнивал молодое фалернское с нектаром, и именно от него я узнал, что «нектар» значит «уничтожающий смерть».

– Да, но фалернское принадлежит к числу белых вин, – возразил Юлий Павел, на просвет любуясь золотистой влагой в своем хрустальном кубке, – а нектар, похоже, красный, – помните, когда в «Одиссее» Меркурий прибывает к Калипсо, она подает ему на стол красный нектар – совсем как красное вино.

 
С сими словами богиня, поставивши стол перед гостем,
С сладкой амвросией нектар ему подала пурпуровый.
 
 
А потом, когда угощала Одиссея, ему и ей подавали отдельно:
 
 
Нимфа Калипсо, ему для еды и питья предложивши
Пищи различной, какою всегда насыщаются люди,
Место напротив его заняла за трапезой; рабыни
Ей благовонной амвросии подали с нектаром сладким.
 

– Как восхитительна гомеровская простота, – покачивая головой, произнес Фронтон. – Даже у богов пища самая простая: нектар и амброзия, и никаких кулинарных извращений. И у людей – жареное мясо, тем и довольны. И пируют сидя, не лежа. Что бы сказали гомеровские герои об причудах Апиция и нынешних изысках?

– Да ничего хорошего! – отозвался Геллий. – Вон, Катон же ставит слово «утонченный» в один ряд с другими обозначениями пороков: «страстный», «расточительный», «никчемный».

– А Варрон говорит: если бы ты на занятия философией потратил хотя бы двенадцатую долю усилий, которые тратит твой пекарь на изготовление хорошего хлеба, ты стал бы хорошим человеком, – вставил Сервилиан. – А то на повара готовы потратить сто тысяч сестерциев, а на свою душу жалко и ста.